Софья Гольшанская

Софья Гольшанская
Zofia Holszańska
Ягайло и Софья. Рисунок А. Лесера
Род деятельности:	Королева польская
Дата рождения:	около 1405
Отец:	Андрей Гольшанский
Мать:	Александра Друцкая
Супруг:	Ягайло
Дети:	1. Владислав Варненчик 2. Казимир (умер в младенчестве) 3. Казимир Ягеллончик

Со́фья Андре́евна Гольша́нская (Со́нька; польск. Zofia Holszańska; около 1405 — 21 сентября 1461, Краков) — княжна из рода Гольшанских, королева польская, с 1422 года четвёртая и последняя жена короля польского Владислава II Ягайло.

Перед тем как выйти замуж за короля, Софья перешла из православия в католичество. Была коронована в 1424 году. Вместе с мужем добивалась закрепления польского трона за своим сыном Владиславом. После смерти Ягайло 1 июня 1434 года Владислав стал королём, но Софья так и не стала регентом. В 1440 году Владислав стал также королём Венгрии, а младший сын Казимир — великим князем литовским.

После гибели старшего сына в битве под Варной 10 ноября 1444 года Софья отстаивала право на престол Казимира, который, по настоянию матери, 25 июня 1447 года был коронован на польский трон.

Выступила инициатором первого перевода Библии на польский язык, известного как Библия королевы Софьи.

Биография

Основным источником сведений о биографии Софьи являются «Анналы» Яна Длугоша — источник, которому нет равных по полноте и доскональности описания внутренней жизни Польши того периода. Некоторые интересные сведения о детстве будущей королевы содержатся в «Хронике Быховца». Наиболее подробным исследованием жизни Софьи является работа польского историка Эдварда Руцкого «Польские королевы» (польск. Polskie królowe), в которой ей посвящена отдельная глава. Изучением происхождения четвёртой жены Ягайло занимался автор труда о генеалогии Гедеминовичей Ян Тенговский. Множество сведений о ней содержится и в работах, посвящённых личности Владислава Ягайло.

София — представительница знатного литовского княжеского рода Гольшанских (Ольшанских) герба «Гипоцентавр». Вторая из трёх дочерей Андрея Ивановича Гольшанского, киевского наместника, князя вязынского, и Александры Дмитриевны, представительницы княжеского рода Друцких.

Старшая сестра Софии — Василиса (умерла до 25 августа 1448), младшая — Мария (умерла до 1456). После смерти отца Василиса и Софья вместе с матерью жили в семье своего дяди Семёна Дмитриевича в Друцке.

Брак с Ягайло

У короля польского и великого князя литовского Владислава II Ягайло было 4 жены. Первые две (Ядвига и Анна Цельская), рано умерев, оставили ему по дочери, третья — Эльжбета Грановская умерла 12 мая 1420 года, не оставив потомства.

В конце 1420 — начале 1421 годов Ягайло и Витовт, возвращаясь в Литву после успешного покорения Смоленска, остановились у князя Семёна Дмитриевича Друцкого. Вот что говорится об этом в «Хронике Быховца»:

И, возвращаясь обратно, приехали в Друцк и были там на обеде у князя Семена Дмитриевича Друцкого. А у короля Ягайла умерла уже третья жена, не дав потомства; и увидел он у князя Семена двух его красивых племянниц, старшую из них звали Василиса по прозванию Белуха, а другую — София. И просил Ягайло Витовта, говоря ему так: «Было у меня уже три жены, две польки, а третья немка, а потомства они не оставили. А теперь прошу тебя, высватай мне в жены у князя Семена младшую племянницу Софию, она из рода русского и может быть бог даст мне потомство».

Согласно польскому источнику тех лет, известному как «Шамотульское дополнение» (польск. Dopełnienie szamotulske), во времена Ягайло бытовало поверье, согласно которому брак пожилого мужчины с молодой девушкой сулил многочисленное потомство. По «Хронике Быховца», Ягайло планировал жениться на Василисе, однако заметил у неё усики, что, по его мнению, говорило о её крепком здоровье, в то время как сам Ягайло был уже немолод и «не смел на неё покуситься». Поэтому король склонил свой выбор в пользу Софии. Видимо, имевший право решать Семён Дмитриевич имел возражения, так как по обычаю считалось позором для старшей сестры выйти замуж позже младшей. Выход был найден в том, чтобы женить на Василисе находящегося тут же племянника Ягайло Ивана Владимировича Бельского. Дискуссионным остаётся вопрос о том, сам ли Ягайло попросил Витовта устроить брак с Софьей, как этот эпизод описывает «Хроника Быховца», или Витовт рекомендовал ему в жены племянницу своей жены Ульяны, как это было согласно Длугошу.

Так как София была православной и, соответственно, не могла стать королевой польской, в начале 1422 года в Новогрудке она была крещена по католическому обряду и приняла имя Со́фья. Свадьба состоялась в феврале 1422 года в Новогрудской костёльной часовне. Церемонию проводил епископ виленский Матей. Точная дата свадьбы неизвестна: некоторые исследователи называют 7 февраля, другие — 24.

Существовала значительная разница в возрасте между молодожёнами. Традиционно считается, что во время свадьбы Ягайло было около 71 года, однако современные исследователи склоняются к тому, что он был примерно на 11 лет моложе. Софье было около 17 лет.

Королева, жена Ягайло (1422—1434)

После свадьбы Софья жила в королевском замке на Вавельском холме. Король часто вынужден был покидать молодую жену. Так Софья оставалась одна в периоды с марта по ноябрь 1422, когда существовала угроза со стороны Ордена; с декабря 1422 по февраль 1423, когда Ягайло пребывал в Литве; в марте 1423, когда он отправился в Словакию для встречи с королём Сигизмундом. В эти периоды положение Софьи было особенно шатким: против её кандидатуры в качестве королевы выступали представители обеих польских партий, в то время как Владислав не спешил с её коронацией.

Представители народно-куриальной группировки желали видеть на польском престоле дочь Ягайло от второго брака Ядвигу, обручённую с сыном курфюрста Бранденбурга Фридрихом II. Это партия выступала в поддержку гуситов, в чём нередко находила поддержку со стороны Витовта, видимо, и добившегося их согласия на брак короля с Софьей. В 1422 году он отправил в Чехию пятитысячное войско во главе с Сигизмундом Корибутовичем в роли наместника Чехии. Успешная гуситская политика Витовта — взятие Сигизмундом Праги и провозглашение его правителем Чехии — несколько укрепили позиции Софьи. Против Софьи выступали и представители противоположной, антигуситской пролюксембургской партии, стремившейся выдать замуж за Ягайло вдову Вацлава IV Софию (Офку) Баварскую. К этой группировке среди прочих причисляли представителей родов Тенчинских, Тарновских и влиятельного протонотария королевской канцелярии Збигнева Олесницкого.

Существует гипотеза, что Софья, решив опереться на пролюксембургскую партию, сыграла не последнюю роль в ряде крупных назначений конца 1422 — начала 1423 годов: Збигнев Олесницкий стал краковским епископом, Ян Шафранец — коронным канцлером, Станислав Циолек — подканцлером. Против этой версии говорит тот факт, что, хотя к этому моменту брак Софьи с Ягайло длился уже год, в действительности пара не прожила вместе более 8-9 недель.

В марте 1423 года в Кежмарке состоялась встреча Ягайло и Сигизмунда Люксембургского. Было принято соглашение, согласно которому Польша отказывалась от контактов с гуситами и отзывала из Чехии Сигизмунда Корибутовича. Спустя некоторое время политические позиции Софьи и пролюксембургской партии значительно окрепли. Осенью 1423 года Ягайло принял конкретные меры в деле её коронации, которая была назначена на 25 декабря, однако по неизвестным причинам не была проведена в срок. В конце года, в отсутствие Владислава, бывшего в то время на Руси, Софья приняла в Кракове короля Норвегии, Дании и Швеции Эрика Померанского.

Коронация Софьи состоялась 5 марта 1424 года в краковском Кафедральном соборе. Церемонию проводил архиепископ гнезненский Войцех Ястжембец при участии кардинала Бранда де Кастильоне. На церемонии присутствовали также король чешский и венгерский Сигизмунд с женой Барбарой, герцог баварский Людвиг VII, Эрик Померанский, четыре мазовецких Пяста, восемь силезских, а также многочисленная делегация литовских и русских князей во главе с Сигизмундом Корибутовичем. В качестве коронационного обетного дара Софья пожертвовала собору реликварий, в котором хранилась глава святого Станислава.

9 марта 1424 года Ягайло передал во владение жене деревни Загость и Богучице, а 11 марта — вено на сумму 20 тысяч пражских грошей в городах: Радоме, Сонче, Бече, Жарновце, Саноке, Иновроцлаве и Нешаве.

В ночь на 31 октября 1424 года Софья родила сына Владислава. Усилия королевской четы были направлены на закрепление за ним права на престол. Для начала Ягайло постановил духовенству молиться за наследника, было проведено очень торжественное крещение. Младенцу приписали аж 25 крёстных отцов, в том числе Папу Мартина V, короля Сигизмунда, дожа Венеции. Отцовство Ягайло никто не оспаривал, так как сын был весьма на него похож. В апреле 1425 года на съезде в Бресте Куявском был разработан документ, в случае принятия которого Владислав признавался королём, но королём выборным (элекционным). О регентстве Софьи, которого она настойчиво добивалась, речь не шла. Кроме того, будущий король мог вступить на престол только по достижении совершеннолетия, предварительно дав присягу на сохранение старых и пожалование новых привилегий.

По совету Сигизмунда Люксембургского и литовской знати, королевская чета отказалась подписывать этот документ. Было решено начать сбор подписей городов, земель и должностных лиц, которые признавали право Владислава на наследование трона и возможное регентство Софьи и князя Витовта. На съезде в Ленчице в 1426 году Олесницкий вернул присутствующим неподписанный королём документ, который те в знак протеста посекли саблями на части.

В феврале 1425 года наследование трона признал город Краков, в марте — Конин, в октябре — Львов. В июне 1427 года Галичская шляхта дала согласие на наследование трона королевичем Владиславом, а Софью и Витовта признала возможными регентами.

10 мая 1426 года у Софья родился второй сын, при крещении получивший имя Казимир. Однако вскоре, 2 марта 1427 года, младенец умер. Существуют некоторые сомнения в достоверности дат рождения и смерти королевича. В 1950 году были проведены исследования останков Казимира, позволяющие сделать вывод о том, что он умер в полуторагодовалом возрасте. 30 ноября 1427 года родился третий сын, названный в честь деда Андрея Гольшанского Казимиром Андреем.

Весной 1427 года беременная вторым ребёнком Софья была обвинена в супружеской измене, и Ягайло поверил слухам. Дворовые Софьи Катажина и Эльжбета Щуковские были заключены под стражу, под пытками они назвали имя якобы любовника Софьи. Им оказался сын коронного подскарбия рыцарь Гинча (Генрих) из Рогова. Кроме Гинчи было названо ещё шесть имён: Пётр Куровский, Вавжинец Заремба, Ян Краска, Ян Конецпольский и братья Пётр и Добеслав из Щекоцин. Троим обвиняемым (Яну Конецпольскому и братьям Щекоцинским) удалось бежать, остальные были арестованы. Королева была посажена под домашний арест, так как, по словам Длугоша, боялись, «чтобы при типичных плоти своей недостатках не попала в худшую беду». Все арестованные не подтверждали вины Софьи, а Гинча лишь повторял: «Королева не изменяла королю». По решению Ягайло был проведён суд под председательством Витовта (другими судьями были краковский воевода Ян Тарновский, воевода сандомирский Николай Курожвенский, краковский каштелян и Збигнев Олесницкий). После рождения третьего сына Софья принесла «очистительную клятву» на Библии, то же сделали семь уважаемых дам и одна служанка Софьи. Дело было закрыто, арестованных отпустили, но отношения королевской четы и репутация Софьи были испорчены навсегда. В будущем факт отцовства Ягайло не подвергался сомнению, например, по словам польского историка второй половины XVI века Матея Стрыйковского, внешне Казимир был весьма похож на отца.

Несколько лет спустя, в 1431 году, королева обвинила в клевете Яна Стража из Бялачева, связанного как с Олесницким, так и с князьями мазовецкими. По итогам суда, на котором в качестве свидетелей выступили Гинча из Рогова и Пётр Куровский, Страж был посажен в тюрьму в Сандомире.

4 марта 1430 года на съезде в Едлине Ягайло был вынужден принять выдвинутые условия. Была утверждена элекционность престола (по смерти короля поляки должны выбрать нового монарха из одного из его сыновей), новый монарх был обязан подтверждать привилеи, Софье и князю Витовту отказывалось в регентстве.

Около 1430 года заболела принцесса Ядвига. Многие считали, что её отравила Софья, к чему склоняются и некоторые современные историки, в частности Малгожата Дучмаль. Дело дошло до принесения очистительной клятвы, однако сведения Яна Длугоша столь туманны, что не известно, клялась ли больная Ядвига, что не была отравлена, или Софья, что не причастна к отравлению. Ядвига умерла 8 декабря 1431 года. Несмотря на то, что у Ягайло было двое сыновей, Ядвига всё же имела некоторые шансы на трон. Среди польской шляхты существовали разногласия по вопросу наследственности или избираемости монархии. Кроме того, ещё в 1413 году съезд в Едлине признал Ядвигу наследницей престола.

Софья была одной из тех, кто поддерживал идею коронации великого князя Витовта. Коронация была назначена на 15 августа 1430 года, но корона от императора Сигизмунда Люксембургского была задержана поляками, опасавшимся усиления Великого княжества Литовского.

1 июня 1434 года в Городке скончался король Владислав II, Софья осталась вдовой. На смертном одре Ягайло просил, чтобы королём избрали его старшего сына, а опеку над детьми поручил Олесницкому, которому он передал свой перстень от брака с Ядвигой. Неизвестно, говорил ли Ягайло что-нибудь о королеве Софье или нет.

Королева-мать (1434—1461)

На съезде в Познане было решено провести элекцию 29 июня, а непосредственно перед этим короновать Владислава. Во время похорон Ягайло дата элекции была перенесена на 25 июля. 20 июля антиягеллоновская оппозиция созвала свой съезд. Участники были против избрания Владислава, так как считали десятилетнего мальчика слишком молодым для подтверждения привилеев, что могло пошатнуть позиции знати. Ситуацию изменил в спешке прибывший на съезд Олесницкий, который, заручившись поддержкой королевы, сумел не допустить принятия каких-либо вредных для династии решений.

На проходившей 25 июля элекции оппозиция снова поставила вопрос о спорности присяги несовершеннолетнего монарха. Большинство присутствующих согласилась с возражениями, опасаясь того, что в будущем Владислав может отказаться от данной при элекции присяги, сославшись на своё несовершеннолетие. Слово взял Олесницкий. Он начал зачитывать статуты короля Казимира Великого, в которых ничего не было сказано об ограничениях на коронацию несовершеннолетних. Кроме того, Олесницкий предложил, чтобы родственники королевича и некоторые духовные лица от имени королевича обязались сдержать тронные обязательства и после достижения им совершеннолетия. Слова Олесницкого не убедили шляхту, и тогда сторонники династии решили пойти на хитрость. Коронный маршалок Ян Олесницкий, брат Збигнева, предложил, чтобы все сторонники юного короля стали по правую сторону от него, а противники — по левую. В результате в лагере противников оказалось только три человека, но и они были вытеснены на правую сторону сторонниками королевича.

Софья не стала регентом, но вошла в регентский совет, который возглавил Олесницкий. Союз королевы-матери и Олесницкого в скором времени распался. Регент Олесницкий был сторонником борьбы с гуситами, в гражданской войне в Великом княжестве Литовском поддерживал Сигизмунда Кейстутовича и был одним из апологетов идеи инкорпорации Литвы в состав Польши. Софья же симпатизировала гуситскому движению, а в междоусобной войне поддерживала Свидригайло Ольгердовича.

31 октября 1436 года Владислав достиг совершеннолетия — ему исполнилось четырнадцать лет, что и было признано на съезде в Петрокове. 16 января король подтвердил привилеи. Позиции Софьи в королевстве значительно ослабли, хотя её влияние на короля было достаточно велико.

Ещё летом 1435 года Софья помогла бежать из польской тюрьмы молдавскому господарю Илье. В 1438 году безуспешно пыталась добиться для младшего сына чешского престола. 3 мая 1439 года 168 шляхтичами во главе со Спытко из Мельштына, среди которых были и приближённые Софьи (в том числе и Гинча из Рогова), была образована направленная против Олесницкого прогуситская новокорчинская конфедерация. По Длугошу, конфедерация состоялась только благодаря «подбиванию и обещаниям со стороны Софьи». Олесницкий направил на конфедератов войско. Перед самой битвой по неизвестным причинам сторонники Софьи покинули лагерь конфедератов и перешли на сторону Олесницкого, а Гинча даже возглавил королевскую пехоту. 4 мая в битве под Гротниками восставшие были разгромлены. Влияние Олесницкого достигло своего пика, в то время как Софья в очередной раз испытала политическое поражение.

27 октября 1439 года скончался король Венгрии, Чехии и Германии Альбрехт Габсбург. Олесницкий при поддержке Софьи планировал выдать тридцатиоднолетнюю вдову Альбрехта Елизавету за шестнадцатилетнего короля Владислава. Дело осложнялось тем, что Елизавета была беременна и надеялась на рождение сына. Настроенный антинемецки венгерский сейм добивался от вдовы согласия на замужество с Владиславом Ягеллоном: династический союз значительно усилил бы шансы в противостоянии со всё усиливающейся агрессией османов. Елизавета была вынуждена согласиться на брак, но после рождения сына, названного Владиславом, 22 февраля отозвала своё согласие и объявила королём сына. 8 марта польский король Владислав принял присягу на брак с Елизаветой и начал готовиться к отъезду в Венгрию, где сложилась очень напряженная обстановка, грозящая гражданской войной. Софья провела с сыном два дня, ещё не зная, что видит его последний раз в жизни.

20 марта 1440 года в результате заговора был убит великий князь литовский Сигизмунд Кейстутович. Его сын Михаил попытался занять отцовский трон, но не получил достаточной поддержки среди магнатов. По инициативе королевы-матери было решено послать в Вильну младшего сына Софьи Казимира. По совету Олесницкого король назначил его только своим наместником в Великом княжестве Литовском. В княжестве Казимир пользовался широкой поддержкой магнатерии, в том числе его поддерживали родственники по материнской линии: Гольшанские и Друцкие, а также очень влиятельный магнат Ян Гаштольд. 29 июня Казимир был избран великим князем Литовским, тем самым выйдя из подчинения брату.

В 1440—1444 годах Софья отошла от активной политической деятельности. Она жила в Санокском замке, интересовалась, преимущественно, ведением хозяйства и внимательно следила за информацией, поступающей из Венгрии. Благодаря своей активной деятельности в борьбе с османами её старший сын Владислав прославился в Европе. В декабре 1444 года Софьи стали достигать слухи о его трагической гибели в битве при Варне. Однако, так как тела никто не видел, Софью не покидала надежда, что Владислав жив и попал в плен к туркам. Время шло — известий о судьбе Владислава не поступало. В этих условиях Софья направила все усилия на обеспечение польского трона своему младшему сыну.

В апреле 1445 года на съезде в Серадзе Казимир был избран королём с условием, что, в случае возвращения Владислава, избрание будет аннулировано. Осенью того же года в Петрокове состоялся съезд, на которым присутствовала и Софья. Приглашён был и Казимир, но по настоянию знати Великого княжества, выступающей за независимость от Польши, Казимир отказался приехать, передав с послами, что не претендует на польскую корону, так как верит в возвращение брата. Было решено послать к Казимиру официальное посольство с предложением польской короны. Хотя Софья и не была включена в посольство, она решила к нему присоединиться. Встреча состоялась в Гродно, но несмотря на просьбы матери, Казимир был непреклонен.

В январе 1446 года на сейме в Петрокове Софья призвала поляков выбрать другого короля. Она ожидала, что Казимир не захочет терять право на трон и вернётся в Польшу. 30 марта было принято решение, что, если Казимир не вернётся, трон достанется мазовецкому князю (Болеслав IV Варшавский). В том же году на сейме в Новом Корчине Софья со слезами на глазах умоляла по потере ей старшего сына, не лишать короны младшего. Осенью того же года в Бресте Литовском королева встретилась с сыном. Под влиянием матери и некоторых панов Казимир согласился стать польским королём. 23 июня 1447 года он торжественно въехал в Краков, а 25 июня состоялась коронация.

Уже в первые годы своего правления Казимир вступил в конфликт с Олесницким. В 1448 году при участии Софьи была предпринята неудачная попытка перевести Збигнева на должность гнезненского архиепископа. Для Олесницкого это означало отдаление от столицы и потерю влияния на государственные дела. Однако он смог остаться в Кракове, а 27 октября того же года архиепископом гнезненским был избран Владислав Опоровский. Известно, что среди врагов Олесницкого был и маршалок дворский Ян из Загужа.

В отличие от Олесницкого, в молдавских делах Казимир поддерживал племянника Софьи (то есть своего кузена) Романа II, которому в 1447 году помог убить провенгерски настроенного дядю и взойти на престол. Однако уже в следующем году Пётр II, другой дядя Романа, с помощью венгров сверг его с престола. Роман бежал в Краков, но был отравлен и скончался в возрасте 22 лет. В 1449 году с помощью Казимира борьбу за трон начал брат Романа Алексэндрел. В следующем году поляки потерпели поражение от Богдана II. Алексэндрел смог стать господарём только после смерти Богдана в 1452 году (и то, только половины княжества), но уже в 1455 году был окончательно разбит Петром Ароном.

В 1448 году королева пребывала с сыном в Литве. В 1452 году умер пожизненный владетель Луцкой земли Свидригайло Ольгердович. Королева вынашивала планы присоединения этих земель к Польше, но Казимир был за оставление Волыни в составе княжества. На съезде в Петрокове в 1453 году в течение пяти дней Софья на коленях умоляла сына больше заботиться о расширении Польской короны (активным сторонников экспансии был также краковский кастелян Ян из Чижева). Однако король был непреклонен. В том же году он подтвердил права матери на полученные ранее земли и доходы, но новых прав не даровал.

Осенью 1458 года Софья отправила посла в Рим с целью официального выражения почтения новому папе Пию II. Однако действительной целью посольства было узнать мнение Папы о текущей войне Польши с Орденом.

Болезнь и смерть

Летом 1461 года королева-мать заболела. Полагая, что организм сможет перебороть болезнь, она отказалась принимать лекарства. Однако болезнь прогрессировала — Софью разбил паралич. 21 сентября 1461 года она скончалась в Кракове, исповедовавшись и причастившись по христианским канонам. Казимира в это время в столице не было, поэтому в течение восьми дней (до возвращения короля) тело Софьи находилось в костёле святого Михаила.

28 сентября Софья была торжественно похоронена в основанной по её же фундации часовне Святой Троицы вавельского кафедрального костёла. Ещё ранее королева распорядилась, чтобы её похоронили при западной стене часовни, то есть по православному обычаю. Надгробье королевы Софьи можно увидеть и сегодня. После смерти Софья оставила крупные долги, разобраться с которыми поручала сыну. Некоторые её земли отошли к Гинче из Рогова.

Вклад в культуру и науку

Существует мнение, что Софья была последней неграмотной королевой Польши. Некоторые историки полагают, что она научилась читать уже после свадьбы. Как бы то ни было, королева оказывала существенную финансовую поддержку Краковской академии и была единственным покровителем этого учебного заведения.

Около 1427 года секретарь и подканцлер коронный (а позднее познанский епископ) Станислав Цёлек написал латинский текст на музыку неизвестного автора — знаменитый гимн «Похвала Кракову» (лат. Laus Cracoviae). Кроме прочего, в гимне есть слова, которые примерно можно перевести как «…чистота королевы сияет на весь мир среди великолепия дворцов».

В 1432 году королева основала часовню Святой Троицы в Вавельском кафедральном костёле. Стены часовни были украшены фресками в русском стиле, которые, однако, не сохранились до наших дней. Считается, что для часовни Софья запросила алебастровые плиты с изображением Благовещения и Посещения Пресвятой Девы Марии, хотя, возможно, что плиты предназначались для краковского костёла святой Анны.

В 1453 году по её инициативе начался перевод Библии на польский язык. Одним из автором перевода с чешского языка был капеллан Андрей из Яшовиц. Этот перевод, известный как «Библия королевы Софьи», является первым известным переводом Библии на польский язык. Работа над первым томом была завершена в 1455 году, вторым — в 1460. Не исключено, что второй том был закончен уже после смерти Софьи.

Королева Софья, должно быть, была автором слов старейшего произведения в жанре думки (англ.). В тексте содержался призыв к казакам отомстить за смерть её сына Владислава.

Образ в литературе

Биография Софьи Гольшанской легла в основу исторической повести польского писателя Юзефа Крашевского «Мать королей: времена Ягайло» (польск. Matka królów: czasy Jagiełłowe), написанной в рамках цикла из 29 повестей «История Польши» (польск. Dzieje Polski) и изданной в 1883 году. Автор, хорошо знавший историю Польши, построил сюжет повести на основе хроники Яна Длугоша, к которой порой подходил некритично. Действие произведения охватывает период с 1421 года по 1434 год. В начале повести Сонька предстаёт красивой шестнадцатилетней девушкой, находящейся под опекой великого князя Витовта, что исторически недостоверно. Хитроумный и расчётливый политик Витовт хочет использовать Софью, чтобы усилить влияние на слабовольного Ягайло и в конечном итоге добиться самостоятельности Великого княжества Литовского. Но Софья не собирается подчиняться Витовту, имея собственные амбиции. Королева изображена мудрой и благочестивой, заботящейся в первую очередь о своих детях; Витовт — интриганом и властолюбцем. По мнению переводчика повести на белорусский язык литературоведа Михаила Кенько, столь отрицательный образ Витовта сформирован под влиянием нелюбившего его Длугоша, хотя патрон хрониста Збигнев Олесницкий изображён в повести гораздо более критично, чем в самой хронике. Повесть заканчивается событиями 1434 года, когда старший сын Софьи был избран королём польским.

Генеалогия

Иван Ольгимундович Гольшанский (? — до 1401)

Агриппина Святославовна Смоленская (1350/2 — ?)

Дмитрий Семёнович Друцкий или Дмитрий Ольгердович (? — 12/16.08.1399)

N. N. или Анна

Андрей Гольшанский (ок. 1374 — ?)

Александра Друцкая (ок. 1380—1426)

		Ягайло (ок. 1362(?) — 1.07.1434) ∞   7/24.02.1422		Софья Гольшанская (ок. 1405 — 21.09.1461)
Владислав III  (31.10.1424 — 10.11.1444)		Казимир  (16.05.1426(?) — 2.03.1427(?))		Казимир IV  (29/30.11.1427 — 7.06.1492)

Литература

• Рудзкі Э. [pawet.net/library/history/bel_history/_books/rudzki/Рудзкі_Э._Польскія_каралевы_.html#2 Польскія каралевы] / Част. пер. з польск. // Спадчына. — 1993. — № 6.  (белор.)
• <cite id="Duczmal" style="font-style:normal;"> Duczmal M. Jagiellonowie. Leksykon biograficzny. — Poznań–Kraków: Wydawnictwo Literackie, 1996. — S. 421—432. — ISBN 83-08-02577-3.
• <cite id="Gąsiorowski" style="font-style:normal;"> Gąsiorowski A. Itinerarium Władysława Jagiełły 1386—1434. — Warszawa: Instytut Historii Polskiej Akademii Nauk, 1972. — S. 121.
• <cite id="Krzyżaniakowa-Ochmański" style="font-style:normal;"> Krzyżaniakowa J., Ochmański J. Władysław II Jagiełło. — 2 ed. — Wrocław: Ossolineum, 2006. — T. 1. — S. 279—306, 330. — 372 s. — ISBN 978-83-04-04778-5.
• <cite id="Rudzki1990" style="font-style:normal;"> Rudzki E. Polskie królowe. — 2 ed. — Warszawa: Novum, 1990. — T. 1. — S. 98—126. — 300 s.
• <cite id="Tęgowski" style="font-style:normal;"> Tęgowski J. Pierwsze pokolenia Giedyminowiczow. / Pod red. Marka Górnego — Poznań-Wrocław: Biblioteka Genealogiczna, 1999. — T. 1. — S. 93, 130—131. — 319 s. — ISBN 83-913563-1-0.
• <cite id="Tęgowski1996" style="font-style:normal;"> Tęgowski J. Przodkowie Zofii Holszańskiej, czwartej żony Władysława Jagiełły. // Genealogia. Studia i materiały historyczne. — Poznań-Wrocław: Wydawnictwo historyczne, 1996. — T. 8. — S. 27—47.
• <cite id="Wdowiszewski" style="font-style:normal;"> Wdowiszewski Z. Genealogia Jagiellonów i Domu Wazów w Polsce. — 2 ed. — Kraków: Avalon, 2005. — S. 75—79. — 335 s. — ISBN 83-918497-2-4.

Отрывок, характеризующий Софья Гольшанская

M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.


Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?
Граф хотел что то сказать, но, видимо, воздержался. Он встал с своего стула и пошел к двери.
Берг в это время, как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался, грустно и значительно покачивая головой.
– А у меня к вам, папаша, большая просьба, – сказал он.
– Гм?.. – сказал граф, останавливаясь.
– Еду я сейчас мимо Юсупова дома, – смеясь, сказал Берг. – Управляющий мне знакомый, выбежал и просит, не купите ли что нибудь. Я зашел, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала и как мы спорили об этом. (Берг невольно перешел в тон радости о своей благоустроенности, когда он начал говорить про шифоньерку и туалет.) И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете? А Верочке давно хотелось. Так мне хочется ей сюрприз сделать. Я видел у вас так много этих мужиков на дворе. Дайте мне одного, пожалуйста, я ему хорошенько заплачу и…
Граф сморщился и заперхал.
– У графини просите, а я не распоряжаюсь.
– Ежели затруднительно, пожалуйста, не надо, – сказал Берг. – Мне для Верушки только очень бы хотелось.
– Ах, убирайтесь вы все к черту, к черту, к черту и к черту!.. – закричал старый граф. – Голова кругом идет. – И он вышел из комнаты.
Графиня заплакала.
– Да, да, маменька, очень тяжелые времена! – сказал Берг.
Наташа вышла вместе с отцом и, как будто с трудом соображая что то, сначала пошла за ним, а потом побежала вниз.
На крыльце стоял Петя, занимавшийся вооружением людей, которые ехали из Москвы. На дворе все так же стояли заложенные подводы. Две из них были развязаны, и на одну из них влезал офицер, поддерживаемый денщиком.
– Ты знаешь за что? – спросил Петя Наташу (Наташа поняла, что Петя разумел: за что поссорились отец с матерью). Она не отвечала.
– За то, что папенька хотел отдать все подводы под ранепых, – сказал Петя. – Мне Васильич сказал. По моему…
– По моему, – вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.
– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь.
– Маменька, голубушка, простите меня!
Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.
– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.
Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор к Ростовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещей уже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворе лежали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которые так старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможность сложить то и то и отдать еще и еще подводы.
– Четверых еще можно взять, – говорил управляющий, – я свою повозку отдаю, а то куда же их?
– Да отдайте мою гардеробную, – говорила графиня. – Дуняша со мной сядет в карету.
Отдали еще и гардеробную повозку и отправили ее за ранеными через два дома. Все домашние и прислуга были весело оживлены. Наташа находилась в восторженно счастливом оживлении, которого она давно не испытывала.
– Куда же его привязать? – говорили люди, прилаживая сундук к узкой запятке кареты, – надо хоть одну подводу оставить.
– Да с чем он? – спрашивала Наташа.
– С книгами графскими.
– Оставьте. Васильич уберет. Это не нужно.
В бричке все было полно людей; сомневались о том, куда сядет Петр Ильич.
– Он на козлы. Ведь ты на козлы, Петя? – кричала Наташа.
Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее была противоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться; записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можно больше.


Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.
Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, уже одетая по дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидая домашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом. Наташи не было в комнате.
– Maman, – сказала Соня, – князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет с нами.
Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что то неясное, ласково успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями, которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго перепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.
– Век свой все перезабудут! – говорила графиня. – Ведь ты знаешь, что я не могу так сидеть. – И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с выражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.
– Ах, народ этот! – говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в окно и попросит его Христом богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди сделали то же.
– С богом! – сказал Ефим, надев шляпу. – Вытягивай! – Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая их.
Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то, которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно подвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых, предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своего обоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.
В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинского съехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой уже в два ряда ехали экипажи и подводы.
Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:
– Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!
– Кто? Кто?
– Смотрите, ей богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
– Ей богу, Безухов, в кафтане, с каким то старым мальчиком! Ей богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!
– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.


Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…