Спаис, Леонидас

Леонидас Спаис
Λεωνίδας Σπαής
Прозвище	Акушер Демократии
Дата рождения	1892(1892)
Место рождения	Мигери ном Арта, Греческое королевство
Дата смерти	10 сентября 1980(1980-09-10)
Место смерти	Афины
Принадлежность	Греция Греция
Род войск	пехота
Сражения/войны	Балканские войны Первая мировая война Малоазийский поход Декабрьские бои в Афинах 1944

Леони́дас Спаи́с (греч. Λεωνίδας Σπαής; 1892, Мигери Арта, Греческое королевство — 10 сентября 1980, Афины) — греческий офицер первой половины XX века, дипломат и министр.

Биография

Молодость

Леонидас Спаис родился в 1892 году в селе Мигери эпирского нома Арта.

С началом Балканских войн (1912—1913) добровольцем вступил в греческую армию. После окончания Второй Балканской войны и перед началом Первой мировой войны, в 1914 году, получил звание младшего лейтенанта.

С началом Мировой войны и в ходе Национального раскола, последовал за премьер-министром Элефтериосом Венизелосом в Салоники и вступил в создаваемую там армию.

После окончания Мировой войны и в звании майора пехоты, принял участие в Украинском походе греческой армии, командуя 3-м батальоном 5/42 гвардейского полка эвзонов XIII дивизии, под непосредственным командованием подполковника Николаоса Пластираса.

Малоазийский поход

После поражения Османской империи в Первой мировой войне и в соответствии с Мудросским перемирием, Антанта получила право на оккупацию любого города на территории империи.

Решение на оккупацию Смирны было вызвано претензиями на этот город Италией, которая после победы в итало-турецкой войне 1912 контролировала юго-запад Малой Азии. Её войска находились южнее Измира. «Совет Четырёх» (Великобритания, Франция, Италия, США) признал за Грецией право на оккупацию Смирны, о чём было уведомлено султанское правительство.

Для операции была задействована Ι греческая дивизия, которой командовал полковник Николаос Зафириу. Известие о том, что дивизия направлялась в Смирну вызвало взрыв энтузиазма у личного состава дивизии.

Хотя речь шла о временной оккупации города, греческие солдаты рассматривали событие как начало освобождения древних греческих земель Ионии и её коренного греческого населения. Отражая этот исторический факт, английский историк Дуглас Дакин именует последовавший Малоазийский поход «Четвёртой Освободительной войной Греции».

5/42 гвардейский полк эвзонов был переброшен из Румынии, куда он отступил с юга России, в Смирну в период 16-19/5/1919, Полк немедленно был задействован в отражении атак кемалистов в Папазли, а затем приступил к наступательным операциям. Севрский мирный договор (1920) закрепил временный контроль региона за Грецией, с перспективой решения его судьбы через 5 лет на референдуме.

Столкновения с кемалистами приобрели характер войны, которую греческая армия была вынуждена вести уже в одиночку. Из союзников, Италия с самого начала поддержала кемалистов, Франция, решая свои задачи, стала также оказывать им поддержку. Однако греческая армия прочно удерживала свои позиции.

Летом 1920 года, находясь под непосредственным командованием генерала Д. Иоанну и будучи офицером пехоты, Спаис возглавил лихую кавалерийскую атаку 20 всадников и ликвидировал турецкое пулемётно-артиллерийское подразделение, обстреливавшее выдвинутый на передовую штаб дивизии.

К концу 1920 года, геополитическая ситуация изменилась коренным образом и стала роковой для греческого населения Малой Азии после парламентских выборов в Греции в ноябре 1920. Под лозунгом «мы вернём наших парней домой» и получив поддержку, значительного в тот период, мусульманского населения, на выборах победили монархисты.

Возвращение в страну германофила короля Константина освободило союзников от обязательств по отношению к Греции. Уже в иной геополитической обстановке и не решив вопрос с населением Ионии, монархисты решили продолжить войну. Французский генерал Гуро заявил, что для принуждения к миру в Малой Азии необходимо иметь 27 дивизий, но у греков было всего 9 дивизий.

Союзники, подписавшие Севрский мир, превратили конфронтацию Антанты — Турции в конфликт греков-Турции. Как пишет историк Димитрис Фотиадис «из союзников они преобразились в арбитров».

28 февраля/10 марта было подписано франко-турецкое соглашение, что позволило туркам перебросить силы на греческий фронт.

Итальянцы покинули Атталию, оставив Кемалю свой арсенал. Не находя решения в вопросе с греческим населением Ионии, монархисты продолжили войну. Армия предприняла «Весеннее наступление» 1921 года, одержала тактические победы, но полного разгрома турок не достигла.

Радикальным решением было бы оставить, после переговоров, Ионию, чтобы спасти Восточную Фракию. Альтернативой было собрать войска вокруг Смирны. Но монархисты решили разрешить вопрос силой, потребовав у греческой нации, насчитывавшей тогда немногим более 4 миллионов человек, людские и материальные ресурсы, превышавшие её возможности. Кроме трёх призывов, не успевших принять участие в «Весеннем наступлении», были мобилизованы ещё три старых призыва.

Армия предприняла «Большое летнее наступление» 1921 года, нанесла туркам поражение в самом большом сражении войны при Афьонкарахисаре-Эскишехире, но стратегический разгром кемалистов не состоялся. Турки отошли к Анкаре и правительство монархистов вновь встало перед дилеммой: что делать дальше.

Правительство торопилось закончить войну и, не прислушиваясь к голосам сторонников оборонной позиции, приняло решение наступать далее. После месячной подготовки, которая и туркам дала возможность подготовиться, 7 греческих дивизий форсировали Сакарью и пошли на восток. Греческая армия не смогла взять Анкару и в порядке отошла назад, за Сакарью. Как писал греческий историк Димитрис Фотиадис «тактически мы победили, стратегически мы проиграли».

Правительство монархистов удвоило подконтрольную ему территорию в Азии, но возможностями для дальнейшего наступления не располагало. Одновременно, не решив вопрос с населением региона, оно не решалось эвакуировать армию из Азии. Фронт застыл на год. Армия продолжала удерживать фронт «колоссальной протяжённости, по отношению к располагаемым силам», что согласно заявлению Александроса Мазаракиса, кроме политических ошибок, стало основной причиной последовавшей катастрофы.

Межвоенные годы

Правление монархистов завершилось поражением экспедиционного корпуса в Малой Азии и резнёй и изгнанием коренного населения Ионии.

Спаис примкнул к революции 1922 года, ста видным её деятелем и непримиримым противником монархии, за что получил прозвище Акушер демократии.

В последовавшем Процессе шести основных виновников малоазийской катастро Спаис был свидетелем обвинения, чем способствовал их смертному приговору.

Не имевший военного образования, майор Спаис был отправлен во Францию, на переподготовку . По возвращению в Грецию принял командование гарнизоном Афин.

В период 1930—1932 был военным атташе при посольствах Греции в Белграде и Праге. После того как Спаис принял участие в, возглавляемом Пластирасом, путче сторонников Венизелоса в 1933 году, он был демобилизован (1934) в звании полковника.

В 1935 году полковник Спаис был замешан в новом неудачном путче сторонников Венизелоса, хотя «не смог или не захотел исполнить планы заговорщиков в Афинах». Был арестован и осуждён на пожизненное заключение, но в том же году был амнистирован.

В период диктатуры Иоанниса Метаксаса Спаис был вновь арестован и сослан на остров Парос, а затем на остров Скиатос.

Вторая мировая война

С началом Греко-итальянской войны (1940—1941), Спаис был в числе сосланных офицеров просившихся к отправке на фронт, но получил отказ. Греческое армия отразила нападение итальянцев и перенесла военные действия на территорию Албании, что вынудило вмешаться Гитлеровскую Германию.

Перед тем как правительство Эммануила Цудероса покинуло Крит в мае 1941 года, оно предоставило амнистию многим сосланным офицерам, вернув им воинские звания. Спаис отказался следовать за правительством на Ближний Восток, остался в Греции и попытался организовать группу Сопротивления. 9 сентября 1941 года, вместе со своим земляком и старым боевым товарищем в малоазийском походе, полковником Наполеоном Зервасом, Спаис стал учредителем Народной республиканской греческой лиги (ЭДЕС).

В апреле 1942 года Спаис принял участие в инициированной англичанами сходке некомуннистических организаций Сопротивления, где на него была возложена обязанность организовать и возглавить не-коммунистические партизанские отряды в восточной Фессалии и на Олимпе.

«Не имея ни малейшего понятия о подпольной борьбе», Спаис отправился в фессалийский город Волос, где был арестован итальянцами летом 1942 года и отправлен в Северную Италию. В 1943 году он бежал из Италии в Швейцарию и обосновался в Берне. После контакта с эмиграционным греческим правительством, был повышен в звание Генерал-майора и назначен военным атташе при посольстве Греции в Швейцарии.

Декабрьские события

В октябре 1944 года Спаис был отозван в освобождённую силами Народно-освободительной армии Греции (ЭЛАС) Грецию и вошёл в состав первого правительства Георгиос Папандреу, в котором стал заместителем Военного министра, поскольку премьер оставил за собой пост Военного министра. Оставался на этом посту во время боёв британской армии, поддерживаемой правыми греческими соединениями в декабре 1944 года.

11 декабря в Афины прибыл маршал Харольд Александер и Макмиллан, Гарольд. Обстановка для англичан и Папандреу была тяжелейщая.

Оценив обстановку Александер потребовал срочной переброски ещё одной британской дивизии с итальянского фронта.

В этот день было принято решение открытого использования «батальонов безопасности» бывших коллаборационистов вместе с британскими войсками.

Много позже, Спаис писал: «Это было решение англичан и моё. Я не оправдываю свои действия, но другого выхода не было. Наши военные силы были исчерпаны. В нашем распоряжении было 27 тысяч человек „батальонов безопасности“. Мы использовали 12 тысяч, наименее скомпометированных».

3 января 1945 года Пластирас стал премьером и назначил своего друга и бывшего соратника, Спаиса, Военным министром.

Историк Триандафилос Герозисис пишет, что как и Пластирас, в качестве политика Спаис был ниже среднего, был в полном замешательстве и не знал что произошло в Греции после его ссылки в Италию. Пластирас и Спаис совершенно серьёзно верили в заявления бывших сотрудников оккупантов, составлявших их окружение, что греческие коммунисты и ЭЛАС хотели передать Македонию болгарам.

Герозисис пишет, что англичане и коллаборационисты создали вокруг Пластираса-Спаиса «завесу», через которую можно было видеть только то что они (англичане-коллаборационисты) желали быть увиденным.

Пластирас и его правительство оставался у власти только 3 месяца. Только к концу этого периода Пластирас осознал, что англичане использовали его авторитет для продолжения своей политики и невыполнения подписанного после декабрьских боёв Варкизского соглашения.

К концу 1945 года Спаис окончательно демобилизовался.

Политическая деятельность

В 1950 году Спаис вновь стал заместителем Военного министра. В последующем правительстве Пластираса (1951—1952) был министром Северной Греции. Дважды был депутатом парламента от партии Национальный политический союз центра (ΕΠΕΚ), представляя Эпир.

Перед выборами 1961 года американцы предложили генералу Спаису большую сумму денег, с тем чтобы он отказался от сотрудничества с Единой демократической левой партией (ЭДА).

Генерал Леонидас Спаис умер в Афинах в 1980 году.

Литература

• «Μεγάλη Ελληνική Εγκυκλοπαίδεια» τομ. Δ΄ (Συμπληρ.) σελ. 531.

Отрывок, характеризующий Спаис, Леонидас

– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.