Список великих визирей Османской империи
Поделись знанием:
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.
Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…
Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?
Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.
Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
(перенаправлено с «Список визирей Османской империи»)
Вели́кий визи́рь являлся главным министром султана Османской империи, пользовавшийся его абсолютным доверием и смещаемый лишь лично султаном. Именно у великого визиря хранилась печать империи, он мог созывать прочих визирей для решения государственных вопросов. В первый период существования Османской империи использовался только термин «визирь». Первым из османских визирей, получившим титул «великий визирь», был Чандарлы Кара Халил Хайреддин Паша. Цель введения титула «великий визирь» заключалась в том, чтобы выделить хранителя султанской печати среди прочих визирей. Последним великим визирем стал Ахмед Тевфик-паша.
За всю историю Османского государства было чуть менее 280 великих визирей.
XIV век
| Визирь | Вступил в должность | Покинул должность | Примечания |
|---|---|---|---|
| Алаэддин-паша | 1320 | 1331 | турок |
| Низамуддин Ахмед-паша | 1331 | 1348 | турок |
| Хаджи-паша | 1348 | 1349 | турок |
| Синануддин Факих Юсуф-паша | 1349 | 1364 | турок |
| Кара Халил-паша | 1364 | 22 января 1387 | турок из Джендере вблизи Анкары (семья Чандарлы) |
| Чандарлы Али-паша | 22 января 1387 | 18 декабря 1406 | турок (семья Чандарлы) |
XV век
| Визирь/ великий визирь | Вступил в должность | Покинул должность | Примечания |
|---|---|---|---|
| Имамзаде Халил-паша | 18 декабря 1406 | 1413 | турок из Османджика |
| Амасьялы Беязыд-паша | 1413 | июль 1421 | турок из Амасьи |
| Чандарлы Ибрагим-паша | июль 1421 | 15 августа 1429 | турок (семья Чандарлы) |
| Коджа Мехмед Низамюддин-паша | 1429 | 1439 | турок из Османджика или Амасьи |
| Чандарлы Халил-паша | 1439 | 1 июня 1453 | турок (семья Чандарлы) |
| Заганос Мехмед-паша | 30 мая 1453 | 1456 | грек |
| Махмуд-паша Ангелович (1-й раз) | 1456 | 1468 | серб |
| Рум Мехмет-паша | 1468 | 1469 | грек |
| Исхак-паша (1-й раз) | 1469 | 1472 | серб или босняк |
| Махмуд-паша Ангелович (2-й раз) | 1472 | 1474 | серб |
| Гедик Ахмед-паша | 1474 | 1476 | византиец или серб |
| Ходжа Синан-паша[tr] | 1476 | 1477 | турок |
| Караманлы Мехмед-паша | 1477 | 1481 | турок из Карамана |
| Исхак-паша (2-й раз) | 1481 | 1482 | серб или босняк |
| Коджа Давуд-паша | 1482 | 1497 | албанец |
| Херсекли Ахмед-паша (1-й раз) | март 1497 | 1498 | босняк из Герцеговины |
| Чандарлы Ибрагим Паша (Младший) | 1498 | 1499 | турок (семья Чандарлы) |
| Месих-паша | 1499 | ноябрь 1501 | грек |
XVI век
| Великий визирь | Вступил в должность | Покинул должность | Примечания |
|---|---|---|---|
| Хадым Али-паша (1-й раз) | 1501 | 1503 | серб из провинции Босния |
| Херсекли Ахмед-паша (2-й раз) | 1503 | 1506 | босняк из Герцеговины |
| Хадым Али-паша (2-й раз) | 1506 | июль 1511 | серб из Боснии |
| Херсекли Ахмед-паша (3-й раз) | 1511 | 1511 | босняк из Герцеговины |
| Коджа Мустафа-паша | 1511 | 1512 | грек |
| Херсекли Ахмед-паша (4-й раз) | 1512 | 28 ноября 1514 | босняк из Герцеговины |
| Дукакиноглу Ахмед-паша | 18 декабря 1514 | 18 июня 1515 | албанец |
| Хадым Синан-паша (1-й раз) | 18 июня 1515 | 23 сентября 1515 | босняк |
| Херсекли Ахмед-паша (5-й раз) | 23 сентября 1515 | 26 апреля 1516 | босняк из Герцеговины |
| Хадым Синан-паша (2-й раз) | 26 апреля 1516 | 22 января 1517 | босняк |
| Девширме Юнус-паша | 22 января 1517 | 13 сентября 1517 | неизвестно |
| Пири Мехмед-паша | 25 января 1518 | 27 июня 1523 | турок из города Аксарай |
| Паргалы Ибрагим-паша | 27 июня 1523 | 14 марта 1536 | грек из города Парга |
| Айяс Мехмед-паша | 14 марта 1536 | 13 июля 1539 | албанец |
| Хаджи Лютфи-паша | 13 июля 1539 | апреля 1541 | Вероятно, албанец из города Авлонья (Влёра) |
| Хадым Сулейман-паша | апреля 1541 | 28 ноября 1544 | неизвестно |
| Дамат Рустем-паша (1-й раз) | 28 ноября 1544 | 6 октября 1553 | хорват |
| Кара Ахмед-паша | 6 октября 1553 | 29 сентября 1555 | албанец |
| Дамат Рустем-паша (2-й раз) | 29 сентября 1555 | 10 июля 1561 | хорват |
| Семиз Али-паша | 10 июля 1561 | 28 июня 1565 | серб |
| Соколлу Мехмед-паша | 28 июня 1565 | 12 октября 1579 | серб из провинции Босния |
| Шемси Ахмед-паша | 12 октября 1579 | 28 апреля 1580 | албанец |
| Лала Кара Мустафа-паша | 28 апреля 1580 | 7 августа 1580 | босняк |
| Коджа Синан-паша (1-й раз) | 7 августа 1580 | 6 декабря 1582 | албанец |
| Канижели Сиявуш-паша[tr] (1-й раз) | 24 декабря 1582 | 25 июля 1584 | хорват или венгр из Надьканижи |
| Осман-паша Оздемироглу | 28 июля 1584 | 29 октября 1585 | черкес-мамлюк |
| Хадим Месих Мехмет-паша[tr] | 1 ноября 1585 | 14 апреля 1586 | неизвестно |
| Канижели Сиявуш-паша[tr] (2-й раз) | 14 апреля 1586 | 2 апреля 1589 | хорват или венгр из Надьканижи |
| Коджа Синан-паша (2-й раз) | 14 апреля 1589 | 1 августа 1591 | албанец |
| Сердар Ферхат-паша[tr] (1-й раз) | 1 августа 1591 | 4 апреля 1592 | албанец |
| Канижели Сиявуш-паша[tr] (3-й раз) | 4 апреля 1592 | 28 января 1593 | хорват или венгр из Надьканижи |
| Коджа Синан-паша (3-й раз) | 28 января 1593 | 16 февраля 1595 | албанец |
| Сердар Ферхат-паша[tr] (2-й раз) | 16 февраля 1595 | 7 июля 1595 | албанец |
| Коджа Синан-паша (4-й раз) | 7 июля 1595 | 19 ноября 1595 | албанец |
| Текели Лала Мехмед-паша[tr] | 19 ноября 1595 | 28 ноября 1595 | турок из Манисы |
| Коджа Синан-паша (5-й раз) | 1 декабря 1595 | 3 апреля 1596 | албанец |
| Дамат Ибрагим-паша[tr] (1-й раз) | 4 апреля 1596 | 27 октября 1596 | серб |
| Юсуф Синан-паша[tr] | 27 октября 1596 | 5 декабря 1596 | итальянец из генуэзской семьи |
| Дамат Ибрагим-паша[tr] (2-й раз) | 5 декабря 1596 | 3 ноября 1597 | серб |
| Хадым Хасан-паша[tr] | 3 ноября 1597 | 9 апреля 1598 | неизвестно |
| Джеррах Мехмед-паша | 9 апреля 1598 | 6 января 1599 | турок |
| Дамат Ибрагим-паша[tr] (3-й раз) | 6 января 1599 | 10 июля 1601 | серб |
XVII век
| Великий визирь | Вступил в должность | Покинул должность | Примечания |
|---|---|---|---|
| Йемишчи Хасан-паша[tr] | 22 июля 1601 | 4 октября 1603 | албанец |
| Малкочоглу Явуз Али-паша (Малкочоглу Явуз Али-паша[tr]) | 16 октября 1603 | 26 июля 1604 | турок |
| Соколлузаде Лала Мехмед-паша[tr] | 5 августа 1604 | 21 июня 1606 | босняк |
| Дервиш Мехмед-паша[tr] | 21 июня 1606 | 9 декабря 1606 | босняк |
| Куюджу Мурат-паша[tr] | 11 декабря 1606 | 5 августа 1611 | хорват |
| Гюмюльджинели Насух-паша[tr] | 5 августа 1611 | 17 октября 1614 | возможно албанец из Гюмюльджине. |
| Окюз Мехмед-паша[tr] (1-й раз) | 17 октября 1614 | 17 ноября 1616 | турок из Стамбула |
| Марашлы Халил-паша[tr] (1-й раз) | 17 ноября 1616 | 18 января 1619 | армянин из Зейтуна |
| Окюз Мехмед-паша[tr] (2-й раз) | 18 января 1619 | 23 декабря 1619 | турок из Стамбула |
| Истанкёулю Гюзельдже Али-паша[tr] | 23 декабря 1619 | 9 марта 1621 | турок |
| Охрили Хюсейн-паша[tr](1-й раз) | 9 марта 1621 | 17 сентября 1621 | албанец из Охрида |
| Дилавер-паша[tr] | 17 сентября 1621 | 20 мая 1622 | хорват |
| Охрили Хюсейн-паша[tr](2-й раз) | 20 мая 1622 | 20 мая 1622 | албанец из Охрида |
| Кара Давут-паша[tr] | 20 мая 1622 | 13 июня 1622 | босняк |
| Мере Хюсейн-паша[tr] (1-й раз) | 13 июня 1622 | 8 августа 1622 | албанец |
| Лефкели Мустафа-паша[tr] | 8 августа 1622 | 21 сентября 1622 | турок из Лефке (сегодня Орханели) |
| Гюрджю Хадым Мехмед-паша[tr] | 21 сентября 1622 | 5 февраля 1623 | грузин |
| Мере Хюсейн-паша[tr] (2-й раз) | 5 февраля 1623 | 30 августа 1623 | албанец |
| Кеманкеш Кара Али-паша[tr] | 30 августа 1623 | 3 апреля 1624 | турок |
| Черкес Мехмед Али-паша[tr] | 3 апреля 1624 | 28 января 1625 | черкес |
| Хафиз Ахмед-паша[tr] (1-й раз) | 8 февраля 1625 | 1 декабря 1626 | турок или помак из Пловдива. |
| Марашлы Халил-паша[tr] (2-й раз) | 1 декабря 1626 | 6 апреля 1628 | армянин из Зейтуна |
| Гази Экрем Хюсрев-паша[tr] | 6 апреля 1628 | 25 октября 1631 | босняк |
| Хафиз Ахмед-паша[tr] (2-й раз) | 25 октября 1631 | 10 февраля 1632 | турок или помак из Пловдива. |
| Топал Реджеп-паша[tr] | 10 февраля 1632 | 18 мая 1632 | босняк |
| Табаныяссы Мехмед-паша | 18 мая 1632 | 2 февраля 1637 | албанец (из города Драма) |
| Байрам-паша | 2 февраля 1637 | 26 августа 1638 | турок из Стамбула |
| Тайяр Мехмед-паша | 27 августа 1638 | 23 декабря 1638 | турок |
| Кеманкеш Кара Мустафа-паша | 23 декабря 1638 | 31 января 1644 | албанец |
| Султанзаде Мехмед-паша | 31 января 1644 | 17 декабря 1645 | турок |
| Невесинли Салих-паша[tr] | 17 декабря 1645 | 16 сентября 1647 | босняк из Невесинье |
| Кара Муса-паша[tr] | 16 сентября 1647 | 21 сентября 1647 | турок |
| Хезарпаре Ахмед-паша[tr] | 21 сентября 1647 | 7 августа 1648 | грек из Стамбула |
| Софу Мехмед-паша[tr] | 7 августа 1648 | 21 мая 1649 | турок |
| Кара Мурад-паша[tr] (1-й раз) | 21 мая 1649 | 5 августа 1651 | албанец |
| Мелек Ахмед-паша[tr] | 5 августа 1651 | 21 августа 1651 | абхаз |
| Сиявуш-паша[tr] (1-й раз) | 21 августа 1651 | 27 сентября 1651 | абазин |
| Гюрджю Мехмед-паша[tr] | 27 сентября 1651 | 20 июня 1652 | грузин |
| Тархунджу Ахмед-паша[tr] | 20 июня 1652 | 21 марта 1653 | албанец |
| Коджа Дервиш Мехмед-паша[tr] | 21 марта 1653 | 28 октября 1654 | черкес |
| Ибшир Мустафа-паша[tr] | 28 октября 1654 | 11 мая 1655 | абазин |
| Кара Мурад-паша[tr] (2-й раз) | 11 мая 1655 | 19 августа 1655 | албанец |
| Эрмени Сулейман-паша | 19 августа 1655 | 28 февраля 1656 | армянин из Малатьи |
| Дели Хюсейн-паша[tr] | 28 февраля 1656 | 5 марта 1656 | турок из Йенишехира |
| Зурназен Мустафа-паша[tr] | 5 марта 1656 | 5 марта 1656 | албанец |
| Сиявуш-паша[tr] (2-й раз) | 5 марта 1656 | 25 апреля 1656 | абазин |
| Бойнуяралы Мехмед-паша[tr] | 26 апреля 1656 | 15 сентября 1656 | турок из Самсуна |
| Кёпрюлю Мехмед-паша | 15 сентября 1656 | 31 октября 31 1661 | албанец из области Рудник |
| Фазыл Ахмед-паша | 31 октября 1661 | 19 октября 1676 | албанец по отцу, турок по матери (семья Кёпрюлю) |
| Мерзифонлу Кара Мустафа-паша | 19 октября 1676 | 25 декабря 1683 | турок из Мерзифона (семья Кёпрюлю) |
| Байбуртлу Кара Ибрагим-паша[tr] | 15 декабря 1683 | 18 ноября 1685 | босняк |
| Сары Сулейман-паша[tr] | 18 ноября 1685 | 18 сентября 1687 | босняк |
| Кёпрюлю Абаза Сиявуш-паша[tr] | 18 сентября 1687 | 23 февраля 1688 | абазин |
| Нишанджы Исмаил-паша[tr] | 23 февраля 1688 | 2 мая 1688 | турок (из Айяша) |
| Текирдаглы Бекри Мустафа-паша[tr] | 30 мая 1688 | 7 ноября 1689 | турок из Текирдага. |
| Фазыл Мустафа-паша Кёпрюлю | 10 ноября 1689 | 19 августа 1691 | турок (семья Кёпрюлю) |
| Бахадырзаде Арабаджы Али-паша[tr] | 24 августа 1691 | 21 марта 1692 | албанец |
| Мерзифонлу Чалык Хаджы Али-паша[tr] | 23 марта 1692 | 17 марта 1693 | турок из Мерзифона. |
| Бозоклу Мустафа-паша[tr] | марта 17, 1693 | марта 1694 | турок из Бозока (Йозгат сегодня). |
| Сюрмели Али-паша[tr] | марта 13, 1694 | апреля 22, 1695 | грек из города Дидимотика) |
| Эльмас Мехмед-паша[tr] | мая 3, 1695 | сентября 11, 1697 | турок |
| Амджазаде Кёпрюлю Хюсейн-паша | сентября 17, 1697 | сентября 4, 1702 | турок (семья Кёпрюлю). |
XVIII век
| Великий визирь | Вступил в должность | Покинул должность | Примечания |
|---|---|---|---|
| Далтабан Мустафа-паша[tr] | 4 сентября 1702 | 24 января 1703 | серб из Манастира |
| Рами Мехмед-паша[tr] | 25 января 1703 | 22 августа 1703 | турок из Стамбула |
| Каваноз Ахмед-паша[tr] | 22 августа 1703 | 16 ноября 1703 | русский |
| Моралы Хасан-паша[tr] | 18 ноября 1703 | 28 сентября 1704 | турок из города Морея |
| Калайлыкоз Хаджи Ахмед-паша[tr] | 17 октября 1704 | 25 декабря 1704 | грек из Кайсери |
| Балтаджи Мехмед-паша (1-й раз) | 25 декабря 1704 | 3 мая 1706 | турок из Османджика. |
| Чорлулу Дамат Али-паша | 3 мая 1706 | 15 июня 1710 | турок из Чорлу |
| Нуман-паша Кёпрюлю | 16 июня 1710 | 17 августа 1710 | турок (семья Кёпрюлю). |
| Балтаджи Мехмед-паша (2-й раз) | 18 августа 1710 | 20 ноября 1711 | турок из Османджика. |
| Гюрджю Юсуф-паша[tr] | 20 ноября 1711 | 11 ноября 1712 | грузин |
| Силахдар Сулейман-паша[tr] | 12 ноября 1712 | 6 апреля 1713 | абазин |
| Ходжа Ибрахим-паша[tr] | 6 апреля 1713 | 7 апреля 1713 | турок из Серре |
| Силахдар Али-паша | 27 апреля 1713 | 5 августа 1716 | турок из Изника |
| Хаджы Халил-паша[tr] | 21 августа 1716 | 26 августа 1717 | албанец |
| Нишанджы Мехмед-паша[tr] | 26 августа 1717 | 9 мая 1718 | турок из Кайсери |
| Невшехирли Ибрагим-паша | 9 мая 1718 | 16 октября 1730 | турок из Невшехира. |
| Силахдар Дамат Мехмед-паша[tr] | 16 октября 1730 | 23 января 1731 | турок из Стамбула |
| Кабакулак Ибрагим-паша[tr] | 23 января 1731 | 11 сентября 1731 | турок из Шебинкарахисара |
| Топал Осман-паша[tr] | 21 сентября 1731 | 12 марта 1732 | турок |
| Хекимоглу Али-паша[tr] (1-й раз) | 12 марта 1732 | 14 июля 1735 | Венецианец по отцу, турок по матери |
| Гюрджю Исмаил-паша[tr] | 14 июля 1735 | 25 декабря 1735 | грузин |
| Силахдар Сейид Мехмед-паша[tr] | 10 января 1736 | 5 августа 1737 | турок из города Дидимотика |
| Мухсинзаде Абдулла-паша[tr] | 22 августа 1737 | 19 декабря 1737 | турок из Алеппо |
| Йеген Мехмед-паша[tr] | 3 декабря 1737 | 23 марта 1739 | турок |
| Хаджы Иваз Мехмед-паша[tr] | 17 марта 1739 | 23 июня 1740 | албанец |
| Нишанджы Шехла Хаджы Ахмед-паша[tr] | 22 июля 1740 | 7 апреля 1742 | турок из города Аланья |
| Хекимоглу Али-паша[tr] (2-й раз) | 21 апреля 1742 | 4 октября 1742 | Венецианец по отцу, турок по матери |
| Сейид Хасан-паша[tr] | 4 октября 1742 | 10 августа 1746 | турок из Карахисара (Шебинкарахисар сегодня) |
| Тирьяки Хаджы Мехмед-паша[tr] | 11 августа 1746 | 24 августа 1747 | турок |
| Сейид Абдулла-паша[tr] | 24 августа 1747 | 2 января 1750 | турок из Керкюка |
| Дивитдар Мехмед Эмин-паша[tr] | 9 января 1750 | 1 июля 1752 | турок из Стамбула |
| Чорлулу Кёсе Бахир Мустафа-паша[tr] (1-й раз) | 1 июля 1752 | 16 февраля 1755 | турок из Чорлу |
| Хекимоглу Али-паша[tr] (3-й раз) | 16 февраля 1755 | 19 мая 1755 | Венецианец по отцу, турок по матери |
| Наили Абдулла-паша[tr] | 19 мая 1755 | 24 августа 1755 | турок из Стамбула |
| Силахдар Быйыклы Али-паша[tr] | 24 августа 1755 | 23 октября 1755 | албанец |
| Йирмисекиззаде Мехмед Саид-паша[tr] | 25 октября 1755 | 1 апреля 1756 | турок из Эдирне |
| Чорлулу Кёсе Бахир Мустафа-паша[tr] (2-й раз) | 30 апреля 1756 | 3 декабря 1756 | турок из Чорлу |
| Коджа Мехмед Рагып-паша[tr] | 12 января 1757 | 8 апреля 1763 | турок из Стамбула |
| Хамза Хамид-паша[tr] | 11 апреля 1763 | 29 сентября 1763 | турок из Девели |
| Чорлулу Кёсе Бахир Мустафа-паша[tr] (3-й раз) | 29 сентября 1763 | 30 марта 1765 | турок из Чорлу |
| Мухсинзаде Мехмед-паша[tr] (1-й раз) | 30 марта 1765 | 7 августа 1768 | турок, сын Мухсинзаде Абдуллы-паши |
| Силахдар Махир Хамза-паша[tr] | 7 августа 1768 | 20 октября 1768 | турок из Девели |
| Яглыкджызаде Мехмед Эмин-паша[tr] | 20 октября 1768 | 12 августа 1769 | турок из Стамбула |
| Молдованджы Али-паша[tr] | 12 августа 1769 | 12 декабря 1769 | турок из города Дадай |
| Иваззаде Халил-паша | 13 декабря 1769 | 25 декабря 1770 | турок (сын Иваза Мехмед-паши) |
| Силахдар Мехмед-паша[tr] | 25 декабря 1770 | 11 декабря 1771 | турок из Стамбула |
| Мухсинзаде Мехмед-паша[tr] (2-й раз) | 11 декабря 1771 | 6 августа 1773 | турок |
| Иззет Мехмед-паша[tr] (1-й раз) | 11 августа 1773 | 7 июля 1775 | турок из Сафранболу. |
| Яглыкджызаде Дервиш Мехмед-паша[tr] | 7 июля 1775 | 5 января 1777 | турок |
| Дарендели Мехмед-паша[tr] | 5 января 1777 | 1 сентября 1778 | турок из Даренде. |
| Калафат Мехмед-паша[tr] | 1 сентября 1778 | 22 августа 1779 | болгарин из города София |
| Силахдар Сейид Мехмед-паша[tr] | 22 августа 1779 | 20 февраля 1781 | турок из Арабсуна вблизи Кыршехира |
| Иззет Мехмед-паша[tr] (2-й раз) | 20 февраля 1781 | 25 августа 1782 | турок из Сафранболу. |
| Йеген Сейид Мехмед-паша[tr] | 25 августа 1782 | 31 декабря 1782 | турок |
| Халил Хамид-паша | 31 декабря 1782 | 30 апреля 1785 | турок из города Ыспарта. |
| Хазинедар Шахин Али-паша[tr] | 30 апреля 1785 | 25 января 1786 | возможно грузин |
| Коджа Юсуф-паша (1-й раз) | 25 января 1786 | 28 мая 1789 | грузин |
| Кетхюда Хасан-паша[tr] | 28 мая 1789 | 2 января 1790 | черкес |
| Джезаирли Гази Хасан-паша | 2 января 1790 | 30 марта 1790 | турок из Текирдага, возможно, родом с Кавказа. |
| Русчуклу Челебизаде Шериф Хасан-паша[tr] | 16 апреля 1790 | 12 февраля 1791 | турок из Рущука. |
| Коджа Юсуф-паша (2-й раз) | 12 февраля 1791 | 4 мая 1792 | грузин |
| Мелек Мехмед-паша[tr] | 4 мая 1792 | 21 октября 1794 | босняк |
| Иззет Мехмед-паша[tr] (3-й раз) | 21 октября 1794 | 23 октября 1798 | турок из Сафранболу. |
| Кёр Юсуф Зияюддин-паша[tr] (1-й раз) | 23 октября 1798 | 24 июня 1805 | турок |
XIX век
| Великий визирь | Вступил в должность | Покинул должность | Примечания |
|---|---|---|---|
| Бостанджыбашы Хафыз Исмаил-паша[tr] | 24 сентября 1805 | 13 октября 1806 | турок |
| Ибрагим Хилми-паша[tr] | 13 октября 1806 | 3 июня 1807 | турок |
| Челеби Мустафа-паша[tr] | 3 июня 1807 | 29 июля 1808 | турок |
| Байрактар Мустафа-паша | 29 июля 1808 | 15 ноября 1808 | турок из Рущука |
| Чавушбаши Мемиш-паша[tr] | 16 ноября 1808 | 1 января 1809 | албанец |
| Чархаджи Али-паша[tr] | 1 января 1809 | март 1809 | турок |
| Кёр Юсуф Зияюддин-паша[tr] (2-й раз) | март 1809 | 10 апреля 1811 | турок |
| Лаз Азиз Ахмед-паша | 10 апреля 1811 | 5 сентября 1812 | лаз |
| Хуршид Ахмед-паша | 5 сентября 1812 | 30 марта 1815 | турок |
| Мехмед Эмин Рауф-паша (1-й раз) | 30 марта 1815 | 6 января 1818 | турок |
| Бурдурлу Дервиш Мехмед-паша[tr] | 6 января 1818 | 5 января 1820 | турок из Бурдура |
| Ыспарталы Сейид Али-паша[tr] | 5 января 1820 | 26 марта 1821 | турок |
| Бендерли Али-паша[tr] | 26 марта 1821 | 30 апреля 1821 | турок из Бендер (Молдавия сегодня) |
| Хаджы Салих-паша[tr] | 30 апреля 1821 | 11 ноября 1822 | турок |
| Дели Абдулла-паша[tr] | 11 ноября 1822 | 4 марта 1823 | турок |
| Турнаджызаде Силахдар Али-паша[tr] | 4 марта 1823 | 13 декабря 1823 | турок |
| Мехмед Саид Галип-паша[tr] | 13 декабря 1823 | 15 сентября 1824 | турок |
| Бендерли Мехмед Селим Сырры-паша[tr] | 15 сентября 1824 | 26 октября 1828 | турок из Бендер (Молдавия сегодня) |
| Топал Иззет Мехмед-паша[tr] (1-й раз) | 26 октября 1828 | 28 января 1829 | турок из Даренде |
| Решид Мехмед-паша[tr] | 28 января 1829 | 17 февраля 1833 | турок |
| Мехмед Эмин Рауф-паша (2-й раз) | 17 февраля 1833 | 8 июля 1839 | турок |
| Коджа Хюсрев Мехмед-паша[tr] | 8 июля 1839 | 29 мая 1841 | турок |
| Мехмед Эмин Рауф-паша (3-й раз) | 29 мая 1841 | 7 октября 1841 | турок |
| Топал Иззет Мехмед-паша[tr] (2-й раз) | 7 октября 1841 | 3 сентября 1842 | турок из Даренде |
| Мехмед Эмин Рауф-паша (4-й раз) | 3 сентября 1842 | 28 сентября 1846 | турок |
| Мустафа Решид-паша (1-й раз) | 28 сентября 1846 | 28 апреля 1848 | турок |
| Ибрагим Сарим-паша | 28 апреля 1848 | 13 августа 1848 | турок |
| Мустафа Решид-паша (2-й раз) | 13 августа 1848 | 27 января 1852 | турок |
| Мехмед Эмин Рауф-паша (5-й раз) | 27 января 1852 | 7 марта 1852 | турок |
| Мустафа Решид-паша (3-й раз) | 7 марта 1852 | 7 августа 1852 | турок |
| Мехмед Эмин Али-паша (1-й раз) | 7 августа 1852 | 4 октября 1852 | турок |
| Дамад Мехмед Али-паша[tr] | 4 октября 1852 | 14 мая 1853 | амшенец |
| Мустафа Наили-паша (1-й раз) | 14 мая 1853 | 30 мая 1854 | албанец из Египта |
| Кыбрыслы Мехмед Эмин-паша (1-й раз) | 30 мая 1854 | 24 ноября 1854 | турок с Кипра |
| Мустафа Решид-паша (4-й раз) | 24 ноября 1854 | 4 мая 1855 | турок |
| Мехмед Эмин Али-паша (2-й раз) | 4 мая 1855 | 1 декабря 1856 | турок |
| Мустафа Решид-паша (5-й раз) | 1 декабря 1856 | 2 августа 1857 | турок |
| Мустафа Наили-паша (2-й раз) | 2 августа 1857 | 23 октября 1857 | албанец |
| Мустафа Решид-паша (6-й раз) | 23 октября 1857 | 7 января 1858 | турок |
| Мехмед Эмин Али-паша (3-й раз) | 11 января 1858 | 8 октября 1859 | турок |
| Кыбрыслы Мехмед Эмин-паша (2-й раз) | 8 октября 1859 | 24 декабря 1859 | турок с Кипра |
| Мютерджим Мехмед Рюшди-паша (1-й раз) | 24 декабря 1859 | 27 мая 1860 | турок |
| Кыбрыслы Мехмед Эмин-паша (3-й раз) | 27 мая 1860 | 6 августа 1861 | турок с Кипра |
| Мехмед Эмин Али-паша (4-й раз) | 6 августа 1861 | 22 ноября 1861 | турок |
| Кечеджизаде Мехмед Эмин Фуад-паша (1-й раз) | 22 ноября 1861 | 6 января 1863 | турок из Коньи (семья Кечеджизаде) |
| Юсуф Камиль-паша | 6 января 1863 | 3 июня 1863 | турок |
| Кечеджизаде Мехмед Эмин Фуад-паша (2-й раз) | 3 июня 1863 | 5 июня 1866 | турок |
| Мютерджим Мехмед Рюшди-паша (2-й раз) | 5 июня 1866 | 11 февраля 1867 | турок |
| Мехмед Эмин Али-паша (5-й раз) | 11 февраля 1867 | 7 сентября 1871 | турок |
| Махмуд Недим-паша (1-й раз) | 7 сентября 1871 | 31 июля 1872 | турок, носил имя Недимофф |
| Мидхат-паша (1-й раз) | 31 июля 1872 | 19 октября 1872 | турок: семья из Рущука, родился в Стамбуле |
| Мютерджим Мехмед Рюшди-паша (3-й раз) | 19 октября 1872 | 15 февраля 1873 | турок |
| Ахмед Эсад-паша (1-й раз) | 15 февраля 1873 | 15 апреля 1873 | турок, с Хиоса/Сакыза |
| Ширванизаде Мехмед Рюшди-паша[tr] | 15 апреля 1873 | 14 февраля 1874 | турок или курд из Ширвана |
| Хусейн Авни-паша | 14 февраля 1874 | 25 апреля 1875 | турок |
| Ахмед Эсад-паша (2-й раз) | 25 апреля 1875 | 21 августа 1875 | турок с Хиоса/Сакыза |
| Махмуд Недим-паша (2-й раз) | 21 августа 1875 | 13 апреля 1876 | турок |
| Мютерджим Мехмед Рюшди-паша (4-й раз) | 13 апреля 1876 | 19 декабря 1876 | турок |
| Мидхат-паша (2-й раз) | 19 декабря 1876 | 5 февраля 1877 | турок |
| Ибрагим Эдхем-паша | 5 февраля 1877 | 11 января 1878 | грек с Хиоса/Сакыза |
| Ахмед Хамди-паша | 11 января 1878 | 4 февраля 1878 | турок |
| Ахмед Вефик-паша (1-й раз) | 4 февраля 1878 | 18 апреля 1878 | турок из Стамбула |
| Мехмед Садык-паша | 18 апреля 1878 | 28 мая 1878 | турок |
| Мютерджим Мехмед Рюшди-паша (5-й раз) | 28 мая 1878 | 4 июня 1878 | турок |
| Мехмед Савфет-паша | 4 мая 1878 | 4 октября 1878 | турок |
| Хайреддин-паша | 4 октября 1878 | 28 июля 1879 | абхаз |
| Ахмед Арифи-паша | 28 июля 1879 | 18 октября 1879 | турок |
| Кючюк Мехмед Саид-паша (1-й раз) | 18 октября 1879 | 9 июня 1880 | турок |
| Мехмед Кадри-паша | 9 июня 1880 | 12 сентября 1880 | турок из Антепа |
| Кючюк Мехмед Саид-паша (2-й раз) | 12 сентября 1880 | 2 мая 1882 | турок |
| Абдуррахман Нуреддин-паша | 2 мая 1882 | 12 июля 1882 | турок из Кютахьи (семья Гермиян) |
| Кючюк Мехмед Саид-паша (3-й раз) | 12 июля 1882 | 30 ноября 1882 | турок |
| Ахмед Вефик-паша (2-й раз) | 1 декабря 1882 | 3 декабря 1882 | турок |
| Кючюк Мехмед Саид-паша (4-й раз) | 3 декабря 1882 | 24 сентября 1885 | турок |
| Мехмед Камиль-паша (1-й раз) | 24 сентября 1885 | 4 сентября 1891 | турок из Кипра |
| Ахмед Джевад-паша | 4 сентября 1891 | 9 июня 1895 | турок из Кабаагача в Афьонкарахисаре (семья Шакирпашазаде) |
| Кючюк Мехмед Саид-паша (5-й раз) | 9 июня 1895 | 3 октября 1895 | турок |
| Мехмед Камиль-паша (2-й раз) | 3 октября 1895 | ноября, 1895 | турок с Кипра |
| Халиль Рыфат-паша | ноября, 1895 | 9 ноября 1901 | турок из Серре |
XX век
| Великий визирь | Вступил в должность | Покинул должность | Примечания |
|---|---|---|---|
| Кючюк Мехмед Саид-паша (6-й раз) | 13 ноября 1901 | 15 января 1903 | турок |
| Мехмед Ферид-паша | 15 января 1903 | июля, 1908 | албанец из Янины |
| Кючюк Мехмед Саид-паша (7-й раз) | 22 июля 1908 | 6 августа 1908 | турок |
| Мехмед Камиль-паша (3-й раз) | августа, 1908 | февраля, 1909 | турок с Кипра |
| Ахмед Тевфик-паша (1-й раз) | 31 марта 1909 | мая, 1909 | крымский татарин |
| Хусейн Хильми-паша | мая, 1909 | декабрь, 1909 | турок из Митилини |
| Ибрагим Хаккы-паша | 12 января 1910 | 29 сентября 1911 | турок |
| Кючюк Мехмед Саид-паша (8-й раз) | 4 октября 1911 | 17 июля 1912 | турок |
| Ахмед Мухтар-паша | 22 июля 1912 | 29 октября 1912 | турок из Бурсы |
| Мехмед Камиль-паша (4-й раз) | 29 октября 1912 | 23 января 1913 | турок с Кипра |
| Махмуд Шевкет-паша | 23 января 1913 | 11 июня 1913 | грузин или чеченец |
| Саид Халим-паша | 12 июня 1913 | 3 февраля 1917 | египтянин албанского происхождения |
| Мехмед Талаат-паша | 4 февраля 1917 | 8 октября 1918 | помак-болгарин из Адрианополя |
| Ахмед Иззет-паша | 14 октября 1918 | 8 ноября 1918 | турок |
| Ахмед Тевфик-паша (2-й раз) | 11 ноября 1918 | 4 марта 1919 | крымский татарин |
| Дамат Мехмед Ферид-паша (1-й раз) | 4 марта 1919 | 4 октября 1919 | черногорец или серб из села Потоци близ города Плевля |
| Али Рыза-паша | 6 октября 1919 | 2 марта 1920 | турок из Константинополя |
| Хулуси Салих-паша | 8 марта 1920 | 2 апреля 1920 | турок из Константинополя |
| Дамат Мехмед Ферид-паша (2-й раз) | 5 апреля 1920 | 18 октября 1920 | черногорец или серб из села Потоци близ города Плевля |
| Ахмед Тевфик-паша (3-й раз) | 21 октября 1920 | 17 ноября 1922 | крымский татарин |
См. также
Напишите отзыв о статье "Список великих визирей Османской империи"
Отрывок, характеризующий Список великих визирей Османской империи
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.
Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…
Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?
Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.
Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
