Спиритуализм (философия)

Спиритуали́зм (от лат. spiritualis — духовный) — философское учение, в противоположность материализму считающее началом или субстанцией вещей не материю, а дух. Термин был введён в конце XVII века Лейбницем. Различают спиритуализм как психологическое и как метафизическое учение. В психологии спиритуализм утверждает существование человеческого духа как субстанции психических явлений; в метафизике он предполагает, что и в основе физического мира лежит субстанция или субстанции, подобные человеческому духу. Представителями спиритуализма считаются Г. В. Лейбниц, Дж. Беркли, Мен де Биран, В. Кузен, Р. Г. Лотце, Г. Тейхмюллер, А. Бергсон, в России — Л. М. Лопатин, А. А. Козлов, Е. А. Бобров, С. А. Аскольдов и другие.

Спиритуализм близок к таким учениям, как персонализм и панпсихизм, и эти термины могут использоваться как его синоним. Мыслители, причисляемые к сторонникам спиритуализма, называли свои доктрины по-разному: Г. Тейхмюллер — «персонализмом», А. А. Козлов — «панпсихизмом», Л. М. Лопатин — «конкретным спиритуализмом», Е. А. Бобров — «критическим индивидуализмом» и т. д. Все эти доктрины объединяет признание духа за первичную, непроизводную реальность, несводимую ни к материальным, ни к идеальным началам. Спиритуализм следует отличать от других форм идеализма, полагающих начало вещей в абстрактных идеях. По убеждению сторонников спиритуализма, дух есть не идея, но живая сила или существо, действующее и взаимодействующее с другими существами.

Философский спиритуализм не следует путать со спиритизмом — оккультной доктриной, которая верит в общение с духами умерших и которую также иногда называют спиритуализмом. Крупнейшие философы-спиритуалисты не высказывали сочувствия к спиритизму, а некоторые из них, например А. А. Козлов и Г. Тейхмюллер, относились к нему отрицательно. Козлов, в частности, полагал, что представления спиритов о душе носят грубо-материалистический характер.

История спиритуализма

Античность

Спиритуалистические идеи бытовали в философии с античных времён. Историки философии находят их у Платона, Аристотеля, Августина, Фомы Аквинского и многих других. Так, уже Сократ говорил, что человек есть не тело, а душа, правящая телом; Сократ верил, что душа бессмертна и находится в родстве с божеством — мировым разумом. Ученик Сократа Платон развил целую систему доказательств бессмертия души. Платон исходил из убеждения, что душа нематериальна и причастна к миру идей, а потому не подвержена становлению. Душа служит началом движения и движет сама себя, а то, что служит началом движения, не может ни умереть, ни возникнуть, так как не получает движения извне. Душа даёт жизнь всему сущему, следовательно, она в такой степени причастна к идее жизни, что не может умереть. Согласно Платону, не только люди и животные, но и весь космос имеет душу, которая управляет движением неба и земли и привносит во всё порядок и закономерность. Мировая душа бессмертна и создана богом из того же начала, что и души людей. Учение Платона получило развитие в школе неоплатоников и было усвоено некоторыми из отцов церкви. В частности, Блаженный Августин доказывал нематериальность души отсутствием в ней сродства с вещественными началами. Если бы, говорил он, душа происходила из какой-то из материальных стихий, она не могла бы не сознавать своего родства с ней. Но она сознаёт их одинаково чуждыми себе, следовательно, её природа совершенно иная. Однако разработанные спиритуалистические учения появились только в Новое время. Толчком к их созданию послужила философия Рене Декарта, который положил в основу своей системы учение о мыслящей субстанции.

Рене Декарт

Некоторые авторы относят Декарта к спиритуалистам, с той оговоркой, что он был спиритуалистом в психологии, тогда как его метафизика имела дуалистический характер. Исходным пунктом философии Декарта было методическое сомнение, требовавшее сомневаться во всём, что не обладает самоочевидной достоверностью. Следуя этому методу, Декарт пришёл к заключению, что первой достоверной истиной является существование мыслящего «я». В своих трудах он писал, что мы можем сомневаться в существовании нашего тела и телесного мира, так как эти вещи могут оказаться сном или галлюцинацией; но мы не можем сомневаться в существовании нашего духа, ибо в тот момент, когда мы сомневаемся во всех вещах, мы мыслим, а если мы мыслим, то мы существуем: «Cogito ergo sum». Какова же природа нашего «я»? По мнению Декарта, оно не есть наше тело, ибо мы можем представить его отдельно от всякого тела; а всё, что можно представить отдельно, может и существовать отдельно. Однако мы не можем представить его без того, чтобы оно мыслило, а значит, его природа состоит в мышлении. Итак, наше «я» есть мыслящая субстанция, не нуждающаяся для своего существования ни в каком теле и потому нематериальная. Но нематериальная, мыслящая субстанция тождественна тому, что мы называем душой или духом, а следовательно, она есть дух. К этому учению о мыслящей субстанции Декарт прибавил затем учение о материальной субстанции, сущность которой состоит в протяжении в длину, глубину и ширину. В результате учение Декарта приобрело характер метафизического дуализма, в котором мыслящая и протяжённая субстанция существуют независимо друг от друга и соединяются только Богом. Этот картезианский дуализм и стал затем отправной точкой для спиритуалистических философских систем.

Роковой проблемой картезианства была проблема взаимодействия духа и материи. Было неясно, как могут воздействовать друг на друга эти две субстанции, которым даже нечем соприкоснуться. Попыткой решить эту проблему было учение окказионалистов, состоявшее в том, что между материей и духом в действительности нет причинного взаимодействия; есть лишь известная согласованность их состояний, единственной причиной которых является Бог. Крупнейший из окказионалистов, Н. Мальбранш, на этом основании утверждал, что и познание материальных вещей даётся нам не непосредственно, а через посредство идеальных прообразов, которые мы созерцаем в Боге. Однако подобное учение уже устраняло всякую необходимость в протяжённой субстанции, поэтому следующие за Мальбраншем мыслители решили её вовсе отбросить.

Готфрид Лейбниц

Создателем первой спиритуалистической системы философии был Г. В. Лейбниц. Лейбниц исходил из картезианского дуализма протяжённой и мыслящей субстанции; но, соглашаясь с Декартом в вопросе о сущности души, он разошёлся с ним в вопросе о сущности тела. Аргументы его вкратце были таковы. Лейбниц полагал, что протяжённость не может быть сущностью тела, ибо всякая протяжённость есть протяжённость чего-то. Протяжённость есть лишь свойство, состоящее в простирании некоего качества в разных направлениях; поэтому оно не может существовать отдельно от этого качества, подобно тому как число не может существовать отдельно от того, что счисляется. Подлинной сущностью тела Лейбниц считал непроницаемость — качество, в силу которого тело сопротивляется проникновению и не уступает своего места. Однако сопротивление есть сила, следовательно, в основе физического мира лежит некая сила. Далее, никакая вещь не может быть делима до бесконечности, так как бесконечная делимость противоречит здравому смыслу; а значит, первичные частицы вещества должны быть простыми, неделимыми и непротяжёнными. Отсюда следует, что в основе всех вещей лежат простые, непротяжённые, наделённые силой субстанции, которые Лейбниц вслед за Джордано Бруно назвал монадами. Но то, что просто, непротяжённо и наделено силой, — подобно нашему духу, а значит, монады надо мыслить по аналогии с человеческим духом. Таким образом, мир представляет собой совокупность духовных субстанций — монад, составляющих единый порядок во главе с верховной монадой — Богом — и создающих в качестве феномена видимое пространство.

По мнению исследователей, спиритуализм Лейбница был непоследовательным. Начав с мысли о том, что природа субстанций состоит в силе, он в дальнейшем пришёл к убеждению, что субстанции не могут воздействовать друг на друга. Вторя окказионалистам, он утверждал, что душа не может воздействовать на тело, а тело на душу, и ни одно тело не может воздействовать на другое. Это привело его к теории предустановленной гармонии, согласно которой все субстанции изначально созданы Богом так, что внутренние изменения одних соответствуют внутренним изменениям других, подобно двум часовым механизмам, которые всякий раз показывают одинаковое время. Теория эта находилась в противоречии с основной идеей лейбницевой системы и лишила её внутренней цельности. Философия Лейбница, систематизированная и упрощенная Х. Вольфом, господствовала в немецкой философии до конца XVIII века, пока не была вытеснена трансцендентальным идеализмом И. Канта.

Джордж Беркли

Ирландский философ Джордж Беркли создал учение, отдалённо похожее на учение Лейбница. Однако в его учении спиритуализм соединяется с субъективным идеализмом. Взгляды Беркли не получили признания при его жизни, но оказали большое влияние на дальнейшее развитие философии. Беркли исходил из убеждения, что все наши восприятия существуют в нашем духе. Однако всё, что существует в нашем духе, суть наши идеи, а идеи не могут существовать вне духа. Исходя из этой предпосылки, Беркли подверг критике популярное в Англии учение Дж. Локка о первичных и вторичных качествах. Всеми признаётся, писал он, что вторичные качества — цвета, звуки, запахи — существуют только в нашем восприятии и не существуют во внешних вещах. Почему же считается, что первичные качества — протяжение, форма, движение — существуют вне духа в материальной субстанции? Ведь мы не в состоянии представить себе протяжения или движения, не наделив протяжённое и движущееся каким-либо из вторичных качеств; а так как вторичные качества существуют только в нашем духе, то и первичные должны существовать там же. Отсюда следует, что материальная субстанция, существующая вне нашего духа, есть лишь бесплодная фикция ума. Напротив, о существовании нашего духа, полагал Беркли, нам известно с достоверностью, ибо всякое восприятие предполагает наличие воспринимающего субъекта. Сущность духа состоит в способности воспринимать идеи и действовать, в ощущении и воле. В то же время мы знаем, что не все наши идеи находятся в нашей власти. Идеи, данные в ощущениях, являются нам принудительно, и мы не в силах их изменить. Следовательно, существует другой дух, более могущественный и мудрый, который вкладывает в нас наши идеи, и этот дух есть Бог. Таким образом, в мире не существует ничего, кроме Бога и сотворённых им духов, а все прочие вещи суть их восприятия.

Независимо от Беркли к аналогичным взглядам на природу материи и духа пришёл английский мыслитель А. Кольер. В отличие от Беркли, Кольер исходил не из эмпирической философии Локка, а из окказионалистской теории Н. Мальбранша, согласно которой материя не имеет прямого воздействия на дух; мы познаём материальный мир, только созерцая его идеальный прообраз в Боге. Размышляя над этим учением, Кольер пришёл к выводу, что в таком случае в материальном мире нет никакой необходимости; предположение его независимого существования есть напрасное умножение сущностей. Существовать для материальных вещей значит быть представляемыми Богом, а о внешнем мире можно говорить лишь в том смысле, что он является внешним для конечных духов, которым Бог уделяет только часть своих представлений.

Мен де Биран

Учение французского мыслителя Мен де Бирана имело по преимуществу психологический характер. Мен де Биран был малоизвестным при жизни философом, примыкавшим к французской школе «идеологов», но разошедшимся с ней в толковании душевной жизни. Объектом его критики был сенсуализм Э. Кондильяка, утверждавший, что мы получаем все наши познания из чувственного опыта. Этому учению Мен де Биран противопоставил свою психологию самонаблюдения, основным понятием которой было понятие внутреннего опыта. По мнению Мен де Бирана, ещё до всяких чувственных ощущений мы получаем во внутреннем опыте непосредственное знание о нашем «я», которое открывается нам в явлениях воли. Отличительным свойством душевных явлений служит то, что в них всегда присутствует усилие, исходящее от нашего «я». В этом усилии наше «я» открывает себя как причину своих состояний. Однако всякое усилие предполагает сопротивление, поэтому одновременно с «я» мы находим во внутреннем опыте и противостоящее ему «не-я» в виде тела и телесного мира. В усилии состоит сущность нашего духа, в сопротивлении — сущность физического мира. В жизни нашего духа мы впервые находим категории бытия, субстанции, силы, причины, единства и тождества, которые затем переносим на «не-я». На этих основных фактах Мен де Биран построил свою философию, в которой противопоставил декартовскому тезису «Cogito ergo sum» тезис «Volo ergo sum» («Желаю, следовательно существую»). По своему методу Биран был эмпириком и старался не выходить за пределы фактов внутреннего опыта; однако в конце жизни он стал склоняться к религиозной метафизике. В частности, существование Бога он доказывал тем, что поскольку наше «я» не является причиной всего существующего, то необходимо принять за такую причину другое, универсальное «я». Хотя метафизика Мен де Бирана не получила подробной разработки, его учение оказало большое влияние на последующее развитие спиритуалистических идей. Во Франции его последователями были В. Кузен, Т. С. Жуффруа, Ф. Равессон, Э. Вашро, П. Жане, Ж. Лашелье и Э. Бутру; к этой же школе принадлежал и знаменитый философ Анри Бергсон. В Италии в начале XIX века подобные взгляды развивал П. Галуппи.

Виктор Кузен

Ближайшим последователем Мен де Бирана был Виктор Кузен, которому иногда приписывают авторство самого термина «спиритуализм»; в действительности он лишь первым применил его к собственной философии. Не будучи оригинальным мыслителем, Кузен был энергичным проповедником спиритуализма, который благодаря ему превратился во влиятельную философскую школу. В собственной философской доктрине, названной им эклектизмом, Кузен пытался соединить учение Бирана с идеями немецкой классической философии. Учение Кузена имело выраженный метафизический характер. Подобно Бирану, он полагал, что всякая философия должна исходить из анализа фактов сознания. Важнейшей из философских наук должна быть психология, потому что мы всё познаём через посредство своего «я». Рассматривая сознание, мы обнаруживаем в нём три рода фактов: волевые, интеллектуальные и сенситивные, которым соответствуют три человеческих способности: воля, разум и чувства. В явлениях воли, полагал Кузен, нам открывается наше собственное индивидуальное существование. «Отношение воли и личности, — утверждал философ, — не есть простое отношение сосуществования, оно есть подлинное отношение тождества». Анализ разума открывает нам всеобщие и необходимые категории, главными из которых являются категории субстанции и причинности. Эти категории не могут быть получены из чувственного опыта, так как в чувственном опыте нам даны только отдельные качества и их сочетания. Познание внешнего мира основано на том, что мы применяем категории разума к данным чувственного опыта. Так мы получаем представление о трёх родах субстанций: Боге, индивидуальных душах и нематериальных силах природы. Представление о силах природы возникает из того, что не все наблюдаемые нами явления зависят от нашей воли; следовательно, эти явления вызваны другой причиной, отличной от нас самих. Представление о Боге возникает из того, что цепь причин не может уходить в бесконечность; следовательно, есть последняя, высшая причина, лежащая в основе всех других. Наконец, субстанциональность души доказывается её простотой, самотождественностью и неделимостью.

Герман Лотце

В Германии в XIX веке наибольшее влияние приобрела агностическая философия Канта, настаивавшего на непознаваемости сущности вещей; однако уже вскоре после Канта появились мыслители, вернувшиеся от кантовского агностицизма к метафизическим идеям Лейбница. Одним из первых таких мыслителей был Ф. Бутервек, создавший доктрину виртуализма, согласно которой мы непосредственно познаём самих себя как действующих индивидуальностей; это даёт нам ключ к разгадке внешнего мира, который открывается нам как множество действующих сил. В последующие годы идеи лейбницевой метафизики развивали И. Ф. Гербарт, Ф. Э. Бенеке, И. Г. Фихте-младший и Х. Г. Вейсе; в Австрии горячим последователем Лейбница был чешский философ и математик Б. Больцано.

Важную роль в развитии спиритуалистических идей сыграл Р. Г. Лотце. Лотце был учеником Х. Г. Вейсе. Врач по образованию, он стремился соединить данные естественных наук с религиозно-идеалистическим мировоззрением. Главными объектами критики Лотце были материализм и объективный идеализм, ошибку которых он видел в гипостазировании абстрактных понятий. Так, рассматривая физический мир, мы не находим в нём никакой материи, а только отдельные качества, объединённые общим понятием материальности. Гипостазируя это понятие, мы получаем представление о материальной субстанции, будто бы лежащей в качестве метафизического начала в основе всех вещей. Такую же ошибку совершают сторонники объективного идеализма, приписывающие субстанциональное бытие абстрактным идеям. Подлинный образец субстанции, полагал Лотце, мы находим только в своём собственном «я». Испытывая всевозможные состояния, мы всегда испытываем их, как состояния своего «я». Всякое существо, чувствуя боль, чувствует её как свою боль и тем самым отличает себя от всего остального мира. Чистых, безличных, никем не испытываемых состояний не существует в природе. Понятие субстанции возникает благодаря тому, что во внутреннем опыте мы переживаем своё «я» в качестве носителя своих состояний. Категории субстанции, единства, действия и состояния впервые находятся нами во внутреннем опыте и только затем переносятся на внешний мир. Однако, оторванные от своей основы, они теряют свой смысл, ибо в физическом мире нет ни подлинных субстанций, ни подлинного единства, ни подлинных действий и состояний. Истинное понятие о внешнем мире возможно, только если мы предположим, что он состоит из субстанций, подобных нашему духу. То, что совершенно лишено сознания, самости, деятельного отношения к себе и различения себя от всего другого, лишено и бытия, подобающего вещам. Таким образом, мир состоит из живых, находящихся на разных ступенях сознательности духовных субстанций, а внешняя природа есть лишь внешнее, механическое отображение царства духов.

Густав Тейхмюллер

Учение Лотце оказало значительное влияние на философскую мысль Германии и других стран Европы. Однако наиболее оригинальное спиритуалистическое учение на немецкой почве создал его ученик Густав Тейхмюллер. Тейхмюллер был профессором философии в Юрьеве, входившем в состав Российской империи. Свою философскую доктрину он называл персонализмом. Учение Тейхмюллера исходило из анализа понятия бытия. По мнению Тейхмюллера, первоисточником всех наших знаний является непосредственное сознание; в нашем непосредственном сознании нам даны три рода бытия: идейное, действительное и субстанциональное. К идейному бытию относятся содержания нашего сознания, к действительному бытию — деятельности этого сознания, а субстанциональное бытие принадлежит нашему «я», объединяющему в себе свои деятельности и их содержания. Субстанциальное бытие является основой и объединяющим центром двух других. Бытие нашего «я» есть первейшая и достовернейшая истина; оно не нуждается в доказательствах, ибо дано нам в непосредственном сознании. Понятие о внешнем мире, считал Тейхмюллер, строится нами по аналогии с нашим «я»: мир состоит из множества духовных субстанций, имеющих свои деятельности и их содержания. Субстанции, достигшие уровня самосознания, становятся личностями, отчего и учение Тейхмюллера называется персонализмом. Ошибку других философских систем Тейхмюллер видел в том, что они отрицают бытие нашего «я» и ищут основу реальности в чём-то другом. Так, материализм видит подлинную реальность во внешних вещах, идеализм приписывает реальность идеям, а позитивизм ищет реальность в одних явлениях, отрицая как то, что в них является, так и того, кому они являются. Все эти учения упускают из вида ту единственную несомненную основу реальности, которая дана нам в нашем собственном «я». Учение Тейхмюллера осталось малоизвестным в Европе, но приобрело влияние в России: здесь продолжателями его идей были философы А. А. Козлов, Е. А. Бобров, С. А. Аскольдов и Н. О. Лосский, а также Я. Ф. Озе и В. С. Шилкарский.

Лев Лопатин

В России наиболее оригинальную систему спиритуалистической философии создал профессор Московского университета, председатель Московского психологического общества Л. М. Лопатин. Лопатин был самостоятельным мыслителем, не принадлежавшим к школе Тейхмюллера и опиравшимся в основном на идеи мыслителей докантовской эпохи; одним из источников его философии было также учение Мен де Бирана. Ключевым понятием лопатинской философии было понятие творческой причинности. Лопатин считал неверным представление о причинности как о закономерной последовательности явлений. Такое представление, полагал он, возникло только в науке Нового времени и явилось результатом многовековых наблюдений. Между тем понятие о причинности возникает у нас на самых ранних этапах жизни, и уже самые первобытные народы задаются вопросом «почему». В основе общечеловеческого понятия о причинности, полагал философ, лежит представление о действующей силе. Образец этой действующей силы мы впервые находим в деятельности нашего собственного духа, а уже затем переносим его на внешние вещи. Наблюдая деятельность своего «я», мы непосредственно усматриваем в ней причинность, потому что сознание деятельности неотделимо от сознания, что наши действия причинены нами. Именно анализ внутреннего опыта, по мнению Лопатина, открывает нам путь к познанию внешнего мира. Все вещи внешнего мира даны нам лишь в ощущениях, но ощущения суть лишь субъективные состояния нашего духа; из одних ощущений нельзя получить знания об объективном мире. Однако во внутреннем опыте, в жизни самого нашего духа мы находим действительность в её настоящих свойствах; категории бытия, субстанции, силы, причинности суть её подлинные определения. А это значит, что и внешнюю действительность мы должны мыслить по образцу нашего духа. Перенося категории внутреннего опыта на внешнюю действительность, мы получаем представление о внешнем мире, Боге и других одушевлённых существах и находим выход из тупика солипсизма. Итак, вся действительность внутри себя духовна; она лишь закрыта от нас внешними формами чувственного восприятия, в которых является нашему духу.

Теория

Критика материализма

...если единственная реальность принадлежит безусловно и в себе внешнему и абсолютно бессознательному бытию, свойства которого сводятся к протяженности, непроницаемости, инерции, подвижности и другим чисто геометрическим и механическим определениям (а так смотрит и должен смотреть строгий материализм, к которому не примешиваются никакие гилозоистические или агностические предположения), тогда в природе очевидным образом никаких других явлений происходить не может, кроме движения в пространстве разных масс различной скорости и в разных направлениях. А это значит, что в ней присутствие внутренних, субъективных переживаний с точки зрения материализма не только непонятно, оно просто невозможно. Или материя вовсе не то, что о ней думают материалисты, или никакой психики в мире не должно совсем быть. Ничто психическое не есть движение физических элементов в физическом пространстве... Оно не может из себя представлять и превращения или продукта физических движений: движение вещества, по законам механики, может превратиться только или в другое его движение, или в другое положение его частей в пространстве; точно так же и породить оно может только другое движение, или другое положение тел. Но чтобы абсолютно внешнее и абсолютно бессознательное бытие, оставаясь самим собою, только через передвижение своих частей вдруг оказалось сознанием с бесконечным качественным разнообразием его субъективных переживаний, в этом заключается противоречие, которого нельзя помирить ни с какими логическими законами. В решении проблемы о сознании материализм одна из самых беспомощных систем.

— Лопатин Л. М. Спиритуализм как монистическая система философии

Виды спиритуализма

Существует несколько разновидностей спиритуализма. Прежде всего, следует различать спиритуализм как психологическое и как метафизическое учение. В области философской психологии спиритуалистом является всякий, кто признаёт существование души, как особой нематериальной субстанции. В области метафизики такой спиритуалист может придерживаться как спиритуалистических, так и дуалистических воззрений, рассматривая дух и материю как две независимые субстанции. Классическим примером такого дуализма является учение Декарта и картезианцев. Кроме того, сторонник психологического спиритуализма может воздерживаться от метафизических суждений, ограничивая свою теоретическую деятельность сферой психологии, либо полагая конечную сущность вещей непознаваемой. Таково, в частности, учение основоположника французского спиритуализма Мен де Бирана, придерживавшегося эмпирической теории познания и относившего все суждения о сущности вещей к области верований.

В свою очередь, спиритуализм как метафизическое учение также делится на несколько разновидностей. Русский историк философии Э. Л. Радлов выделял в качестве таких разновидностей относительный и абсолютный спиритуализм. Сущность относительного спиритуализма — в том, что он признаёт объективную реальность физического мира, тогда как абсолютный спиритуализм её отрицает. В качестве примера относительного спиритуализма можно привести учение Лейбница о монадах — непротяжённых духовных субстанциях, лежащих в основе физического мира. Это осторожный вид спиритуализма, приближающийся к метафизическому дуализму. В России представителем этого направления был Л. М. Лопатин. В своей статье «Спиритуализм как монистическая система философии» Лопатин писал: «Спиритуализм не упраздняет физической природы; он только полагает, что сама в себе она не то, что о ней обыкновенно думают». По мнению Лопатина, в физической реальности надо различать две стороны: бытие-для-себя и бытие-для-другого; и если для внешнего наблюдателя она предстаёт в своих качествах протяжённости, непроницаемости, движения, то внутри самой себя она обладает духовной природой. Более радикальную форму спиритуализма представляет абсолютный спиритуализм, отрицающий объективную реальность физического мира. Русский философ С. А. Левицкий предложил называть это направление панпсихизмом, по наименованию учения А. А. Козлова. Крайнюю форму этого учения мы находим в субъективном идеализме Беркли, полагавшего, что существование вещей сводится к их воспринимаемости; по мнению Беркли, объективно существуют только Бог и сотворённые духи, а видимый мир вкладывается Богом непосредственно в наше сознание. Смягчённой формой этого учения является панпсихизм А. А. Козлова и Г. Тейхмюллера, полагавших, что видимый мир представляет собой иллюзию, порождённую воздействием внешних субстанций на наше сознание. В отличие от Беркли, панпсихизм Козлова признаёт существование какого-то внешнего мира, состоящего из духовных субстанций и не имеющего никакого сходства с нашими восприятиями. Воздействие этих субстанций на нашу душу вызывает в ней реакцию в виде ощущений, которые упорядочиваются ей в пространстве и времени и проецируются во внешний мир. Цель философского познания — понять иллюзорность этой проекции и таким образом прийти к познанию действительного, то есть духовного бытия.

Критика спиритуализма

Обычное возражение против спиритуализма состоит в том, что он представляет собой такое же одностороннее учение, как и материализм. Как материализм пытается свести всю реальность к материи и её движениям, так и спиритуализм пытается свести её к духу и его деятельностям. Как материализм хочет упразднить дух, так спиритуализм хочет упразднить материю. Однако для такого упразднения нет достаточных оснований. Материальный мир, данный нам в ощущениях, не обнаруживает в себе никаких признаков духовности. Все явления физического мира хорошо объясняются движением материальных частиц и не требуют предположения о скрывающемся за ними духе. Поэтому спиритуалистическое учение можно рассматривать только как оригинальную гипотезу, основанную на аналогии и не имеющую в свою пользу никаких доказательств.

Спиритуалисты упрекают материалистов в том, что те не могут объяснить психических явлений. Но сами спиритуалисты, полагал С. А. Левицкий, оказываются в таком же положении, ибо из свойств духа невозможно объяснить физические явления. Даже если признать материальный мир за простую иллюзию, спиритуализм не в силах объяснить, как возникает в нашем уме эта иллюзия. Спиритуалисты полагают, пишет профессор О. Кюльпе, что действия сил природы становятся более понятными, если мы предположим, что они подобны действиям нашей воли. Однако силы природы должны пониматься так, как они есть, то есть как причины движений, ибо все явления природы могут быть сведены к движениям. Напротив, психические изменения, которые производит наша воля, не суть движения. Если же действия оказываются несравнимо различными, то и их причины должны быть признаны таковыми. Итак, у нас нет оснований приписывать силам природы духовную сущность.

Другое возражение против спиритуализма основано на отрицании самого существования человеческого духа. Образец такого отрицания можно найти в трудах немецких философов В. Вундта и Ф. Паульсена. Спиритуалисты полагают, будто нам хорошо известно из внутреннего опыта о существовании в нас духовной субстанции. Между тем в действительности внутренний опыт открывает нам только отдельные психические явления, но не открывает никакой субстанции, которой они могли бы принадлежать. Само понятие субстанции берётся нами из физического мира и незаконно переносится на мир сознания. Но мир сознания не похож на физический мир: он состоит не из субстанций, а из процессов, протекающих с огромной быстротой и не имеющих в своей основе ничего неизменного. Этот взгляд, сводящий человеческий дух к совокупности психических явлений, был впервые высказан шотландским скептиком Д. Юмом и приобрёл большую популярность в философии XIX века. Одним из сторонников подобного взгляда был русский философ В. С. Соловьёв. В статье «Первое начало теоретической философии» он подверг критике декартовский тезис «Cogito ergo sum». По мнению Соловьёва, существование нашего «я», как особого существа, не относится к числу первоначальных фактов сознания. В непосредственном сознании нам даны только отдельные психические явления, но не дано никакой мыслящей субстанции. Наше «я», к которому мы относим все свои состояния, есть лишь безличная логическая функция, объединяющая множество психических явлений. Заключать от наличия этой функции к существованию мыслящей субстанции нет никаких оснований, да и само понятие субстанции взято Декартом из арсенала схоластической философии. В действительном, наличном сознании мы никогда не имеем дела с сущностями и субстанциями, и декартовский субъект мышления есть «самозванец без философского паспорта».

Мнение Соловьёва вызвало горячую полемику со стороны Л. М. Лопатина. Возражая Соловьёву, он писал, что Декарт никогда не рассматривал существование мыслящей субстанции в качестве непосредственного факта сознания, но обстоятельно доказывал этот тезис на многих страницах своих сочинений. Сам Лопатин утверждал, что психическая жизнь никогда не слагается из чистых, безличных состояний, но всегда испытывается некоторым сознающим и чувствующим субъектом. «Нельзя воспринимать и сознавать состояний души, не сознавая при этом самой души», — писал философ.

Литература

• Кюльпе О. Введение в философию. — М.: Издательство ЛКИ, 2011. — 384 с.
• Челпанов Г. И. Введение в философию. — М.: Книжный дом ЛИБРОКОМ, 2013. — 584 с.
• Козлов А. А. [relig-library.pstu.ru/modules.php?name=190 Густав Тейхмюллер] // Вопросы философии и психологии. — М., 1894. — Год V, кн. 4—5.
• Озе Я. Ф. [books.e-heritage.ru/book/10077575 Персонализм и проективизм в метафизике Лотце]. — Юрьев, 1896. — 476 с.
• Бобров Е. А. [dbs-win.rub.de/personalitaet/pdf/269.pdf Из истории критического индивидуализма.] — Казань, 1898. — 51 с.
• Лопатин Л. М. Положительные задачи философии. Часть II. Закон причинной связи, как основа умозрительного знания действительности. — М.: Типография Э. Месснера и Ю. Романа, 1891. — 392 с.
• Лопатин Л. М. [journals.rhga.ru/upload/iblock/4dd/fwesrcr.pdf Спиритуализм, как монистическая система философии] // Вопросы философии и психологии. — М., 1912. — Кн. 115. — С. 435—471.
• Шилкарский В. С. [books.e-heritage.ru/book/10073162 Проблема сущего.] — Юрьев: Типография К. Маттисена, 1917. — 342 с.
• Кротов А. А. Философия Мен де Бирана. — М.: Изд-во МГУ, 2000. — 104 с.

Ссылки

• Радлов Э. Л. Спиритуализм // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Спиритуализм // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>

Отрывок, характеризующий Спиритуализм (философия)

Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну бросили. Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец и писал; но ничто его не согласило. Я клянусь вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержал с 15 тысячами более 35 ти часов и бил их; но он не хотел остаться и 14 ти часов. Это стыдно, и пятно армии нашей; а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, – неправда; может быть, около 4 тысяч, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, как быть, война! Но зато неприятель потерял бездну…
Что стоило еще оставаться два дни? По крайней мере, они бы сами ушли; ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву…
Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, боже сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений – мириться: вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир. Ежели уже так пошло – надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах…
Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству; но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Я, право, с ума схожу от досады; простите мне, что дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армиею министру. Итак, я пишу вам правду: готовьте ополчение. Ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя. Большое подозрение подает всей армии господин флигель адъютант Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он советует все министру. Я не токмо учтив против него, но повинуюсь, как капрал, хотя и старее его. Это больно; но, любя моего благодетеля и государя, – повинуюсь. Только жаль государя, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашею ретирадою мы потеряли людей от усталости и в госпиталях более 15 тысяч; а ежели бы наступали, того бы не было. Скажите ради бога, что наша Россия – мать наша – скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдаем сволочам и вселяем в каждого подданного ненависть и посрамление. Чего трусить и кого бояться?. Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть…»


В числе бесчисленных подразделений, которые можно сделать в явлениях жизни, можно подразделить их все на такие, в которых преобладает содержание, другие – в которых преобладает форма. К числу таковых, в противоположность деревенской, земской, губернской, даже московской жизни, можно отнести жизнь петербургскую, в особенности салонную. Эта жизнь неизменна.
С 1805 года мы мирились и ссорились с Бонапартом, мы делали конституции и разделывали их, а салон Анны Павловны и салон Элен были точно такие же, какие они были один семь лет, другой пять лет тому назад. Точно так же у Анны Павловны говорили с недоумением об успехах Бонапарта и видели, как в его успехах, так и в потакании ему европейских государей, злостный заговор, имеющий единственной целью неприятность и беспокойство того придворного кружка, которого представительницей была Анна Павловна. Точно так же у Элен, которую сам Румянцев удостоивал своим посещением и считал замечательно умной женщиной, точно так же как в 1808, так и в 1812 году с восторгом говорили о великой нации и великом человеке и с сожалением смотрели на разрыв с Францией, который, по мнению людей, собиравшихся в салоне Элен, должен был кончиться миром.
В последнее время, после приезда государя из армии, произошло некоторое волнение в этих противоположных кружках салонах и произведены были некоторые демонстрации друг против друга, но направление кружков осталось то же. В кружок Анны Павловны принимались из французов только закоренелые легитимисты, и здесь выражалась патриотическая мысль о том, что не надо ездить во французский театр и что содержание труппы стоит столько же, сколько содержание целого корпуса. За военными событиями следилось жадно, и распускались самые выгодные для нашей армии слухи. В кружке Элен, румянцевском, французском, опровергались слухи о жестокости врага и войны и обсуживались все попытки Наполеона к примирению. В этом кружке упрекали тех, кто присоветывал слишком поспешные распоряжения о том, чтобы приготавливаться к отъезду в Казань придворным и женским учебным заведениям, находящимся под покровительством императрицы матери. Вообще все дело войны представлялось в салоне Элен пустыми демонстрациями, которые весьма скоро кончатся миром, и царствовало мнение Билибина, бывшего теперь в Петербурге и домашним у Элен (всякий умный человек должен был быть у нее), что не порох, а те, кто его выдумали, решат дело. В этом кружке иронически и весьма умно, хотя весьма осторожно, осмеивали московский восторг, известие о котором прибыло вместе с государем в Петербург.
В кружке Анны Павловны, напротив, восхищались этими восторгами и говорили о них, как говорит Плутарх о древних. Князь Василий, занимавший все те же важные должности, составлял звено соединения между двумя кружками. Он ездил к ma bonne amie [своему достойному другу] Анне Павловне и ездил dans le salon diplomatique de ma fille [в дипломатический салон своей дочери] и часто, при беспрестанных переездах из одного лагеря в другой, путался и говорил у Анны Павловны то, что надо было говорить у Элен, и наоборот.
Вскоре после приезда государя князь Василий разговорился у Анны Павловны о делах войны, жестоко осуждая Барклая де Толли и находясь в нерешительности, кого бы назначить главнокомандующим. Один из гостей, известный под именем un homme de beaucoup de merite [человек с большими достоинствами], рассказав о том, что он видел нынче выбранного начальником петербургского ополчения Кутузова, заседающего в казенной палате для приема ратников, позволил себе осторожно выразить предположение о том, что Кутузов был бы тот человек, который удовлетворил бы всем требованиям.
Анна Павловна грустно улыбнулась и заметила, что Кутузов, кроме неприятностей, ничего не дал государю.
– Я говорил и говорил в Дворянском собрании, – перебил князь Василий, – но меня не послушали. Я говорил, что избрание его в начальники ополчения не понравится государю. Они меня не послушали.
– Все какая то мания фрондировать, – продолжал он. – И пред кем? И все оттого, что мы хотим обезьянничать глупым московским восторгам, – сказал князь Василий, спутавшись на минуту и забыв то, что у Элен надо было подсмеиваться над московскими восторгами, а у Анны Павловны восхищаться ими. Но он тотчас же поправился. – Ну прилично ли графу Кутузову, самому старому генералу в России, заседать в палате, et il en restera pour sa peine! [хлопоты его пропадут даром!] Разве возможно назначить главнокомандующим человека, который не может верхом сесть, засыпает на совете, человека самых дурных нравов! Хорошо он себя зарекомендовал в Букарещте! Я уже не говорю о его качествах как генерала, но разве можно в такую минуту назначать человека дряхлого и слепого, просто слепого? Хорош будет генерал слепой! Он ничего не видит. В жмурки играть… ровно ничего не видит!
Никто не возражал на это.
24 го июля это было совершенно справедливо. Но 29 июля Кутузову пожаловано княжеское достоинство. Княжеское достоинство могло означать и то, что от него хотели отделаться, – и потому суждение князя Василья продолжало быть справедливо, хотя он и не торопился ого высказывать теперь. Но 8 августа был собран комитет из генерал фельдмаршала Салтыкова, Аракчеева, Вязьмитинова, Лопухина и Кочубея для обсуждения дел войны. Комитет решил, что неудачи происходили от разноначалий, и, несмотря на то, что лица, составлявшие комитет, знали нерасположение государя к Кутузову, комитет, после короткого совещания, предложил назначить Кутузова главнокомандующим. И в тот же день Кутузов был назначен полномочным главнокомандующим армий и всего края, занимаемого войсками.
9 го августа князь Василий встретился опять у Анны Павловны с l'homme de beaucoup de merite [человеком с большими достоинствами]. L'homme de beaucoup de merite ухаживал за Анной Павловной по случаю желания назначения попечителем женского учебного заведения императрицы Марии Федоровны. Князь Василий вошел в комнату с видом счастливого победителя, человека, достигшего цели своих желаний.
– Eh bien, vous savez la grande nouvelle? Le prince Koutouzoff est marechal. [Ну с, вы знаете великую новость? Кутузов – фельдмаршал.] Все разногласия кончены. Я так счастлив, так рад! – говорил князь Василий. – Enfin voila un homme, [Наконец, вот это человек.] – проговорил он, значительно и строго оглядывая всех находившихся в гостиной. L'homme de beaucoup de merite, несмотря на свое желание получить место, не мог удержаться, чтобы не напомнить князю Василью его прежнее суждение. (Это было неучтиво и перед князем Василием в гостиной Анны Павловны, и перед Анной Павловной, которая так же радостно приняла эту весть; но он не мог удержаться.)
– Mais on dit qu'il est aveugle, mon prince? [Но говорят, он слеп?] – сказал он, напоминая князю Василью его же слова.
– Allez donc, il y voit assez, [Э, вздор, он достаточно видит, поверьте.] – сказал князь Василий своим басистым, быстрым голосом с покашливанием, тем голосом и с покашливанием, которым он разрешал все трудности. – Allez, il y voit assez, – повторил он. – И чему я рад, – продолжал он, – это то, что государь дал ему полную власть над всеми армиями, над всем краем, – власть, которой никогда не было ни у какого главнокомандующего. Это другой самодержец, – заключил он с победоносной улыбкой.
– Дай бог, дай бог, – сказала Анна Павловна. L'homme de beaucoup de merite, еще новичок в придворном обществе, желая польстить Анне Павловне, выгораживая ее прежнее мнение из этого суждения, сказал.
– Говорят, что государь неохотно передал эту власть Кутузову. On dit qu'il rougit comme une demoiselle a laquelle on lirait Joconde, en lui disant: «Le souverain et la patrie vous decernent cet honneur». [Говорят, что он покраснел, как барышня, которой бы прочли Жоконду, в то время как говорил ему: «Государь и отечество награждают вас этой честью».]
– Peut etre que la c?ur n'etait pas de la partie, [Может быть, сердце не вполне участвовало,] – сказала Анна Павловна.
– О нет, нет, – горячо заступился князь Василий. Теперь уже он не мог никому уступить Кутузова. По мнению князя Василья, не только Кутузов был сам хорош, но и все обожали его. – Нет, это не может быть, потому что государь так умел прежде ценить его, – сказал он.
– Дай бог только, чтобы князь Кутузов, – сказала Анпа Павловна, – взял действительную власть и не позволял бы никому вставлять себе палки в колеса – des batons dans les roues.
Князь Василий тотчас понял, кто был этот никому. Он шепотом сказал:
– Я верно знаю, что Кутузов, как непременное условие, выговорил, чтобы наследник цесаревич не был при армии: Vous savez ce qu'il a dit a l'Empereur? [Вы знаете, что он сказал государю?] – И князь Василий повторил слова, будто бы сказанные Кутузовым государю: «Я не могу наказать его, ежели он сделает дурно, и наградить, ежели он сделает хорошо». О! это умнейший человек, князь Кутузов, et quel caractere. Oh je le connais de longue date. [и какой характер. О, я его давно знаю.]
– Говорят даже, – сказал l'homme de beaucoup de merite, не имевший еще придворного такта, – что светлейший непременным условием поставил, чтобы сам государь не приезжал к армии.
Как только он сказал это, в одно мгновение князь Василий и Анна Павловна отвернулись от него и грустно, со вздохом о его наивности, посмотрели друг на друга.


В то время как это происходило в Петербурге, французы уже прошли Смоленск и все ближе и ближе подвигались к Москве. Историк Наполеона Тьер, так же, как и другие историки Наполеона, говорит, стараясь оправдать своего героя, что Наполеон был привлечен к стенам Москвы невольно. Он прав, как и правы все историки, ищущие объяснения событий исторических в воле одного человека; он прав так же, как и русские историки, утверждающие, что Наполеон был привлечен к Москве искусством русских полководцев. Здесь, кроме закона ретроспективности (возвратности), представляющего все прошедшее приготовлением к совершившемуся факту, есть еще взаимность, путающая все дело. Хороший игрок, проигравший в шахматы, искренно убежден, что его проигрыш произошел от его ошибки, и он отыскивает эту ошибку в начале своей игры, но забывает, что в каждом его шаге, в продолжение всей игры, были такие же ошибки, что ни один его ход не был совершенен. Ошибка, на которую он обращает внимание, заметна ему только потому, что противник воспользовался ею. Насколько же сложнее этого игра войны, происходящая в известных условиях времени, и где не одна воля руководит безжизненными машинами, а где все вытекает из бесчисленного столкновения различных произволов?
После Смоленска Наполеон искал сражения за Дорогобужем у Вязьмы, потом у Царева Займища; но выходило, что по бесчисленному столкновению обстоятельств до Бородина, в ста двадцати верстах от Москвы, русские не могли принять сражения. От Вязьмы было сделано распоряжение Наполеоном для движения прямо на Москву.
Moscou, la capitale asiatique de ce grand empire, la ville sacree des peuples d'Alexandre, Moscou avec ses innombrables eglises en forme de pagodes chinoises! [Москва, азиатская столица этой великой империи, священный город народов Александра, Москва с своими бесчисленными церквами, в форме китайских пагод!] Эта Moscou не давала покоя воображению Наполеона. На переходе из Вязьмы к Цареву Займищу Наполеон верхом ехал на своем соловом энглизированном иноходчике, сопутствуемый гвардией, караулом, пажами и адъютантами. Начальник штаба Бертье отстал для того, чтобы допросить взятого кавалерией русского пленного. Он галопом, сопутствуемый переводчиком Lelorgne d'Ideville, догнал Наполеона и с веселым лицом остановил лошадь.
– Eh bien? [Ну?] – сказал Наполеон.
– Un cosaque de Platow [Платовский казак.] говорит, что корпус Платова соединяется с большой армией, что Кутузов назначен главнокомандующим. Tres intelligent et bavard! [Очень умный и болтун!]
Наполеон улыбнулся, велел дать этому казаку лошадь и привести его к себе. Он сам желал поговорить с ним. Несколько адъютантов поскакало, и через час крепостной человек Денисова, уступленный им Ростову, Лаврушка, в денщицкой куртке на французском кавалерийском седле, с плутовским и пьяным, веселым лицом подъехал к Наполеону. Наполеон велел ему ехать рядом с собой и начал спрашивать:
– Вы казак?
– Казак с, ваше благородие.
«Le cosaque ignorant la compagnie dans laquelle il se trouvait, car la simplicite de Napoleon n'avait rien qui put reveler a une imagination orientale la presence d'un souverain, s'entretint avec la plus extreme familiarite des affaires de la guerre actuelle», [Казак, не зная того общества, в котором он находился, потому что простота Наполеона не имела ничего такого, что бы могло открыть для восточного воображения присутствие государя, разговаривал с чрезвычайной фамильярностью об обстоятельствах настоящей войны.] – говорит Тьер, рассказывая этот эпизод. Действительно, Лаврушка, напившийся пьяным и оставивший барина без обеда, был высечен накануне и отправлен в деревню за курами, где он увлекся мародерством и был взят в плен французами. Лаврушка был один из тех грубых, наглых лакеев, видавших всякие виды, которые считают долгом все делать с подлостью и хитростью, которые готовы сослужить всякую службу своему барину и которые хитро угадывают барские дурные мысли, в особенности тщеславие и мелочность.
Попав в общество Наполеона, которого личность он очень хорошо и легко признал. Лаврушка нисколько не смутился и только старался от всей души заслужить новым господам.
Он очень хорошо знал, что это сам Наполеон, и присутствие Наполеона не могло смутить его больше, чем присутствие Ростова или вахмистра с розгами, потому что не было ничего у него, чего бы не мог лишить его ни вахмистр, ни Наполеон.
Он врал все, что толковалось между денщиками. Многое из этого была правда. Но когда Наполеон спросил его, как же думают русские, победят они Бонапарта или нет, Лаврушка прищурился и задумался.
Он увидал тут тонкую хитрость, как всегда во всем видят хитрость люди, подобные Лаврушке, насупился и помолчал.
– Оно значит: коли быть сраженью, – сказал он задумчиво, – и в скорости, так это так точно. Ну, а коли пройдет три дня апосля того самого числа, тогда, значит, это самое сражение в оттяжку пойдет.
Наполеону перевели это так: «Si la bataille est donnee avant trois jours, les Francais la gagneraient, mais que si elle serait donnee plus tard, Dieu seul sait ce qui en arrivrait», [«Ежели сражение произойдет прежде трех дней, то французы выиграют его, но ежели после трех дней, то бог знает что случится».] – улыбаясь передал Lelorgne d'Ideville. Наполеон не улыбнулся, хотя он, видимо, был в самом веселом расположении духа, и велел повторить себе эти слова.
Лаврушка заметил это и, чтобы развеселить его, сказал, притворяясь, что не знает, кто он.
– Знаем, у вас есть Бонапарт, он всех в мире побил, ну да об нас другая статья… – сказал он, сам не зная, как и отчего под конец проскочил в его словах хвастливый патриотизм. Переводчик передал эти слова Наполеону без окончания, и Бонапарт улыбнулся. «Le jeune Cosaque fit sourire son puissant interlocuteur», [Молодой казак заставил улыбнуться своего могущественного собеседника.] – говорит Тьер. Проехав несколько шагов молча, Наполеон обратился к Бертье и сказал, что он хочет испытать действие, которое произведет sur cet enfant du Don [на это дитя Дона] известие о том, что тот человек, с которым говорит этот enfant du Don, есть сам император, тот самый император, который написал на пирамидах бессмертно победоносное имя.
Известие было передано.
Лаврушка (поняв, что это делалось, чтобы озадачить его, и что Наполеон думает, что он испугается), чтобы угодить новым господам, тотчас же притворился изумленным, ошеломленным, выпучил глаза и сделал такое же лицо, которое ему привычно было, когда его водили сечь. «A peine l'interprete de Napoleon, – говорит Тьер, – avait il parle, que le Cosaque, saisi d'une sorte d'ebahissement, no profera plus une parole et marcha les yeux constamment attaches sur ce conquerant, dont le nom avait penetre jusqu'a lui, a travers les steppes de l'Orient. Toute sa loquacite s'etait subitement arretee, pour faire place a un sentiment d'admiration naive et silencieuse. Napoleon, apres l'avoir recompense, lui fit donner la liberte, comme a un oiseau qu'on rend aux champs qui l'ont vu naitre». [Едва переводчик Наполеона сказал это казаку, как казак, охваченный каким то остолбенением, не произнес более ни одного слова и продолжал ехать, не спуская глаз с завоевателя, имя которого достигло до него через восточные степи. Вся его разговорчивость вдруг прекратилась и заменилась наивным и молчаливым чувством восторга. Наполеон, наградив казака, приказал дать ему свободу, как птице, которую возвращают ее родным полям.]
Наполеон поехал дальше, мечтая о той Moscou, которая так занимала его воображение, a l'oiseau qu'on rendit aux champs qui l'on vu naitre [птица, возвращенная родным полям] поскакал на аванпосты, придумывая вперед все то, чего не было и что он будет рассказывать у своих. Того же, что действительно с ним было, он не хотел рассказывать именно потому, что это казалось ему недостойным рассказа. Он выехал к казакам, расспросил, где был полк, состоявший в отряде Платова, и к вечеру же нашел своего барина Николая Ростова, стоявшего в Янкове и только что севшего верхом, чтобы с Ильиным сделать прогулку по окрестным деревням. Он дал другую лошадь Лаврушке и взял его с собой.


Княжна Марья не была в Москве и вне опасности, как думал князь Андрей.
После возвращения Алпатыча из Смоленска старый князь как бы вдруг опомнился от сна. Он велел собрать из деревень ополченцев, вооружить их и написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его о принятом им намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности, защищаться, предоставляя на его усмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших русских генералов, и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.
Но, оставаясь сам в Лысых Горах, князь распорядился об отправке княжны и Десаля с маленьким князем в Богучарово и оттуда в Москву. Княжна Марья, испуганная лихорадочной, бессонной деятельностью отца, заменившей его прежнюю опущенность, не могла решиться оставить его одного и в первый раз в жизни позволила себе не повиноваться ему. Она отказалась ехать, и на нее обрушилась страшная гроза гнева князя. Он напомнил ей все, в чем он был несправедлив против нее. Стараясь обвинить ее, он сказал ей, что она измучила его, что она поссорила его с сыном, имела против него гадкие подозрения, что она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь, и выгнал ее из своего кабинета, сказав ей, что, ежели она не уедет, ему все равно. Он сказал, что знать не хочет о ее существовании, но вперед предупреждает ее, чтобы она не смела попадаться ему на глаза. То, что он, вопреки опасений княжны Марьи, не велел насильно увезти ее, а только не приказал ей показываться на глаза, обрадовало княжну Марью. Она знала, что это доказывало то, что в самой тайне души своей он был рад, что она оставалась дома и не уехала.
На другой день после отъезда Николушки старый князь утром оделся в полный мундир и собрался ехать главнокомандующему. Коляска уже была подана. Княжна Марья видела, как он, в мундире и всех орденах, вышел из дома и пошел в сад сделать смотр вооруженным мужикам и дворовым. Княжна Марья свдела у окна, прислушивалась к его голосу, раздававшемуся из сада. Вдруг из аллеи выбежало несколько людей с испуганными лицами.
Княжна Марья выбежала на крыльцо, на цветочную дорожку и в аллею. Навстречу ей подвигалась большая толпа ополченцев и дворовых, и в середине этой толпы несколько людей под руки волокли маленького старичка в мундире и орденах. Княжна Марья подбежала к нему и, в игре мелкими кругами падавшего света, сквозь тень липовой аллеи, не могла дать себе отчета в том, какая перемена произошла в его лице. Одно, что она увидала, было то, что прежнее строгое и решительное выражение его лица заменилось выражением робости и покорности. Увидав дочь, он зашевелил бессильными губами и захрипел. Нельзя было понять, чего он хотел. Его подняли на руки, отнесли в кабинет и положили на тот диван, которого он так боялся последнее время.
Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что у князя удар правой стороны.
В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным, и на другой день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.
Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.
Оставаться в Вогучарове становилось опасным. Со всех сторон слышно было о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах от Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.
Доктор настаивал на том, что надо везти князя дальше; предводитель прислал чиновника к княжне Марье, уговаривая ее уезжать как можно скорее. Исправник, приехав в Богучарово, настаивал на том же, говоря, что в сорока верстах французы, что по деревням ходят французские прокламации и что ежели княжна не уедет с отцом до пятнадцатого, то он ни за что не отвечает.
Княжна пятнадцатого решилась ехать. Заботы приготовлений, отдача приказаний, за которыми все обращались к ней, целый день занимали ее. Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое она провела, как обыкновенно, не раздеваясь, в соседней от той комнаты, в которой лежал князь. Несколько раз, просыпаясь, она слышала его кряхтенье, бормотанье, скрип кровати и шаги Тихона и доктора, ворочавших его. Несколько раз она прислушивалась у двери, и ей казалось, что он нынче бормотал громче обыкновенного и чаще ворочался. Она не могла спать и несколько раз подходила к двери, прислушиваясь, желая войти и не решаясь этого сделать. Хотя он и не говорил, но княжна Марья видела, знала, как неприятно было ему всякое выражение страха за него. Она замечала, как недовольно он отвертывался от ее взгляда, иногда невольно и упорно на него устремленного. Она знала, что ее приход ночью, в необычное время, раздражит его.
Но никогда ей так жалко не было, так страшно не было потерять его. Она вспоминала всю свою жизнь с ним, и в каждом слове, поступке его она находила выражение его любви к ней. Изредка между этими воспоминаниями врывались в ее воображение искушения дьявола, мысли о том, что будет после его смерти и как устроится ее новая, свободная жизнь. Но с отвращением отгоняла она эти мысли. К утру он затих, и она заснула.
Она проснулась поздно. Та искренность, которая бывает при пробуждении, показала ей ясно то, что более всего в болезни отца занимало ее. Она проснулась, прислушалась к тому, что было за дверью, и, услыхав его кряхтенье, со вздохом сказала себе, что было все то же.
– Да чему же быть? Чего же я хотела? Я хочу его смерти! – вскрикнула она с отвращением к себе самой.
Она оделась, умылась, прочла молитвы и вышла на крыльцо. К крыльцу поданы были без лошадей экипажи, в которые укладывали вещи.
Утро было теплое и серое. Княжна Марья остановилась на крыльце, не переставая ужасаться перед своей душевной мерзостью и стараясь привести в порядок свои мысли, прежде чем войти к нему.
Доктор сошел с лестницы и подошел к ней.
– Ему получше нынче, – сказал доктор. – Я вас искал. Можно кое что понять из того, что он говорит, голова посвежее. Пойдемте. Он зовет вас…
Сердце княжны Марьи так сильно забилось при этом известии, что она, побледнев, прислонилась к двери, чтобы не упасть. Увидать его, говорить с ним, подпасть под его взгляд теперь, когда вся душа княжны Марьи была переполнена этих страшных преступных искушений, – было мучительно радостно и ужасно.
– Пойдемте, – сказал доктор.
Княжна Марья вошла к отцу и подошла к кровати. Он лежал высоко на спине, с своими маленькими, костлявыми, покрытыми лиловыми узловатыми жилками ручками на одеяле, с уставленным прямо левым глазом и с скосившимся правым глазом, с неподвижными бровями и губами. Он весь был такой худенький, маленький и жалкий. Лицо его, казалось, ссохлось или растаяло, измельчало чертами. Княжна Марья подошла и поцеловала его руку. Левая рука сжала ее руку так, что видно было, что он уже давно ждал ее. Он задергал ее руку, и брови и губы его сердито зашевелились.
Она испуганно глядела на него, стараясь угадать, чего он хотел от нее. Когда она, переменя положение, подвинулась, так что левый глаз видел ее лицо, он успокоился, на несколько секунд не спуская с нее глаза. Потом губы и язык его зашевелились, послышались звуки, и он стал говорить, робко и умоляюще глядя на нее, видимо, боясь, что она не поймет его.
Княжна Марья, напрягая все силы внимания, смотрела на него. Комический труд, с которым он ворочал языком, заставлял княжну Марью опускать глаза и с трудом подавлять поднимавшиеся в ее горле рыдания. Он сказал что то, по нескольку раз повторяя свои слова. Княжна Марья не могла понять их; но она старалась угадать то, что он говорил, и повторяла вопросительно сказанные им слона.
– Гага – бои… бои… – повторил он несколько раз. Никак нельзя было понять этих слов. Доктор думал, что он угадал, и, повторяя его слова, спросил: княжна боится? Он отрицательно покачал головой и опять повторил то же…
– Душа, душа болит, – разгадала и сказала княжна Марья. Он утвердительно замычал, взял ее руку и стал прижимать ее к различным местам своей груди, как будто отыскивая настоящее для нее место.
– Все мысли! об тебе… мысли, – потом выговорил он гораздо лучше и понятнее, чем прежде, теперь, когда он был уверен, что его понимают. Княжна Марья прижалась головой к его руке, стараясь скрыть свои рыдания и слезы.
Он рукой двигал по ее волосам.
– Я тебя звал всю ночь… – выговорил он.
– Ежели бы я знала… – сквозь слезы сказала она. – Я боялась войти.
Он пожал ее руку.
– Не спала ты?
– Нет, я не спала, – сказала княжна Марья, отрицательно покачав головой. Невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он говорил, старалась говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык.
– Душенька… – или – дружок… – Княжна Марья не могла разобрать; но, наверное, по выражению его взгляда, сказано было нежное, ласкающее слово, которого он никогда не говорил. – Зачем не пришла?
«А я желала, желала его смерти! – думала княжна Марья. Он помолчал.
– Спасибо тебе… дочь, дружок… за все, за все… прости… спасибо… прости… спасибо!.. – И слезы текли из его глаз. – Позовите Андрюшу, – вдруг сказал он, и что то детски робкое и недоверчивое выразилось в его лице при этом спросе. Он как будто сам знал, что спрос его не имеет смысла. Так, по крайней мере, показалось княжне Марье.
– Я от него получила письмо, – отвечала княжна Марья.
Он с удивлением и робостью смотрел на нее.
– Где же он?
– Он в армии, mon pere, в Смоленске.
Он долго молчал, закрыв глаза; потом утвердительно, как бы в ответ на свои сомнения и в подтверждение того, что он теперь все понял и вспомнил, кивнул головой и открыл глаза.
– Да, – сказал он явственно и тихо. – Погибла Россия! Погубили! – И он опять зарыдал, и слезы потекли у него из глаз. Княжна Марья не могла более удерживаться и плакала тоже, глядя на его лицо.
Он опять закрыл глаза. Рыдания его прекратились. Он сделал знак рукой к глазам; и Тихон, поняв его, отер ему слезы.
Потом он открыл глаза и сказал что то, чего долго никто не мог понять и, наконец, понял и передал один Тихон. Княжна Марья отыскивала смысл его слов в том настроении, в котором он говорил за минуту перед этим. То она думала, что он говорит о России, то о князе Андрее, то о ней, о внуке, то о своей смерти. И от этого она не могла угадать его слов.
– Надень твое белое платье, я люблю его, – говорил он.
Поняв эти слова, княжна Марья зарыдала еще громче, и доктор, взяв ее под руку, вывел ее из комнаты на террасу, уговаривая ее успокоиться и заняться приготовлениями к отъезду. После того как княжна Марья вышла от князя, он опять заговорил о сыне, о войне, о государе, задергал сердито бровями, стал возвышать хриплый голос, и с ним сделался второй и последний удар.
Княжна Марья остановилась на террасе. День разгулялся, было солнечно и жарко. Она не могла ничего понимать, ни о чем думать и ничего чувствовать, кроме своей страстной любви к отцу, любви, которой, ей казалось, она не знала до этой минуты. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам.
– Да… я… я… я. Я желала его смерти. Да, я желала, чтобы скорее кончилось… Я хотела успокоиться… А что ж будет со мной? На что мне спокойствие, когда его не будет, – бормотала вслух княжна Марья, быстрыми шагами ходя по саду и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Обойдя по саду круг, который привел ее опять к дому, она увидала идущих к ней навстречу m lle Bourienne (которая оставалась в Богучарове и не хотела оттуда уехать) и незнакомого мужчину. Это был предводитель уезда, сам приехавший к княжне с тем, чтобы представить ей всю необходимость скорого отъезда. Княжна Марья слушала и не понимала его; она ввела его в дом, предложила ему завтракать и села с ним. Потом, извинившись перед предводителем, она подошла к двери старого князя. Доктор с встревоженным лицом вышел к ней и сказал, что нельзя.
– Идите, княжна, идите, идите!
Княжна Марья пошла опять в сад и под горой у пруда, в том месте, где никто не мог видеть, села на траву. Она не знала, как долго она пробыла там. Чьи то бегущие женские шаги по дорожке заставили ее очнуться. Она поднялась и увидала, что Дуняша, ее горничная, очевидно, бежавшая за нею, вдруг, как бы испугавшись вида своей барышни, остановилась.
– Пожалуйте, княжна… князь… – сказала Дуняша сорвавшимся голосом.
– Сейчас, иду, иду, – поспешно заговорила княжна, не давая времени Дуняше договорить ей то, что она имела сказать, и, стараясь не видеть Дуняши, побежала к дому.
– Княжна, воля божья совершается, вы должны быть на все готовы, – сказал предводитель, встречая ее у входной двери.
– Оставьте меня. Это неправда! – злобно крикнула она на него. Доктор хотел остановить ее. Она оттолкнула его и подбежала к двери. «И к чему эти люди с испуганными лицами останавливают меня? Мне никого не нужно! И что они тут делают? – Она отворила дверь, и яркий дневной свет в этой прежде полутемной комнате ужаснул ее. В комнате были женщины и няня. Они все отстранились от кровати, давая ей дорогу. Он лежал все так же на кровати; но строгий вид его спокойного лица остановил княжну Марью на пороге комнаты.
«Нет, он не умер, это не может быть! – сказала себе княжна Марья, подошла к нему и, преодолевая ужас, охвативший ее, прижала к щеке его свои губы. Но она тотчас же отстранилась от него. Мгновенно вся сила нежности к нему, которую она чувствовала в себе, исчезла и заменилась чувством ужаса к тому, что было перед нею. «Нет, нет его больше! Его нет, а есть тут же, на том же месте, где был он, что то чуждое и враждебное, какая то страшная, ужасающая и отталкивающая тайна… – И, закрыв лицо руками, княжна Марья упала на руки доктора, поддержавшего ее.
В присутствии Тихона и доктора женщины обмыли то, что был он, повязали платком голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги. Потом они одели в мундир с орденами и положили на стол маленькое ссохшееся тело. Бог знает, кто и когда позаботился об этом, но все сделалось как бы само собой. К ночи кругом гроба горели свечи, на гробу был покров, на полу был посыпан можжевельник, под мертвую ссохшуюся голову была положена печатная молитва, а в углу сидел дьячок, читая псалтырь.
Как лошади шарахаются, толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной вокруг гроба толпился народ чужой и свой – предводитель, и староста, и бабы, и все с остановившимися испуганными глазами, крестились и кланялись, и целовали холодную и закоченевшую руку старого князя.


Богучарово было всегда, до поселения в нем князя Андрея, заглазное именье, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских. Они отличались от них и говором, и одеждой, и нравами. Они назывались степными. Старый князь хвалил их за их сносливость в работе, когда они приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не любил их за их дикость.
Последнее пребывание в Богучарове князя Андрея, с его нововведениями – больницами, школами и облегчением оброка, – не смягчило их нравов, а, напротив, усилило в них те черты характера, которые старый князь называл дикостью. Между ними всегда ходили какие нибудь неясные толки, то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о царских листах каких то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797 году (про которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа отняли), то об имеющем через семь лет воцариться Петре Феодоровиче, при котором все будет вольно и так будет просто, что ничего не будет. Слухи о войне в Бонапарте и его нашествии соединились для них с такими же неясными представлениями об антихристе, конце света и чистой воле.