Союзническая война (91—88 до н. э.)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
История Древнего Рима

Основание Рима
Царский период
Семь царей Рима

Республика
Ранняя республика
Пунические войны
и экспансия на Востоке
Союзническая война
Гражданская война 83—82 до н. э.
Заговор Катилины
Первый триумвират
Гражданская война 49—45 до н. э.
Второй триумвират

Империя
Список императоров
Принципат
Династия Юлиев-Клавдиев
Династия Флавиев
Династия Антонинов
Династия Северов
Кризис III века
Доминат
Западная Римская империя

Союзническая война (Марсийская война)
Дата

9188 годы до н. э.

Место

Италия, в основном — Самний, Кампания, Апулия

Причина

Провал римским сенатом законопроекта о получении италиками равных с римлянами гражданских прав
Убийство инициатора законопроекта, Марка Ливия Друза младшего

Итог

Полная военная победа римлян
Уступки италикам — наделение большинства племён гражданскими правами, но в урезанном виде

Противники
Рим италийцы
Командующие
Секст Юлий Цезарь
Публий Рутилий Луп
Гней Помпей Страбон
Луций Корнелий Сулла
Квинт Цецилий Метелл Пий
Гай Марий
Квинт Попедий Силон
Герий Азиний
Гай Папий Мутил
Тит Лафрений
Веттий Скатон
Гай Понтидий
Понтий Телезин
Марий Эгнаций
Гай Видацилий
Силы сторон
неизвестно до 200 000
Потери
неизвестно неизвестно

Союзническая война (лат. Bellum Sociale), по активной роли в ней племён марсов называлась также Марсийская война (лат. Bellum Marsicum) — восстание италийских племён против Рима и развернувшиеся вслед за ним на территории большей части Италии военные действия в 91—88 годах до н. э..





Причины

 
Римское завоевание Италии
Первая Латинская войнаВторая Латинская войнаСамнитские войныПиррова войнаСоюзническая война
 
Гражданские войны в Древнем Риме
Первое сицилийское восстание Второе сицилийское восстание Союзническая война 83—82 до н. э. Серторианская война Восстание Спартака Заговор Катилины 49—45 до н. э. Мутина 44—42 до н. э. Сицилия Перузинская война Акциум

Причиной конфликта явился отказ римского сената предоставить права римского гражданства италийским союзникам, по законопроекту, внесённому народным трибуном Марком Ливием Друзом младшим (вскоре он был убит в Риме ударом сапожного ножа в бедро[1]). Италики, составлявшие с Римом аморфную федерацию полисов с разными правами и обязанностями каждого участника, были также недовольны тем, что значительное число солдат для многочисленных войн Рима набиралось именно в их землях. Кроме того, италики не были допущены к участию в обработке общественной земли — ager publicus, хотя основная часть участков ager publicus располагалась как раз на территории различных италийских племён.

Ход войны

Италики решили выступить незаметно и начали скрытно готовиться к войне. В соответствии с первоначальным планом, италики хотели сперва принести в жертву на Альбанской горе во время одного из латинских праздников обоих консулов Римской республики 91 года — Луция Марция Филиппа и Секста Юлия Цезаря[2], но этот замысел не удался, после чего италики начали готовиться к открытому выступлению. Однако римляне узнали о крупных приготовлениях италиков и отправили во многие города своих людей для выяснения обстоятельств. В Аускуле римлянам удалось получить ценную информацию о приготовлениях, однако жители Аускула устроили массовую резню всех находившихся в городе римлян[3]. После этого италики попытались в последний раз договориться с римлянами о получении гражданских прав, однако когда это не удалось, они начали открыто готовиться к войне.

Италики провозгласили создание своего союза, названного «Италия» с центрами в городах Корфиний и Бовиан. Во главе союза был поставлен Совет пятисот. Восставшие чеканили серебряную монету с символическим изображением быка, попирающего римскую волчицу. Каждое племя выставляло свою армию, общая численность которой в 90 году до н. э. достигла 200 тысяч человек, превысив численность римской армии. К восставшим присоединились низшие слои римских колонистов, провинциалы. Однако значительное число латинских колоний сохранило верность Риму, что серьёзно осложнило положение италиков, поскольку латинские колонии были разбросаны по всей Италии. Восстали преимущественно центральные и южные области Италии, населённые италиками, в то время как большинство этрусков и умбров не поддержали восставших.

Первый этап боевых действий

Римляне отреагировали немедленно и стали готовить собственные войска. Бо́льшая часть римской армии сосредоточилась возле Рима, поскольку было ещё неизвестно, с каких сторон и в каком количестве будут нападать италики. Публию Рутилию Лупу были назначены следующие легаты: Гай Марий, Гней Помпей Страбон, Квинт Сервилий Цепион, Гай Перперна и Валерий Мессала[4]. Легатами Секста Юлия Цезаря[5] стали Луций Корнелий Сулла, Публий Корнелий Лентул, Гай Юлий Цезарь Старший, Тит Дидий, Марк Клавдий Марцелл (легат) и Публий Лициний Красс[4].

В начале войны, потеряв 2000 солдат, был обращён в бегство консул Секст Юлий Цезарь[6]. Он был заперт в Эзернии; руководившие защитой этого города вскоре бежали, переодевшись рабами, и город был взят измором после осады. В то же время, единственный систематический источник по Союзнической войне, Аппиан, в дальнейшем упоминает Секста как действующего полководца, несколько раз принимавшего участие в сражениях[7][8].

Вскоре Публием Презентеем был разгромлен 10-тысячный отряд одного из легатов второго консула Публия Рутилия Лупа, Гая Перперны[6]. Остатки отряда Перперны отошли к Гаю Марию, на которого как на именитого полководца возлагались большие надежды, связанные с его талантом. Вскоре из засады было совершено нападение на отряд консула Публия Рутилия Лупа, действовавшего совместно с Гаем Марием. Рутилий был тяжело ранен и вскоре скончался[9]. После его похорон в Риме сенатом было принято решение, согласно которому хоронить погибших на войне полагалось на месте гибели, чтобы зрелище похорон в Риме не снижало боевой дух его жителей[9].

Военачальник италиков Квинт Попедий пришёл в лагерь римского военачальника Квинта Сервилия Цепиона под видом перебежчика. Попедий привёл с собой в качестве залога двух рабов, переодетых и выдаваемых Попедием за своих двух сыновей, и принёс множество свинцовых круглых пластинок, покрытых сверху серебром и золотом. Попедий предложил Цепиону захватить его оставленный лагерь. Когда Цепион со своими войсками приблизился к лагерю, Попедий дал сигнал, после чего его войска атаковали Цепиона из засады.

Луций Корнелий Сулла вскоре разбил в виноградниках крупный отряд из племени марсов, которые несмотря на свою немногочисленность, считались самыми умелыми воинами среди италиков.

Примерно в это же время Гней Помпей Страбон с крупными силами подошёл к Аускулу, одному из оплотов италиков. Полководец Видацилий, преследовавший Помпея, договорился с жителями Аускула об одновременном выступлении против Помпея с двух сторон, однако аускульцы не решились покинуть город и сорвали план Видацилия. Последний со своей армией прорвался в город и перебил множество горожан, после чего убил множество своих врагов из числа италиков и совершил пышное самоубийство (принял яд, находясь в храме и приказал одновременно сжечь его на костре прямо в храме).

Уступки римлян

В сложившихся условиях римляне пошли на первую уступку: законом Луция Юлия Цезаря 90 г. до н. э. (lex Iulia) римляне даровали права римского гражданства племенам, не принимавшим участия в этой войне (то есть этрускам и умбрам); это внесло колебания в ряды восставших, но марсы, самниты и пицены продолжали ожесточённо сражаться. Римляне вынуждены были пойти на новую уступку — предоставить права гражданства италикам, если они в течение 60 дней сложат оружие (lex Plautia Papiria), а также даровать права латинского гражданства Цизальпинской Галлии. Это подорвало и раскололо силы восставших.

Заключительный этап боевых действий

После того, как римлянам удалось расколоть италиков, победа Рима стала неизбежной.

Уже в начале 89 года племенем марсов был убит второй из римских консулов, Луций Порций Катон. Первый консул сумел предотвратить проникновение армии италиков в верную Риму Этрурию.

Луций Корнелий Сулла потерпел поражение от Клуенция в Кампании, но уже через несколько дней в ответной битве и затем во время преследования отступающей армии возле Нолы уничтожил практически все войска Клуенция (Аппиан сообщает, что всего было уничтожено 50 тыс. солдат италиков). Также во время боевых действий в Кампании Сулла взял Помпеи[10]. Затем он вошёл в Самний, где взял и отдал на разграбление сдавшийся после поджога Эклан[11]. Впоследствии Сулла взял ещё несколько городов, включая новую столицу италиков — Бовиан[11].

Гней Помпей Страбон, успешно провёдя кампании в землях марсов, марруцинов и вестинов, принудил их к миру[12]. Гай Косконий в битве при Каннах разбил италика Требация, нарушив уговор. Дело в том, что Коскония и Требация разделяла река, и последний потребовал, чтобы Косконий либо напал на него сам, либо позволил переправиться. Однако Косконий напал на Требация во время переправы через реку. При этом погибло около 15 тыс. солдат Требация[12].

Летом 88 года до н. э. сопротивление италиков было сломлено окончательно.

Итоги войны

Римляне даровали права гражданства всем италикам, но приписали их лишь к 8 (либо к 10) новым трибам, а не ко всем 35, что не давало им практически никакого социально-политического влияния. Впоследствии это обстоятельство было использовано Публием Сульпицием Руфом для создания массовой опоры личной власти для Гая Мария. Кроме того, италики (особенно самниты и луканцы) активно участвовали в Гражданской войне 83-82 гг. до н. э. на стороне марианцев против Суллы. Кроме того, все италийские общины практически превращались в римские муниципии. Таким образом, Рим терял своё исключительное положение в Италии и становился primus inter pares — первым среди равных.

В целом, Союзническая война подорвала римскую полисную организацию, включила италиков в управление Римским государством, ускорила процессы латинизации Италии и образования италийской народности.

Воспользовавшись ослаблением Рима во время войны, понтийский царь Митридат VI Евпатор начал наступление на зависимые от Рима царства, что послужило поводом к началу Первой Митридатовой войны.

Напишите отзыв о статье "Союзническая война (91—88 до н. э.)"

Примечания

  1. Аппиан. Римская история. Гражданские войны, I, 36
  2. Луций Анней Флор. Эпитомы, III, 18
  3. Аппиан. Римская история. Гражданские войны, I, 38;
    Тит Ливий. Периохи, 72
  4. 1 2 Аппиан. Римская история. Гражданские войны, I, 40
  5. Возможно, это был Луций Юлий Цезарь, который именно в этом году был консулом и которому иногда приписывают победу над самнитами. В то же время, в тексте (B.C., I, 40): …ὑπὸ Σέξτῳ Καίσαρι Πόπλιον Λέντλον, ἀδελφὸν αὐτοῦ Καίσαρος…; первый явно назван Секстом Цезарем, а последний — его же брат Цезарь, то есть Гай Юлий Цезарь Старший
  6. 1 2 Аппиан. Римская история. Гражданские войны, I, 41
  7. Аппиан. Римская история. Гражданские войны, I, 42
  8. Аппиан. Римская история. Гражданские войны, I, 44
  9. 1 2 Аппиан. Римская история. Гражданские войны, I, 43
  10. Веллей Патеркул. Римская история, II, 16
  11. 1 2 Аппиан. Римская история. Гражданские войны, I, 51
  12. 1 2 Аппиан. Римская история. Гражданские войны, I, 52

Отрывок, характеризующий Союзническая война (91—88 до н. э.)

– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.