Speculative fiction

Speculative fiction (сокр. SpecFi) — термин, принятый у англоязычных критиков и литературоведов (используются также переводы: спекулятивная фантастика, спекулятивная литература, умозрительная фантастика и др.), обобщающее название для группы жанров, действие произведений которых происходит в нереалистичных вымышленных мирах.

Под такой умозрительной (или спекулятивной) фантастикой понимают, прежде всего, литературу, в основе которой лежат умозрительные построения (философские спекуляции) связанные с введением в реальность того или иного фантастического допущения.

В последние годы имеется тенденция относить к умозрительной (литературной) фантастике всю фантастику в целом (то есть использовать выражение speculative fiction как аналог русского фантастика или фр. fantastique, см. к примеру ISFDB). В более узком смысле, когда речь идёт не об обобщающем названии жанра, но о характеристике конкретного произведения или автора, под speculative fiction обычно понимают произведения фантастики, плохо вписывающиеся в узкие рамки жанровой литературы.

Speculative fiction как альтернатива Science fiction

В качестве термина, альтернативного научной фантастике (англ. Science Fiction) это выражение было введено в 1947 году Робертом Хайнлайном в эссе 1947 года «On the Writing of Speculative Fiction». В этом эссе Хайнлайн рассматривает разновидность научной фантастики (к которой он относит и своё творчество), в котором достижения науки и техники — лишь повод описать действия человека в необычной ситуации. Позднее он уточнил, что данное описание не относится к жанру фэнтези, это уточнение можно найти в опубликованном посмертно сборнике переписки «Ворчание из могилы». Здесь Хайнлайн говорит, что в отличие от классического SciFi, которое, со времён Жюля Верна, связывают с «прогрессом машин», SpecFi интересует широкий спектр проблем социологии, психологии, культурологии, биологии и т. п. Хайнлайн мог придумать этот термин и сам, однако впервые его, по видимому, использовал М. Ф. Иган, который в 1889 году в Lippincott’s Monthly Magazine назвал так роман Эдварда Беллами «Взгляд назад, 2000—1887». Вслед за Хайнлайном термин использовал Майкл Муркок. В опубликованной в фэнзине Bastion статье «Blast Off 1960» он противопоставил умозрительную фантастику, представителем которой он назвал Брайана Олдисса, фантастике приключенческой, к которой отнёс Эдвина Табба.

Джудит Меррил, вторя рассуждениям Джона Кэмпбелла о применении научного метода в НФ, в 1966 году дала термину speculative fiction определение, в котором описала её как литературу, исследующую реальность путём внесения в неё некоторых воображаемых гипотетических изменений. Сутью подобной литературы является спекуляция, умозрительное рассуждение. Она вносит в реальный (или близкий к реальному) мир некое фантастическое допущение, и исследует, что получится в результате. Фэнтези, в котором строится мир отличающийся от нашего в целом, под это определение не подходит.

Термин speculative fiction, в качестве альтернативного раскрытия аббревиатуры , был подхвачен авторами и читателями произведений в жанрах как твёрдой так и мягкой, гуманитарной (в частности социальной) научной фантастики, поскольку позволял им дистанцироваться от дешёвых pulp-журналов, с которых, собственно, и начиналась американская фантастика. Этот жанровый ярлык стал очень популярным во времена расцвета «новой волны», трансформация science fiction в speculative fiction определила суть этого этапа развития фантастики. Дарко Сувин в своей книге «Метаморфозы научной фантастики» характеризовал speculative fiction, как своего рода инверсию твёрдой научной фантастики, научную фантастику, отвергающую научный рационализм. В качестве примера такой фантастики он назвал произведения Джеймса Балларда.

В применении к фантастике в целом

Уже во времена «новой волны» началось размывание понятие speculative fiction. В частности, Сэмюэль Дилэни, когда составлял свою антологию «QUARK» использовал этот термин скорей как надмножество термина научная фантастика, чем как его подмножество.

В настоящее время умозрительная (литературная) фантастика окончательно потеряла какие-либо чёткие границы, и сейчас к ней чаще всего относят не только твёрдую и мягкую научную фантастику целиком, но также и фэнтези (в широком смысле этого слова). Термин (в современном употреблении) включает в себя все произведения, включающие в себя ярко выраженное фантастическое начало, в какую бы эпоху (начиная от античности и кончая самыми современными произведениями), они ни были написаны. Именно такое значение, в частности, зафиксировано в восьмом издании Словаря английского языка Коллинза.

Хотя многие критики не считают этот термин слишком полезным, но, поскольку авторов жанровые разграничения волнуют зачастую меньше, чем критиков, определение speculative fiction часто используют, чтобы не загонять фантастическое произведения в узкие рамки жанровой литературы, когда произведение нельзя однозначно отнести к тому или иному виду — например, для произведений, где перемешаны элементы научной фантастики с элементами фэнтези или другими жанрами. В частности, Маргарет Этвуд, характеризует своё творчество как спекулятивную, а не научную фантастику, замечая к примеру, что в отличие от последней, такие её романы, как Орикс и Коростель основан на действительно научной футурологической экстраполяции технического прогресса и социальных изменений, а не описывают, к примеру, несуществующих марсиан.

Иногда в англоязычном литературоведении для обозначения фантастической литературы, которая не относится к какому то конкретному фантастическому жанру, используют термин suppositional fiction (где слово suppositional означает «гипотетическая» или «предположительная»). Российский фантаст Константин Мзареулов предложил выделять произведения, которые сложно отнести к научной фантастике, или, напротив, к фэнтези в особый поджанр — условную фантастику.

О переводе термина

В русскоязычной литературе устоявшегося перевода данного выражения нет: используются такие словосочетания, как умозрительная фантастика или литературная фантастика, спекулятивная фантастика, спекулятивная литература. Однако, speculative fiction остаётся термином англо-американского фантастиковедения, перевод которого на русский вряд ли целесообразен.

В своём современном, «обобщающем» значении термин speculative fiction более-менее совпадает с русским термином фантастика (смотри, к примеру, ISFDB), хотя и имеет свою собственную специфику. Дословный перевод слова фантастика на английский — fantastic также может быть использован в таком качестве, хотя наиболее популярные толковые словари английского языка не связывают его с обозначением литературного жанра. Как литературоведческий термин это слово было заимствовано из французского языка, получив распространение после издания на английском книги Цветана Тодорова «Introduction à la littérature fantastique» (рус. Введение в фантастическую литературу), получившего в переводе Ричарда Говарда название The Fantastic: A structural approach to a literary genre. Чтобы уйти от достаточно оригинального определения фантастического, которое дал Тодоров, и специфических смыслов, заложенных в термине speculative fiction, Джон Клют, к примеру, предложил заимствовать из славянских языков слово fantastika.

Литература

• [www.sf-encyclopedia.com/entry/speculative_fiction Speculative Fiction] — статья из The Encyclopedia of Science Fiction
• David Seed. A Companion to Science Fiction. — Wiley-Blackwell, 2007. — 630 p. — (Blackwell companions to literature and culture). — ISBN 978-0-470-99705-5.
• Мзареулов К. Глава 3. Многообразие жанра // Фантастика: общий курс.

Фантастика

Отрывок, характеризующий Speculative fiction

– Вот как! – сказал Ростов.
– Ну, да, это всё пустяки, – продолжала болтать Наташа. – А что Денисов хороший? – спросила она.
– Хороший.
– Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов?
– Отчего страшный? – спросил Nicolas. – Нет. Васька славный.
– Ты его Васькой зовешь – странно. А, что он очень хорош?
– Очень хорош.
– Ну, приходи скорей чай пить. Все вместе.
И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые 15 летние девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что все, и мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как он поведет себя с нею. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы – Соня . Но глаза их, встретившись, сказали друг другу «ты» и нежно поцеловались. Она просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она смела напомнить ему о его обещании и благодарила его за его любовь. Он своим взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что так ли, иначе ли, он никогда не перестанет любить ее, потому что нельзя не любить ее.
– Как однако странно, – сказала Вера, выбрав общую минуту молчания, – что Соня с Николенькой теперь встретились на вы и как чужие. – Замечание Веры было справедливо, как и все ее замечания; но как и от большей части ее замечаний всем сделалось неловко, и не только Соня, Николай и Наташа, но и старая графиня, которая боялась этой любви сына к Соне, могущей лишить его блестящей партии, тоже покраснела, как девочка. Денисов, к удивлению Ростова, в новом мундире, напомаженный и надушенный, явился в гостиную таким же щеголем, каким он был в сражениях, и таким любезным с дамами и кавалерами, каким Ростов никак не ожидал его видеть.


Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными – как милый, приятный и почтительный молодой человек; знакомыми – как красивый гусарский поручик, ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.
Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы, особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни. Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней, он про всё это вспоминал, как про ребячество, от которого он неизмеримо был далек теперь. Теперь он – гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым познакомил его Денисов.
Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это время не видал его. Но он часто рассказывал о государе, о своей любви к нему, давая чувствовать, что он еще не всё рассказывает, что что то еще есть в его чувстве к государю, что не может быть всем понятно; и от всей души разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование ангела во плоти.
В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в армию, он не сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень хороша, мила, и, очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек боится связываться – дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое другое. Когда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он говорил себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где то, мне еще неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда. Кроме того, ему казалось что то унизительное для своего мужества в женском обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это против воли. Бега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда – это было другое дело: это было прилично молодцу гусару.
В начале марта, старый граф Илья Андреич Ростов был озабочен устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона.
Граф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному эконому и знаменитому Феоктисту, старшему повару английского клуба, о спарже, свежих огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона. Граф, со дня основания клуба, был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира. Повар и эконом клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что они знали, что ни при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на обеде, который стоил несколько тысяч.
– Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь! – Холодных стало быть три?… – спрашивал повар. Граф задумался. – Нельзя меньше, три… майонез раз, – сказал он, загибая палец…
– Так прикажете стерлядей больших взять? – спросил эконом. – Что ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! – Он схватился за голову. – Да кто же мне цветы привезет?
– Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, – обратился он к вошедшему на его зов управляющему, – скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке садовнику. Скажи, чтобы все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков тут к пятнице были.
Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская походка, бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.
– Ах, братец мой! Голова кругом идет, – сказал старик, как бы стыдясь, улыбаясь перед сыном. – Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша братия военные это любят.
– Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, – сказал сын, улыбаясь.
Старый граф притворился рассерженным. – Да, ты толкуй, ты попробуй!
И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом, наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.
– Какова молодежь то, а, Феоктист? – сказал он, – смеется над нашим братом стариками.
– Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как всё собрать да сервировать , это не их дело.
– Так, так, – закричал граф, и весело схватив сына за обе руки, закричал: – Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого то нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй – Ипатка кучер знает – найди ты там Ильюшку цыгана, вот что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко мне.
– И с цыганками его сюда привести? – спросил Николай смеясь. – Ну, ну!…
В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе христиански кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой костюм.
– Ничего, граф, голубчик, – сказала она, кротко закрывая глаза. – А к Безухому я съезжу, – сказала она. – Пьер приехал, и теперь мы всё достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
– Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой? – спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь…
– Ах, мой друг, он очень несчастлив, – сказала она. – Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
– Да что ж такое? – спросили оба Ростова, старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула: – Долохов, Марьи Ивановны сын, – сказала она таинственным шопотом, – говорят, совсем компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот… Она сюда приехала, и этот сорви голова за ней, – сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорви голове, как она назвала Долохова. – Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.
– Ну, всё таки скажите ему, чтоб он приезжал в клуб, – всё рассеется. Пир горой будет.
На другой день, 3 го марта, во 2 м часу по полудни, 250 человек членов Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя Австрийского похода, князя Багратиона. В первое время по получении известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни просто не верили, другие искали объяснений такому странному событию в каких нибудь необыкновенных причинах. В Английском клубе, где собиралось всё, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце, когда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие направление разговорам, как то: граф Ростопчин, князь Юрий Владимирович Долгорукий, Валуев, гр. Марков, кн. Вяземский, не показывались в клубе, а собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с чужих голосов (к которым принадлежал и Илья Андреич Ростов), оставались на короткое время без определенного суждения о деле войны и без руководителей. Москвичи чувствовали, что что то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести трудно, и потому лучше молчать. Но через несколько времени, как присяжные выходят из совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в клубе, и всё заговорило ясно и определенно. Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были: измена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пшебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости. Солдаты, офицеры, генералы – были герои. Но героем из героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от Аустерлица, где он один провел свою колонну нерасстроенною и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля. Тому, что Багратион выбран был героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в Москве, и был чужой. В лице его отдавалась должная честь боевому, простому, без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному воспоминаниями Итальянского похода с именем Суворова. Кроме того в воздаянии ему таких почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузову.
– Ежели бы не было Багратиона, il faudrait l'inventer, [надо бы изобрести его.] – сказал шутник Шиншин, пародируя слова Вольтера. Про Кутузова никто не говорил, и некоторые шопотом бранили его, называя придворною вертушкой и старым сатиром. По всей Москве повторялись слова князя Долгорукова: «лепя, лепя и облепишься», утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних побед, и повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с Немцами надо логически рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем итти вперед; но что русских солдат надо только удерживать и просить: потише! Со всex сторон слышны были новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил 5 ть французов, тот один заряжал 5 ть пушек. Говорили и про Берга, кто его не знал, что он, раненый в правую руку, взял шпагу в левую и пошел вперед. Про Болконского ничего не говорили, и только близко знавшие его жалели, что он рано умер, оставив беременную жену и чудака отца.