Спиридон (Кисляков)

Архимандри́т Спиридо́н (в миру Гео́ргий Степа́нович Кисляко́в; 4 марта 1875, с. Казинка Скопинского уезда — 11 сентября 1930, Киев) — священнослужитель Русской православной церкви, архимандрит (с 1915 года); общественный деятель, писатель, автор антивоенных произведений.

Детство

Родился 4 марта 1875 года в с. Козинка Скопинского уезда (250 км к югу от Москвы). Это была простая русская деревня, жизнь обитателей которой состояла из изнурительных сельскохозяйственных работ и редких праздников с неминуемым пьянством и мордобитием. Спиридона же сызмальства увлекала природа, она была тем храмом, куда он на протяжении всей жизни удалялся, чтобы в уединении предаваться размышлениям о Боге и созерцанию красоты его творения. Мальчик, с детства наделенный удивительным поэтическим восприятием мира и духовным голодом, приходит в церковь, которая привлекает его своим эстетическим и духовным превосходством над окружающей деревенской реальностью.

Миссионер в Сибири

Тринадцатилетним подростком он решается идти пешком без денег в Одессу с тем, чтобы оттуда переправиться на Афон. Время, проведенное тут, будущий миссионер называет лучшим в своей жизни.

В Петрограде келейник митрополита Палладия неожиданно предложил Спиридону поехать в Сибирь миссионером. В его жизни открылся еще один духовный горизонт — это беседы с простыми людьми об их жизни, духовных поисках, надеждах и разочарованиях. Три года провел Спиридон на Алтае. Особую симпатию у миссионера, по его свидетельству, вызывали старообрядцы. Спиридон был крайне разочарован методами, с помощью которых официальное духовенство боролось с раскольниками. Уже на Алтае миссионер выработал собственную стратегию, которой неукоснительно придерживался на протяжении всей жизни — он никогда не допускал в себе ненависти, даже к не желающим раскаиваться. Его оружием были любовь и поразительный дар слова.

В Сибири он начинает проповедовать среди коренных народов и опять сталкивается с огромной проблемой — местное население не хочет и не может воспринять христианство, не в последнюю очередь в силу враждебно-формального подхода самих миссионеров к своей задаче. Спиридон обличает церковь за массовые крещения язычников, проводимые единственно с целью увеличения количества «единоверцев» в регионе. Именно на Забайкалье Спиридон осознал, что никого нельзя обратить силой. И именно поэтому он принял решение ограничиться проповедованием Евангелия язычникам, отказавшись их насильно крестить.

Среди каторжан

В 1903 году он принимает монашеский постриг, рукополагается во священники и начинает проповедовать заключенным. Вся биография отца Спиридона неразрывно связана с наиболее обездоленными слоями народа. Его никогда не тянуло проповедовать Евангелие толстосумам, он не искал «теплого места» и сытного ужина, всю жизнь оставаясь духовным отцом «униженных и оскорбленных». В 1905 году Спиридон становится духовником Читинской тюрьмы и Нерчинской каторги. Чтение «Воспоминаний» и «Психологических типов» — задача не из легких, ведь основная масса его собеседников — это люди тяжелейшей судьбы — воры и насильники, убийцы и политические заключенные, проститутки и сумасшедшие, нищие и бродяги. Становится понятней и личность самого Спиридона, который сумел пропустить через себя столько людского горя, не только не потеряв рассудок, но и сделав все возможное, чтобы хоть как-то облегчить духовную боль своих собеседников.

За уникальные душевные и проповеднические качества Спиридон очень быстро заслужил огромную любовь и уважение тысяч сибирских заключенных. Однако отношения с властями, как с церковными, так и с гражданскими, у него складывались отнюдь не гладко. Критика в адрес властей, а также растущая популярность среди арестантов привели к тому, что после революции 1905 года Спиридон был арестован карательной экспедицией как политический деятель. Возмущенные заключенные собрали 14 тысяч подписей и послали телеграмму на имя царя с просьбой поддержать их духовного пастыря. Просьбу тюремного населения никто не рассматривал всерьез, и весь 1906 год Спиридон провел под домашним арестом.

Накануне Первой мировой войны, в 1913 году Спиридон Кисляков переводится в Одессу. На этот раз судьба его приводит в ночлежки, где он с ужасом наблюдает нечеловеческие условия жизни рабочих. Выход из сложившейся ситуации он ищет не в пламени мировой революции, а в истинной евангельской любви, в «Нагорной проповеди» Иисуса Христа.

Первая мировая война

Война бросила вызов взглядам Спиридона и породила в нем глубочайшие духовные противоречия: узнав о начале войны, Спиридон Кисляков не может смириться с мыслью, что официальная церковь поддержала массовое человекоубийство. Он проклинает тот день, когда Церковь в четвертом веке завязала роман с государством, запретив отказ от службы в армии под страхом отлучения. Это заигрывание с мирскими властями отравило существование Церкви и привело к формированию фальшивого христианства, которое не имеет ничего общего с его Основателем. Кроме того, Спиридон всерьез задумывается над Священным Писанием, где ветхозаветное «око за око» соседствует с Нагорной проповедью Христа и заповедью любить своих врагов. Спиридон однозначно склоняется к евангельской традиции, и через несколько недель после начала войны произносит проповедь в Андреевском Афонском подворье в Одессе, которая кончается словами: «пока христиане будут вести войны, до тех пор они ни в коем случае не имеют права называть себя христианами». Естественно о таком вызывающем свободомыслии священника сразу узнало церковное начальство, обвинившее Спиридона в толстовстве. Действительно, из всех литературных и общественных деятелей своего времени Спиридон выше всего ценил Льва Толстого, однако отнюдь не его творчество стало причиной пацифистских настроений Спиридона, а слова Евангелия о сущности христианской любви.

Именно здесь Спиридон ощутил огромное внутренне противоречие. Христианин в нем столкнулся с гражданином. Он вдруг заразился всеобщим народным психозом, «воодушевленным стремлением к войне». После конфликта с церковным начальством оставаться в Одессе не представлялось возможным. И Спиридон принимает решение — самому отправиться на войну. В 1915 году он в качестве полевого проповедника отправляется на Юго-Западный фронт. Военные госпитали, затем этапный пункт — поначалу Спиридон проникается всеобщим патриотизмом.

Воодушевленные талантливыми проповедями Спиридона молодые солдаты колоннами отправляются в бой, однако один из них наивно спрашивает у пастыря: «Как же я могу идти убивать после причастия Тела и Крови Христа?». Эти слова вновь возвращают Спиридону все его тревоги, постепенно разгул патриотического энтузиазма затухает, а война становится суровой и беспощадной хозяйкой положения. Эпидемия холеры, которая не миновала и Спиридона, массовая гибель солдат, участившиеся случаи дезертирства и сумасшествия… Человеку с душой отца Спиридона пережить ужасы войны было в стократ труднее, чем кому бы то ни было — ведь каждую разбитую судьбу, каждую израненную душу он пропускал через себя, через призму своей сострадательной любви. Церковному начальству ничего не было известно о духовных метаниях отца Спиридона, и именно в этот тяжелый 1915 год он был поощрен за заслуги перед Родиной, то есть за массовую провоенную агитацию солдат, и возведен в сан архимандрита.

Исповедь

Через некоторое время в судьбе Спиридона происходит знаковое событие. Во время посещения одной из прифронтовых частей священник видит немецкий аэроплан с черным крестом. В тот момент, когда из креста посыпались смертоносные бомбы, в голове Спиридона мелькнуло: «Сим победиши». Эта фраза, по преданию, была начертана на кресте, явившемся императору Константину в знамении перед одной из его победных битв, и символизирующая скорое принятие Константином христианства и последующее сближение церкви с государством. В Спиридоне случился перелом — он, по его словам, вдруг окончательно убедился, что современное государство является «самым злейшим врагом Христовым», а современная церковная жизнь — суть «сплошная открытая измена Христу».

Несколько бессонных ночей провел архимандрит Спиридон, прежде чем решиться написать исповедь с изложением своего отношения к войне, государству и церкви, а также с отказом участвовать в дальнейшем одурманивании солдат. Искренний и бесхитростный проповедник уже было отважился передать свою гневную речь одному из высших органов церковного управления — Священному Синоду, что, скорее всего, привело бы к наложению на него канонического наказания. Спиридону повезло, причем дважды. Сперва его «задушевный киевский друг» (которым, судя по всему, был профессор Киевской Духовной Академии Василий Экземплярский) целый год убеждал архимандрита воздержаться от передачи документа Синоду и подождать Церковного Собора. Затем, по некоторым свидетельствам, когда миссионер обратился к Собору, симпатизирующий о. Спиридону Святейший Патриарх Тихон никуда не передал этот документ, и спас тем самым его от канонических прещений.

После революции

Больше Спиридон на войну не возвращался. В 1917 году в Киеве он совместно с рабочими-железнодорожниками основывает братство Сладчайшего Иисуса и принимается духовно окормлять наиболее неимущих киевлян. Совместно с о. Анатолием Жураковским о. Спиридон проповедуют по казармам и рабочим кварталам, везде встречая доброжелательное отношение, а в 1918 году приходят на помощь пострадавшим после обстрела Киева — собирают одежду, продукты питания, организуют уход за детьми.

В Киеве отец Спиридон впервые в жизни становится частью интеллектуального кружка — у него появляются друзья-богословы, с которыми он в окружении учеников ведет продолжительные беседы о миссии христианства в современном мире. Публикует несколько своих работ: в 1917 в журнале «Христианская мысль» — «Из виденного и пережитого», затем в 1919, как часть автобиографии, издается «Исповедь священника перед церковью», а в 1920 году — «Царь Христианский». В этой книге в расширенной форме, в виде диалога изложены мысли, уже фигурировавшие в «Исповеди».

Архимандрит Спиридон становится настоятелем Преображенского храма. Здесь он служит Литургию с открытыми царскими вратами — этим почетным правом священнослужитель был благословлен патриархом Тихоном — так прихожане всегда видели, что происходит в алтаре и не были изолированы от предстоятеля. Кроме того, он использовал в богослужении русский язык, а также ввел в своем храме общую исповедь, когда кающиеся во всеуслышание исповедовали свои грехи. Разочаровавшись в «государственной» религиозности, Спиридон во всем пытался наследовать традициям Древней Церкви.

Осенью 1927 года архимандрит Спиридон активно выступил против политики митрополита Сергия, опубликовавшего «Декларацию» о лояльности к советской власти. Этот документ означал, что Первоиерарх Русской Церкви пошел по пути компромисса, закрыв глаза на преступления большевиков против Церкви и страдания многих иерархов, которые тогда пребывали в лагерях и тюрьмах.

Архимандрит оказался едва ли не единственным из всех своих друзей, кто умер собственной смертью. Он ушел из жизни 11 сентября 1930 года, не увидев ужасов сталинских репрессий и Второй мировой войны, которые окончательно разбили бы его и так разорванное сочувствием к человеческому горю сердце. На похороны этого потрясающего человека собрались все босяки и бессеребренники Киева. Могила находится на Соломенском кладбище.

Участок № 10. Голубая оградка. На табличке указана дата смерти 29.08.1930

Возвращение забытого имени

В последние годы в России и за рубежом возрождается интерес к творчеству Спиридона Кислякова: записки «Из виденного и пережитого» вышли на русском, французском и немецком языках; несколько раз переиздана его «Исповедь». В последнее время были найдены и готовятся к публикации рукописи нескольких фундаментальных произведений архимандрита Спиридона — «Дневник», «Из воспоминаний», «Размышления над Евангелием» и «Психологические типы». Но полноценное осмысление потрясающей биографии и интереснейшего творческого наследия Спиридона Кислякова, безусловно, еще впереди.

Ссылки

• о. Спиридон. [krotov.info/library/11_k/is/lyakov.htm «Исповедь священника перед Церковью» (1916)], Киев, 1919.
• о. Спиридон. [krotov.info/history/20/1910/kislyakov.htm «Из виденного и пережитого»] // "Христианская мысль", 1917.
• о. Спиридон. «Царь Христианский», Киев, 1920.

Отрывок, характеризующий Спиридон (Кисляков)

– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.


Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.


1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.