Список изобретений, сделанных в Китае
Поделись знанием:
– Я не знаю, как вы, mon pere, – шопотом проговорила княжна.
– Я? я? что ж я то? меня то оставьте в стороне. Не я пойду замуж. Что вы? вот это желательно знать.
Княжна видела, что отец недоброжелательно смотрел на это дело, но ей в ту же минуту пришла мысль, что теперь или никогда решится судьба ее жизни. Она опустила глаза, чтобы не видеть взгляда, под влиянием которого она чувствовала, что не могла думать, а могла по привычке только повиноваться, и сказала:
– Я желаю только одного – исполнить вашу волю, – сказала она, – но ежели бы мое желание нужно было выразить…
Она не успела договорить. Князь перебил ее.
– И прекрасно, – закричал он. – Он тебя возьмет с приданным, да кстати захватит m lle Bourienne. Та будет женой, а ты…
Князь остановился. Он заметил впечатление, произведенное этими словами на дочь. Она опустила голову и собиралась плакать.
– Ну, ну, шучу, шучу, – сказал он. – Помни одно, княжна: я держусь тех правил, что девица имеет полное право выбирать. И даю тебе свободу. Помни одно: от твоего решения зависит счастье жизни твоей. Обо мне нечего говорить.
– Да я не знаю… mon pere.
– Нечего говорить! Ему велят, он не только на тебе, на ком хочешь женится; а ты свободна выбирать… Поди к себе, обдумай и через час приди ко мне и при нем скажи: да или нет. Я знаю, ты станешь молиться. Ну, пожалуй, молись. Только лучше подумай. Ступай. Да или нет, да или нет, да или нет! – кричал он еще в то время, как княжна, как в тумане, шатаясь, уже вышла из кабинета.
Судьба ее решилась и решилась счастливо. Но что отец сказал о m lle Bourienne, – этот намек был ужасен. Неправда, положим, но всё таки это было ужасно, она не могла не думать об этом. Она шла прямо перед собой через зимний сад, ничего не видя и не слыша, как вдруг знакомый шопот m lle Bourienne разбудил ее. Она подняла глаза и в двух шагах от себя увидала Анатоля, который обнимал француженку и что то шептал ей. Анатоль с страшным выражением на красивом лице оглянулся на княжну Марью и не выпустил в первую секунду талию m lle Bourienne, которая не видала ее.
«Кто тут? Зачем? Подождите!» как будто говорило лицо Анатоля. Княжна Марья молча глядела на них. Она не могла понять этого. Наконец, m lle Bourienne вскрикнула и убежала, а Анатоль с веселой улыбкой поклонился княжне Марье, как будто приглашая ее посмеяться над этим странным случаем, и, пожав плечами, прошел в дверь, ведшую на его половину.
Через час Тихон пришел звать княжну Марью. Он звал ее к князю и прибавил, что и князь Василий Сергеич там. Княжна, в то время как пришел Тихон, сидела на диване в своей комнате и держала в своих объятиях плачущую m lla Bourienne. Княжна Марья тихо гладила ее по голове. Прекрасные глаза княжны, со всем своим прежним спокойствием и лучистостью, смотрели с нежной любовью и сожалением на хорошенькое личико m lle Bourienne.
– Non, princesse, je suis perdue pour toujours dans votre coeur, [Нет, княжна, я навсегда утратила ваше расположение,] – говорила m lle Bourienne.
– Pourquoi? Je vous aime plus, que jamais, – говорила княжна Марья, – et je tacherai de faire tout ce qui est en mon pouvoir pour votre bonheur. [Почему же? Я вас люблю больше, чем когда либо, и постараюсь сделать для вашего счастия всё, что в моей власти.]
– Mais vous me meprisez, vous si pure, vous ne comprendrez jamais cet egarement de la passion. Ah, ce n'est que ma pauvre mere… [Но вы так чисты, вы презираете меня; вы никогда не поймете этого увлечения страсти. Ах, моя бедная мать…]
– Je comprends tout, [Я всё понимаю,] – отвечала княжна Марья, грустно улыбаясь. – Успокойтесь, мой друг. Я пойду к отцу, – сказала она и вышла.
Князь Василий, загнув высоко ногу, с табакеркой в руках и как бы расчувствованный донельзя, как бы сам сожалея и смеясь над своей чувствительностью, сидел с улыбкой умиления на лице, когда вошла княжна Марья. Он поспешно поднес щепоть табаку к носу.
– Ah, ma bonne, ma bonne, [Ах, милая, милая.] – сказал он, вставая и взяв ее за обе руки. Он вздохнул и прибавил: – Le sort de mon fils est en vos mains. Decidez, ma bonne, ma chere, ma douee Marieie qui j'ai toujours aimee, comme ma fille. [Судьба моего сына в ваших руках. Решите, моя милая, моя дорогая, моя кроткая Мари, которую я всегда любил, как дочь.]
Он отошел. Действительная слеза показалась на его глазах.
– Фр… фр… – фыркал князь Николай Андреич.
– Князь от имени своего воспитанника… сына, тебе делает пропозицию. Хочешь ли ты или нет быть женою князя Анатоля Курагина? Ты говори: да или нет! – закричал он, – а потом я удерживаю за собой право сказать и свое мнение. Да, мое мнение и только свое мнение, – прибавил князь Николай Андреич, обращаясь к князю Василью и отвечая на его умоляющее выражение. – Да или нет?
– Мое желание, mon pere, никогда не покидать вас, никогда не разделять своей жизни с вашей. Я не хочу выходить замуж, – сказала она решительно, взглянув своими прекрасными глазами на князя Василья и на отца.
– Вздор, глупости! Вздор, вздор, вздор! – нахмурившись, закричал князь Николай Андреич, взял дочь за руку, пригнул к себе и не поцеловал, но только пригнув свой лоб к ее лбу, дотронулся до нее и так сжал руку, которую он держал, что она поморщилась и вскрикнула.
Князь Василий встал.
– Ma chere, je vous dirai, que c'est un moment que je n'oublrai jamais, jamais; mais, ma bonne, est ce que vous ne nous donnerez pas un peu d'esperance de toucher ce coeur si bon, si genereux. Dites, que peut etre… L'avenir est si grand. Dites: peut etre. [Моя милая, я вам скажу, что эту минуту я никогда не забуду, но, моя добрейшая, дайте нам хоть малую надежду возможности тронуть это сердце, столь доброе и великодушное. Скажите: может быть… Будущность так велика. Скажите: может быть.]
– Князь, то, что я сказала, есть всё, что есть в моем сердце. Я благодарю за честь, но никогда не буду женой вашего сына.
– Ну, и кончено, мой милый. Очень рад тебя видеть, очень рад тебя видеть. Поди к себе, княжна, поди, – говорил старый князь. – Очень, очень рад тебя видеть, – повторял он, обнимая князя Василья.
«Мое призвание другое, – думала про себя княжна Марья, мое призвание – быть счастливой другим счастием, счастием любви и самопожертвования. И что бы мне это ни стоило, я сделаю счастие бедной Ame. Она так страстно его любит. Она так страстно раскаивается. Я все сделаю, чтобы устроить ее брак с ним. Ежели он не богат, я дам ей средства, я попрошу отца, я попрошу Андрея. Я так буду счастлива, когда она будет его женою. Она так несчастлива, чужая, одинокая, без помощи! И Боже мой, как страстно она любит, ежели она так могла забыть себя. Может быть, и я сделала бы то же!…» думала княжна Марья.
Долго Ростовы не имели известий о Николушке; только в середине зимы графу было передано письмо, на адресе которого он узнал руку сына. Получив письмо, граф испуганно и поспешно, стараясь не быть замеченным, на цыпочках пробежал в свой кабинет, заперся и стал читать. Анна Михайловна, узнав (как она и всё знала, что делалось в доме) о получении письма, тихим шагом вошла к графу и застала его с письмом в руках рыдающим и вместе смеющимся. Анна Михайловна, несмотря на поправившиеся дела, продолжала жить у Ростовых.
– Mon bon ami? – вопросительно грустно и с готовностью всякого участия произнесла Анна Михайловна.
Граф зарыдал еще больше. «Николушка… письмо… ранен… бы… был… ma сhere… ранен… голубчик мой… графинюшка… в офицеры произведен… слава Богу… Графинюшке как сказать?…»
Анна Михайловна подсела к нему, отерла своим платком слезы с его глаз, с письма, закапанного ими, и свои слезы, прочла письмо, успокоила графа и решила, что до обеда и до чаю она приготовит графиню, а после чаю объявит всё, коли Бог ей поможет.
Всё время обеда Анна Михайловна говорила о слухах войны, о Николушке; спросила два раза, когда получено было последнее письмо от него, хотя знала это и прежде, и заметила, что очень легко, может быть, и нынче получится письмо. Всякий раз как при этих намеках графиня начинала беспокоиться и тревожно взглядывать то на графа, то на Анну Михайловну, Анна Михайловна самым незаметным образом сводила разговор на незначительные предметы. Наташа, из всего семейства более всех одаренная способностью чувствовать оттенки интонаций, взглядов и выражений лиц, с начала обеда насторожила уши и знала, что что нибудь есть между ее отцом и Анной Михайловной и что нибудь касающееся брата, и что Анна Михайловна приготавливает. Несмотря на всю свою смелость (Наташа знала, как чувствительна была ее мать ко всему, что касалось известий о Николушке), она не решилась за обедом сделать вопроса и от беспокойства за обедом ничего не ела и вертелась на стуле, не слушая замечаний своей гувернантки. После обеда она стремглав бросилась догонять Анну Михайловну и в диванной с разбега бросилась ей на шею.
– Тетенька, голубушка, скажите, что такое?
– Ничего, мой друг.
– Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я не отстaнy, я знаю, что вы знаете.
Анна Михайловна покачала головой.
– Voua etes une fine mouche, mon enfant, [Ты вострушка, дитя мое.] – сказала она.
– От Николеньки письмо? Наверно! – вскрикнула Наташа, прочтя утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.
– Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить твою maman.
– Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и тотчас же побежала к Соне.
– Николенька…ранен…письмо… – проговорила она торжественно и радостно.
– Nicolas! – только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. – Немножко ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, – говорила она сквозь слезы.
– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C'est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
– О чем же вы плачете, maman? – сказала Вера. – По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа – все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее – тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником графом, тот сын, который выучился говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда миллионов миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
– Что за штиль, как он описывает мило! – говорила она, читая описательную часть письма. – И что за душа! Об себе ничего… ничего! О каком то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за границей , есть совершенно определительный адрес, и что ежели письмо дойдет до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец, 6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.
12 го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца, готовилась к следующему дню на смотр двух императоров – русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в 15 ти верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10 ти часам утра, вступала на ольмюцкое поле.
Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку, извещавшую его, что Измайловский полк ночует в 15 ти верстах не доходя Ольмюца, и что он ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были особенно нужны Ростову теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились под Ольмюцом, и хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всякого рода соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов недавно отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина, лошадь Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку Бориса, Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку вина и один поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства. Ростов еще не успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская куртка с солдатским крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и офицерская с темляком сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская, купленная походом у казака; гусарская измятая шапочка была ухарски надета назад и набок. Подъезжая к лагерю Измайловского полка, он думал о том, как он поразит Бориса и всех его товарищей гвардейцев своим обстреленным боевым гусарским видом.
Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи, щеголяя своей чистотой и дисциплиной. Переходы были малые, ранцы везли на подводах, офицерам австрийское начальство готовило на всех переходах прекрасные обеды. Полки вступали и выступали из городов с музыкой, и весь поход (чем гордились гвардейцы), по приказанию великого князя, люди шли в ногу, а офицеры пешком на своих местах. Борис всё время похода шел и стоял с Бергом, теперь уже ротным командиром. Берг, во время похода получив роту, успел своей исполнительностью и аккуратностью заслужить доверие начальства и устроил весьма выгодно свои экономические дела; Борис во время похода сделал много знакомств с людьми, которые могли быть ему полезными, и через рекомендательное письмо, привезенное им от Пьера, познакомился с князем Андреем Болконским, через которого он надеялся получить место в штабе главнокомандующего. Берг и Борис, чисто и аккуратно одетые, отдохнув после последнего дневного перехода, сидели в чистой отведенной им квартире перед круглым столом и играли в шахматы. Берг держал между колен курящуюся трубочку. Борис, с свойственной ему аккуратностью, белыми тонкими руками пирамидкой уставлял шашки, ожидая хода Берга, и глядел на лицо своего партнера, видимо думая об игре, как он и всегда думал только о том, чем он был занят.
– Ну ка, как вы из этого выйдете? – сказал он.
– Будем стараться, – отвечал Берг, дотрогиваясь до пешки и опять опуская руку.
В это время дверь отворилась.
– Вот он, наконец, – закричал Ростов. – И Берг тут! Ах ты, петизанфан, але куше дормир , [Дети, идите ложиться спать,] – закричал он, повторяя слова няньки, над которыми они смеивались когда то вместе с Борисом.
– Батюшки! как ты переменился! – Борис встал навстречу Ростову, но, вставая, не забыл поддержать и поставить на место падавшие шахматы и хотел обнять своего друга, но Николай отсторонился от него. С тем особенным чувством молодости, которая боится битых дорог, хочет, не подражая другим, по новому, по своему выражать свои чувства, только бы не так, как выражают это, часто притворно, старшие, Николай хотел что нибудь особенное сделать при свидании с другом: он хотел как нибудь ущипнуть, толкнуть Бориса, но только никак не поцеловаться, как это делали все. Борис же, напротив, спокойно и дружелюбно обнял и три раза поцеловал Ростова.
Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда молодые люди делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные перемены, совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои первые шаги жизни. Оба много переменились с своего последнего свидания и оба хотели поскорее выказать друг другу происшедшие в них перемены.
– Ах вы, полотеры проклятые! Чистенькие, свеженькие, точно с гулянья, не то, что мы грешные, армейщина, – говорил Ростов с новыми для Бориса баритонными звуками в голосе и армейскими ухватками, указывая на свои забрызганные грязью рейтузы.
Хозяйка немка высунулась из двери на громкий голос Ростова.
– Что, хорошенькая? – сказал он, подмигнув.
– Что ты так кричишь! Ты их напугаешь, – сказал Борис. – А я тебя не ждал нынче, – прибавил он. – Я вчера, только отдал тебе записку через одного знакомого адъютанта Кутузовского – Болконского. Я не думал, что он так скоро тебе доставит… Ну, что ты, как? Уже обстрелен? – спросил Борис.
Ростов, не отвечая, тряхнул по солдатскому Георгиевскому кресту, висевшему на снурках мундира, и, указывая на свою подвязанную руку, улыбаясь, взглянул на Берга.
– Как видишь, – сказал он.
– Вот как, да, да! – улыбаясь, сказал Борис, – а мы тоже славный поход сделали. Ведь ты знаешь, его высочество постоянно ехал при нашем полку, так что у нас были все удобства и все выгоды. В Польше что за приемы были, что за обеды, балы – я не могу тебе рассказать. И цесаревич очень милостив был ко всем нашим офицерам.
И оба приятеля рассказывали друг другу – один о своих гусарских кутежах и боевой жизни, другой о приятности и выгодах службы под командою высокопоставленных лиц и т. п.
– О гвардия! – сказал Ростов. – А вот что, пошли ка за вином.
Борис поморщился.
– Ежели непременно хочешь, – сказал он.
И, подойдя к кровати, из под чистых подушек достал кошелек и велел принести вина.
– Да, и тебе отдать деньги и письмо, – прибавил он.
Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками на стол и стал читать. Он прочел несколько строк и злобно взглянул на Берга. Встретив его взгляд, Ростов закрыл лицо письмом.
– Однако денег вам порядочно прислали, – сказал Берг, глядя на тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. – Вот мы так и жалованьем, граф, пробиваемся. Я вам скажу про себя…
– Вот что, Берг милый мой, – сказал Ростов, – когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда нибудь, куда нибудь… к чорту! – крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: – вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
– Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, – сказал Берг, вставая и говоря в себя горловым голосом.
– Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, – прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из комнаты.
– Ах, какая я скотина, однако! – проговорил Ростов, читая письмо.
– А что?
– Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их. Ах, какая я свинья, – повторил он, вдруг покраснев. – Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! – сказал он…
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им воспользоваться.
– Вот глупости! Очень мне нужно, – сказал Ростов, бросая письмо под стол.
– Зачем ты это бросил? – спросил Борис.
– Письмо какое то рекомендательное, чорта ли мне в письме!
– Как чорта ли в письме? – поднимая и читая надпись, сказал Борис. – Письмо это очень нужное для тебя.
– Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не пойду.
– Отчего же? – спросил Борис.
– Лакейская должность!
– Ты всё такой же мечтатель, я вижу, – покачивая головой, сказал Борис.
– А ты всё такой же дипломат. Ну, да не в том дело… Ну, ты что? – спросил Ростов.
– Да вот, как видишь. До сих пор всё хорошо; но признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.
– Зачем?
– Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.
– Да, вот как! – сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо тщетно отыскивая разрешение какого то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
– Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? – сказал Борис. – Он выпьет с тобою, а я не могу.
– Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? – сказал Ростов с презрительной улыбкой.
– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: «ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки», в комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей, любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека. Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился, прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему всё равно: это был чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?
– Вероятно, пойдут вперед, – видимо, не желая при посторонних говорить более, отвечал Болконский.
Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.
– Об вашем деле, – обратился князь Андрей опять к Борису, – мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. – Вы приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:
– Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
– Я был там, – с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.
– Да! много теперь рассказов про это дело!
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.
– К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? – спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.
На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И всё затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал марш. Казалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки. Из за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, – чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, – ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
– Урра! Урра! Урра! – гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал марша; потом Урра!… генерал марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках, небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека – императоры. На них то безраздельно было сосредоточено сдержанно страстное внимание всей этой массы людей.
Красивый, молодой император Александр, в конно гвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на расстояние 20 ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всё – всякая черта, всякое движение – казалось ему прелестно в государе.
Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что то по французски австрийскому императору и улыбнулся.
Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать.
Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов.
«Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! – думал Ростов: – я бы умер от счастия».
Государь обратился и к офицерам:
– Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба), благодарю от всей души.
Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!
– Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.
«Только умереть, умереть за него!» думал Ростов.
Государь еще сказал что то, чего не расслышал Ростов, и солдаты, надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже, пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы выразить вполне свой восторг к государю.
Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в нерешимости.
«Как мог быть в нерешимости государь?» подумал Ростов, а потом даже и эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной, как и всё, что делал государь.
Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует – или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, – подумал теперь Ростов… – И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом , как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.
На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что то докладывал князю Андрею.
– Очень хорошо, извольте подождать, – сказал он генералу тем французским выговором по русски, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что то выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.
– Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность – конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном, намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже слово диспозиция.
– Ну что, мой милый, всё в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это время.
– Да, я думал, – невольно отчего то краснея, сказал Борис, – просить главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, – прибавил он, как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия не будет в деле.
– Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, – сказал князь Андрей, – только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.
В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала, генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписанной субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета главнокомандующего.
– Вот что, мой милый, я думал о вас, – сказал князь Андрей, когда они прошли в большую залу с клавикордами. – К главнокомандующему вам ходить нечего, – говорил князь Андрей, – он наговорит вам кучу любезностей, скажет, чтобы приходили к нему обедать («это было бы еще не так плохо для службы по той субординации», подумал Борис), но из этого дальше ничего не выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот что мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: всё теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте ка к Долгорукову, мне и надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где нибудь там, поближе .к солнцу.
Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя, он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю Долгорукову.
Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец, занимаемый императорами и их приближенными.
В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения стариков – Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и дать генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса медлителей, советовавших ожидать еще чего то не наступая, так единодушно были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона, были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать, был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру, руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте, видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.
Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления, только что вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый одержанной победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но князь Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не сказал Борису и, очевидно не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее всего занимали его в эту минуту, по французски обратился к князю Андрею.
– Ну, мой милый, какое мы выдержали сражение! Дай Бог только, чтобы то, которое будет следствием его, было бы столь же победоносно. Однако, мой милый, – говорил он отрывочно и оживленно, – я должен признать свою вину перед австрийцами и в особенности перед Вейротером. Что за точность, что за подробность, что за знание местности, что за предвидение всех возможностей, всех условий, всех малейших подробностей! Нет, мой милый, выгодней тех условий, в которых мы находимся, нельзя ничего нарочно выдумать. Соединение австрийской отчетливости с русской храбростию – чего ж вы хотите еще?
– Так наступление окончательно решено? – сказал Болконский.
– И знаете ли, мой милый, мне кажется, что решительно Буонапарте потерял свою латынь. Вы знаете, что нынче получено от него письмо к императору. – Долгоруков улыбнулся значительно.
– Вот как! Что ж он пишет? – спросил Болконский.
– Что он может писать? Традиридира и т. п., всё только с целью выиграть время. Я вам говорю, что он у нас в руках; это верно! Но что забавнее всего, – сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, – это то, что никак не могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само собою разумеется не императору, то генералу Буонапарту, как мне казалось.
– Но между тем, чтобы не признавать императором, и тем, чтобы называть генералом Буонапарте, есть разница, – сказал Болконский.
– В том то и дело, – смеясь и перебивая, быстро говорил Долгоруков. – Вы знаете Билибина, он очень умный человек, он предлагал адресовать: «узурпатору и врагу человеческого рода».
Долгоруков весело захохотал.
– Не более того? – заметил Болконский.
– Но всё таки Билибин нашел серьезный титул адреса. И остроумный и умный человек.
– Как же?
– Главе французского правительства, au chef du gouverienement francais, – серьезно и с удовольствием сказал князь Долгоруков. – Не правда ли, что хорошо?
– Хорошо, но очень не понравится ему, – заметил Болконский.
– О, и очень! Мой брат знает его: он не раз обедал у него, у теперешнего императора, в Париже и говорил мне, что он не видал более утонченного и хитрого дипломата: знаете, соединение французской ловкости и итальянского актерства? Вы знаете его анекдоты с графом Марковым? Только один граф Марков умел с ним обращаться. Вы знаете историю платка? Это прелесть!
И словоохотливый Долгоруков, обращаясь то к Борису, то к князю Андрею, рассказал, как Бонапарт, желая испытать Маркова, нашего посланника, нарочно уронил перед ним платок и остановился, глядя на него, ожидая, вероятно, услуги от Маркова и как, Марков тотчас же уронил рядом свой платок и поднял свой, не поднимая платка Бонапарта.
– Charmant, [Очаровательно,] – сказал Болконский, – но вот что, князь, я пришел к вам просителем за этого молодого человека. Видите ли что?…
Но князь Андрей не успел докончить, как в комнату вошел адъютант, который звал князя Долгорукова к императору.
– Ах, какая досада! – сказал Долгоруков, поспешно вставая и пожимая руки князя Андрея и Бориса. – Вы знаете, я очень рад сделать всё, что от меня зависит, и для вас и для этого милого молодого человека. – Он еще раз пожал руку Бориса с выражением добродушного, искреннего и оживленного легкомыслия. – Но вы видите… до другого раза!
Бориса волновала мысль о той близости к высшей власти, в которой он в эту минуту чувствовал себя. Он сознавал себя здесь в соприкосновении с теми пружинами, которые руководили всеми теми громадными движениями масс, которых он в своем полку чувствовал себя маленькою, покорною и ничтожной» частью. Они вышли в коридор вслед за князем Долгоруковым и встретили выходившего (из той двери комнаты государя, в которую вошел Долгоруков) невысокого человека в штатском платье, с умным лицом и резкой чертой выставленной вперед челюсти, которая, не портя его, придавала ему особенную живость и изворотливость выражения. Этот невысокий человек кивнул, как своему, Долгорукому и пристально холодным взглядом стал вглядываться в князя Андрея, идя прямо на него и видимо, ожидая, чтобы князь Андрей поклонился ему или дал дорогу. Князь Андрей не сделал ни того, ни другого; в лице его выразилась злоба, и молодой человек, отвернувшись, прошел стороной коридора.
– Кто это? – спросил Борис.
– Это один из самых замечательнейших, но неприятнейших мне людей. Это министр иностранных дел, князь Адам Чарторижский.
– Вот эти люди, – сказал Болконский со вздохом, который он не мог подавить, в то время как они выходили из дворца, – вот эти то люди решают судьбы народов.
На другой день войска выступили в поход, и Борис не успел до самого Аустерлицкого сражения побывать ни у Болконского, ни у Долгорукова и остался еще на время в Измайловском полку.
На заре 16 числа эскадрон Денисова, в котором служил Николай Ростов, и который был в отряде князя Багратиона, двинулся с ночлега в дело, как говорили, и, пройдя около версты позади других колонн, был остановлен на большой дороге. Ростов видел, как мимо его прошли вперед казаки, 1 й и 2 й эскадрон гусар, пехотные батальоны с артиллерией и проехали генералы Багратион и Долгоруков с адъютантами. Весь страх, который он, как и прежде, испытывал перед делом; вся внутренняя борьба, посредством которой он преодолевал этот страх; все его мечтания о том, как он по гусарски отличится в этом деле, – пропали даром. Эскадрон их был оставлен в резерве, и Николай Ростов скучно и тоскливо провел этот день. В 9 м часу утра он услыхал пальбу впереди себя, крики ура, видел привозимых назад раненых (их было немного) и, наконец, видел, как в середине сотни казаков провели целый отряд французских кавалеристов. Очевидно, дело было кончено, и дело было, очевидно небольшое, но счастливое. Проходившие назад солдаты и офицеры рассказывали о блестящей победе, о занятии города Вишау и взятии в плен целого французского эскадрона. День был ясный, солнечный, после сильного ночного заморозка, и веселый блеск осеннего дня совпадал с известием о победе, которое передавали не только рассказы участвовавших в нем, но и радостное выражение лиц солдат, офицеров, генералов и адъютантов, ехавших туда и оттуда мимо Ростова. Тем больнее щемило сердце Николая, напрасно перестрадавшего весь страх, предшествующий сражению, и пробывшего этот веселый день в бездействии.
– Ростов, иди сюда, выпьем с горя! – крикнул Денисов, усевшись на краю дороги перед фляжкой и закуской.
Офицеры собрались кружком, закусывая и разговаривая, около погребца Денисова.
– Вот еще одного ведут! – сказал один из офицеров, указывая на французского пленного драгуна, которого вели пешком два казака.
Один из них вел в поводу взятую у пленного рослую и красивую французскую лошадь.
– Продай лошадь! – крикнул Денисов казаку.
– Изволь, ваше благородие…
Офицеры встали и окружили казаков и пленного француза. Французский драгун был молодой малый, альзасец, говоривший по французски с немецким акцентом. Он задыхался от волнения, лицо его было красно, и, услыхав французский язык, он быстро заговорил с офицерами, обращаясь то к тому, то к другому. Он говорил, что его бы не взяли; что он не виноват в том, что его взяли, а виноват le caporal, который послал его захватить попоны, что он ему говорил, что уже русские там. И ко всякому слову он прибавлял: mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval [Но не обижайте мою лошадку,] и ласкал свою лошадь. Видно было, что он не понимал хорошенько, где он находится. Он то извинялся, что его взяли, то, предполагая перед собою свое начальство, выказывал свою солдатскую исправность и заботливость о службе. Он донес с собой в наш арьергард во всей свежести атмосферу французского войска, которое так чуждо было для нас.
Казаки отдали лошадь за два червонца, и Ростов, теперь, получив деньги, самый богатый из офицеров, купил ее.
– Mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval, – добродушно сказал альзасец Ростову, когда лошадь передана была гусару.
Ростов, улыбаясь, успокоил драгуна и дал ему денег.
– Алё! Алё! – сказал казак, трогая за руку пленного, чтобы он шел дальше.
– Государь! Государь! – вдруг послышалось между гусарами.
Всё побежало, заторопилось, и Ростов увидал сзади по дороге несколько подъезжающих всадников с белыми султанами на шляпах. В одну минуту все были на местах и ждали. Ростов не помнил и не чувствовал, как он добежал до своего места и сел на лошадь. Мгновенно прошло его сожаление о неучастии в деле, его будничное расположение духа в кругу приглядевшихся лиц, мгновенно исчезла всякая мысль о себе: он весь поглощен был чувством счастия, происходящего от близости государя. Он чувствовал себя одною этою близостью вознагражденным за потерю нынешнего дня. Он был счастлив, как любовник, дождавшийся ожидаемого свидания. Не смея оглядываться во фронте и не оглядываясь, он чувствовал восторженным чутьем его приближение. И он чувствовал это не по одному звуку копыт лошадей приближавшейся кавалькады, но он чувствовал это потому, что, по мере приближения, всё светлее, радостнее и значительнее и праздничнее делалось вокруг него. Всё ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным этими лучами, он слышит его голос – этот ласковый, спокойный, величественный и вместе с тем столь простой голос. Как и должно было быть по чувству Ростова, наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздались звуки голоса государя.
– Les huzards de Pavlograd? [Павлоградские гусары?] – вопросительно сказал он.
– La reserve, sire! [Резерв, ваше величество!] – отвечал чей то другой голос, столь человеческий после того нечеловеческого голоса, который сказал: Les huzards de Pavlograd?
Государь поровнялся с Ростовым и остановился. Лицо Александра было еще прекраснее, чем на смотру три дня тому назад. Оно сияло такою веселостью и молодостью, такою невинною молодостью, что напоминало ребяческую четырнадцатилетнюю резвость, и вместе с тем это было всё таки лицо величественного императора. Случайно оглядывая эскадрон, глаза государя встретились с глазами Ростова и не более как на две секунды остановились на них. Понял ли государь, что делалось в душе Ростова (Ростову казалось, что он всё понял), но он посмотрел секунды две своими голубыми глазами в лицо Ростова. (Мягко и кротко лился из них свет.) Потом вдруг он приподнял брови, резким движением ударил левой ногой лошадь и галопом поехал вперед.
Молодой император не мог воздержаться от желания присутствовать при сражении и, несмотря на все представления придворных, в 12 часов, отделившись от 3 й колонны, при которой он следовал, поскакал к авангарду. Еще не доезжая до гусар, несколько адъютантов встретили его с известием о счастливом исходе дела.
Сражение, состоявшее только в том, что захвачен эскадрон французов, было представлено как блестящая победа над французами, и потому государь и вся армия, особенно после того, как не разошелся еще пороховой дым на поле сражения, верили, что французы побеждены и отступают против своей воли. Несколько минут после того, как проехал государь, дивизион павлоградцев потребовали вперед. В самом Вишау, маленьком немецком городке, Ростов еще раз увидал государя. На площади города, на которой была до приезда государя довольно сильная перестрелка, лежало несколько человек убитых и раненых, которых не успели подобрать. Государь, окруженный свитою военных и невоенных, был на рыжей, уже другой, чем на смотру, энглизированной кобыле и, склонившись на бок, грациозным жестом держа золотой лорнет у глаза, смотрел в него на лежащего ничком, без кивера, с окровавленною головою солдата. Солдат раненый был так нечист, груб и гадок, что Ростова оскорбила близость его к государю. Ростов видел, как содрогнулись, как бы от пробежавшего мороза, сутуловатые плечи государя, как левая нога его судорожно стала бить шпорой бок лошади, и как приученная лошадь равнодушно оглядывалась и не трогалась с места. Слезший с лошади адъютант взял под руки солдата и стал класть на появившиеся носилки. Солдат застонал.
– Тише, тише, разве нельзя тише? – видимо, более страдая, чем умирающий солдат, проговорил государь и отъехал прочь.
Ростов видел слезы, наполнившие глаза государя, и слышал, как он, отъезжая, по французски сказал Чарторижскому:
– Какая ужасная вещь война, какая ужасная вещь! Quelle terrible chose que la guerre!
Войска авангарда расположились впереди Вишау, в виду цепи неприятельской, уступавшей нам место при малейшей перестрелке в продолжение всего дня. Авангарду объявлена была благодарность государя, обещаны награды, и людям роздана двойная порция водки. Еще веселее, чем в прошлую ночь, трещали бивачные костры и раздавались солдатские песни.
Денисов в эту ночь праздновал производство свое в майоры, и Ростов, уже довольно выпивший в конце пирушки, предложил тост за здоровье государя, но «не государя императора, как говорят на официальных обедах, – сказал он, – а за здоровье государя, доброго, обворожительного и великого человека; пьем за его здоровье и за верную победу над французами!»
– Коли мы прежде дрались, – сказал он, – и не давали спуску французам, как под Шенграбеном, что же теперь будет, когда он впереди? Мы все умрем, с наслаждением умрем за него. Так, господа? Может быть, я не так говорю, я много выпил; да я так чувствую, и вы тоже. За здоровье Александра первого! Урра!
– Урра! – зазвучали воодушевленные голоса офицеров.
И старый ротмистр Кирстен кричал воодушевленно и не менее искренно, чем двадцатилетний Ростов.
Когда офицеры выпили и разбили свои стаканы, Кирстен налил другие и, в одной рубашке и рейтузах, с стаканом в руке подошел к солдатским кострам и в величественной позе взмахнув кверху рукой, с своими длинными седыми усами и белой грудью, видневшейся из за распахнувшейся рубашки, остановился в свете костра.
– Ребята, за здоровье государя императора, за победу над врагами, урра! – крикнул он своим молодецким, старческим, гусарским баритоном.
Гусары столпились и дружно отвечали громким криком.
Поздно ночью, когда все разошлись, Денисов потрепал своей коротенькой рукой по плечу своего любимца Ростова.
– Вот на походе не в кого влюбиться, так он в ца'я влюбился, – сказал он.
– Денисов, ты этим не шути, – крикнул Ростов, – это такое высокое, такое прекрасное чувство, такое…
– Ве'ю, ве'ю, д'ужок, и 'азделяю и одоб'яю…
– Нет, не понимаешь!
И Ростов встал и пошел бродить между костров, мечтая о том, какое было бы счастие умереть, не спасая жизнь (об этом он и не смел мечтать), а просто умереть в глазах государя. Он действительно был влюблен и в царя, и в славу русского оружия, и в надежду будущего торжества. И не он один испытывал это чувство в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее восторженно, в своего царя и в славу русского оружия.
На следующий день государь остановился в Вишау. Лейб медик Вилье несколько раз был призываем к нему. В главной квартире и в ближайших войсках распространилось известие, что государь был нездоров. Он ничего не ел и дурно спал эту ночь, как говорили приближенные. Причина этого нездоровья заключалась в сильном впечатлении, произведенном на чувствительную душу государя видом раненых и убитых.
На заре 17 го числа в Вишау был препровожден с аванпостов французский офицер, приехавший под парламентерским флагом, требуя свидания с русским императором. Офицер этот был Савари. Государь только что заснул, и потому Савари должен был дожидаться. В полдень он был допущен к государю и через час поехал вместе с князем Долгоруковым на аванпосты французской армии.
Как слышно было, цель присылки Савари состояла в предложении свидания императора Александра с Наполеоном. В личном свидании, к радости и гордости всей армии, было отказано, и вместо государя князь Долгоруков, победитель при Вишау, был отправлен вместе с Савари для переговоров с Наполеоном, ежели переговоры эти, против чаяния, имели целью действительное желание мира.
Ввечеру вернулся Долгоруков, прошел прямо к государю и долго пробыл у него наедине.
18 и 19 ноября войска прошли еще два перехода вперед, и неприятельские аванпосты после коротких перестрелок отступали. В высших сферах армии с полдня 19 го числа началось сильное хлопотливо возбужденное движение, продолжавшееся до утра следующего дня, 20 го ноября, в который дано было столь памятное Аустерлицкое сражение.
До полудня 19 числа движение, оживленные разговоры, беготня, посылки адъютантов ограничивались одной главной квартирой императоров; после полудня того же дня движение передалось в главную квартиру Кутузова и в штабы колонных начальников. Вечером через адъютантов разнеслось это движение по всем концам и частям армии, и в ночь с 19 на 20 поднялась с ночлегов, загудела говором и заколыхалась и тронулась громадным девятиверстным холстом 80 титысячная масса союзного войска.
Сосредоточенное движение, начавшееся поутру в главной квартире императоров и давшее толчок всему дальнейшему движению, было похоже на первое движение серединного колеса больших башенных часов. Медленно двинулось одно колесо, повернулось другое, третье, и всё быстрее и быстрее пошли вертеться колеса, блоки, шестерни, начали играть куранты, выскакивать фигуры, и мерно стали подвигаться стрелки, показывая результат движения.
Как в механизме часов, так и в механизме военного дела, так же неудержимо до последнего результата раз данное движение, и так же безучастно неподвижны, за момент до передачи движения, части механизма, до которых еще не дошло дело. Свистят на осях колеса, цепляясь зубьями, шипят от быстроты вертящиеся блоки, а соседнее колесо так же спокойно и неподвижно, как будто оно сотни лет готово простоять этою неподвижностью; но пришел момент – зацепил рычаг, и, покоряясь движению, трещит, поворачиваясь, колесо и сливается в одно действие, результат и цель которого ему непонятны.
Как в часах результат сложного движения бесчисленных различных колес и блоков есть только медленное и уравномеренное движение стрелки, указывающей время, так и результатом всех сложных человеческих движений этих 1000 русских и французов – всех страстей, желаний, раскаяний, унижений, страданий, порывов гордости, страха, восторга этих людей – был только проигрыш Аустерлицкого сражения, так называемого сражения трех императоров, т. е. медленное передвижение всемирно исторической стрелки на циферблате истории человечества.
Князь Андрей был в этот день дежурным и неотлучно при главнокомандующем.
В 6 м часу вечера Кутузов приехал в главную квартиру императоров и, недолго пробыв у государя, пошел к обер гофмаршалу графу Толстому.
Болконский воспользовался этим временем, чтобы зайти к Долгорукову узнать о подробностях дела. Князь Андрей чувствовал, что Кутузов чем то расстроен и недоволен, и что им недовольны в главной квартире, и что все лица императорской главной квартиры имеют с ним тон людей, знающих что то такое, чего другие не знают; и поэтому ему хотелось поговорить с Долгоруковым.
– Ну, здравствуйте, mon cher, – сказал Долгоруков, сидевший с Билибиным за чаем. – Праздник на завтра. Что ваш старик? не в духе?
– Не скажу, чтобы был не в духе, но ему, кажется, хотелось бы, чтоб его выслушали.
– Да его слушали на военном совете и будут слушать, когда он будет говорить дело; но медлить и ждать чего то теперь, когда Бонапарт боится более всего генерального сражения, – невозможно.
– Да вы его видели? – сказал князь Андрей. – Ну, что Бонапарт? Какое впечатление он произвел на вас?
– Да, видел и убедился, что он боится генерального сражения более всего на свете, – повторил Долгоруков, видимо, дорожа этим общим выводом, сделанным им из его свидания с Наполеоном. – Ежели бы он не боялся сражения, для чего бы ему было требовать этого свидания, вести переговоры и, главное, отступать, тогда как отступление так противно всей его методе ведения войны? Поверьте мне: он боится, боится генерального сражения, его час настал. Это я вам говорю.
– Но расскажите, как он, что? – еще спросил князь Андрей.
– Он человек в сером сюртуке, очень желавший, чтобы я ему говорил «ваше величество», но, к огорчению своему, не получивший от меня никакого титула. Вот это какой человек, и больше ничего, – отвечал Долгоруков, оглядываясь с улыбкой на Билибина.
– Несмотря на мое полное уважение к старому Кутузову, – продолжал он, – хороши мы были бы все, ожидая чего то и тем давая ему случай уйти или обмануть нас, тогда как теперь он верно в наших руках. Нет, не надобно забывать Суворова и его правила: не ставить себя в положение атакованного, а атаковать самому. Поверьте, на войне энергия молодых людей часто вернее указывает путь, чем вся опытность старых кунктаторов.
– Но в какой же позиции мы атакуем его? Я был на аванпостах нынче, и нельзя решить, где он именно стоит с главными силами, – сказал князь Андрей.
Ему хотелось высказать Долгорукову свой, составленный им, план атаки.
– Ах, это совершенно всё равно, – быстро заговорил Долгоруков, вставая и раскрывая карту на столе. – Все случаи предвидены: ежели он стоит у Брюнна…
И князь Долгоруков быстро и неясно рассказал план флангового движения Вейротера.
Князь Андрей стал возражать и доказывать свой план, который мог быть одинаково хорош с планом Вейротера, но имел тот недостаток, что план Вейротера уже был одобрен. Как только князь Андрей стал доказывать невыгоды того и выгоды своего, князь Долгоруков перестал его слушать и рассеянно смотрел не на карту, а на лицо князя Андрея.
– Впрочем, у Кутузова будет нынче военный совет: вы там можете всё это высказать, – сказал Долгоруков.
– Я это и сделаю, – сказал князь Андрей, отходя от карты.
– И о чем вы заботитесь, господа? – сказал Билибин, до сих пор с веселой улыбкой слушавший их разговор и теперь, видимо, собираясь пошутить. – Будет ли завтра победа или поражение, слава русского оружия застрахована. Кроме вашего Кутузова, нет ни одного русского начальника колонн. Начальники: Неrr general Wimpfen, le comte de Langeron, le prince de Lichtenstein, le prince de Hohenloe et enfin Prsch… prsch… et ainsi de suite, comme tous les noms polonais. [Вимпфен, граф Ланжерон, князь Лихтенштейн, Гогенлое и еще Пришпршипрш, как все польские имена.]
– Taisez vous, mauvaise langue, [Удержите ваше злоязычие.] – сказал Долгоруков. – Неправда, теперь уже два русских: Милорадович и Дохтуров, и был бы 3 й, граф Аракчеев, но у него нервы слабы.
– Однако Михаил Иларионович, я думаю, вышел, – сказал князь Андрей. – Желаю счастия и успеха, господа, – прибавил он и вышел, пожав руки Долгорукову и Бибилину.
Возвращаясь домой, князь Андрей не мог удержаться, чтобы не спросить молчаливо сидевшего подле него Кутузова, о том, что он думает о завтрашнем сражении?
Кутузов строго посмотрел на своего адъютанта и, помолчав, ответил:
– Я думаю, что сражение будет проиграно, и я так сказал графу Толстому и просил его передать это государю. Что же, ты думаешь, он мне ответил? Eh, mon cher general, je me mele de riz et des et cotelettes, melez vous des affaires de la guerre. [И, любезный генерал! Я занят рисом и котлетами, а вы занимайтесь военными делами.] Да… Вот что мне отвечали!
В 10 м часу вечера Вейротер с своими планами переехал на квартиру Кутузова, где и был назначен военный совет. Все начальники колонн были потребованы к главнокомандующему, и, за исключением князя Багратиона, который отказался приехать, все явились к назначенному часу.
Вейротер, бывший полным распорядителем предполагаемого сражения, представлял своею оживленностью и торопливостью резкую противоположность с недовольным и сонным Кутузовым, неохотно игравшим роль председателя и руководителя военного совета. Вейротер, очевидно, чувствовал себя во главе.движения, которое стало уже неудержимо. Он был, как запряженная лошадь, разбежавшаяся с возом под гору. Он ли вез, или его гнало, он не знал; но он несся во всю возможную быстроту, не имея времени уже обсуждать того, к чему поведет это движение. Вейротер в этот вечер был два раза для личного осмотра в цепи неприятеля и два раза у государей, русского и австрийского, для доклада и объяснений, и в своей канцелярии, где он диктовал немецкую диспозицию. Он, измученный, приехал теперь к Кутузову.
Он, видимо, так был занят, что забывал даже быть почтительным с главнокомандующим: он перебивал его, говорил быстро, неясно, не глядя в лицо собеседника, не отвечая на деланные ему вопросы, был испачкан грязью и имел вид жалкий, измученный, растерянный и вместе с тем самонадеянный и гордый.
Кутузов занимал небольшой дворянский замок около Остралиц. В большой гостиной, сделавшейся кабинетом главнокомандующего, собрались: сам Кутузов, Вейротер и члены военного совета. Они пили чай. Ожидали только князя Багратиона, чтобы приступить к военному совету. В 8 м часу приехал ординарец Багратиона с известием, что князь быть не может. Князь Андрей пришел доложить о том главнокомандующему и, пользуясь прежде данным ему Кутузовым позволением присутствовать при совете, остался в комнате.
– Так как князь Багратион не будет, то мы можем начинать, – сказал Вейротер, поспешно вставая с своего места и приближаясь к столу, на котором была разложена огромная карта окрестностей Брюнна.
Кутузов в расстегнутом мундире, из которого, как бы освободившись, выплыла на воротник его жирная шея, сидел в вольтеровском кресле, положив симметрично пухлые старческие руки на подлокотники, и почти спал. На звук голоса Вейротера он с усилием открыл единственный глаз.
– Да, да, пожалуйста, а то поздно, – проговорил он и, кивнув головой, опустил ее и опять закрыл глаза.
Ежели первое время члены совета думали, что Кутузов притворялся спящим, то звуки, которые он издавал носом во время последующего чтения, доказывали, что в эту минуту для главнокомандующего дело шло о гораздо важнейшем, чем о желании выказать свое презрение к диспозиции или к чему бы то ни было: дело шло для него о неудержимом удовлетворении человеческой потребности – .сна. Он действительно спал. Вейротер с движением человека, слишком занятого для того, чтобы терять хоть одну минуту времени, взглянул на Кутузова и, убедившись, что он спит, взял бумагу и громким однообразным тоном начал читать диспозицию будущего сражения под заглавием, которое он тоже прочел:
«Диспозиция к атаке неприятельской позиции позади Кобельница и Сокольница, 20 ноября 1805 года».
Диспозиция была очень сложная и трудная. В оригинальной диспозиции значилось:
Da der Feind mit seinerien linken Fluegel an die mit Wald bedeckten Berge lehnt und sich mit seinerien rechten Fluegel laengs Kobeinitz und Sokolienitz hinter die dort befindIichen Teiche zieht, wir im Gegentheil mit unserem linken Fluegel seinen rechten sehr debordiren, so ist es vortheilhaft letzteren Fluegel des Feindes zu attakiren, besondere wenn wir die Doerfer Sokolienitz und Kobelienitz im Besitze haben, wodurch wir dem Feind zugleich in die Flanke fallen und ihn auf der Flaeche zwischen Schlapanitz und dem Thuerassa Walde verfolgen koennen, indem wir dem Defileen von Schlapanitz und Bellowitz ausweichen, welche die feindliche Front decken. Zu dieserien Endzwecke ist es noethig… Die erste Kolonne Marieschirt… die zweite Kolonne Marieschirt… die dritte Kolonne Marieschirt… [Так как неприятель опирается левым крылом своим на покрытые лесом горы, а правым крылом тянется вдоль Кобельница и Сокольница позади находящихся там прудов, а мы, напротив, превосходим нашим левым крылом его правое, то выгодно нам атаковать сие последнее неприятельское крыло, особливо если мы займем деревни Сокольниц и Кобельниц, будучи поставлены в возможность нападать на фланг неприятеля и преследовать его в равнине между Шлапаницем и лесом Тюрасским, избегая вместе с тем дефилеи между Шлапаницем и Беловицем, которою прикрыт неприятельский фронт. Для этой цели необходимо… Первая колонна марширует… вторая колонна марширует… третья колонна марширует…] и т. д., читал Вейротер. Генералы, казалось, неохотно слушали трудную диспозицию. Белокурый высокий генерал Буксгевден стоял, прислонившись спиною к стене, и, остановив свои глаза на горевшей свече, казалось, не слушал и даже не хотел, чтобы думали, что он слушает. Прямо против Вейротера, устремив на него свои блестящие открытые глаза, в воинственной позе, оперев руки с вытянутыми наружу локтями на колени, сидел румяный Милорадович с приподнятыми усами и плечами. Он упорно молчал, глядя в лицо Вейротера, и спускал с него глаза только в то время, когда австрийский начальник штаба замолкал. В это время Милорадович значительно оглядывался на других генералов. Но по значению этого значительного взгляда нельзя было понять, был ли он согласен или несогласен, доволен или недоволен диспозицией. Ближе всех к Вейротеру сидел граф Ланжерон и с тонкой улыбкой южного французского лица, не покидавшей его во всё время чтения, глядел на свои тонкие пальцы, быстро перевертывавшие за углы золотую табакерку с портретом. В середине одного из длиннейших периодов он остановил вращательное движение табакерки, поднял голову и с неприятною учтивостью на самых концах тонких губ перебил Вейротера и хотел сказать что то; но австрийский генерал, не прерывая чтения, сердито нахмурился и замахал локтями, как бы говоря: потом, потом вы мне скажете свои мысли, теперь извольте смотреть на карту и слушать. Ланжерон поднял глаза кверху с выражением недоумения, оглянулся на Милорадовича, как бы ища объяснения, но, встретив значительный, ничего не значущий взгляд Милорадовича, грустно опустил глаза и опять принялся вертеть табакерку.
– Une lecon de geographie, [Урок из географии,] – проговорил он как бы про себя, но довольно громко, чтобы его слышали.
Пржебышевский с почтительной, но достойной учтивостью пригнул рукой ухо к Вейротеру, имея вид человека, поглощенного вниманием. Маленький ростом Дохтуров сидел прямо против Вейротера с старательным и скромным видом и, нагнувшись над разложенною картой, добросовестно изучал диспозиции и неизвестную ему местность. Он несколько раз просил Вейротера повторять нехорошо расслышанные им слова и трудные наименования деревень. Вейротер исполнял его желание, и Дохтуров записывал.
Когда чтение, продолжавшееся более часу, было кончено, Ланжерон, опять остановив табакерку и не глядя на Вейротера и ни на кого особенно, начал говорить о том, как трудно было исполнить такую диспозицию, где положение неприятеля предполагается известным, тогда как положение это может быть нам неизвестно, так как неприятель находится в движении. Возражения Ланжерона были основательны, но было очевидно, что цель этих возражений состояла преимущественно в желании дать почувствовать генералу Вейротеру, столь самоуверенно, как школьникам ученикам, читавшему свою диспозицию, что он имел дело не с одними дураками, а с людьми, которые могли и его поучить в военном деле. Когда замолк однообразный звук голоса Вейротера, Кутузов открыл глава, как мельник, который просыпается при перерыве усыпительного звука мельничных колес, прислушался к тому, что говорил Ланжерон, и, как будто говоря: «а вы всё еще про эти глупости!» поспешно закрыл глаза и еще ниже опустил голову.
Стараясь как можно язвительнее оскорбить Вейротера в его авторском военном самолюбии, Ланжерон доказывал, что Бонапарте легко может атаковать, вместо того, чтобы быть атакованным, и вследствие того сделать всю эту диспозицию совершенно бесполезною. Вейротер на все возражения отвечал твердой презрительной улыбкой, очевидно вперед приготовленной для всякого возражения, независимо от того, что бы ему ни говорили.
– Ежели бы он мог атаковать нас, то он нынче бы это сделал, – сказал он.
– Вы, стало быть, думаете, что он бессилен, – сказал Ланжерон.
– Много, если у него 40 тысяч войска, – отвечал Вейротер с улыбкой доктора, которому лекарка хочет указать средство лечения.
– В таком случае он идет на свою погибель, ожидая нашей атаки, – с тонкой иронической улыбкой сказал Ланжерон, за подтверждением оглядываясь опять на ближайшего Милорадовича.
Но Милорадович, очевидно, в эту минуту думал менее всего о том, о чем спорили генералы.
– Ma foi, [Ей Богу,] – сказал он, – завтра всё увидим на поле сражения.
Вейротер усмехнулся опять тою улыбкой, которая говорила, что ему смешно и странно встречать возражения от русских генералов и доказывать то, в чем не только он сам слишком хорошо был уверен, но в чем уверены были им государи императоры.
– Неприятель потушил огни, и слышен непрерывный шум в его лагере, – сказал он. – Что это значит? – Или он удаляется, чего одного мы должны бояться, или он переменяет позицию (он усмехнулся). Но даже ежели бы он и занял позицию в Тюрасе, он только избавляет нас от больших хлопот, и распоряжения все, до малейших подробностей, остаются те же.
– Каким же образом?.. – сказал князь Андрей, уже давно выжидавший случая выразить свои сомнения.
Кутузов проснулся, тяжело откашлялся и оглянул генералов.
– Господа, диспозиция на завтра, даже на нынче (потому что уже первый час), не может быть изменена, – сказал он. – Вы ее слышали, и все мы исполним наш долг. А перед сражением нет ничего важнее… (он помолчал) как выспаться хорошенько.
Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились. Было уже за полночь. Князь Андрей вышел.
Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не одобрявшими план атаки, он не знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моей, моей жизнью?» думал он.
«Да, очень может быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг, при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично размягченном и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед домом.
Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет. «Да, завтра, завтра! – думал он. – Завтра, может быть, всё будет кончено для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, даже наверное, завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец, показать всё то, что я могу сделать». И ему представилось сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец, представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтобы уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает победу. А смерть и страдания? говорит другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и продолжает свои успехи. Диспозиция следующего сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове, но делает всё он один. Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он… Ну, а потом? говорит опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что ж? – «Ну, а потом, – отвечает сам себе князь Андрей, – я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков; один голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара, которого знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: «Тит, а Тит?»
– Ну, – отвечал старик.
– Тит, ступай молотить, – говорил шутник.
– Тьфу, ну те к чорту, – раздавался голос, покрываемый хохотом денщиков и слуг.
«И все таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом тумане!»
Ростов в эту ночь был со взводом во фланкёрской цепи, впереди отряда Багратиона. Гусары его попарно были рассыпаны в цепи; сам он ездил верхом по этой линии цепи, стараясь преодолеть сон, непреодолимо клонивший его. Назади его видно было огромное пространство неясно горевших в тумане костров нашей армии; впереди его была туманная темнота. Сколько ни вглядывался Ростов в эту туманную даль, он ничего не видел: то серелось, то как будто чернелось что то; то мелькали как будто огоньки, там, где должен быть неприятель; то ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его закрывались, и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские воспоминания, и он опять поспешно открывал глаза и близко перед собой он видел голову и уши лошади, на которой он сидел, иногда черные фигуры гусар, когда он в шести шагах наезжал на них, а вдали всё ту же туманную темноту. «Отчего же? очень может быть, – думал Ростов, – что государь, встретив меня, даст поручение, как и всякому офицеру: скажет: „Поезжай, узнай, что там“. Много рассказывали же, как совершенно случайно он узнал так какого то офицера и приблизил к себе. Что, ежели бы он приблизил меня к себе! О, как бы я охранял его, как бы я говорил ему всю правду, как бы я изобличал его обманщиков», и Ростов, для того чтобы живо представить себе свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или обманщика немца, которого он с наслаждением не только убивал, но по щекам бил в глазах государя. Вдруг дальний крик разбудил Ростова. Он вздрогнул и открыл глаза.
«Где я? Да, в цепи: лозунг и пароль – дышло, Ольмюц. Экая досада, что эскадрон наш завтра будет в резервах… – подумал он. – Попрошусь в дело. Это, может быть, единственный случай увидеть государя. Да, теперь недолго до смены. Объеду еще раз и, как вернусь, пойду к генералу и попрошу его». Он поправился на седле и тронул лошадь, чтобы еще раз объехать своих гусар. Ему показалось, что было светлей. В левой стороне виднелся пологий освещенный скат и противоположный, черный бугор, казавшийся крутым, как стена. На бугре этом было белое пятно, которого никак не мог понять Ростов: поляна ли это в лесу, освещенная месяцем, или оставшийся снег, или белые дома? Ему показалось даже, что по этому белому пятну зашевелилось что то. «Должно быть, снег – это пятно; пятно – une tache», думал Ростов. «Вот тебе и не таш…»
«Наташа, сестра, черные глаза. На… ташка (Вот удивится, когда я ей скажу, как я увидал государя!) Наташку… ташку возьми…» – «Поправей то, ваше благородие, а то тут кусты», сказал голос гусара, мимо которого, засыпая, проезжал Ростов. Ростов поднял голову, которая опустилась уже до гривы лошади, и остановился подле гусара. Молодой детский сон непреодолимо клонил его. «Да, бишь, что я думал? – не забыть. Как с государем говорить буду? Нет, не то – это завтра. Да, да! На ташку, наступить… тупить нас – кого? Гусаров. А гусары в усы… По Тверской ехал этот гусар с усами, еще я подумал о нем, против самого Гурьева дома… Старик Гурьев… Эх, славный малый Денисов! Да, всё это пустяки. Главное теперь – государь тут. Как он на меня смотрел, и хотелось ему что то сказать, да он не смел… Нет, это я не смел. Да это пустяки, а главное – не забывать, что я нужное то думал, да. На – ташку, нас – тупить, да, да, да. Это хорошо». – И он опять упал головой на шею лошади. Вдруг ему показалось, что в него стреляют. «Что? Что? Что!… Руби! Что?…» заговорил, очнувшись, Ростов. В то мгновение, как он открыл глаза, Ростов услыхал перед собою там, где был неприятель, протяжные крики тысячи голосов. Лошади его и гусара, стоявшего подле него, насторожили уши на эти крики. На том месте, с которого слышались крики, зажегся и потух один огонек, потом другой, и по всей линии французских войск на горе зажглись огни, и крики всё более и более усиливались. Ростов слышал звуки французских слов, но не мог их разобрать. Слишком много гудело голосов. Только слышно было: аааа! и рррр!
– Что это? Ты как думаешь? – обратился Ростов к гусару, стоявшему подле него. – Ведь это у неприятеля?
Гусар ничего не ответил.
– Что ж, ты разве не слышишь? – довольно долго подождав ответа, опять спросил Ростов.
– А кто ё знает, ваше благородие, – неохотно отвечал гусар.
– По месту должно быть неприятель? – опять повторил Ростов.
– Може он, а може, и так, – проговорил гусар, – дело ночное. Ну! шали! – крикнул он на свою лошадь, шевелившуюся под ним.
Лошадь Ростова тоже торопилась, била ногой по мерзлой земле, прислушиваясь к звукам и приглядываясь к огням. Крики голосов всё усиливались и усиливались и слились в общий гул, который могла произвести только несколько тысячная армия. Огни больше и больше распространялись, вероятно, по линии французского лагеря. Ростову уже не хотелось спать. Веселые, торжествующие крики в неприятельской армии возбудительно действовали на него: Vive l'empereur, l'empereur! [Да здравствует император, император!] уже ясно слышалось теперь Ростову.
– А недалеко, – должно быть, за ручьем? – сказал он стоявшему подле него гусару.
Гусар только вздохнул, ничего не отвечая, и прокашлялся сердито. По линии гусар послышался топот ехавшего рысью конного, и из ночного тумана вдруг выросла, представляясь громадным слоном, фигура гусарского унтер офицера.
– Ваше благородие, генералы! – сказал унтер офицер, подъезжая к Ростову.
Ростов, продолжая оглядываться на огни и крики, поехал с унтер офицером навстречу нескольким верховым, ехавшим по линии. Один был на белой лошади. Князь Багратион с князем Долгоруковым и адъютантами выехали посмотреть на странное явление огней и криков в неприятельской армии. Ростов, подъехав к Багратиону, рапортовал ему и присоединился к адъютантам, прислушиваясь к тому, что говорили генералы.
– Поверьте, – говорил князь Долгоруков, обращаясь к Багратиону, – что это больше ничего как хитрость: он отступил и в арьергарде велел зажечь огни и шуметь, чтобы обмануть нас.
– Едва ли, – сказал Багратион, – с вечера я их видел на том бугре; коли ушли, так и оттуда снялись. Г. офицер, – обратился князь Багратион к Ростову, – стоят там еще его фланкёры?
– С вечера стояли, а теперь не могу знать, ваше сиятельство. Прикажите, я съезжу с гусарами, – сказал Ростов.
Багратион остановился и, не отвечая, в тумане старался разглядеть лицо Ростова.
– А что ж, посмотрите, – сказал он, помолчав немного.
– Слушаю с.
Ростов дал шпоры лошади, окликнул унтер офицера Федченку и еще двух гусар, приказал им ехать за собою и рысью поехал под гору по направлению к продолжавшимся крикам. Ростову и жутко и весело было ехать одному с тремя гусарами туда, в эту таинственную и опасную туманную даль, где никто не был прежде его. Багратион закричал ему с горы, чтобы он не ездил дальше ручья, но Ростов сделал вид, как будто не слыхал его слов, и, не останавливаясь, ехал дальше и дальше, беспрестанно обманываясь, принимая кусты за деревья и рытвины за людей и беспрестанно объясняя свои обманы. Спустившись рысью под гору, он уже не видал ни наших, ни неприятельских огней, но громче, яснее слышал крики французов. В лощине он увидал перед собой что то вроде реки, но когда он доехал до нее, он узнал проезженную дорогу. Выехав на дорогу, он придержал лошадь в нерешительности: ехать по ней, или пересечь ее и ехать по черному полю в гору. Ехать по светлевшей в тумане дороге было безопаснее, потому что скорее можно было рассмотреть людей. «Пошел за мной», проговорил он, пересек дорогу и стал подниматься галопом на гору, к тому месту, где с вечера стоял французский пикет.
– Ваше благородие, вот он! – проговорил сзади один из гусар.
И не успел еще Ростов разглядеть что то, вдруг зачерневшееся в тумане, как блеснул огонек, щелкнул выстрел, и пуля, как будто жалуясь на что то, зажужжала высоко в тумане и вылетела из слуха. Другое ружье не выстрелило, но блеснул огонек на полке. Ростов повернул лошадь и галопом поехал назад. Еще раздались в разных промежутках четыре выстрела, и на разные тоны запели пули где то в тумане. Ростов придержал лошадь, повеселевшую так же, как он, от выстрелов, и поехал шагом. «Ну ка еще, ну ка еще!» говорил в его душе какой то веселый голос. Но выстрелов больше не было.
Только подъезжая к Багратиону, Ростов опять пустил свою лошадь в галоп и, держа руку у козырька, подъехал к нему.
Долгоруков всё настаивал на своем мнении, что французы отступили и только для того, чтобы обмануть нас, разложили огни.
– Что же это доказывает? – говорил он в то время, как Ростов подъехал к ним. – Они могли отступить и оставить пикеты.
– Видно, еще не все ушли, князь, – сказал Багратион. – До завтрашнего утра, завтра всё узнаем.
– На горе пикет, ваше сиятельство, всё там же, где был с вечера, – доложил Ростов, нагибаясь вперед, держа руку у козырька и не в силах удержать улыбку веселья, вызванного в нем его поездкой и, главное, звуками пуль.
– Хорошо, хорошо, – сказал Багратион, – благодарю вас, г. офицер.
– Ваше сиятельство, – сказал Ростов, – позвольте вас просить.
– Что такое?
– Завтра эскадрон наш назначен в резервы; позвольте вас просить прикомандировать меня к 1 му эскадрону.
– Как фамилия?
– Граф Ростов.
– А, хорошо. Оставайся при мне ординарцем.
– Ильи Андреича сын? – сказал Долгоруков.
Но Ростов не отвечал ему.
– Так я буду надеяться, ваше сиятельство.
– Я прикажу.
«Завтра, очень может быть, пошлют с каким нибудь приказанием к государю, – подумал он. – Слава Богу».
Крики и огни в неприятельской армии происходили оттого, что в то время, как по войскам читали приказ Наполеона, сам император верхом объезжал свои бивуаки. Солдаты, увидав императора, зажигали пуки соломы и с криками: vive l'empereur! бежали за ним. Приказ Наполеона был следующий:
«Солдаты! Русская армия выходит против вас, чтобы отмстить за австрийскую, ульмскую армию. Это те же баталионы, которые вы разбили при Голлабрунне и которые вы с тех пор преследовали постоянно до этого места. Позиции, которые мы занимаем, – могущественны, и пока они будут итти, чтоб обойти меня справа, они выставят мне фланг! Солдаты! Я сам буду руководить вашими баталионами. Я буду держаться далеко от огня, если вы, с вашей обычной храбростью, внесете в ряды неприятельские беспорядок и смятение; но если победа будет хоть одну минуту сомнительна, вы увидите вашего императора, подвергающегося первым ударам неприятеля, потому что не может быть колебания в победе, особенно в тот день, в который идет речь о чести французской пехоты, которая так необходима для чести своей нации.
Под предлогом увода раненых не расстроивать ряда! Каждый да будет вполне проникнут мыслию, что надо победить этих наемников Англии, воодушевленных такою ненавистью против нашей нации. Эта победа окончит наш поход, и мы можем возвратиться на зимние квартиры, где застанут нас новые французские войска, которые формируются во Франции; и тогда мир, который я заключу, будет достоин моего народа, вас и меня.
Наполеон».
В 5 часов утра еще было совсем темно. Войска центра, резервов и правый фланг Багратиона стояли еще неподвижно; но на левом фланге колонны пехоты, кавалерии и артиллерии, долженствовавшие первые спуститься с высот, для того чтобы атаковать французский правый фланг и отбросить его, по диспозиции, в Богемские горы, уже зашевелились и начали подниматься с своих ночлегов. Дым от костров, в которые бросали всё лишнее, ел глаза. Было холодно и темно. Офицеры торопливо пили чай и завтракали, солдаты пережевывали сухари, отбивали ногами дробь, согреваясь, и стекались против огней, бросая в дрова остатки балаганов, стулья, столы, колеса, кадушки, всё лишнее, что нельзя было увезти с собою. Австрийские колонновожатые сновали между русскими войсками и служили предвестниками выступления. Как только показывался австрийский офицер около стоянки полкового командира, полк начинал шевелиться: солдаты сбегались от костров, прятали в голенища трубочки, мешочки в повозки, разбирали ружья и строились. Офицеры застегивались, надевали шпаги и ранцы и, покрикивая, обходили ряды; обозные и денщики запрягали, укладывали и увязывали повозки. Адъютанты, батальонные и полковые командиры садились верхами, крестились, отдавали последние приказания, наставления и поручения остающимся обозным, и звучал однообразный топот тысячей ног. Колонны двигались, не зная куда и не видя от окружавших людей, от дыма и от усиливающегося тумана ни той местности, из которой они выходили, ни той, в которую они вступали.
Солдат в движении так же окружен, ограничен и влеком своим полком, как моряк кораблем, на котором он находится. Как бы далеко он ни прошел, в какие бы странные, неведомые и опасные широты ни вступил он, вокруг него – как для моряка всегда и везде те же палубы, мачты, канаты своего корабля – всегда и везде те же товарищи, те же ряды, тот же фельдфебель Иван Митрич, та же ротная собака Жучка, то же начальство. Солдат редко желает знать те широты, в которых находится весь корабль его; но в день сражения, Бог знает как и откуда, в нравственном мире войска слышится одна для всех строгая нота, которая звучит приближением чего то решительного и торжественного и вызывает их на несвойственное им любопытство. Солдаты в дни сражений возбужденно стараются выйти из интересов своего полка, прислушиваются, приглядываются и жадно расспрашивают о том, что делается вокруг них.
Туман стал так силен, что, несмотря на то, что рассветало, не видно было в десяти шагах перед собою. Кусты казались громадными деревьями, ровные места – обрывами и скатами. Везде, со всех сторон, можно было столкнуться с невидимым в десяти шагах неприятелем. Но долго шли колонны всё в том же тумане, спускаясь и поднимаясь на горы, минуя сады и ограды, по новой, непонятной местности, нигде не сталкиваясь с неприятелем. Напротив того, то впереди, то сзади, со всех сторон, солдаты узнавали, что идут по тому же направлению наши русские колонны. Каждому солдату приятно становилось на душе оттого, что он знал, что туда же, куда он идет, то есть неизвестно куда, идет еще много, много наших.
– Ишь ты, и курские прошли, – говорили в рядах.
– Страсть, братец ты мой, что войски нашей собралось! Вечор посмотрел, как огни разложили, конца краю не видать. Москва, – одно слово!
Хотя никто из колонных начальников не подъезжал к рядам и не говорил с солдатами (колонные начальники, как мы видели на военном совете, были не в духе и недовольны предпринимаемым делом и потому только исполняли приказания и не заботились о том, чтобы повеселить солдат), несмотря на то, солдаты шли весело, как и всегда, идя в дело, в особенности в наступательное. Но, пройдя около часу всё в густом тумане, большая часть войска должна была остановиться, и по рядам пронеслось неприятное сознание совершающегося беспорядка и бестолковщины. Каким образом передается это сознание, – весьма трудно определить; но несомненно то, что оно передается необыкновенно верно и быстро разливается, незаметно и неудержимо, как вода по лощине. Ежели бы русское войско было одно, без союзников, то, может быть, еще прошло бы много времени, пока это сознание беспорядка сделалось бы общею уверенностью; но теперь, с особенным удовольствием и естественностью относя причину беспорядков к бестолковым немцам, все убедились в том, что происходит вредная путаница, которую наделали колбасники.
– Что стали то? Аль загородили? Или уж на француза наткнулись?
– Нет не слыхать. А то палить бы стал.
– То то торопили выступать, а выступили – стали без толку посереди поля, – всё немцы проклятые путают. Эки черти бестолковые!
– То то я бы их и пустил наперед. А то, небось, позади жмутся. Вот и стой теперь не емши.
– Да что, скоро ли там? Кавалерия, говорят, дорогу загородила, – говорил офицер.
– Эх, немцы проклятые, своей земли не знают, – говорил другой.
– Вы какой дивизии? – кричал, подъезжая, адъютант.
– Осьмнадцатой.
– Так зачем же вы здесь? вам давно бы впереди должно быть, теперь до вечера не пройдете.
– Вот распоряжения то дурацкие; сами не знают, что делают, – говорил офицер и отъезжал.
Потом проезжал генерал и сердито не по русски кричал что то.
– Тафа лафа, а что бормочет, ничего не разберешь, – говорил солдат, передразнивая отъехавшего генерала. – Расстрелял бы я их, подлецов!
– В девятом часу велено на месте быть, а мы и половины не прошли. Вот так распоряжения! – повторялось с разных сторон.
И чувство энергии, с которым выступали в дело войска, начало обращаться в досаду и злобу на бестолковые распоряжения и на немцев.
Причина путаницы заключалась в том, что во время движения австрийской кавалерии, шедшей на левом фланге, высшее начальство нашло, что наш центр слишком отдален от правого фланга, и всей кавалерии велено было перейти на правую сторону. Несколько тысяч кавалерии продвигалось перед пехотой, и пехота должна была ждать.
Впереди произошло столкновение между австрийским колонновожатым и русским генералом. Русский генерал кричал, требуя, чтобы остановлена была конница; австриец доказывал, что виноват был не он, а высшее начальство. Войска между тем стояли, скучая и падая духом. После часовой задержки войска двинулись, наконец, дальше и стали спускаться под гору. Туман, расходившийся на горе, только гуще расстилался в низах, куда спустились войска. Впереди, в тумане, раздался один, другой выстрел, сначала нескладно в разных промежутках: тратта… тат, и потом всё складнее и чаще, и завязалось дело над речкою Гольдбахом.
Не рассчитывая встретить внизу над речкою неприятеля и нечаянно в тумане наткнувшись на него, не слыша слова одушевления от высших начальников, с распространившимся по войскам сознанием, что было опоздано, и, главное, в густом тумане не видя ничего впереди и кругом себя, русские лениво и медленно перестреливались с неприятелем, подвигались вперед и опять останавливались, не получая во время приказаний от начальников и адъютантов, которые блудили по туману в незнакомой местности, не находя своих частей войск. Так началось дело для первой, второй и третьей колонны, которые спустились вниз. Четвертая колонна, при которой находился сам Кутузов, стояла на Праценских высотах.
В низах, где началось дело, был всё еще густой туман, наверху прояснело, но всё не видно было ничего из того, что происходило впереди. Были ли все силы неприятеля, как мы предполагали, за десять верст от нас или он был тут, в этой черте тумана, – никто не знал до девятого часа.
Было 9 часов утра. Туман сплошным морем расстилался по низу, но при деревне Шлапанице, на высоте, на которой стоял Наполеон, окруженный своими маршалами, было совершенно светло. Над ним было ясное, голубое небо, и огромный шар солнца, как огромный пустотелый багровый поплавок, колыхался на поверхности молочного моря тумана. Не только все французские войска, но сам Наполеон со штабом находился не по ту сторону ручьев и низов деревень Сокольниц и Шлапаниц, за которыми мы намеревались занять позицию и начать дело, но по сю сторону, так близко от наших войск, что Наполеон простым глазом мог в нашем войске отличать конного от пешего. Наполеон стоял несколько впереди своих маршалов на маленькой серой арабской лошади, в синей шинели, в той самой, в которой он делал итальянскую кампанию. Он молча вглядывался в холмы, которые как бы выступали из моря тумана, и по которым вдалеке двигались русские войска, и прислушивался к звукам стрельбы в лощине. В то время еще худое лицо его не шевелилось ни одним мускулом; блестящие глаза были неподвижно устремлены на одно место. Его предположения оказывались верными. Русские войска частью уже спустились в лощину к прудам и озерам, частью очищали те Праценские высоты, которые он намерен был атаковать и считал ключом позиции. Он видел среди тумана, как в углублении, составляемом двумя горами около деревни Прац, всё по одному направлению к лощинам двигались, блестя штыками, русские колонны и одна за другой скрывались в море тумана. По сведениям, полученным им с вечера, по звукам колес и шагов, слышанным ночью на аванпостах, по беспорядочности движения русских колонн, по всем предположениям он ясно видел, что союзники считали его далеко впереди себя, что колонны, двигавшиеся близ Працена, составляли центр русской армии, и что центр уже достаточно ослаблен для того, чтобы успешно атаковать его. Но он всё еще не начинал дела.
Нынче был для него торжественный день – годовщина его коронования. Перед утром он задремал на несколько часов и здоровый, веселый, свежий, в том счастливом расположении духа, в котором всё кажется возможным и всё удается, сел на лошадь и выехал в поле. Он стоял неподвижно, глядя на виднеющиеся из за тумана высоты, и на холодном лице его был тот особый оттенок самоуверенного, заслуженного счастья, который бывает на лице влюбленного и счастливого мальчика. Маршалы стояли позади его и не смели развлекать его внимание. Он смотрел то на Праценские высоты, то на выплывавшее из тумана солнце.
Когда солнце совершенно вышло из тумана и ослепляющим блеском брызнуло по полям и туману (как будто он только ждал этого для начала дела), он снял перчатку с красивой, белой руки, сделал ею знак маршалам и отдал приказание начинать дело. Маршалы, сопутствуемые адъютантами, поскакали в разные стороны, и через несколько минут быстро двинулись главные силы французской армии к тем Праценским высотам, которые всё более и более очищались русскими войсками, спускавшимися налево в лощину.
В 8 часов Кутузов выехал верхом к Працу, впереди 4 й Милорадовичевской колонны, той, которая должна была занять места колонн Пржебышевского и Ланжерона, спустившихся уже вниз. Он поздоровался с людьми переднего полка и отдал приказание к движению, показывая тем, что он сам намерен был вести эту колонну. Выехав к деревне Прац, он остановился. Князь Андрей, в числе огромного количества лиц, составлявших свиту главнокомандующего, стоял позади его. Князь Андрей чувствовал себя взволнованным, раздраженным и вместе с тем сдержанно спокойным, каким бывает человек при наступлении давно желанной минуты. Он твердо был уверен, что нынче был день его Тулона или его Аркольского моста. Как это случится, он не знал, но он твердо был уверен, что это будет. Местность и положение наших войск были ему известны, насколько они могли быть известны кому нибудь из нашей армии. Его собственный стратегический план, который, очевидно, теперь и думать нечего было привести в исполнение, был им забыт. Теперь, уже входя в план Вейротера, князь Андрей обдумывал могущие произойти случайности и делал новые соображения, такие, в которых могли бы потребоваться его быстрота соображения и решительность.
Налево внизу, в тумане, слышалась перестрелка между невидными войсками. Там, казалось князю Андрею, сосредоточится сражение, там встретится препятствие, и «туда то я буду послан, – думал он, – с бригадой или дивизией, и там то с знаменем в руке я пойду вперед и сломлю всё, что будет предо мной».
Князь Андрей не мог равнодушно смотреть на знамена проходивших батальонов. Глядя на знамя, ему всё думалось: может быть, это то самое знамя, с которым мне придется итти впереди войск.
Ночной туман к утру оставил на высотах только иней, переходивший в росу, в лощинах же туман расстилался еще молочно белым морем. Ничего не было видно в той лощине налево, куда спустились наши войска и откуда долетали звуки стрельбы. Над высотами было темное, ясное небо, и направо огромный шар солнца. Впереди, далеко, на том берегу туманного моря, виднелись выступающие лесистые холмы, на которых должна была быть неприятельская армия, и виднелось что то. Вправо вступала в область тумана гвардия, звучавшая топотом и колесами и изредка блестевшая штыками; налево, за деревней, такие же массы кавалерии подходили и скрывались в море тумана. Спереди и сзади двигалась пехота. Главнокомандующий стоял на выезде деревни, пропуская мимо себя войска. Кутузов в это утро казался изнуренным и раздражительным. Шедшая мимо его пехота остановилась без приказания, очевидно, потому, что впереди что нибудь задержало ее.
– Да скажите же, наконец, чтобы строились в батальонные колонны и шли в обход деревни, – сердито сказал Кутузов подъехавшему генералу. – Как же вы не поймете, ваше превосходительство, милостивый государь, что растянуться по этому дефилею улицы деревни нельзя, когда мы идем против неприятеля.
– Я предполагал построиться за деревней, ваше высокопревосходительство, – отвечал генерал.
Кутузов желчно засмеялся.
– Хороши вы будете, развертывая фронт в виду неприятеля, очень хороши.
– Неприятель еще далеко, ваше высокопревосходительство. По диспозиции…
– Диспозиция! – желчно вскрикнул Кутузов, – а это вам кто сказал?… Извольте делать, что вам приказывают.
– Слушаю с.
– Mon cher, – сказал шопотом князю Андрею Несвицкий, – le vieux est d'une humeur de chien. [Мой милый, наш старик сильно не в духе.]
К Кутузову подскакал австрийский офицер с зеленым плюмажем на шляпе, в белом мундире, и спросил от имени императора: выступила ли в дело четвертая колонна?
Кутузов, не отвечая ему, отвернулся, и взгляд его нечаянно попал на князя Андрея, стоявшего подле него. Увидав Болконского, Кутузов смягчил злое и едкое выражение взгляда, как бы сознавая, что его адъютант не был виноват в том, что делалось. И, не отвечая австрийскому адъютанту, он обратился к Болконскому:
– Allez voir, mon cher, si la troisieme division a depasse le village. Dites lui de s'arreter et d'attendre mes ordres. [Ступайте, мой милый, посмотрите, прошла ли через деревню третья дивизия. Велите ей остановиться и ждать моего приказа.]
Только что князь Андрей отъехал, он остановил его.
– Et demandez lui, si les tirailleurs sont postes, – прибавил он. – Ce qu'ils font, ce qu'ils font! [И спросите, размещены ли стрелки. – Что они делают, что они делают!] – проговорил он про себя, все не отвечая австрийцу.
Князь Андрей поскакал исполнять поручение.
Обогнав всё шедшие впереди батальоны, он остановил 3 ю дивизию и убедился, что, действительно, впереди наших колонн не было стрелковой цепи. Полковой командир бывшего впереди полка был очень удивлен переданным ему от главнокомандующего приказанием рассыпать стрелков. Полковой командир стоял тут в полной уверенности, что впереди его есть еще войска, и что неприятель не может быть ближе 10 ти верст. Действительно, впереди ничего не было видно, кроме пустынной местности, склоняющейся вперед и застланной густым туманом. Приказав от имени главнокомандующего исполнить упущенное, князь Андрей поскакал назад. Кутузов стоял всё на том же месте и, старчески опустившись на седле своим тучным телом, тяжело зевал, закрывши глаза. Войска уже не двигались, а стояли ружья к ноге.
– Хорошо, хорошо, – сказал он князю Андрею и обратился к генералу, который с часами в руках говорил, что пора бы двигаться, так как все колонны с левого фланга уже спустились.
– Еще успеем, ваше превосходительство, – сквозь зевоту проговорил Кутузов. – Успеем! – повторил он.
В это время позади Кутузова послышались вдали звуки здоровающихся полков, и голоса эти стали быстро приближаться по всему протяжению растянувшейся линии наступавших русских колонн. Видно было, что тот, с кем здоровались, ехал скоро. Когда закричали солдаты того полка, перед которым стоял Кутузов, он отъехал несколько в сторону и сморщившись оглянулся. По дороге из Працена скакал как бы эскадрон разноцветных всадников. Два из них крупным галопом скакали рядом впереди остальных. Один был в черном мундире с белым султаном на рыжей энглизированной лошади, другой в белом мундире на вороной лошади. Это были два императора со свитой. Кутузов, с аффектацией служаки, находящегося во фронте, скомандовал «смирно» стоявшим войскам и, салютуя, подъехал к императору. Вся его фигура и манера вдруг изменились. Он принял вид подначальственного, нерассуждающего человека. Он с аффектацией почтительности, которая, очевидно, неприятно поразила императора Александра, подъехал и салютовал ему.
Неприятное впечатление, только как остатки тумана на ясном небе, пробежало по молодому и счастливому лицу императора и исчезло. Он был, после нездоровья, несколько худее в этот день, чем на ольмюцком поле, где его в первый раз за границей видел Болконский; но то же обворожительное соединение величавости и кротости было в его прекрасных, серых глазах, и на тонких губах та же возможность разнообразных выражений и преобладающее выражение благодушной, невинной молодости.
На ольмюцком смотру он был величавее, здесь он был веселее и энергичнее. Он несколько разрумянился, прогалопировав эти три версты, и, остановив лошадь, отдохновенно вздохнул и оглянулся на такие же молодые, такие же оживленные, как и его, лица своей свиты. Чарторижский и Новосильцев, и князь Болконский, и Строганов, и другие, все богато одетые, веселые, молодые люди, на прекрасных, выхоленных, свежих, только что слегка вспотевших лошадях, переговариваясь и улыбаясь, остановились позади государя. Император Франц, румяный длиннолицый молодой человек, чрезвычайно прямо сидел на красивом вороном жеребце и озабоченно и неторопливо оглядывался вокруг себя. Он подозвал одного из своих белых адъютантов и спросил что то. «Верно, в котором часу они выехали», подумал князь Андрей, наблюдая своего старого знакомого, с улыбкой, которую он не мог удержать, вспоминая свою аудиенцию. В свите императоров были отобранные молодцы ординарцы, русские и австрийские, гвардейских и армейских полков. Между ними велись берейторами в расшитых попонах красивые запасные царские лошади.
Как будто через растворенное окно вдруг пахнуло свежим полевым воздухом в душную комнату, так пахнуло на невеселый Кутузовский штаб молодостью, энергией и уверенностью в успехе от этой прискакавшей блестящей молодежи.
– Что ж вы не начинаете, Михаил Ларионович? – поспешно обратился император Александр к Кутузову, в то же время учтиво взглянув на императора Франца.
– Я поджидаю, ваше величество, – отвечал Кутузов, почтительно наклоняясь вперед.
Император пригнул ухо, слегка нахмурясь и показывая, что он не расслышал.
– Поджидаю, ваше величество, – повторил Кутузов (князь Андрей заметил, что у Кутузова неестественно дрогнула верхняя губа, в то время как он говорил это поджидаю ). – Не все колонны еще собрались, ваше величество.
Государь расслышал, но ответ этот, видимо, не понравился ему; он пожал сутуловатыми плечами, взглянул на Новосильцева, стоявшего подле, как будто взглядом этим жалуясь на Кутузова.
– Ведь мы не на Царицыном лугу, Михаил Ларионович, где не начинают парада, пока не придут все полки, – сказал государь, снова взглянув в глаза императору Францу, как бы приглашая его, если не принять участие, то прислушаться к тому, что он говорит; но император Франц, продолжая оглядываться, не слушал.
– Потому и не начинаю, государь, – сказал звучным голосом Кутузов, как бы предупреждая возможность не быть расслышанным, и в лице его еще раз что то дрогнуло. – Потому и не начинаю, государь, что мы не на параде и не на Царицыном лугу, – выговорил он ясно и отчетливо.
В свите государя на всех лицах, мгновенно переглянувшихся друг с другом, выразился ропот и упрек. «Как он ни стар, он не должен бы, никак не должен бы говорить этак», выразили эти лица.
Государь пристально и внимательно посмотрел в глаза Кутузову, ожидая, не скажет ли он еще чего. Но Кутузов, с своей стороны, почтительно нагнув голову, тоже, казалось, ожидал. Молчание продолжалось около минуты.
– Впрочем, если прикажете, ваше величество, – сказал Кутузов, поднимая голову и снова изменяя тон на прежний тон тупого, нерассуждающего, но повинующегося генерала.
Он тронул лошадь и, подозвав к себе начальника колонны Милорадовича, передал ему приказание к наступлению.
Войско опять зашевелилось, и два батальона Новгородского полка и батальон Апшеронского полка тронулись вперед мимо государя.
В то время как проходил этот Апшеронский батальон, румяный Милорадович, без шинели, в мундире и орденах и со шляпой с огромным султаном, надетой набекрень и с поля, марш марш выскакал вперед и, молодецки салютуя, осадил лошадь перед государем.
– С Богом, генерал, – сказал ему государь.
– Ma foi, sire, nous ferons ce que qui sera dans notre possibilite, sire, [Право, ваше величество, мы сделаем, что будет нам возможно сделать, ваше величество,] – отвечал он весело, тем не менее вызывая насмешливую улыбку у господ свиты государя своим дурным французским выговором.
Милорадович круто повернул свою лошадь и стал несколько позади государя. Апшеронцы, возбуждаемые присутствием государя, молодецким, бойким шагом отбивая ногу, проходили мимо императоров и их свиты.
– Ребята! – крикнул громким, самоуверенным и веселым голосом Милорадович, видимо, до такой степени возбужденный звуками стрельбы, ожиданием сражения и видом молодцов апшеронцев, еще своих суворовских товарищей, бойко проходивших мимо императоров, что забыл о присутствии государя. – Ребята, вам не первую деревню брать! – крикнул он.
– Рады стараться! – прокричали солдаты.
Лошадь государя шарахнулась от неожиданного крика. Лошадь эта, носившая государя еще на смотрах в России, здесь, на Аустерлицком поле, несла своего седока, выдерживая его рассеянные удары левой ногой, настораживала уши от звуков выстрелов, точно так же, как она делала это на Марсовом поле, не понимая значения ни этих слышавшихся выстрелов, ни соседства вороного жеребца императора Франца, ни всего того, что говорил, думал, чувствовал в этот день тот, кто ехал на ней.
Государь с улыбкой обратился к одному из своих приближенных, указывая на молодцов апшеронцев, и что то сказал ему.
Кутузов, сопутствуемый своими адъютантами, поехал шагом за карабинерами.
Проехав с полверсты в хвосте колонны, он остановился у одинокого заброшенного дома (вероятно, бывшего трактира) подле разветвления двух дорог. Обе дороги спускались под гору, и по обеим шли войска.
Туман начинал расходиться, и неопределенно, верстах в двух расстояния, виднелись уже неприятельские войска на противоположных возвышенностях. Налево внизу стрельба становилась слышнее. Кутузов остановился, разговаривая с австрийским генералом. Князь Андрей, стоя несколько позади, вглядывался в них и, желая попросить зрительную трубу у адъютанта, обратился к нему.
– Посмотрите, посмотрите, – говорил этот адъютант, глядя не на дальнее войско, а вниз по горе перед собой. – Это французы!
Два генерала и адъютанты стали хвататься за трубу, вырывая ее один у другого. Все лица вдруг изменились, и на всех выразился ужас. Французов предполагали за две версты от нас, а они явились вдруг, неожиданно перед нами.
– Это неприятель?… Нет!… Да, смотрите, он… наверное… Что ж это? – послышались голоса.
Князь Андрей простым глазом увидал внизу направо поднимавшуюся навстречу апшеронцам густую колонну французов, не дальше пятисот шагов от того места, где стоял Кутузов.
«Вот она, наступила решительная минута! Дошло до меня дело», подумал князь Андрей, и ударив лошадь, подъехал к Кутузову. «Надо остановить апшеронцев, – закричал он, – ваше высокопревосходительство!» Но в тот же миг всё застлалось дымом, раздалась близкая стрельба, и наивно испуганный голос в двух шагах от князя Андрея закричал: «ну, братцы, шабаш!» И как будто голос этот был команда. По этому голосу всё бросилось бежать.
Смешанные, всё увеличивающиеся толпы бежали назад к тому месту, где пять минут тому назад войска проходили мимо императоров. Не только трудно было остановить эту толпу, но невозможно было самим не податься назад вместе с толпой.
Болконский только старался не отставать от нее и оглядывался, недоумевая и не в силах понять того, что делалось перед ним. Несвицкий с озлобленным видом, красный и на себя не похожий, кричал Кутузову, что ежели он не уедет сейчас, он будет взят в плен наверное. Кутузов стоял на том же месте и, не отвечая, доставал платок. Из щеки его текла кровь. Князь Андрей протеснился до него.
– Вы ранены? – спросил он, едва удерживая дрожание нижней челюсти.
– Раны не здесь, а вот где! – сказал Кутузов, прижимая платок к раненой щеке и указывая на бегущих. – Остановите их! – крикнул он и в то же время, вероятно убедясь, что невозможно было их остановить, ударил лошадь и поехал вправо.
Вновь нахлынувшая толпа бегущих захватила его с собой и повлекла назад.
Войска бежали такой густой толпой, что, раз попавши в середину толпы, трудно было из нее выбраться. Кто кричал: «Пошел! что замешкался?» Кто тут же, оборачиваясь, стрелял в воздух; кто бил лошадь, на которой ехал сам Кутузов. С величайшим усилием выбравшись из потока толпы влево, Кутузов со свитой, уменьшенной более чем вдвое, поехал на звуки близких орудийных выстрелов. Выбравшись из толпы бегущих, князь Андрей, стараясь не отставать от Кутузова, увидал на спуске горы, в дыму, еще стрелявшую русскую батарею и подбегающих к ней французов. Повыше стояла русская пехота, не двигаясь ни вперед на помощь батарее, ни назад по одному направлению с бегущими. Генерал верхом отделился от этой пехоты и подъехал к Кутузову. Из свиты Кутузова осталось только четыре человека. Все были бледны и молча переглядывались.
– Остановите этих мерзавцев! – задыхаясь, проговорил Кутузов полковому командиру, указывая на бегущих; но в то же мгновение, как будто в наказание за эти слова, как рой птичек, со свистом пролетели пули по полку и свите Кутузова.
Французы атаковали батарею и, увидав Кутузова, выстрелили по нем. С этим залпом полковой командир схватился за ногу; упало несколько солдат, и подпрапорщик, стоявший с знаменем, выпустил его из рук; знамя зашаталось и упало, задержавшись на ружьях соседних солдат.
Солдаты без команды стали стрелять.
– Ооох! – с выражением отчаяния промычал Кутузов и оглянулся. – Болконский, – прошептал он дрожащим от сознания своего старческого бессилия голосом. – Болконский, – прошептал он, указывая на расстроенный батальон и на неприятеля, – что ж это?
Но прежде чем он договорил эти слова, князь Андрей, чувствуя слезы стыда и злобы, подступавшие ему к горлу, уже соскакивал с лошади и бежал к знамени.
– Ребята, вперед! – крикнул он детски пронзительно.
«Вот оно!» думал князь Андрей, схватив древко знамени и с наслаждением слыша свист пуль, очевидно, направленных именно против него. Несколько солдат упало.
– Ура! – закричал князь Андрей, едва удерживая в руках тяжелое знамя, и побежал вперед с несомненной уверенностью, что весь батальон побежит за ним.
Действительно, он пробежал один только несколько шагов. Тронулся один, другой солдат, и весь батальон с криком «ура!» побежал вперед и обогнал его. Унтер офицер батальона, подбежав, взял колебавшееся от тяжести в руках князя Андрея знамя, но тотчас же был убит. Князь Андрей опять схватил знамя и, волоча его за древко, бежал с батальоном. Впереди себя он видел наших артиллеристов, из которых одни дрались, другие бросали пушки и бежали к нему навстречу; он видел и французских пехотных солдат, которые хватали артиллерийских лошадей и поворачивали пушки. Князь Андрей с батальоном уже был в 20 ти шагах от орудий. Он слышал над собою неперестававший свист пуль, и беспрестанно справа и слева от него охали и падали солдаты. Но он не смотрел на них; он вглядывался только в то, что происходило впереди его – на батарее. Он ясно видел уже одну фигуру рыжего артиллериста с сбитым на бок кивером, тянущего с одной стороны банник, тогда как французский солдат тянул банник к себе за другую сторону. Князь Андрей видел уже ясно растерянное и вместе озлобленное выражение лиц этих двух людей, видимо, не понимавших того, что они делали.
«Что они делают? – думал князь Андрей, глядя на них: – зачем не бежит рыжий артиллерист, когда у него нет оружия? Зачем не колет его француз? Не успеет добежать, как француз вспомнит о ружье и заколет его».
Действительно, другой француз, с ружьем на перевес подбежал к борющимся, и участь рыжего артиллериста, всё еще не понимавшего того, что ожидает его, и с торжеством выдернувшего банник, должна была решиться. Но князь Андрей не видал, чем это кончилось. Как бы со всего размаха крепкой палкой кто то из ближайших солдат, как ему показалось, ударил его в голову. Немного это больно было, а главное, неприятно, потому что боль эта развлекала его и мешала ему видеть то, на что он смотрел.
«Что это? я падаю? у меня ноги подкашиваются», подумал он и упал на спину. Он раскрыл глаза, надеясь увидать, чем кончилась борьба французов с артиллеристами, и желая знать, убит или нет рыжий артиллерист, взяты или спасены пушки. Но он ничего не видал. Над ним не было ничего уже, кроме неба – высокого неба, не ясного, но всё таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нем серыми облаками. «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал, – подумал князь Андрей, – не так, как мы бежали, кричали и дрались; совсем не так, как с озлобленными и испуганными лицами тащили друг у друга банник француз и артиллерист, – совсем не так ползут облака по этому высокому бесконечному небу. Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, я, что узнал его наконец. Да! всё пустое, всё обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!…»
На правом фланге у Багратиона в 9 ть часов дело еще не начиналось. Не желая согласиться на требование Долгорукова начинать дело и желая отклонить от себя ответственность, князь Багратион предложил Долгорукову послать спросить о том главнокомандующего. Багратион знал, что, по расстоянию почти 10 ти верст, отделявшему один фланг от другого, ежели не убьют того, кого пошлют (что было очень вероятно), и ежели он даже и найдет главнокомандующего, что было весьма трудно, посланный не успеет вернуться раньше вечера.
Багратион оглянул свою свиту своими большими, ничего невыражающими, невыспавшимися глазами, и невольно замиравшее от волнения и надежды детское лицо Ростова первое бросилось ему в глаза. Он послал его.
– А ежели я встречу его величество прежде, чем главнокомандующего, ваше сиятельство? – сказал Ростов, держа руку у козырька.
– Можете передать его величеству, – поспешно перебивая Багратиона, сказал Долгоруков.
Сменившись из цепи, Ростов успел соснуть несколько часов перед утром и чувствовал себя веселым, смелым, решительным, с тою упругостью движений, уверенностью в свое счастие и в том расположении духа, в котором всё кажется легко, весело и возможно.
Все желания его исполнялись в это утро; давалось генеральное сражение, он участвовал в нем; мало того, он был ординарцем при храбрейшем генерале; мало того, он ехал с поручением к Кутузову, а может быть, и к самому государю. Утро было ясное, лошадь под ним была добрая. На душе его было радостно и счастливо. Получив приказание, он пустил лошадь и поскакал вдоль по линии. Сначала он ехал по линии Багратионовых войск, еще не вступавших в дело и стоявших неподвижно; потом он въехал в пространство, занимаемое кавалерией Уварова и здесь заметил уже передвижения и признаки приготовлений к делу; проехав кавалерию Уварова, он уже ясно услыхал звуки пушечной и орудийной стрельбы впереди себя. Стрельба всё усиливалась.
В свежем, утреннем воздухе раздавались уже, не как прежде в неравные промежутки, по два, по три выстрела и потом один или два орудийных выстрела, а по скатам гор, впереди Працена, слышались перекаты ружейной пальбы, перебиваемой такими частыми выстрелами из орудий, что иногда несколько пушечных выстрелов уже не отделялись друг от друга, а сливались в один общий гул.
Видно было, как по скатам дымки ружей как будто бегали, догоняя друг друга, и как дымы орудий клубились, расплывались и сливались одни с другими. Видны были, по блеску штыков между дымом, двигавшиеся массы пехоты и узкие полосы артиллерии с зелеными ящиками.
Ростов на пригорке остановил на минуту лошадь, чтобы рассмотреть то, что делалось; но как он ни напрягал внимание, он ничего не мог ни понять, ни разобрать из того, что делалось: двигались там в дыму какие то люди, двигались и спереди и сзади какие то холсты войск; но зачем? кто? куда? нельзя было понять. Вид этот и звуки эти не только не возбуждали в нем какого нибудь унылого или робкого чувства, но, напротив, придавали ему энергии и решительности.
«Ну, еще, еще наддай!» – обращался он мысленно к этим звукам и опять пускался скакать по линии, всё дальше и дальше проникая в область войск, уже вступивших в дело.
«Уж как это там будет, не знаю, а всё будет хорошо!» думал Ростов.
Проехав какие то австрийские войска, Ростов заметил, что следующая за тем часть линии (это была гвардия) уже вступила в дело.
«Тем лучше! посмотрю вблизи», подумал он.
Он поехал почти по передней линии. Несколько всадников скакали по направлению к нему. Это были наши лейб уланы, которые расстроенными рядами возвращались из атаки. Ростов миновал их, заметил невольно одного из них в крови и поскакал дальше.
«Мне до этого дела нет!» подумал он. Не успел он проехать нескольких сот шагов после этого, как влево от него, наперерез ему, показалась на всем протяжении поля огромная масса кавалеристов на вороных лошадях, в белых блестящих мундирах, которые рысью шли прямо на него. Ростов пустил лошадь во весь скок, для того чтоб уехать с дороги от этих кавалеристов, и он бы уехал от них, ежели бы они шли всё тем же аллюром, но они всё прибавляли хода, так что некоторые лошади уже скакали. Ростову всё слышнее и слышнее становился их топот и бряцание их оружия и виднее становились их лошади, фигуры и даже лица. Это были наши кавалергарды, шедшие в атаку на французскую кавалерию, подвигавшуюся им навстречу.
Кавалергарды скакали, но еще удерживая лошадей. Ростов уже видел их лица и услышал команду: «марш, марш!» произнесенную офицером, выпустившим во весь мах свою кровную лошадь. Ростов, опасаясь быть раздавленным или завлеченным в атаку на французов, скакал вдоль фронта, что было мочи у его лошади, и всё таки не успел миновать их.
Крайний кавалергард, огромный ростом рябой мужчина, злобно нахмурился, увидав перед собой Ростова, с которым он неминуемо должен был столкнуться. Этот кавалергард непременно сбил бы с ног Ростова с его Бедуином (Ростов сам себе казался таким маленьким и слабеньким в сравнении с этими громадными людьми и лошадьми), ежели бы он не догадался взмахнуть нагайкой в глаза кавалергардовой лошади. Вороная, тяжелая, пятивершковая лошадь шарахнулась, приложив уши; но рябой кавалергард всадил ей с размаху в бока огромные шпоры, и лошадь, взмахнув хвостом и вытянув шею, понеслась еще быстрее. Едва кавалергарды миновали Ростова, как он услыхал их крик: «Ура!» и оглянувшись увидал, что передние ряды их смешивались с чужими, вероятно французскими, кавалеристами в красных эполетах. Дальше нельзя было ничего видеть, потому что тотчас же после этого откуда то стали стрелять пушки, и всё застлалось дымом.
В ту минуту как кавалергарды, миновав его, скрылись в дыму, Ростов колебался, скакать ли ему за ними или ехать туда, куда ему нужно было. Это была та блестящая атака кавалергардов, которой удивлялись сами французы. Ростову страшно было слышать потом, что из всей этой массы огромных красавцев людей, из всех этих блестящих, на тысячных лошадях, богачей юношей, офицеров и юнкеров, проскакавших мимо его, после атаки осталось только осьмнадцать человек.
«Что мне завидовать, мое не уйдет, и я сейчас, может быть, увижу государя!» подумал Ростов и поскакал дальше.
Поровнявшись с гвардейской пехотой, он заметил, что чрез нее и около нее летали ядры, не столько потому, что он слышал звук ядер, сколько потому, что на лицах солдат он увидал беспокойство и на лицах офицеров – неестественную, воинственную торжественность.
Проезжая позади одной из линий пехотных гвардейских полков, он услыхал голос, назвавший его по имени.
– Ростов!
– Что? – откликнулся он, не узнавая Бориса.
– Каково? в первую линию попали! Наш полк в атаку ходил! – сказал Борис, улыбаясь той счастливой улыбкой, которая бывает у молодых людей, в первый раз побывавших в огне.
Ростов остановился.
– Вот как! – сказал он. – Ну что?
– Отбили! – оживленно сказал Борис, сделавшийся болтливым. – Ты можешь себе представить?
И Борис стал рассказывать, каким образом гвардия, ставши на место и увидав перед собой войска, приняла их за австрийцев и вдруг по ядрам, пущенным из этих войск, узнала, что она в первой линии, и неожиданно должна была вступить в дело. Ростов, не дослушав Бориса, тронул свою лошадь.
– Ты куда? – спросил Борис.
– К его величеству с поручением.
– Вот он! – сказал Борис, которому послышалось, что Ростову нужно было его высочество, вместо его величества.
И он указал ему на великого князя, который в ста шагах от них, в каске и в кавалергардском колете, с своими поднятыми плечами и нахмуренными бровями, что то кричал австрийскому белому и бледному офицеру.
– Да ведь это великий князь, а мне к главнокомандующему или к государю, – сказал Ростов и тронул было лошадь.
– Граф, граф! – кричал Берг, такой же оживленный, как и Борис, подбегая с другой стороны, – граф, я в правую руку ранен (говорил он, показывая кисть руки, окровавленную, обвязанную носовым платком) и остался во фронте. Граф, держу шпагу в левой руке: в нашей породе фон Бергов, граф, все были рыцари.
Берг еще что то говорил, но Ростов, не дослушав его, уже поехал дальше.
Проехав гвардию и пустой промежуток, Ростов, для того чтобы не попасть опять в первую линию, как он попал под атаку кавалергардов, поехал по линии резервов, далеко объезжая то место, где слышалась самая жаркая стрельба и канонада. Вдруг впереди себя и позади наших войск, в таком месте, где он никак не мог предполагать неприятеля, он услыхал близкую ружейную стрельбу.
«Что это может быть? – подумал Ростов. – Неприятель в тылу наших войск? Не может быть, – подумал Ростов, и ужас страха за себя и за исход всего сражения вдруг нашел на него. – Что бы это ни было, однако, – подумал он, – теперь уже нечего объезжать. Я должен искать главнокомандующего здесь, и ежели всё погибло, то и мое дело погибнуть со всеми вместе».
Дурное предчувствие, нашедшее вдруг на Ростова, подтверждалось всё более и более, чем дальше он въезжал в занятое толпами разнородных войск пространство, находящееся за деревнею Працом.
– Что такое? Что такое? По ком стреляют? Кто стреляет? – спрашивал Ростов, ровняясь с русскими и австрийскими солдатами, бежавшими перемешанными толпами наперерез его дороги.
– А чорт их знает? Всех побил! Пропадай всё! – отвечали ему по русски, по немецки и по чешски толпы бегущих и непонимавших точно так же, как и он, того, что тут делалось.
– Бей немцев! – кричал один.
– А чорт их дери, – изменников.
– Zum Henker diese Ruesen… [К чорту этих русских…] – что то ворчал немец.
Несколько раненых шли по дороге. Ругательства, крики, стоны сливались в один общий гул. Стрельба затихла и, как потом узнал Ростов, стреляли друг в друга русские и австрийские солдаты.
«Боже мой! что ж это такое? – думал Ростов. – И здесь, где всякую минуту государь может увидать их… Но нет, это, верно, только несколько мерзавцев. Это пройдет, это не то, это не может быть, – думал он. – Только поскорее, поскорее проехать их!»
Мысль о поражении и бегстве не могла притти в голову Ростову. Хотя он и видел французские орудия и войска именно на Праценской горе, на той самой, где ему велено было отыскивать главнокомандующего, он не мог и не хотел верить этому.
Около деревни Праца Ростову велено было искать Кутузова и государя. Но здесь не только не было их, но не было ни одного начальника, а были разнородные толпы расстроенных войск.
Он погонял уставшую уже лошадь, чтобы скорее проехать эти толпы, но чем дальше он подвигался, тем толпы становились расстроеннее. По большой дороге, на которую он выехал, толпились коляски, экипажи всех сортов, русские и австрийские солдаты, всех родов войск, раненые и нераненые. Всё это гудело и смешанно копошилось под мрачный звук летавших ядер с французских батарей, поставленных на Праценских высотах.
– Где государь? где Кутузов? – спрашивал Ростов у всех, кого мог остановить, и ни от кого не мог получить ответа.
Наконец, ухватив за воротник солдата, он заставил его ответить себе.
– Э! брат! Уж давно все там, вперед удрали! – сказал Ростову солдат, смеясь чему то и вырываясь.
Оставив этого солдата, который, очевидно, был пьян, Ростов остановил лошадь денщика или берейтора важного лица и стал расспрашивать его. Денщик объявил Ростову, что государя с час тому назад провезли во весь дух в карете по этой самой дороге, и что государь опасно ранен.
– Не может быть, – сказал Ростов, – верно, другой кто.
– Сам я видел, – сказал денщик с самоуверенной усмешкой. – Уж мне то пора знать государя: кажется, сколько раз в Петербурге вот так то видал. Бледный, пребледный в карете сидит. Четверню вороных как припустит, батюшки мои, мимо нас прогремел: пора, кажется, и царских лошадей и Илью Иваныча знать; кажется, с другим как с царем Илья кучер не ездит.
Ростов пустил его лошадь и хотел ехать дальше. Шедший мимо раненый офицер обратился к нему.
– Да вам кого нужно? – спросил офицер. – Главнокомандующего? Так убит ядром, в грудь убит при нашем полку.
– Не убит, ранен, – поправил другой офицер.
– Да кто? Кутузов? – спросил Ростов.
– Не Кутузов, а как бишь его, – ну, да всё одно, живых не много осталось. Вон туда ступайте, вон к той деревне, там всё начальство собралось, – сказал этот офицер, указывая на деревню Гостиерадек, и прошел мимо.
Ростов ехал шагом, не зная, зачем и к кому он теперь поедет. Государь ранен, сражение проиграно. Нельзя было не верить этому теперь. Ростов ехал по тому направлению, которое ему указали и по которому виднелись вдалеке башня и церковь. Куда ему было торопиться? Что ему было теперь говорить государю или Кутузову, ежели бы даже они и были живы и не ранены?
– Этой дорогой, ваше благородие, поезжайте, а тут прямо убьют, – закричал ему солдат. – Тут убьют!
– О! что говоришь! сказал другой. – Куда он поедет? Тут ближе.
Ростов задумался и поехал именно по тому направлению, где ему говорили, что убьют.
«Теперь всё равно: уж ежели государь ранен, неужели мне беречь себя?» думал он. Он въехал в то пространство, на котором более всего погибло людей, бегущих с Працена. Французы еще не занимали этого места, а русские, те, которые были живы или ранены, давно оставили его. На поле, как копны на хорошей пашне, лежало человек десять, пятнадцать убитых, раненых на каждой десятине места. Раненые сползались по два, по три вместе, и слышались неприятные, иногда притворные, как казалось Ростову, их крики и стоны. Ростов пустил лошадь рысью, чтобы не видать всех этих страдающих людей, и ему стало страшно. Он боялся не за свою жизнь, а за то мужество, которое ему нужно было и которое, он знал, не выдержит вида этих несчастных.
Французы, переставшие стрелять по этому, усеянному мертвыми и ранеными, полю, потому что уже никого на нем живого не было, увидав едущего по нем адъютанта, навели на него орудие и бросили несколько ядер. Чувство этих свистящих, страшных звуков и окружающие мертвецы слились для Ростова в одно впечатление ужаса и сожаления к себе. Ему вспомнилось последнее письмо матери. «Что бы она почувствовала, – подумал он, – коль бы она видела меня теперь здесь, на этом поле и с направленными на меня орудиями».
В деревне Гостиерадеке были хотя и спутанные, но в большем порядке русские войска, шедшие прочь с поля сражения. Сюда уже не доставали французские ядра, и звуки стрельбы казались далекими. Здесь все уже ясно видели и говорили, что сражение проиграно. К кому ни обращался Ростов, никто не мог сказать ему, ни где был государь, ни где был Кутузов. Одни говорили, что слух о ране государя справедлив, другие говорили, что нет, и объясняли этот ложный распространившийся слух тем, что, действительно, в карете государя проскакал назад с поля сражения бледный и испуганный обер гофмаршал граф Толстой, выехавший с другими в свите императора на поле сражения. Один офицер сказал Ростову, что за деревней, налево, он видел кого то из высшего начальства, и Ростов поехал туда, уже не надеясь найти кого нибудь, но для того только, чтобы перед самим собою очистить свою совесть. Проехав версты три и миновав последние русские войска, около огорода, окопанного канавой, Ростов увидал двух стоявших против канавы всадников. Один, с белым султаном на шляпе, показался почему то знакомым Ростову; другой, незнакомый всадник, на прекрасной рыжей лошади (лошадь эта показалась знакомою Ростову) подъехал к канаве, толкнул лошадь шпорами и, выпустив поводья, легко перепрыгнул через канаву огорода. Только земля осыпалась с насыпи от задних копыт лошади. Круто повернув лошадь, он опять назад перепрыгнул канаву и почтительно обратился к всаднику с белым султаном, очевидно, предлагая ему сделать то же. Всадник, которого фигура показалась знакома Ростову и почему то невольно приковала к себе его внимание, сделал отрицательный жест головой и рукой, и по этому жесту Ростов мгновенно узнал своего оплакиваемого, обожаемого государя.
«Но это не мог быть он, один посреди этого пустого поля», подумал Ростов. В это время Александр повернул голову, и Ростов увидал так живо врезавшиеся в его памяти любимые черты. Государь был бледен, щеки его впали и глаза ввалились; но тем больше прелести, кротости было в его чертах. Ростов был счастлив, убедившись в том, что слух о ране государя был несправедлив. Он был счастлив, что видел его. Он знал, что мог, даже должен был прямо обратиться к нему и передать то, что приказано было ему передать от Долгорукова.
Но как влюбленный юноша дрожит и млеет, не смея сказать того, о чем он мечтает ночи, и испуганно оглядывается, ища помощи или возможности отсрочки и бегства, когда наступила желанная минута, и он стоит наедине с ней, так и Ростов теперь, достигнув того, чего он желал больше всего на свете, не знал, как подступить к государю, и ему представлялись тысячи соображений, почему это было неудобно, неприлично и невозможно.
«Как! Я как будто рад случаю воспользоваться тем, что он один и в унынии. Ему неприятно и тяжело может показаться неизвестное лицо в эту минуту печали; потом, что я могу сказать ему теперь, когда при одном взгляде на него у меня замирает сердце и пересыхает во рту?» Ни одна из тех бесчисленных речей, которые он, обращая к государю, слагал в своем воображении, не приходила ему теперь в голову. Те речи большею частию держались совсем при других условиях, те говорились большею частию в минуту побед и торжеств и преимущественно на смертном одре от полученных ран, в то время как государь благодарил его за геройские поступки, и он, умирая, высказывал ему подтвержденную на деле любовь свою.
«Потом, что же я буду спрашивать государя об его приказаниях на правый фланг, когда уже теперь 4 й час вечера, и сражение проиграно? Нет, решительно я не должен подъезжать к нему. Не должен нарушать его задумчивость. Лучше умереть тысячу раз, чем получить от него дурной взгляд, дурное мнение», решил Ростов и с грустью и с отчаянием в сердце поехал прочь, беспрестанно оглядываясь на всё еще стоявшего в том же положении нерешительности государя.
В то время как Ростов делал эти соображения и печально отъезжал от государя, капитан фон Толь случайно наехал на то же место и, увидав государя, прямо подъехал к нему, предложил ему свои услуги и помог перейти пешком через канаву. Государь, желая отдохнуть и чувствуя себя нездоровым, сел под яблочное дерево, и Толь остановился подле него. Ростов издалека с завистью и раскаянием видел, как фон Толь что то долго и с жаром говорил государю, как государь, видимо, заплакав, закрыл глаза рукой и пожал руку Толю.
«И это я мог бы быть на его месте?» подумал про себя Ростов и, едва удерживая слезы сожаления об участи государя, в совершенном отчаянии поехал дальше, не зная, куда и зачем он теперь едет.
Его отчаяние было тем сильнее, что он чувствовал, что его собственная слабость была причиной его горя.
Он мог бы… не только мог бы, но он должен был подъехать к государю. И это был единственный случай показать государю свою преданность. И он не воспользовался им… «Что я наделал?» подумал он. И он повернул лошадь и поскакал назад к тому месту, где видел императора; но никого уже не было за канавой. Только ехали повозки и экипажи. От одного фурмана Ростов узнал, что Кутузовский штаб находится неподалеку в деревне, куда шли обозы. Ростов поехал за ними.
Впереди его шел берейтор Кутузова, ведя лошадей в попонах. За берейтором ехала повозка, и за повозкой шел старик дворовый, в картузе, полушубке и с кривыми ногами.
– Тит, а Тит! – сказал берейтор.
– Чего? – рассеянно отвечал старик.
– Тит! Ступай молотить.
– Э, дурак, тьфу! – сердито плюнув, сказал старик. Прошло несколько времени молчаливого движения, и повторилась опять та же шутка.
В пятом часу вечера сражение было проиграно на всех пунктах. Более ста орудий находилось уже во власти французов.
Пржебышевский с своим корпусом положил оружие. Другие колонны, растеряв около половины людей, отступали расстроенными, перемешанными толпами.
Остатки войск Ланжерона и Дохтурова, смешавшись, теснились около прудов на плотинах и берегах у деревни Аугеста.
В 6 м часу только у плотины Аугеста еще слышалась жаркая канонада одних французов, выстроивших многочисленные батареи на спуске Праценских высот и бивших по нашим отступающим войскам.
В арьергарде Дохтуров и другие, собирая батальоны, отстреливались от французской кавалерии, преследовавшей наших. Начинало смеркаться. На узкой плотине Аугеста, на которой столько лет мирно сиживал в колпаке старичок мельник с удочками, в то время как внук его, засучив рукава рубашки, перебирал в лейке серебряную трепещущую рыбу; на этой плотине, по которой столько лет мирно проезжали на своих парных возах, нагруженных пшеницей, в мохнатых шапках и синих куртках моравы и, запыленные мукой, с белыми возами уезжали по той же плотине, – на этой узкой плотине теперь между фурами и пушками, под лошадьми и между колес толпились обезображенные страхом смерти люди, давя друг друга, умирая, шагая через умирающих и убивая друг друга для того только, чтобы, пройдя несколько шагов, быть точно. так же убитыми.
Каждые десять секунд, нагнетая воздух, шлепало ядро или разрывалась граната в средине этой густой толпы, убивая и обрызгивая кровью тех, которые стояли близко. Долохов, раненый в руку, пешком с десятком солдат своей роты (он был уже офицер) и его полковой командир, верхом, представляли из себя остатки всего полка. Влекомые толпой, они втеснились во вход к плотине и, сжатые со всех сторон, остановились, потому что впереди упала лошадь под пушкой, и толпа вытаскивала ее. Одно ядро убило кого то сзади их, другое ударилось впереди и забрызгало кровью Долохова. Толпа отчаянно надвинулась, сжалась, тронулась несколько шагов и опять остановилась.
Пройти эти сто шагов, и, наверное, спасен; простоять еще две минуты, и погиб, наверное, думал каждый. Долохов, стоявший в середине толпы, рванулся к краю плотины, сбив с ног двух солдат, и сбежал на скользкий лед, покрывший пруд.
– Сворачивай, – закричал он, подпрыгивая по льду, который трещал под ним, – сворачивай! – кричал он на орудие. – Держит!…
Лед держал его, но гнулся и трещал, и очевидно было, что не только под орудием или толпой народа, но под ним одним он сейчас рухнется. На него смотрели и жались к берегу, не решаясь еще ступить на лед. Командир полка, стоявший верхом у въезда, поднял руку и раскрыл рот, обращаясь к Долохову. Вдруг одно из ядер так низко засвистело над толпой, что все нагнулись. Что то шлепнулось в мокрое, и генерал упал с лошадью в лужу крови. Никто не взглянул на генерала, не подумал поднять его.
– Пошел на лед! пошел по льду! Пошел! вороти! аль не слышишь! Пошел! – вдруг после ядра, попавшего в генерала, послышались бесчисленные голоса, сами не зная, что и зачем кричавшие.
Одно из задних орудий, вступавшее на плотину, своротило на лед. Толпы солдат с плотины стали сбегать на замерзший пруд. Под одним из передних солдат треснул лед, и одна нога ушла в воду; он хотел оправиться и провалился по пояс.
Ближайшие солдаты замялись, орудийный ездовой остановил свою лошадь, но сзади всё еще слышались крики: «Пошел на лед, что стал, пошел! пошел!» И крики ужаса послышались в толпе. Солдаты, окружавшие орудие, махали на лошадей и били их, чтобы они сворачивали и подвигались. Лошади тронулись с берега. Лед, державший пеших, рухнулся огромным куском, и человек сорок, бывших на льду, бросились кто вперед, кто назад, потопляя один другого.
Ядра всё так же равномерно свистели и шлепались на лед, в воду и чаще всего в толпу, покрывавшую плотину, пруды и берег.
На Праценской горе, на том самом месте, где он упал с древком знамени в руках, лежал князь Андрей Болконский, истекая кровью, и, сам не зная того, стонал тихим, жалостным и детским стоном.
К вечеру он перестал стонать и совершенно затих. Он не знал, как долго продолжалось его забытье. Вдруг он опять чувствовал себя живым и страдающим от жгучей и разрывающей что то боли в голове.
«Где оно, это высокое небо, которое я не знал до сих пор и увидал нынче?» было первою его мыслью. «И страдания этого я не знал также, – подумал он. – Да, я ничего, ничего не знал до сих пор. Но где я?»
Он стал прислушиваться и услыхал звуки приближающегося топота лошадей и звуки голосов, говоривших по французски. Он раскрыл глаза. Над ним было опять всё то же высокое небо с еще выше поднявшимися плывущими облаками, сквозь которые виднелась синеющая бесконечность. Он не поворачивал головы и не видал тех, которые, судя по звуку копыт и голосов, подъехали к нему и остановились.
Подъехавшие верховые были Наполеон, сопутствуемый двумя адъютантами. Бонапарте, объезжая поле сражения, отдавал последние приказания об усилении батарей стреляющих по плотине Аугеста и рассматривал убитых и раненых, оставшихся на поле сражения.
– De beaux hommes! [Красавцы!] – сказал Наполеон, глядя на убитого русского гренадера, который с уткнутым в землю лицом и почернелым затылком лежал на животе, откинув далеко одну уже закоченевшую руку.
– Les munitions des pieces de position sont epuisees, sire! [Батарейных зарядов больше нет, ваше величество!] – сказал в это время адъютант, приехавший с батарей, стрелявших по Аугесту.
– Faites avancer celles de la reserve, [Велите привезти из резервов,] – сказал Наполеон, и, отъехав несколько шагов, он остановился над князем Андреем, лежавшим навзничь с брошенным подле него древком знамени (знамя уже, как трофей, было взято французами).
– Voila une belle mort, [Вот прекрасная смерть,] – сказал Наполеон, глядя на Болконского.
Князь Андрей понял, что это было сказано о нем, и что говорит это Наполеон. Он слышал, как называли sire того, кто сказал эти слова. Но он слышал эти слова, как бы он слышал жужжание мухи. Он не только не интересовался ими, но он и не заметил, а тотчас же забыл их. Ему жгло голову; он чувствовал, что он исходит кровью, и он видел над собою далекое, высокое и вечное небо. Он знал, что это был Наполеон – его герой, но в эту минуту Наполеон казался ему столь маленьким, ничтожным человеком в сравнении с тем, что происходило теперь между его душой и этим высоким, бесконечным небом с бегущими по нем облаками. Ему было совершенно всё равно в эту минуту, кто бы ни стоял над ним, что бы ни говорил об нем; он рад был только тому, что остановились над ним люди, и желал только, чтоб эти люди помогли ему и возвратили бы его к жизни, которая казалась ему столь прекрасною, потому что он так иначе понимал ее теперь. Он собрал все свои силы, чтобы пошевелиться и произвести какой нибудь звук. Он слабо пошевелил ногою и произвел самого его разжалобивший, слабый, болезненный стон.
– А! он жив, – сказал Наполеон. – Поднять этого молодого человека, ce jeune homme, и свезти на перевязочный пункт!
Сказав это, Наполеон поехал дальше навстречу к маршалу Лану, который, сняв шляпу, улыбаясь и поздравляя с победой, подъезжал к императору.
Князь Андрей не помнил ничего дальше: он потерял сознание от страшной боли, которую причинили ему укладывание на носилки, толчки во время движения и сондирование раны на перевязочном пункте. Он очнулся уже только в конце дня, когда его, соединив с другими русскими ранеными и пленными офицерами, понесли в госпиталь. На этом передвижении он чувствовал себя несколько свежее и мог оглядываться и даже говорить.
Первые слова, которые он услыхал, когда очнулся, – были слова французского конвойного офицера, который поспешно говорил:
– Надо здесь остановиться: император сейчас проедет; ему доставит удовольствие видеть этих пленных господ.
– Нынче так много пленных, чуть не вся русская армия, что ему, вероятно, это наскучило, – сказал другой офицер.
– Ну, однако! Этот, говорят, командир всей гвардии императора Александра, – сказал первый, указывая на раненого русского офицера в белом кавалергардском мундире.
Болконский узнал князя Репнина, которого он встречал в петербургском свете. Рядом с ним стоял другой, 19 летний мальчик, тоже раненый кавалергардский офицер.
Бонапарте, подъехав галопом, остановил лошадь.
– Кто старший? – сказал он, увидав пленных.
Назвали полковника, князя Репнина.
– Вы командир кавалергардского полка императора Александра? – спросил Наполеон.
– Я командовал эскадроном, – отвечал Репнин.
– Ваш полк честно исполнил долг свой, – сказал Наполеон.
– Похвала великого полководца есть лучшая награда cолдату, – сказал Репнин.
– С удовольствием отдаю ее вам, – сказал Наполеон. – Кто этот молодой человек подле вас?
Князь Репнин назвал поручика Сухтелена.
Посмотрев на него, Наполеон сказал, улыбаясь:
– II est venu bien jeune se frotter a nous. [Молод же явился он состязаться с нами.]
– Молодость не мешает быть храбрым, – проговорил обрывающимся голосом Сухтелен.
– Прекрасный ответ, – сказал Наполеон. – Молодой человек, вы далеко пойдете!
Князь Андрей, для полноты трофея пленников выставленный также вперед, на глаза императору, не мог не привлечь его внимания. Наполеон, видимо, вспомнил, что он видел его на поле и, обращаясь к нему, употребил то самое наименование молодого человека – jeune homme, под которым Болконский в первый раз отразился в его памяти.
– Et vous, jeune homme? Ну, а вы, молодой человек? – обратился он к нему, – как вы себя чувствуете, mon brave?
Несмотря на то, что за пять минут перед этим князь Андрей мог сказать несколько слов солдатам, переносившим его, он теперь, прямо устремив свои глаза на Наполеона, молчал… Ему так ничтожны казались в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял, – что он не мог отвечать ему.
Да и всё казалось так бесполезно и ничтожно в сравнении с тем строгим и величественным строем мысли, который вызывали в нем ослабление сил от истекшей крови, страдание и близкое ожидание смерти. Глядя в глаза Наполеону, князь Андрей думал о ничтожности величия, о ничтожности жизни, которой никто не мог понять значения, и о еще большем ничтожестве смерти, смысл которой никто не мог понять и объяснить из живущих.
Император, не дождавшись ответа, отвернулся и, отъезжая, обратился к одному из начальников:
– Пусть позаботятся об этих господах и свезут их в мой бивуак; пускай мой доктор Ларрей осмотрит их раны. До свидания, князь Репнин, – и он, тронув лошадь, галопом поехал дальше.
На лице его было сиянье самодовольства и счастия.
Солдаты, принесшие князя Андрея и снявшие с него попавшийся им золотой образок, навешенный на брата княжною Марьею, увидав ласковость, с которою обращался император с пленными, поспешили возвратить образок.
Князь Андрей не видал, кто и как надел его опять, но на груди его сверх мундира вдруг очутился образок на мелкой золотой цепочке.
«Хорошо бы это было, – подумал князь Андрей, взглянув на этот образок, который с таким чувством и благоговением навесила на него сестра, – хорошо бы это было, ежели бы всё было так ясно и просто, как оно кажется княжне Марье. Как хорошо бы было знать, где искать помощи в этой жизни и чего ждать после нее, там, за гробом! Как бы счастлив и спокоен я был, ежели бы мог сказать теперь: Господи, помилуй меня!… Но кому я скажу это! Или сила – неопределенная, непостижимая, к которой я не только не могу обращаться, но которой не могу выразить словами, – великое всё или ничего, – говорил он сам себе, – или это тот Бог, который вот здесь зашит, в этой ладонке, княжной Марьей? Ничего, ничего нет верного, кроме ничтожества всего того, что мне понятно, и величия чего то непонятного, но важнейшего!»
Носилки тронулись. При каждом толчке он опять чувствовал невыносимую боль; лихорадочное состояние усилилось, и он начинал бредить. Те мечтания об отце, жене, сестре и будущем сыне и нежность, которую он испытывал в ночь накануне сражения, фигура маленького, ничтожного Наполеона и над всем этим высокое небо, составляли главное основание его горячечных представлений.
Тихая жизнь и спокойное семейное счастие в Лысых Горах представлялись ему. Он уже наслаждался этим счастием, когда вдруг являлся маленький Напoлеон с своим безучастным, ограниченным и счастливым от несчастия других взглядом, и начинались сомнения, муки, и только небо обещало успокоение. К утру все мечтания смешались и слились в хаос и мрак беспамятства и забвения, которые гораздо вероятнее, по мнению самого Ларрея, доктора Наполеона, должны были разрешиться смертью, чем выздоровлением.
– C'est un sujet nerveux et bilieux, – сказал Ларрей, – il n'en rechappera pas. [Это человек нервный и желчный, он не выздоровеет.]
Князь Андрей, в числе других безнадежных раненых, был сдан на попечение жителей.
В начале 1806 года Николай Ростов вернулся в отпуск. Денисов ехал тоже домой в Воронеж, и Ростов уговорил его ехать с собой до Москвы и остановиться у них в доме. На предпоследней станции, встретив товарища, Денисов выпил с ним три бутылки вина и подъезжая к Москве, несмотря на ухабы дороги, не просыпался, лежа на дне перекладных саней, подле Ростова, который, по мере приближения к Москве, приходил все более и более в нетерпение.
«Скоро ли? Скоро ли? О, эти несносные улицы, лавки, калачи, фонари, извозчики!» думал Ростов, когда уже они записали свои отпуски на заставе и въехали в Москву.
– Денисов, приехали! Спит! – говорил он, всем телом подаваясь вперед, как будто он этим положением надеялся ускорить движение саней. Денисов не откликался.
– Вот он угол перекресток, где Захар извозчик стоит; вот он и Захар, и всё та же лошадь. Вот и лавочка, где пряники покупали. Скоро ли? Ну!
– К какому дому то? – спросил ямщик.
– Да вон на конце, к большому, как ты не видишь! Это наш дом, – говорил Ростов, – ведь это наш дом! Денисов! Денисов! Сейчас приедем.
Денисов поднял голову, откашлялся и ничего не ответил.
– Дмитрий, – обратился Ростов к лакею на облучке. – Ведь это у нас огонь?
– Так точно с и у папеньки в кабинете светится.
– Еще не ложились? А? как ты думаешь? Смотри же не забудь, тотчас достань мне новую венгерку, – прибавил Ростов, ощупывая новые усы. – Ну же пошел, – кричал он ямщику. – Да проснись же, Вася, – обращался он к Денисову, который опять опустил голову. – Да ну же, пошел, три целковых на водку, пошел! – закричал Ростов, когда уже сани были за три дома от подъезда. Ему казалось, что лошади не двигаются. Наконец сани взяли вправо к подъезду; над головой своей Ростов увидал знакомый карниз с отбитой штукатуркой, крыльцо, тротуарный столб. Он на ходу выскочил из саней и побежал в сени. Дом также стоял неподвижно, нерадушно, как будто ему дела не было до того, кто приехал в него. В сенях никого не было. «Боже мой! все ли благополучно?» подумал Ростов, с замиранием сердца останавливаясь на минуту и тотчас пускаясь бежать дальше по сеням и знакомым, покривившимся ступеням. Всё та же дверная ручка замка, за нечистоту которой сердилась графиня, также слабо отворялась. В передней горела одна сальная свеча.
Старик Михайла спал на ларе. Прокофий, выездной лакей, тот, который был так силен, что за задок поднимал карету, сидел и вязал из покромок лапти. Он взглянул на отворившуюся дверь, и равнодушное, сонное выражение его вдруг преобразилось в восторженно испуганное.
– Батюшки, светы! Граф молодой! – вскрикнул он, узнав молодого барина. – Что ж это? Голубчик мой! – И Прокофий, трясясь от волненья, бросился к двери в гостиную, вероятно для того, чтобы объявить, но видно опять раздумал, вернулся назад и припал к плечу молодого барина.
– Здоровы? – спросил Ростов, выдергивая у него свою руку.
– Слава Богу! Всё слава Богу! сейчас только покушали! Дай на себя посмотреть, ваше сиятельство!
– Всё совсем благополучно?
– Слава Богу, слава Богу!
Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную, большую залу. Всё то же, те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто то уж видел молодого барина, и не успел он добежать до гостиной, как что то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто папа, кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же время. Только матери не было в числе их – это он помнил.
– А я то, не знал… Николушка… друг мой!
– Вот он… наш то… Друг мой, Коля… Переменился! Нет свечей! Чаю!
– Да меня то поцелуй!
– Душенька… а меня то.
Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф, обнимали его; и люди и горничные, наполнив комнаты, приговаривали и ахали.
Петя повис на его ногах. – А меня то! – кричал он. Наташа, после того, как она, пригнув его к себе, расцеловала всё его лицо, отскочила от него и держась за полу его венгерки, прыгала как коза всё на одном месте и пронзительно визжала.
Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех сторон были губы, искавшие поцелуя.
Соня красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в блаженном взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала. Соне минуло уже 16 лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого, восторженного оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и задерживая дыхание. Он благодарно взглянул на нее; но всё еще ждал и искал кого то. Старая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях. Шаги такие быстрые, что это не могли быть шаги его матери.
Но это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом без него платье. Все оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на его грудь рыдая. Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным снуркам его венгерки. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут же и, глядя на них, тер себе глаза.
– Василий Денисов, друг вашего сына, – сказал он, рекомендуясь графу, вопросительно смотревшему на него.
– Милости прошу. Знаю, знаю, – сказал граф, целуя и обнимая Денисова. – Николушка писал… Наташа, Вера, вот он Денисов.
Те же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую фигуру Денисова и окружили его.
– Голубчик, Денисов! – визгнула Наташа, не помнившая себя от восторга, подскочила к нему, обняла и поцеловала его. Все смутились поступком Наташи. Денисов тоже покраснел, но улыбнулся и взяв руку Наташи, поцеловал ее.
Денисова отвели в приготовленную для него комнату, а Ростовы все собрались в диванную около Николушки.
Старая графиня, не выпуская его руки, которую она всякую минуту целовала, сидела с ним рядом; остальные, столпившись вокруг них, ловили каждое его движенье, слово, взгляд, и не спускали с него восторженно влюбленных глаз. Брат и сестры спорили и перехватывали места друг у друга поближе к нему, и дрались за то, кому принести ему чай, платок, трубку.
Ростов был очень счастлив любовью, которую ему выказывали; но первая минута его встречи была так блаженна, что теперешнего его счастия ему казалось мало, и он всё ждал чего то еще, и еще, и еще.
На другое утро приезжие спали с дороги до 10 го часа.
В предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки, раскрытые чемоданы, грязные сапоги. Вычищенные две пары со шпорами были только что поставлены у стенки. Слуги приносили умывальники, горячую воду для бритья и вычищенные платья. Пахло табаком и мужчинами.
– Гей, Г'ишка, т'убку! – крикнул хриплый голос Васьки Денисова. – Ростов, вставай!
Ростов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой подушки.
– А что поздно? – Поздно, 10 й час, – отвечал Наташин голос, и в соседней комнате послышалось шуршанье крахмаленных платьев, шопот и смех девичьих голосов, и в чуть растворенную дверь мелькнуло что то голубое, ленты, черные волоса и веселые лица. Это была Наташа с Соней и Петей, которые пришли наведаться, не встал ли.
– Николенька, вставай! – опять послышался голос Наташи у двери.
– Сейчас!
В это время Петя, в первой комнате, увидав и схватив сабли, и испытывая тот восторг, который испытывают мальчики, при виде воинственного старшего брата, и забыв, что сестрам неприлично видеть раздетых мужчин, отворил дверь.
– Это твоя сабля? – кричал он. Девочки отскочили. Денисов с испуганными глазами спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь за помощью на товарища. Дверь пропустила Петю и опять затворилась. За дверью послышался смех.
– Николенька, выходи в халате, – проговорил голос Наташи.
– Это твоя сабля? – спросил Петя, – или это ваша? – с подобострастным уважением обратился он к усатому, черному Денисову.
Ростов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела один сапог с шпорой и влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела раздуть платье и присесть, когда он вышел. Обе были в одинаковых, новеньких, голубых платьях – свежие, румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв брата под руку, повела его в диванную, и у них начался разговор. Они не успевали спрашивать друг друга и отвечать на вопросы о тысячах мелочей, которые могли интересовать только их одних. Наташа смеялась при всяком слове, которое он говорил и которое она говорила, не потому, чтобы было смешно то, что они говорили, но потому, что ей было весело и она не в силах была удерживать своей радости, выражавшейся смехом.
– Ах, как хорошо, отлично! – приговаривала она ко всему. Ростов почувствовал, как под влиянием жарких лучей любви, в первый раз через полтора года, на душе его и на лице распускалась та детская улыбка, которою он ни разу не улыбался с тех пор, как выехал из дома.
– Нет, послушай, – сказала она, – ты теперь совсем мужчина? Я ужасно рада, что ты мой брат. – Она тронула его усы. – Мне хочется знать, какие вы мужчины? Такие ли, как мы? Нет?
– Отчего Соня убежала? – спрашивал Ростов.
– Да. Это еще целая история! Как ты будешь говорить с Соней? Ты или вы?
– Как случится, – сказал Ростов.
– Говори ей вы, пожалуйста, я тебе после скажу.
– Да что же?
– Ну я теперь скажу. Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я руку сожгу для нее. Вот посмотри. – Она засучила свой кисейный рукав и показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями) красную метину.
– Это я сожгла, чтобы доказать ей любовь. Просто линейку разожгла на огне, да и прижала.
Сидя в своей прежней классной комнате, на диване с подушечками на ручках, и глядя в эти отчаянно оживленные глаза Наташи, Ростов опять вошел в тот свой семейный, детский мир, который не имел ни для кого никакого смысла, кроме как для него, но который доставлял ему одни из лучших наслаждений в жизни; и сожжение руки линейкой, для показания любви, показалось ему не бесполезно: он понимал и не удивлялся этому.
– Так что же? только? – спросил он.
– Ну так дружны, так дружны! Это что, глупости – линейкой; но мы навсегда друзья. Она кого полюбит, так навсегда; а я этого не понимаю, я забуду сейчас.
– Ну так что же?
– Да, так она любит меня и тебя. – Наташа вдруг покраснела, – ну ты помнишь, перед отъездом… Так она говорит, что ты это всё забудь… Она сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен. Ведь правда, что это отлично, благородно! – Да, да? очень благородно? да? – спрашивала Наташа так серьезно и взволнованно, что видно было, что то, что она говорила теперь, она прежде говорила со слезами.
Ростов задумался.
– Я ни в чем не беру назад своего слова, – сказал он. – И потом, Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего счастия?
– Нет, нет, – закричала Наташа. – Мы про это уже с нею говорили. Мы знали, что ты это скажешь. Но это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты так говоришь – считаешь себя связанным словом, то выходит, что она как будто нарочно это сказала. Выходит, что ты всё таки насильно на ней женишься, и выходит совсем не то.
Ростов видел, что всё это было хорошо придумано ими. Соня и вчера поразила его своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась еще лучше. Она была прелестная 16 тилетняя девочка, очевидно страстно его любящая (в этом он не сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не любить ее теперь, и не жениться даже, думал Ростов, но теперь столько еще других радостей и занятий! «Да, они это прекрасно придумали», подумал он, «надо оставаться свободным».
– Ну и прекрасно, – сказал он, – после поговорим. Ах как я тебе рад! – прибавил он.
– Ну, а что же ты, Борису не изменила? – спросил брат.
– Вот глупости! – смеясь крикнула Наташа. – Ни об нем и ни о ком я не думаю и знать не хочу.
– Вот как! Так ты что же?
– Я? – переспросила Наташа, и счастливая улыбка осветила ее лицо. – Ты видел Duport'a?
– Нет.
– Знаменитого Дюпора, танцовщика не видал? Ну так ты не поймешь. Я вот что такое. – Наташа взяла, округлив руки, свою юбку, как танцуют, отбежала несколько шагов, перевернулась, сделала антраша, побила ножкой об ножку и, став на самые кончики носков, прошла несколько шагов.
– Ведь стою? ведь вот, – говорила она; но не удержалась на цыпочках. – Так вот я что такое! Никогда ни за кого не пойду замуж, а пойду в танцовщицы. Только никому не говори.
Ростов так громко и весело захохотал, что Денисову из своей комнаты стало завидно, и Наташа не могла удержаться, засмеялась с ним вместе. – Нет, ведь хорошо? – всё говорила она.
– Хорошо, за Бориса уже не хочешь выходить замуж?
Наташа вспыхнула. – Я не хочу ни за кого замуж итти. Я ему то же самое скажу, когда увижу.
– Вот как! – сказал Ростов.
– Ну, да, это всё пустяки, – продолжала болтать Наташа. – А что Денисов хороший? – спросила она.
– Хороший.
– Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов?
– Отчего страшный? – спросил Nicolas. – Нет. Васька славный.
– Ты его Васькой зовешь – странно. А, что он очень хорош?
– Очень хорош.
– Ну, приходи скорей чай пить. Все вместе.
И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые 15 летние девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что все, и мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как он поведет себя с нею. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы – Соня . Но глаза их, встретившись, сказали друг другу «ты» и нежно поцеловались. Она просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она смела напомнить ему о его обещании и благодарила его за его любовь. Он своим взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что так ли, иначе ли, он никогда не перестанет любить ее, потому что нельзя не любить ее.
– Как однако странно, – сказала Вера, выбрав общую минуту молчания, – что Соня с Николенькой теперь встретились на вы и как чужие. – Замечание Веры было справедливо, как и все ее замечания; но как и от большей части ее замечаний всем сделалось неловко, и не только Соня, Николай и Наташа, но и старая графиня, которая боялась этой любви сына к Соне, могущей лишить его блестящей партии, тоже покраснела, как девочка. Денисов, к удивлению Ростова, в новом мундире, напомаженный и надушенный, явился в гостиную таким же щеголем, каким он был в сражениях, и таким любезным с дамами и кавалерами, каким Ростов никак не ожидал его видеть.
Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными – как милый, приятный и почтительный молодой человек; знакомыми – как красивый гусарский поручик, ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.
Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы, особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни. Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней, он про всё это вспоминал, как про ребячество, от которого он неизмеримо был далек теперь. Теперь он – гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым познакомил его Денисов.
Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это время не видал его. Но он часто рассказывал о государе, о своей любви к нему, давая чувствовать, что он еще не всё рассказывает, что что то еще есть в его чувстве к государю, что не может быть всем понятно; и от всей души разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование ангела во плоти.
В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в армию, он не сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень хороша, мила, и, очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек боится связываться – дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое другое. Когда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он говорил себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где то, мне еще неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда. Кроме того, ему казалось что то унизительное для своего мужества в женском обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это против воли. Бега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда – это было другое дело: это было прилично молодцу гусару.
В начале марта, старый граф Илья Андреич Ростов был озабочен устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона.
Граф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному эконому и знаменитому Феоктисту, старшему повару английского клуба, о спарже, свежих огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона. Граф, со дня основания клуба, был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира. Повар и эконом клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что они знали, что ни при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на обеде, который стоил несколько тысяч.
– Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь! – Холодных стало быть три?… – спрашивал повар. Граф задумался. – Нельзя меньше, три… майонез раз, – сказал он, загибая палец…
– Так прикажете стерлядей больших взять? – спросил эконом. – Что ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! – Он схватился за голову. – Да кто же мне цветы привезет?
– Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, – обратился он к вошедшему на его зов управляющему, – скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке садовнику. Скажи, чтобы все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков тут к пятнице были.
Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская походка, бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.
– Ах, братец мой! Голова кругом идет, – сказал старик, как бы стыдясь, улыбаясь перед сыном. – Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша братия военные это любят.
– Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, – сказал сын, улыбаясь.
Старый граф притворился рассерженным. – Да, ты толкуй, ты попробуй!
И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом, наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.
– Какова молодежь то, а, Феоктист? – сказал он, – смеется над нашим братом стариками.
– Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как всё собрать да сервировать , это не их дело.
– Так, так, – закричал граф, и весело схватив сына за обе руки, закричал: – Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого то нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй – Ипатка кучер знает – найди ты там Ильюшку цыгана, вот что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко мне.
– И с цыганками его сюда привести? – спросил Николай смеясь. – Ну, ну!…
В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе христиански кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой костюм.
– Ничего, граф, голубчик, – сказала она, кротко закрывая глаза. – А к Безухому я съезжу, – сказала она. – Пьер приехал, и теперь мы всё достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
– Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой? – спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь…
– Ах, мой друг, он очень несчастлив, – сказала она. – Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
– Да что ж такое? – спросили оба Ростова, старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула: – Долохов, Марьи Ивановны сын, – сказала она таинственным шопотом, – говорят, совсем компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот… Она сюда приехала, и этот сорви голова за ней, – сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорви голове, как она назвала Долохова. – Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.
– Ну, всё таки скажите ему, чтоб он приезжал в клуб, – всё рассеется. Пир горой будет.
На другой день, 3 го марта, во 2 м часу по полудни, 250 человек членов Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя Австрийского похода, князя Багратиона. В первое время по получении известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни просто не верили, другие искали объяснений такому странному событию в каких нибудь необыкновенных причинах. В Английском клубе, где собиралось всё, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце, когда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие направление разговорам, как то: граф Ростопчин, князь Юрий Владимирович Долгорукий, Валуев, гр. Марков, кн. Вяземский, не показывались в клубе, а собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с чужих голосов (к которым принадлежал и Илья Андреич Ростов), оставались на короткое время без определенного суждения о деле войны и без руководителей. Москвичи чувствовали, что что то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести трудно, и потому лучше молчать. Но через несколько времени, как присяжные выходят из совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в клубе, и всё заговорило ясно и определенно. Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были: измена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пшебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости. Солдаты, офицеры, генералы – были герои. Но героем из героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от Аустерлица, где он один провел свою колонну нерасстроенною и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля. Тому, что Багратион выбран был героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в Москве, и был чужой. В лице его отдавалась должная честь боевому, простому, без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному воспоминаниями Итальянского похода с именем Суворова. Кроме того в воздаянии ему таких почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузову.
Китай является родиной одних из самых значительных изобретений человеческой цивилизации, в том числе четырёх великих изобретений древнего Китая: бумаги, компаса, пороха и книгопечатания (как ксилографии, так и наборного шрифта). Нижеприведенный список содержит эти и другие изобретения, которые впервые появились в Китае. Он не включает технологии, изобретённые в других странах и внедрённые в китайскую культурную сферу в результате контактов, такие как ветряная мельница с исламского Ближнего Востока или телескоп из Европы Нового времени. Он также не включает технологии, которые первоначально были изобретены в другом месте, но позднее были переизобретены китайцами в своем собственном качестве, как, например, цепной насос или одометр. Поскольку нет свидетельств того, что китайцы первыми изобрели письменность или календарь, такие изобретения, как китайское письмо и китайский календарь, также не упоминаются в этом списке. По этой же причине в список не попали китайская опера, китайская математика и китайская архитектура. Нет в списке и китайских открытий в области природных явлений, сделанных при изучении организма человека, других биологических организмов, или сделанных при изучении окружающей среды и солнечной системы.
Китайцы изобрели оригинальные технологии в области механики, гидравлики, математики в приложении к измерению времени, металлургии, астрономии, сельскому хозяйству, конструированию механизмов, теорию музыки, искусству, мореплаванию и приёмам ведения войны. В Период Сражающихся царств (403—221 гг. до н. э.) китайцы имели самые передовые технологии в металлургии, включая доменные печи с дутьём и вагранки, а кричный горн и кузнечно-пудлинговый процесс были известны во времена династии Хань (202 г. до н. э. — 220 г. н. э.). Возникновение сложной экономической системы в Китае породило такое изобретение, как бумажные деньги во времена династии Сун (960—1279 гг.). Изобретение пороха (по крайней мере, в X веке) вызвало ряд уникальных изобретений, таких как горящее копьё, наземные мины, морские мины, пищали, взрывающиеся пушечные ядра, многоступенчатые ракеты и реактивные снаряды с аэродинамическими крыльями. Используя навигационный компас и применяя известный с I века штурвал с ахтерштевнем, китайские моряки достигли больших успехов в управления кораблём в открытом море, и в XI в. они доплывали до Восточной Африки и Египта. Первые механические часы с анкерным механизмом были изготовлены в Танском Китае в 725 году нашей эры И Сином и Лян Линцзанем. Китайцы также создали большие механические кукольные театры, приводимые в движение водяным колесом, колесо со спицами и торговый автомат, управляемый колесом с плицами.
Одновременно существовавшие культуры Пэйлиган и Пэнтоушань являются старейшими неолитическими культурами Китая, они возникли около 7000 лет до нашей эры. Изобретения эпохи неолита доисторического Китая включают серповидный и прямоугольный каменные ножи, каменные мотыги и лопаты, культивирование проса, риса и соевых бобов, шелководство, строительство сооружений из землебита, дома, оштукатуренные известью, создание гончарного круга, создание керамических изделий со шнуровым и корзиночным дизайном, создание керамического сосуда на трёх ножках (треножника), создание керамической пароварки, а также создание церемониальных сосудов для гадания. Франческа Брэй утверждает, что одомашнивание быков и буйволов в период культуры Луншань (3000-2000 гг. до н. э.), отсутствие в эпоху Луншань орошения и высокоурожайных сельскохозяйственных культур, полностью доказанное культивирование засухоустойчивых зерновых культур, которые дают высокую урожайность «только тогда, когда почва тщательно обработана» — всё это свидетельствует о том, что пахота была известна в Китае по крайней мере в период культуры Луншань. Это объясняет высокие урожаи сельскохозяйственной продукции, обусловившие рост китайской цивилизации во времена династии Шан (1600—1050 гг. до н. э.). Вместе с последующим изобретением рядовой сеялки и стального плуга с отвалом китайское сельскохозяйственное производство могло прокормить гораздо больше населения.
| Содержание: |
|---|
За три с половиной тысячи лет могучая и самобытная китайская цивилизация внесла неоценимый вклад в историю мирового искусства и культуры, но с началом XX века она стала приходить в упадок под натиском вооруженного новейшей техникой Запада.
Начало
Четыре великих изобретения древнего Китая — так в одноименной книге знаменитый исследователь китайской культуры Джозеф Нидэм окрестил изобретённые в Средние века бумагу, книгопечатание, порох и компас. Именно эти открытия способствовали тому, что многие направления культуры и искусств, ранее доступные лишь богачам, стали достоянием широких масс. Изобретения древнего Китая сделали возможными и дальние путешествия, что позволило открывать новые земли.
В этом разделе приводится описание четырёх великих изобретений древнего Китая в соответствии с представлением Джозефа Нидэма (позднего периода жизни), в хронологическом порядке, который принят в Китае.
Бумага
Хотя в истории зафиксирован факт, что во времена династии Хань (202 г. до н. э. — 220 г. н. э.) придворный евнух Цай Лунь изобрёл процесс производства бумаги с применением новых сырьевых материалов, но в Китае найдены такие артефакты как древний набивочный материал и упаковочная бумага, датируемые вторым веком до нашей эры. Самым старым образцом бумаги является карта из Фанматаня (放马滩) вблизи г. Тяньшуй (天水).[1] В третьем веке бумага стала широко применяться для письма, заменяя традиционные, но более дорогие материалы, такие как полоски из бамбука, скрученные в свитки, свитки и полоски из шёлка, глиняные таблички, обжигаемые затем в печи, и деревянные таблички.[2] Самый ранний известный фрагмент бумаги с надписью на нём был обнаружен в развалинах китайский башни Цахартай в Алашани, где армия династии Хань покинула свои позиции в 110 г. н. э. после нападения хунну. В процессе производства бумаги, разработанного в 105 г. Цай Лунем, кипящая смесь из коры тутового дерева, пеньки, старых тканей и старых рыболовных сетей превращается в пульпу, растирается до пастообразного состояния и затем смешивается с водой. Сито из тростника в деревянной раме опускают в смесь, вытаскивают и встряхивают. Образовавшиеся листы бумаги сушат, а затем отбеливают под воздействием солнечных лучей. К. С. Том говорит, что этот процесс постепенно улучшался применением выщелачивания, полировки и глянцевания для получения гладкой, прочной бумаги.
Книгопечатание
Печать с деревянных досок: Самым старым известным образцом печати с деревянных досок является листочек с сутрой на санскрите, который был напечатан на бумаге из конопли между 650 и 670 годами н. э. Он был обнаружен в 1974 г. близ гробницы Тан (唐墓) в Сиане.[3] Корейские миниатюрные сутры, обнаруженные в 1966 году и сохранившиеся в башне ступа, построенной в 751 году в эпоху Объединённого Силла, датируются не ранее 704 года, поскольку содержат китайское написание некоторых символов, использовавшееся только в эпоху правления императрицы У (690—705 гг.).[2] Но самой ранней известной напечатанной книгой стандартного размера является Алмазная Сутра, сделанная в эпоху династии Тан (618—907 гг.). Она содержит свитки длиной 5,18 м (17 футов) и описывает события 868 года, или «пятнадцатый день четвёртой луны девятого года» танского императора Ицзуна (唐懿宗; 859—873 гг.), правившего под девизом Сяньтун (咸通). Джозеф Нидэм и Цянь Цуньсюнь (Qián Cúnxùn, Tsien Tsuen-Hsuin 錢存訓) пишут, что методы печати, используемые в тонкой каллиграфии Алмазной Сутры намного более совершенны и изысканны по сравнению с миниатюрной сутрой, напечатаной ранее. Два самых старых печатных китайских календаря датируются 877 и 882 годами. Они были найдены в буддийском центре паломничества Дуньхуан. Патриция Эрби считает неудивительным то, что одними из самых ранних печатных изданий были календари, поскольку китайцы считали необходимым рассчитывать и отмечать благоприятные и неблагоприятные дни.[4]
Наборные шрифты: Разносторонний учёный-эрудит и государственный деятель Шэнь Ко (1031—1095) в эпоху империи Сун (960—1279) первым описал способ печати с помощью наборного шрифта в книге «Записки о ручье снов» (梦溪笔谈) (англ. Dream Pool Essays) в 1088 году, приписывая это новшество малоизвестному мастеру по имени Би Шэну (990—1051).[5] Шэнь Ко описывает технологический процесс изготовления литер из обожжённой глины Би Шэна, изготовление наборных шрифтов, процесс печати, а также разборку шрифтов для нового использования. Би Шэн экспериментировал и с деревянными шрифтами, но по-настоящему использовать их начал Ван Чжэнь после 1297 года, который также предложил располагать литеры в строгом порядке по секторам специального круглого стола. В 1490 году Хуа Суй усовершенствовал наборные шрифты и стал изготавливать их из металла, а именно — из бронзы. А в 1718 году китайский учёный Сюй Чжидин из города Тайань, провинция Шаньдун разработал наборные шрифты из стекловидной эмали.
Влияние на переплётное производство: Появление печати в IX веке коренным образом изменило технику переплетения. В конце династии Тан книга превратилась из скрученных свитков бумаги в стопку листов, наподобие современной брошюры. Затем, во времена империи Сун (960—1279) листы стали сгибать по центру и делать перевязку типа «бабочка», и книга стала уже похожа на современную. Во времена династии Юань (1271—1368) появился корешок из жёсткой бумаги, а во времена империи Мин листы стали прошивать нитками. Не позднее начала XX века традиционный китайский переплёт[en] был заменён на переплёт в западном стиле, а параллельно традиционное китайское книгопечатание уступило место современным печатным прессам, ведущим традиции от Иоганна Гутенберга.
Порох
Хотя свидетельства первого применения пороха в Китае относятся к эпохе пяти династий и десяти царств (907—960), самый ранний известный рецепт пороха записан Цзэн Гунляном, Дин Ду и Ян Вэйдэ в военном манускрипте 1044 года «Уцзин цзунъяо» в эпоху империи Сун (960—1279).
Согласно тексту манускрипта, рецепт пороха автор узнал во время путешествия в Египет, от одного из жрецов, которого он спас от льва. Порох, формула которого описана, использовался в зажигательных бомбах, которые выстреливали из катапульт, сбрасывали с оборонительных стен или свешивали вниз на железных цепях, используемых как рычаги.[6] Бомбы, выстреливаемые из метательных машин, установленных на баках морских судов, обеспечили победу империи Сун над объединёнными силами династии Цзинь (1115—1234) в битве Цайши (采石之战) в 1161. А армия монгольской династии Юань (1271—1368) использовала пороховые бомбы во время их неудачного вторжения в Японию в 1274 и 1281 годах. В XIII—XIV веках порох стал более мощным (количество селитры повысилось до 91 %), пороховое оружие стало совершеннее и смертоноснее. Об этом свидетельствует военный манускрипт «Холунцзин» (en:Huolongjing) периода империи Мин (1368 −1644), составленный Цзяо Юйем и Лю Цзи (1311—1375) и завершённый незадолго до смерти последнего. Предисловие добавлено в 1412 при публикации этой работы в Наньяне.
Компас
Обнаруженный в Сан-Лоренцо Теночтитлан, штат Веракрус, Мексика древний артефакт из гематита ольмекской эпохи, датируемый приблизительно 1000 годом до н. э., указывает на то, что в Центральной Америке, возможно, использовали компас из магнитного железняка задолго до того, как он был описан в Китае, хотя ольмеки не знали железа, а китайцы после его открытия поняли, что оно намагничивается при контакте с магнитным железняком.[7] Описание притягивания железа гематитом встречается в древних китайских трактатах: Чжуанцзы, Вёсны и осени господина Люя (呂氏春秋) (Master Lu’s Spring and Autumn Annals) и Хуайнань-цзы.[8] В эпоху династии Хань (202 до н. э. — 220 н. э.) китайцы начали использовать ориентированный в направлении север-юг магнитный железняк в компасах ковшово-чашечного типа в геомансии и других гаданиях, а не для навигации. В классическом тексте Луньхэн (en:Lunheng), написанном Ван Чуном (27 — 100 н. э.), в главе 52 написано: «Этот инструмент похож на ложку, и когда его кладут на тарелку на земле, его ручка указывает на юг».[9] Шэнь Ко (1031—1095), живший в эпоху империи Сун (960—1279), первым точно описал как магнитное склонение (отклонение от направления на истинный север), так и магнитный компас с иглой в своей книге «Записки о ручье снов» (梦溪笔谈) (en:Dream Pool Essays) в 1088 году. Другой автор, Чжу Юй, в своей книге, опубликованной в 1119 году, впервые упоминает о применении компаса для навигации на море.[10] Однако, ещё до этого, в военном манускрипте 1044 года «Уцзин цзунъяо» описан компас на основе остаточной намагниченности из нагретых железных или стальных болванок, отлитых в форме рыбы, и помещённых в чашу с водой. В результате остаточной намагниченности и индукции возникали слабые магнитные силы. В манускрипте зарегистрировано, что такой прибор использовался в качестве указателя курса наряду с механической «Колесницей, указывающей на юг» (см. ниже).
До династии Шан
Ниже перечислены в алфавитном порядке изобретения, которые возникли на территории современного Китая в эпоху неолита и ранней бронзы.
- Барабан или крокодиловая кожа: Барабаны из глины, датируемые периодом 5500 — 2350 гг. до н. э., были обнаружены на неолитических стоянках на большой площади, от провинции Шаньдун на востоке страны и до провинции Цинхай на западе. В письменных источниках барабаны относят к шаманским принадлежностям, они часто используются в ритуальных церемониях. Барабаны, покрытые крокодиловой кожей для церемониального использования, упоминаются в Ши-Цзин. В доисторическую эпоху аллигаторы, возможно, жили вдоль восточного побережье Китая, включая южный Шаньдун. Но спустя некоторое время, они были почти полностью истреблены из-за кожи, которую использовали для изготовления барабанов и сапог. Древние барабаны, сделанные в виде деревянного каркаса, покрытого крокодиловой кожей, встречаются в археологических раскопках в Даэнкоу (4100 — 2600 до н. э.), а также в нескольких местах группы неолитических культур Луншань (3000 — 2000 до н. э.) (провинция Шаньдун) и Таоси (2300—1900 гг. до н. э.) в южной части Шаньси.[11]
- Весло: Гребные вёсла используются с раннего неолитического периода. Каноэ-образные керамические и шесть деревянных вёсел, датируемые 6000 г. до н. э., были обнаружены в культуре Гемуду (en:Hemudu culture), провинция Чжэцзян.[12] В 1999 году весло размером 63,4 см (2 фута) в длину, датируемое 4000 г. до н. э., было также обнаружена в префектуре Исикава, Япония.
- Гэ: Кинжал-топор или гэ был разработан из земледельческих каменных орудий в эпоху неолита, археологи находят каменные гэ, относящиеся к культуре Луншань (3000-2000 до н. э.) на стоянках Мяодянь, провинция Хэнань. Гэ появился также в качестве церемониального и символического оружия из нефрита примерно в это же время, два таких, датируемые примерно 2500 г. до нашей эры, найдены на стоянке Линцзятань в провинции Аньхой.[13] Первые бронзовые гэ появились в эпоху ранней бронзы на стоянке Эрлитоу,[13] где в 2002 г. были найдены 2 гэ среди более чем 200 бронзовых изделий, там же были найдены 3 нефритовых гэ.[14] 72 бронзовых гэ обнаружены в гробнице 1004 на Хоуцзяжуан в Аньянге, 39 нефритовых гэ — в гробнице Фу Хао и свыше 50 нефритовых гэ на стоянке Цзиньша были найдены поодиночке.[13] Гэ был основным оружием пехоты эпохи Шан (ок. 1600—1050 до н. э.) и Чжоу (1050—256 до н. э.), хотя он иногда использовался «гарпунёром» из экипажа колесниц. Гэ состоял из длинного деревянного древка с бронзовым лезвием на конце под прямым углом к древку. Оружие можно было двигать к себе или от себя, чтобы захватить и порезать противника. В начале династии Хань (202 до н. э.—220 н. э.) военное применение бронзовых гэ стало весьма ограниченным (осталось в основном церемониальное), они были постепенно заменены железными копьями и алебардами цзи.
- Колокол: Колокола из керамики были найдены во многих археологических раскопках: в Яншао (провинция Хэнань), Мацзяяо (провинция Ганьсу), Цицзя (провинция Ганьсу) и других.[15] Самые ранние металлические колокола датируются примерно 2000 г. до н. э. Возможно, они были сделаны по ранее существовавшему керамическому прототипу. Ранние металлические колокола были не только источниками звука, но играли и важную культурную роль. С появлением других видов колоколов во время династии Шан (1600—1050 гг. до н. э.), им были отведены вспомогательные функции, например, для оснащения лошадей и колесниц или как деталь ошейника собак.
- Лак: Лак, изготовленный из экстракта лакового дерева, использовался в Китае с эпохи неолита. Самым древним сосудом с лаковым покрытием считается красная деревянная чаша, обнаруженная на неолитической стоянке Гемуду (en:Hemudu culture) в провинции Чжэцзян (5000 — 4500 до н. э.).[16] Майкл Лоуэ считает, что гробы, найденные во многих раскопках начала бронзового века, видимо, были покрыты лаком, покрытие лаком предметов из дерева было общепринятым. Самые ранние хорошо сохранившиеся образцы лаковых изделий дошли до нас из Восточной династии Чжоу (771—256 до н. э.).[17] Однако, Ван Зонгшу с этим не согласен, заявив, что самые старые хорошо сохранившиеся лаковые предметы найдены в 1977 году при раскопках культуры Нижнего Цийджидиана (2000—1600 до н. э.). Эти покрытые красным лаком предметы представляют собой сосуды в форме бронзовых сосудов для вина династии Шан. Ванг считает, что многие предметы эпохи династии Шан (1600—1050 до н. э.), как, например, фрагменты коробок и чашек, были покрытыми лаком, а чёрные предметы, такие, как китайский дракон и таоте имели первый слой лака красного цвета. Королева Фу Хао (умерла ок. 1200 г. до н. э.) была похоронена в лакированном деревянном гробу. Во времена династии Хань (202—220 н. э.) существовало три императорских мастерских, созданных исключительно для целей разработки лаковых предметов. К счастью для историков, лаковые предметы империи Хань помечались расположеним мастерской, где они производились, и датой, когда они были сделаны. Например, для кубка, найденного в колонии Хань в северо-западной части Кореи с такой пометкой, сразу стало очевидно, что он был сделан в мастерской вблизи Чэнду, провинция Сычуань, и именно в 55 г. до нашей эры.
- Пластромантия: Самое раннее использование панциря черепах найдено археологами на стоянке Цзяху. Панцири, содержащие небольшие камешки различного размера и цвета, были просверлены небольшими отверстиями и связаны попарно друг с другом. Аналогичные находки были обнаружены в захоронениях культуры Давэнькоу ок. 4000—3000 до н. э., а также в провинциях Хэнань, Сычуань, Шэньси и Цзянсу.[18] Погремушки из панциря черепах по большей части сделаны из панцирей земных черепах, относящихся к виду Cuora flavomarginata. Эти погремушки были обнаружены в большом количестве, 70 штук были обнаружены на стоянке Цзяху, ещё 52 — на стоянке Дадуньцзы культуры Давэнькоу, провинция Шаньдун.[15] Археологи считают, что эти погремушки использовались либо в церемониальных танцах, шаманских средствах исцеления, либо в качестве ритуальной атрибутики для целей предсказания.
- Пароварка: Археологические раскопки показали, что использование пара для приготовления пищи началось с керамических сосудов, известных как пароварка «янь». Янь состояла из двух сосудов: цзэн с перфорированным дном, установленный на горшок или котелок с треножным основанием и верхней крышкой. Самая ранняя пароварка янь, датированная около 5000 г. до н. э., была обнаружена на стоянке Банпо.[19] В нижнем течении Янцзы сосуды цзэн впервые появились в культуре Гемуду (5000—4500 до н. э.) и Лянчжу (3200—2000 до н. э.), они использовались для пропаривания риса. Существуют также пароварки янь, раскопанные на нескольких стоянках Лянчжу, в том числе 3 найдены в Чодуне и Лодуне на юге провинции Цзянсу. Три крупных пароварки янь, относящиеся к культуре Луншань (3000—2000 до н. э.), были обнаружены на стоянке Тяньван в западной части провинции Шаньдун.[20] Изображения различных предметов пищевой техники, в том числе пароварки янь, наносили на бронзовые сосуды в эпоху династии Шан (1600—1050 до н. э.). Они были обнаружены в гробнице Фу Хао, относящейся к XIII веку до н. э.[21]
- Вилка: Вилка использовалась в Китае намного раньше палочек. Костяные вилки были обнаружены археологами в захоронениях культуры Цицзя бронзового века (2400—1900 до н. э.). И только в средние века в Китае начали использовать палочки. Вилки были найдены также в захоронениях эпохи династии Шан (1600—1050 до н. э.) и последующих династий.[22]
- Лапша: При проведении археологических раскопок в 2005 году в Лацзя (en:Lajia), археологическая культура Цицзя (2400—1900 до н. э.), была обнаружена лапша 4000-летней давности из проса (вместо традиционной пшеничной муки), сохранившаяся в перевернутой глиняной миске, что создало вакуум между миской и осадочными отложениями, в которых она лежала. Лапша напоминает традиционную современную китайскую лапшу для лагмана, которая делается путём «многократного раскатывания и растяжки теста руками».
- Культивирование проса: Открытие в северной части Китая одомашненных разновидностей проса и чумизы, датированные 8500 г. до н. э. или ранее, свидетельствует о том, что культивирование проса могло предшествовать рису в некоторых частях Азии.[23] Очевидные свидетельства выращивания проса в 6500 г. до н. э. найдены на стоянках Цышань, Пэйлиган и Цзяху.[24] Археологические находки в Цышане представляют собой около 300 ёмкостей для хранения, просо найдено в 80 из них, в общей сложности ёмкость хранилищ проса на стоянке оценивается в 100 тонн зерна. К 4000 г. до н. э. в большинстве районов Яншао использовалась интенсивная форма выращивания чумизы, искусные способы хранения урожая, созданы инструменты для обработки почвы и уборки урожая. Успехи доисторических китайских фермеров в производстве проса до сих пор отражаются в ДНК многих жителей восточной Азии. Исследования показали, что предки этих жителей, вероятно, прибыли в этот район между 30000 и 20000 гг. до н. э., а их генетическая комбинация (гаплотип) по-прежнему содержится в сегодняшнем населении всей восточной Азии.
- Культивирование риса: В 2002 году китайские и японские учёные сообщили об обнаружении в восточном Китае окаменелого фитолита одомашненного риса, используемого, по-видимому, начиная с 11900 г. до н. э. или ранее. Вместе с тем, данные по фитолиту носят противоречивый характер в связи с потенциальными проблемами загрязнения исследуемых образцов.[25] Доказанные данные свидетельствуют о том, что рис культивировался в долине Янцзы в 7000 г. до н. э. Об этом говорят находки культуры Пенгтушан в Башиданоге, провинция Хунань. К 5000 г. до н. э. рис был одомашнен в культуре Гемуду недалеко от дельты Янцзы и готовился в горшках.[26] Хотя просо оставалось главной культурой в северных районах Китая на протяжении всей истории, со стороны государства были предприняты несколько спорадических попыток ввести культуру риса вокруг залива Бохай в начале I века н. э. В настоящее время рис остаётся основой рациона питания в южных и северо-восточных районах Китая, а также в Корее и Японии.
- Сброженные напитки: Археологи обнаружили остатки сброженного напитка, сделанного 9000 лет назад, в гончарных кувшинах на неолитической стоянке Цзяху (en:Jiahu), провинция Хэнань.[27] Химические анализы (в том числе газо- и жидкостная хроматография, масс-спектрометрия, ИК-спектрометрия и изотопный анализ) показали наличие сброженного напитка из плодов боярышника и дикого винограда с примесью пчелиного воска, мёда и риса. Травяные вина и фильтрованные сброженные напитки из риса и пшена 5000-летней давности были найдены в запечатанных бронзовых ёмкостях в Шанге и Западном Чжоу. Было установлено, что они содержали особым образом обработанные рис или пшено, с ароматом трав, цветов, и, возможно, смолу деревьев. Химические составы образцов аналогичны современным продуктам, содержащим рис, рисовое вино, виноградное вино, воск, танины, некоторые травяные настойки и боярышник.
- Использование соли: Самое раннее доказанное использование соли имело место на озере Юньченг, провинция Шаньси, в 6000 г. до н. э.[28] Строго археологически доказанное свидетельство использования соли, датируемое 2000 годом до нашей эры, найдено на раскопках в Чжунба, провинция Чунцин. Исторические записи свидетельствуют о том, что монополия на соль и железо часто составляли основную часть государственного дохода, и это было важно для государственного бюджета до XX века.[29] Трактат о соли и железе, написанный Хуан Куанем в I веке до н. э., касается дискуссии о государственной монополии на производство и распределение соли и железа.
- Сошник треугольной формы: Каменные сошники треугольной формы, датируемые 3500 г. до н. э., найдены на стоянках культуры Мацзябан вокруг озера Тайху. Сошники, датируемые примерно тем же периодом, были также обнаружены на близлежащих стоянках культуры Лянчжу и Мацяо. Дэвид Р. Харрис считает, что это свидетельствует о том, что в это время началось более интенсивное земледелие на полях, защищённых дамбами. Согласно классификации и методике Му Юкана и Сун Чжаолиня, треугольные сошники имеют много разновидностей, отправной точкой для них послужили лопаты из Хэмуду и Лоцзяцзяо, а в середине процесса эволюции был небольшой плуг из Сунцзэ. В плугах в период после культуры Лянчжу использовали тягловых животных.
- Культивирование сои: Выращивание сои началось в восточной части северного Китая около 2000 года до н. э., а возможно и намного раньше.[30] Лю др. (1997) утверждают, что соя впервые появилась в Китае и была одомашнена около 3500 до нашей эры.[31] В V веке соевые бобы культивировались в большинстве стран восточной Азии, но урожай не выходил за пределы этой области вплоть до XX века. Письменные отчёты о выращивании и использовании соевых бобов в Китае восходит по крайней мере к западной династии Чжоу.
- Керамический треножник: Керамические треножники были характерны для северной части Китая, начиная с неолитической культуры Пэйлиган и до конца династии Шан (1600—1050 до н. э.).[32] Керамические миски и горшки на трёх ножках обнаружены на нескольких стоянках, отнсящихся к культуре Пэйлиган (7000 — 5000 до н. э.), в том числе на типовой стоянке этой эпохи Цзяху и стоянках Шуйцюань, Шигу и Бэйган. Треножники использовались как сосуды для приготовления пищи, например, с полыми ножками (ли), с плотными ножками (дин), разливочный кувшин (гуй), все они сделаны с тремя ножками и стоят на земле. За пределами материковой части Китая керамические треножники неолитической эпохи были найдены только на Тайване и в континентальной части Юго-Восточной Азии. Находки треножников на стоянке Бан Као подняло вопрос о связи треножников Юго-Восточной Азии с другими аналогичными предметами материковой части Китая. Птицеобразные керамические треножники, найденные, например, в уезде Хуа провинции Шэньси, и гуй середины и конца культуры Давенкоу (3500 — 2600 до н. э.), возможно, были связаны с мифологической трёхногой птицей или золотой вороной.[33] Самые ранние изображения трёхногой птицы найдены на керамике из культуры Майодигоу (4000 — 3000 до н. э.) в провинцмм Хэнань, они также упоминаются в Хуайнаньцзы и Ши-цзи.
- Шёлк: Самый древний шёлк в Китае найден в провинции Хэнань. Он относится к периоду неолита и датируется приблизительно 3630 г. до н. э.[34] Шёлковые предметы из раскопок культуры Лянчжу (良渚文化) в провинции Чжэцзян датируются приблизительно 2570 г. до н. э., и включают шёлковые нити, плетёные шёлковые пояса, и кусочки из тканого шёлка. Фрагмент бронзового изделия, найденный около города Аньян и относящийся к эпохе династии Шан (1600—1050 гг. до н. э.), содержит первое известное письменное упоминание о шёлке.
Династия Шан и после неё
Ниже перечислены в алфавитном порядке изобретения, которые были сделаны в Китае после эпохи неолита, в особенности после эпохи династии Шан (1600—1050 гг. до н. э.).
А
- Автоматическая дверь, срабатывающая от нажатия ногой: У императора Яна (годы правления 604—617) из династии Суй (581—618) была личная библиотека во дворце в своей столице Чанъане (современный Сиань), состоящая в общей сложности из четырнадцати кабинетов с роскошным убранством и мебелью.[35] В каждом третьем кабинете была квадратная дверь с занавесками и две статуэтки бессмертных святых.[35] В императорской свите была специальная должность: «распылитель аромата». Как только император подходил к любой из этих дверей, этот человек обязан был проходить вперёд и нажимать ногой на привод специального механизма, который не только отодвигал статуэтки бессмертных святых и убирал с пути занавески, но и откидывал створки двери назад и открывал доступ ко всем книжным полкам. Когда император покидал кабинет, привод снова приводился в действие, и всё опять возвращалось к своему закрытому исходному состоянию. Однако, следует отметить, что китайцы не первыми изобрели автоматически открывающуюся дверь, она была разработана в I веке Героном Александрийским (10—70 гг. н. э.) и установлена в римском храме. Правда, у его двери не было ножного механизма привода, но она работала с помощью паровой энергии.[35]
- Акупунктура: традиционная китайская медицинская практика введения игл в конкретные точки тела в лечебных целях и для облегчения боли была впервые упомянута в текстах Хуанди Нэйцзин, составленных на рубеже III—II веков до н. э. (Период Сражающихся царств династии Хань).[36] Самые древние известные иглы для акупунктуры, изготовленные из золота, найдены в гробнице Лю Шенга (ум. 113 до н. э.), датированные периодом Западной Хань (202 до н. э. — 9 н. э.). Самые древние известные резные камни с изображением иглоукалывания были сделаны в эпоху Восточной Хань (25 — 220 н. э.). Самая древняя известная бронзовая статуя манекена для акупунктуры датируется 1027 г., в эпоху империи Сун (960—1279).[37] Иглоукалывания до сих пор используется для лечения педиатрического ночного энуреза, то есть недержания мочи.
- Арбалет ручной: В Китае бронзовые стрелы арбалета, датированные не позднее середины V века до н. э., были обнаружены в захоронении эпохи царства Чу в Юйтайшане, провинция Хубэй.[38] Самые ранние ручные арбалеты с бронзовыми спусковыми устройствами, датированные VI веком до н. э., найдены в гробницах 3 и 12 в столице штата Лу Цюйфу, провинция Шаньдун.[39] Арбалет-репетир (многозарядный арбалет), впервые упомянутый в Записи о Трёх царствах, найден в 1986 г. в гробнице 47 в Циньцзяньцзуй, провинция Хубэй, и датируется IV до н. э.[40] Самые ранние текстуальные свидетельства применения арбалета в бою датируются IV веком до н. э. Ручные арбалеты со сложными бронзовыми спуском, найденные в гробнице терракотовой армии императора Цинь Шихуанди (221—210 до н. э.), сходны с последующими образцами династии Хань (202 до н. э.-220 н. э.), но арбалетчики в эпоху династии Хань проходили длительную строевую подготовку, некоторые из них даже формировались в кавалерийские подразделения. Этим писатели той эпохи объясняют успехи массированного арбалетного огня в многочисленных войнах с хунну.
- Армиллярная сфера, с гидравлическим приводом: Гиппарх (190—120 до н. э.) приписывает изобретение армиллярной сферы, как модели небесной сферы, греку Эратосфену (276—194 до н. э.). Однако, китайский астроном Гэн Шоучан эпохи династии Хань (202 до н. э. — 220 н. э.) изобрёл её независимо в Китае в 52 г. до н. э. Затем китайский учёный Чжан Хэн (78 — 139 н. э.) первым использовал энергию для вращения армиллярной сферы посредством целого комплекса сложных механизмов, приводимых в движение водяным колесом. Водяное колесо, в свою очередь, получало энергию от постоянного напора воды в водяных часах; позже он улучшил эту систему путём введения компенсационного бака между резервуаром и приточным сосудом.[41]
- Артемизинин — лекарство против малярии: Противомалярийный медикамент артемизинин найден в лекарственном растении Artemisia annua, которое издревле использовалось в традиционной китайской медицине. Он был обнаружен в 1972 году учеными Китайской Народной Республики во главе с Ту Юю (屠呦呦) и был использован для лечения лекарственно-устойчивых штаммов возбудителя малярии Plasmodium falciparum.[42]
- Археология, каталогизация, эпиграфика: В эпоху империи Сун (960—1279) ученый Оуян Сю (1007—1072) проанализировал древние артефакты с архаическими надписями в бронзе и камне, из которых он сделал коллекцию в виде 400 оттисков. Патриция Эрби пишет, что он стал пионером зарождения эпиграфики.[43] Каогуту (考古图) или «Иллюстрированный каталог исследования древности» (предисловие датировано 1092 г.), составленный Лю Далинем (吕大临) (1046—1092), является одним из старейших известных каталогов для систематического описания и классификации древних артефактов, которые были раскопаны. Он представляет в письменном и иллюстрированном виде 210 бронзовых предметов и 13 предметов из нефрита государственных и частных коллекций, которые датируются от эпохи династии Шан (1600—1050 до н. э.) до династии Хань (202 до н. э. — 220 н. э.). Другим каталогом стал Чун сю Сюаньхэ богуту (重修宣和博古图) или «Пересмотренный иллюстрированный каталог Сюаньхэ глубокого изучения древностей», составленный с 1111 по 1125 г. по заказу императора Хуэйцзун (правил в 1100—1125 гг.) и содержащий рисунки и оттиски около 840 сосудов.[44] Этот каталог подверг критике Хун Май (洪迈) (1123—1202), который обнаружил, что описания некоторых древних сосудов, датированные эпохой династии Хань, были сделаны неверно, когда он сравнил их с фактическими образцами, полученными им для исследования. Учёные эпохи Сун разработали формальную систему датирования этих артефактов, изучая надписи на них, декоративные мотивы стилей и физические формы. Чжао Минчэн (赵明诚) (1081—1129) подчеркнул важность использования древних надписей для целей исправления неточностей и ошибок в более поздних текстах, обсуждающих исторические события, например, даты, географические места исторических событий, родословные и официальные титулы.[45] Древние надписи на сосудах были также использованы для возрождения древних ритуалов и использования в церемониях. Но, например, Шэнь Ко (1031—1095) не акцентировал внимание на возрождении древних ритуалов, а был более заинтересован в открытии древних технологий производства и применения. В отличие от многих своих коллег, которые считали эти изделия древними ритуальными сосудами для старых мудрецов, Шэнь Ко утверждал, что они были всего лишь продуктами древних мастеров, сделанными в своё время. Он также включил изучение древних реликвий в список междисциплинарных дисциплин, наряду с музыкой, математикой и оптикой. Шэнь Ко изучил резные рельефы из гробницы Чжувэй и пришёл к выводу о том, что они изображают одежду эпохи династии Хань. Он также раскопал геодезический инструмент в саду Цзянсу, который, как утверждает Джозеф Нидэм, был посохом Якова.[46] Брюс Триггер пишет, что интерес к исследованиям древних надписей и артефактов ослабел после эпохи империи Сун, но они были возрождены в начале династии Цинь (1644—1912) такими учёными, как Гу Яньву (1613—1682) и Янь Жоцзюй (1636—1704).[44]
Б
- Банкнота: Бумажные деньги впервые появились в Китае. Их истоки восходят к торговым квитанциям в эпоху династии Тан (618—907), которые предпочитали купцы и торговцы, чтобы не иметь дело с большим количеством медных монет при крупных коммерческих сделках.[47] В эпоху империи Сун (960—1279) центральное правительство применило эту систему для монополизации производства соли, а также из-за дефицита меди: многие шахты закрылись, огромный отток медных денег из империи происходил в Японию, Юго-Восточную Азию, Западную Ся и в Ляо. Это побудило империю Сун в начале XII века наряду с медными выпустить государственные бумажные деньги, чтобы облегчить положение государственного монетного двора и снизить стоимость меди. В начале XI века правительство уполномочило шестнадцать частных банков в провинции Сычуань в печатании купюр, но в 1023 г. оно конфисковало эти предприятия и создало ведомство по надзору за производством банкнот.[48] Первые бумажные деньги имели ограниченный район хождения и не должны были применяться за его пределами, но как только они получили гарантию золотом и серебром из государственных резервов, правительство инициировало выпуск общегосударственных банкнот. Это произошло между 1265 и 1274 годами. Одновременно существовавшее государство династии Цзинь также печатало бумажные банкноты по крайней мере с 1214 года.[49]
- Бомба из чугуна: Первые сообщения о бомбах с чугунной оболочкой и с пороховой начинкой (в отличие от применявшихся ранее бомбах с другими оболочками) зафиксированы в Китае в XIII веке.[50] Термин связан с переполохом (то есть появилась «громоподобная катастрофическая бомба») в эпоху династия Цзинь (1115—1234) во время морской битвы 1231 г. с монголами, хотя в письменном сообщении нет точного указания, что бомбы были из чугуна. В Истории Цзинь 《金史 (составлена в 1345) сообщается, что в 1232 г., когда монгольский полководец Субэдэй (1176—1248) напал на крепость Кайфэн, защитники применили «громоподобную катастрофическую бомбу»), которая «состоит из пороха, помещённого в железную оболочку… когда подожгли фитиль (и реактивный снаряд выстрелил), был большой шум от взрыва, подобно грому, который был слышен на сотни ли, растительность вокруг была выжжена на расстоянии более половины моу. Даже стальные доспехи были пробиты.» Государственный деятель империи Сун (960—1279) Ли Цзанбо в 1257 г. писал, что арсеналы должны иметь в наличии несколько сот тысяч бомб из стальной оболочки. Когда он был в Цзинчжоу, там производилось от тысячи до двух тысяч штук в месяц для отправки в Сянян и Инчжоу. Значение этой информации, как указывает Джозеф Нидэм, состоит в понимании того, что «была разработана высоконитратная пороховая смесь, поскольку только такая смесь может разорвать стальную оболочку.»[51]
- Буровая скважина: По крайней мере, в эпоху династии Хань (202 до н. э.—220 н. э.) китайцы бурили глубокие скважины для разработки месторождений и для других целей. Например, они использовали буровые вышки для поднятия жидкого рассола на поверхность по бамбуковым трубопроводам, что привело к появлению дистилляционных печей (их, как считает Майкл Леви, нагревали природным газом), в которых производилась соль. Сцены этого процесса изображены на кирпичном рельефе гробницы Хан в провинции Сычуань. Леви считает, что скважины достигали глубины 600 м.[52] К. С. Том так описывает процесс бурения: «Китайский метод глубокого бурения использовал группу мужчин, которые прыгали по брусу бурового долота, в то время как буровой инструмент вращался буйволами и быками».[53] Этот же метод использовался для добычи нефти в Калифорнии в 1860-е годы (процесс называли «пинать ногами вниз»).[53] Бронзовое литейное производство эпохи Западной династии Хань, обнаруженное в Синлуне, провинция Хэбэй, располагалось рядом с шахтными стволами, построенными для добычи меди, которую нужно смешивать с оловом для производства бронзы. Эти шахты достигали глубины 100 м и имели просторные штреки. Стволы и штреки оснащались крепежом, лестницами и стальным инструментом.[54][55]
В
- Вагранка: Винсент Пиготт утверждает, что вагранка существовала в Китае по крайней мере с периода Сражающихся царств (403—221 до н. э.),[56] а Дональд Вагнер пишет, что, хотя железную руду, расплавленную в доменной печи, можно сразу разлить по изложницам, большинство, если не всё железо, выплавляемое в доменных печах в эпоху династии Хань (202 до н. э.—220 н. э.), переплавлялось ещё раз в вагранках. Они были сконструированы так, что холодный воздух поддувался в нижней части печи, проходил по фурмам верхней части, куда поступала загрузка (древесный уголь и металлолом или чугунные чушки), и становился горячим при достижении нижней части печи, где железо плавилось, а затем сливалось в специальные пресс-формы.[57] Пиготт утверждает, что даже в современных вагранках иногда при подаче кислорода выше нормы происходит обезуглероживание, и в результате в печи может получиться низкоуглеродистая сталь, похожая на ковкий чугун из сыродутной печи. Хотя древние китайцы производили ковкий чугун (без сомнения в вагранках) примерно с V в. до н. э., а чугун у них появился в самом конце периода Весны и Осени (722—481 до н. э.), не существует прямых доказательств того, что сыродутные печи когда-либо существовали в Китае.[58]
- Вентилятор: Вращающийся вентилятор с ручным приводом для целей кондиционирования воздуха изобрёл в эпоху династии Хань (202 до н. э.—220 г. н. э.) искусный мастер и инженер Дин Хуан (род. 180 г. н. э.). Кондиционер имел семь колёс диаметром 3 м. В VIII в., в эпоху династии Тан (618—907), при кондиционировании воздуха китайцы использовали для вращения колёс вентилятора гидравлическую энергию. Ещё большее распространение вращающийся вентилятор получил в эпоху династии Сун (960—1279).[59][60] Первый вращающийся вентилятор в Европе появился в XVI веке и использовался для вентиляции шахт, о чём свидетельствует Георгий Агрикола (1494—1555).[61]
- Вертикальный кормовой руль: Лоуренс Мотт, который считает рулевое весло тоже судовым рулём, заявляет о том, что использование кормового руля в древнем Египте восходит к VI династии (2350—2200 до н. э.).[62] Мотт утверждает, что методы крепления судовых рулей в арабском, китайском и европейском мире отличаются друг от друга, заставляя его сомневаться в распространении китайской системы крепления, основанной на применении муфты и зажима или на полиспасте (в отличие от европейской конструкции, основанной на вертикальной оси со штифтом, изобретённой ок. 1180 г. н. э.).[62][63] Что касается определения Мотта о рулевом весле, то Джозеф Нидэм, Ричард Лефевр де Нёттес, К. С. Том, Чунг Чи Кит, С. А. М. Адшед, Пол Джонстон и Син Мак-Грейл считают, что рулевое весло не является рулём. Рулевое весло создаёт препятствия в управлении парусами (ограничивая потенциал для длительных океанских плаваний), поэтому оно больше подходит для небольших судов, их ставили на узком быстроходном водном транспорте. Руль не мешает управлению парусами, требует меньше затрат энергии со стороны рулевого, лучше подходят для больших судов, плавающих на большие расстояния. Впервые он появилися в Китае.[63][64][65][66] Лео Блок пишет об использовании рулевого весла в античном мире Средиземноморья (особенно в отношении финикийцев, 1550—300 до н. э.): «Парус стремится развернуть судно в подветренном или наветренном направлении, и руль необходим для сохранения прямого курса. В то время использовалось рулевое весло, потому что руль ещё не был изобретён. При наличии одного паруса требуются частые движения рулевого весла, чтобы поддерживать прямой курс. Это замедляет судно, поскольку рулевое весло, корректируя курс, действует как помеха.»[67] Самыми древними изображениеми руля на корме судна, не являвшемся рулевым веслом, являются несколько керамических моделей китайских судов, сделанных в эпоху обеих стран Западной и Восточной династии Хань (202 до н. э.—220 г. н. э.).[68][69][70] По данным учёных Чжан Цзуньяня и Вассилиоса Христидиса, имеются исторические свидетельства того, что осевой кормовой руль существовал в Китае в I веке до нашей эры,[71] Ган Дэн утверждает, что первое упоминание было сделано в трактате Хуайнань-цзы во II в. до н. э.[70] а К. С. Том пишет, что первая чёткая ссылка датируется V веком нашей эры. Однако, К. С. Том говорит, что все китайские керамические модели судов до модели из гробницы в Гуанчжоу, показывают рулевое весло вместо руля, что является сильным аргументом в пользу изобретения руля только в I веке нашей эры.[72] Жак Гернет утверждает, что хотя китайцы изобрели руль в I веке н. э., он не полностью крепился к ахтерштевню судов до конца IV века.[73] Конструкция джонки с переборками, которая появилась примерно в то же время, что и руль, обеспечивала необходимые компоненты для вертикального осевого навесного руля. Дэн отмечает, что в модели из империи Восточная Хань (25—220) отчетливо видно, что руль находился в отдельной кабине, тем самым можно предположить, что профессия рулевого уже стала самостоятельной.[70] Том и Дэн заявить, что после изобретения сбалансированного руля, поворачивающегося вокруг оси, следующей китайской инновацией эпохи династии Сун (960—1279) стал перфорированный руль, со специально сделанными проколами и отверстиями, пробуренными алмазами. Согласно Тому, они делали руль «легче управляемым, уменьшали сопротивление турбулентности, не влияя на эффективность и создавая гидродинамический звук».[70][74]
- Ветрогенератор с магнитной левитацией: В 2006 году на выставке «Ветроэнергетика Азии» в Пекине был представлен новый тип ветрогенератора с использованием магнитной подушки. Главным научным разработчиком нового ветрогенератора является Ли Гокунь, разработку выполнил в сотрудничестве с исследовательским институтом энергетики Академии наук Китая в Гуанчжоу и энергетической технологической компанией Чжункэ Хэнюань, базирующейся в Гуанчжоу. Ли Гокунь утверждает, что для традиционных ветрогенераторов требуется высокая начальная скорость ветра из-за трения в подшипниках. Генератор на новых подшипниках, основанных на принципе магнитной левитации, работает практически без трения, ему достаточно начальной скорости ветра 1,5 м/сек (или 5 км/час). Как ожидается, новый генератор позволит сократить эксплуатационные расходы ветряных электростанций вдвое, то есть полная стоимостьвырабатываемой на нём электроэнергии составит около 0,4 китайского юаня за киловатт-час.[75][76]
- Веялка: Одновременно с вентилятором для кондиционирования воздуха, изобретённого Дин Хуаном (род. 180 г. н. э.) в эпоху династии Хань (202 BC—220 г. н. э.), была изготовлена керамическая модель вращающегося ветродуйного вентилятора с кривошипным механизмом, используемого в веялке для отделения зерна от мякины.[77][78] Ветродуйный вентилятор впервые описал Ян Шигу (581—645) в эпоху династии Тан (618—907) в своих комментариях к словарю Цзицзиупянь, написанном Ши Ю в 40 г. до н. э. Он был также упомянут примерно в 1060 г. в стихотворении поэта Мэй Яочэня эпохи династии Сун (960—1279).[79] Самый ранний пример веялки с вращающимся вентилятором известен по книге о сельском хозяйстве, опубликованной в 1313 году Ван Чжэнем (1290—1333).[80]
- Винная горка с хранителем вина: В начале VIII века (эпоха династии Тан (618—907)) некий инженер создал сложное железное сооружение для вина в виде горки высотой 0.9 м, установленной на лакированных деревянных черепахах.[81] С этой горки вино стекало в чашу, которая после наполнения сама опрокидывалась и выливалась в винное озеро. Гидравлический насос перекачивал вино обратно в резервуар, скрытый в горе, ёмкость которого была более 15 литров. С южной стороны горки сидел дракон, из открытой пасти которого вино извергалось в бокал, поставленный на большой металлический поднос в форме листа лотоса. Когда бокал наполнялся на три четверити, дракон делал паузу и переставал извергать вино, в это время гость должен был выпить бокал и поставить его обратно на лотос. Если пьющий был нерасторопный и ставил бокал с опозданием, двери крошечного павильона на вершине горы автоматически открывались и оттуда появлялся грозный хранитель вина в шапке и халате, с летучей мышью в руке, который укоризненно смотрел на медлительного пьяницу. Как только гость возвращал бокал на лотос, хранитель вина исчезал, а двери за ним закрывались.
- Висячий мост на стальных цепях: Хотя есть свидетельства того, что многие ранние культуры использовали висячие мосты на канатах, первое письменное свидетельство существования моста, подвешенного на железных цепях, известно из местной истории и топографии провинции Юньнань, написанной в XV веке, в котором описывается ремонт моста на железных цепях во время правления императора Чжу Ди (правил 1402—1424). Вызывает сомнение утверждение, относящееся к эпохе династии Мин (1368—1644) о том, что подвесные мосты на железных цепях существовали в Китае со времён династии Хань, но очевидное их существования в XV века предшествует их появлению в других местах.[82] К. С. Том тоже упоминает об этом же ремонте подвесного моста, описанного Нидэмом, но добавляет, что недавние исследования выявили наличие документа, в котором перечислены имена тех, кто якобы построил подвесной мост на железных цепях в провинции Юньнань около 600 года н. э.[83]
- Воздушный змей: Как написал Мо-цзы, в V в. до н. э. философ, ремесленник и инженер Лу Бань из государства Лу создал деревянную птицу, которая летала в воздухе в течение трёх дней подобно коршуну. Есть письменные свидетельства того, что воздушные змеи использовались для подачи сигнала опасности, когда город Нанкин был осажден Хоу Цзином (ум. в 552) в эпоху императора У-ди (правил 502—549), а также в качестве военной сигнализации в эпоху династии Тан (618—907) и династия Цзинь (1115—1234). Как развлечение, запуск воздушных змеев можно увидеть на фресках в росписи города Дуньхуан, датированные эпохой династии Северная Вэй (386—534), а описание аналогичного времяпрепровождения есть в текстах эпохи империи Сун (960—1279) и империя Мин (1368—1644).[84]
- «Волшебное зеркало»: Около 800 г. н. э., в эпоху династии Тан (618—907), вышла книга Свидетели древних зеркал, описывающая методы изготовления удивительных бронзовых зеркал, украшенных на обратной стороне рисунками и письменными знакам. Если осветить переднюю, полированую сторону зеркала ярким светом, то в отражении на близко расположенной поверхности можно увидеть рисунок, нанесённый на обратной стороне. Благодаря этому кажущемуся эффекту прозрачности такие зеркала китайцы называли «зеркалами с проникновением света».[85] К сожалению, эта книга по прошествии веков была утеряна, но волшебные зеркала были описаны в книге «Записки о ручье снов» китайского учёного Шэнь Ко (1031—1095), который владел тремя такими зеркалами как семейными реликвиями.[86] Каким образом твёрдый металл становится прозрачным? Шэнь Ко объясняет этот парадокс применением особого метода закалки с целью создания специальных трещинок в виде рисунка на лицевой стороне зеркала, которые настолько малы, что не замечаются глазом. Хотя его объяснение о применении разной скорости охлаждения было неверным, он был прав, полагая, что поверхность содержит микроскопические дефекты, которые невооруженным глазом не видны. Эти зеркала не всегда имели свойство прозрачности, в частности, среди тех, которые были исследованы Уильямом Брэггом в 1932 г. (после целого столетия озадаченности западных ученых). Роберт Темпл описывает их устройство так: «Изготовление зеркала начиналось с отливки плоской заготовки, на обратной стороне которой наносился рисунок путём выскабливания и выцарапывания. Лицевая поверхность полировалась до блеска. Нажатия, сделанные при нанесении рисунка, создавали тончайшие дефекты лицевой поверхности выпуклостями наружу, и эти линии становились более выпуклыми, чем остальные места. На заключительном этапе на лицевую поверхность наносилась ртутная амальгама, что создавало дополнительные напряжения и коробления в нужных местах. Результатом было то, что дефекты зеркальной поверхности соответствовали узору на обратной стороне, но они были настолько малы, что их невозможно было увидеть. Когда же зеркало отражало яркий солнечный свет на стену, изображение получалось увеличенным, возникал эффект воспроизведения рисунка, как если бы свет проходил через твёрдую бронзу.»[86]
- Высокоалкогольное пиво: обычное пиво в древнем мире, от Вавилона до Древнего Египта, содержало алкоголь от 4 % до 5 %, никакое пиво на Западе не достигало содержания спирта выше 11 %, вплоть до XII века, когда в Италии появился дистиллированный алкоголь.[87] В Китае в эпоху династии Шан (1600—1050 до н. э.) тоже употреблялось обычное пиво, которое даже упоминается в надписях на гадательных костях как подарок духам во время жертвоприношений. Роберт Темпл пишет: «Основная проблема с обычным пивом заключается в том, что крахмал в зерне не может подвергнуться ферментации. Тысячи лет назад было обнаружено, что проросшие зёрна содержат вещество (фермент, в настоящее время известен как амилаза), которое превращает крахмал зерна в сахар, который затем может подвергнуться ферментации. Это является основой древнего пива в мире.»[88] Тем не менее, около 1000 г. до н. э. китайцы создали алкогольный напиток, который был крепче 11 %, новый напиток, который упомянут в поэзии династии Чжоу (1050—256 до н. э.) Новый процесс, названный сяо ми цзю (小米酒), Темпл описывает так: «Слегка проваренные зёрна пшеницы (иногда проса) смешиваются с землёй, и эта смесь должна покрыться плесенью. Эта плесень производстводит фермент амилазы более эффективно, чем пророщенные зёрна. Полученную смесь из плесени и дрожжей китайцы затем смешивали с отваренным в воде зерном, в результате чего получается пиво. Амилаза расщепляет крахмал в сахар, а дрожжи ферментируют его в спирт.» Китайцы обнаружили, что добавление отваренного в воде зерна во время брожения увеличивает содержание алкоголя. Позже этот же процесс японцы стали использовать при изготовлении саке или нихонсю (日本酒).
Г
- Газовый баллон: Китайцы использовали бамбуковые трубопроводы в эпоху династии Хань (202 до н. э.—220 н. э.) для транспортировки природного газа от скважин к печам, на которых в чугунных котлах кипел рассол и выпаривалась соль.[89] В справочнике X века эпохи династии Тан (618—907) говорится, что «огненный родник» в Линьцюне (в современном Сычуане) достиг глубины 182 метров и извергает пламя вверх. В нём также сообщается, что люди используют газ из этого «огненного родника» для заполнения небольших труб, которые развозятся вокруг на расстояние свыше 100 ли (десятки км) и при этом продолжают гореть. Р. Темпл считает, что для этого использовался специальный трубопроводный кран.[90] В справочнике XVII—XVIII в. эпохи династии Цин (1644—1912) говорится, что кожаную ёмкость можно заполнить природным газом, проколоть в ней отверстие, поджечь и сразу возникнет тепло и свет.[91] В книге 980 г. эпохи династии Сун (960—1279) записано об использовании нефти (китайцы называли её «каменным лаком») в переносных бамбуковых трубах, которые можно использовать для освещения в ночное время «точно также, как обычно люди несут факелы». В книге XVI века эпохи династии Мин (1368—1644) также говорится, что нефть использовалась в качестве топлива для ламп, которые могут заменять свечи.[90]
- Гибрид риса: Группа сельскохозяйственных учёных, возглавляемая Юань Лунпином (р. 1930), вывела в 1973 году новый сорт риса, названный гибридным рисом, который позволяет выращивать до 12 т риса на гектар. Гибридный рис оказался значительно эффективнее в тех регионах, где мало пахотных земель, и был принят к применению рядом азиатских и африканских стран.[92]
- Го — настольная игра (по-китайски вэйци): Хотя древняя китайская легенда (возможно, появившаяся в эпоху династии Хань) гласит, что мифологический правитель Яо спустился на землю с небес около 2200 до н. э. и принёс с собой доску и камешки для игры «го», из литературы известно, что доска для игры «го» существовала по крайней мере с X века до н. э. в эпоху династии Чжоу (ок. 1050—256 до н. э.) и даже упоминается в записках философов Конфуция (551—479 до н. э.) и Мэн-цзы (371—289 до н. э.), хотя оба последних имели о ней негативное мнение.[93][94]
Д
- Двухструйный огнемёт: Хотя одноструйный огнемёт был впервые разработан в Византии в VII веке,[95] китайский огнемёт или «ручка Хо Ци» X века отличался от него непрерывным потоком пламени с применением двухпоршневого шприца (который был известен со времён династии Хань). Огнемёт извергал фонтан греческого огня, импортировавшегося благодаря морским торговым контактам Китая с Ближним Востоком. Его первое описание восходит к 917 г., а первое использование в бою датируется 932 г., эпохой пяти династий и десяти царств (907—960). Первая его иллюстрация найдена в военном манускрипте 1044 г. Уцзин Цзуняо начала династии Сун (960—1279), в котором также описано подробное устройство этого оружия. В отличие от греческой модели, которая использовала топку, «ручка Хо Ци» воспламенялась от порохового зажигательного запала.[96][97]
- Джонка: Название китайской джонки происходит от португальского слова junco, которое в свою очередь происходит от яванского djong, означающее «судно». Джонка является уникальным китайским судном, хотя ей предшествовали в Китае и другие типы судов (например, возвышающаяся лоу чуань).[98] Её происхождение датируется второй половиной эпохи династии Хань (202 до н. э.—220 н. э.), когда в конструкциях судов появились прямоугольные носы и корма, а также плоское дно.[99] В отличие от ранних судостроительных традиций западного мира и Южной Азии, джонка имела плоский или слегка закруглённый каравеллообразный корпус без киля и архерштевня (он вызывает необходимость использования полиспаста для управления китайским судовым рулём).[100] В отсутствие киля место структурных рёбер жёсткости заняли прочные поперечные переборки. Как писал Вань Чжень (ок. III в. н. э.) в своей книге Странные вещи Юга, в те времена джонки оснащались продольным и поперечным рангоутом и люгерными парусами. Самые быстрые четырёхмачтовые суда могли перевозить до 700 человек и 260 т груза.[101]
- Диагностика и лечение сахарного диабета: В древнем Китае диабет метко назван «безудержной жаждой» из-за чрезмерной жажды диабетических пациентов, сопровождающейся быстрым выделением мочи.[102] Медицинский трактат Хуанди Нэйцзин, составленный во II веке до нашей эры в эпоху династии Хань (202 до н. э. —220 н. э.), определил диабет как болезнь, от которой страдают те, кто поддался привычке есть чрезмерно много сладкой и жирной пищи. Но уже в эпоху династии Тан (618—907) книга Старые и новые предписания, проверенные и испытанные, написанная врачом Чжэнь Цюанем (ум. 643), стала первой известной книгой, в которой отмечен избыток сахара в моче больных сахарным диабетом.[103] Хотя эта книга не сохранилась, остались цитаты из неё в книге Важные медицинские формулы и предписания, открытые начальником далёкой провинции, написанная Ван Тао в 752 г.[102] Врач Сунь Сымяо (581—682) пишет в своей книге Тысяча золотых лекарств в 655 г., что для больных диабетом «три вещи должны быть отвергнуты: вино, секс и солёные крахмалистые зерновые продукты. Если соблюдать этот режим, то последующее лечение может обойтись без наркотиков». Роберт Темпл пишет, что это похоже на современные методы воздержания от алкоголя и крахмалистых продуктов.[104] Высокое содержание сахара в моче у больных диабетом отмечены также в древнем индийском тексте, но, в отличие от китайских текстов, его дата точно не установлена. Сладкие вещества в моче больных диабетом были обнаружены европейцем Томасом Уиллисом (1621—1675) около 1660 г., опубликовано в 1679, но это не связывалось с наличием сахара, вплоть до работы Мэтью Добсона 1776 г., а в 1815 г. это вещество, наконец, определено как глюкоза.[104]
- Диета, лечебное голодание: Уже в IV веке до н. э., в период Сражающихся царств (403—221 до н. э.), записи указывают, что императорский диетолог входил в королевскую свиту.[105] Первое явное описание регулирной диеты, используемой для предотвращения некоторых заболеваний, обнаружено в книге Систематическая сокровищница медицины, написанной Чжан Чжунцзин (ок. 150—219) в конце династии Хань (202 до н. э.—220 г. н. э.).[105] Хотя Чжан не понимал истинной природы витаминов, он предписывал пищу, о которой сейчас известно, что она богата некоторыми витаминами, польза от которых была открыта после долгих проб и ошибок. Государственный деятель и поэт династии Тан (618—907) Хань Юй (768—824) отмечает, что болезнь бери-бери (вызываемая, как известно, отсутствием витамина В1), имеет гораздо большее распространение к югу от реки Янцзы, чем к северу от неё. Наблюдения подтвердились в XX веке. Императорский врач и диетолог династии Юань (1271—1368) Ху Сыхуэй (ок. 1314—1330) опубликовал свою книгу Принципы правильной диеты, которая содержала изложение большого количества ранее изданных материалов, написанных по этой теме. В ней Ху Сыхуэй определил два типа авитаминоза (ныне известные как «мокрый» и «сухой») и предписывал их лечение с помощью диеты, богатой витамином В1 и другими витаминами.[105] Позднее Христиану Эйкману (1858—1930) была присуждена Нобелевская премия по физиологии или медицине в 1929 г. за открытие того факта, что болезнь бери-бери вызывается плохим питанием, в котором отсутствует необходимый витамин В1.
- Доменная печь: Хотя найденные в Китае чугунные орудия труда и оружие восходят к V веку до н. э., самые ранние доменные печи, производящие чугун в чушках, который мог переплавляться в очищенный чугун в вагранках, датируются III—II веками до н. э. Подавляющее большинство обнаруженных ранних мест доменного производства датируются эпохой династии Хань (202 до н. э.—220 н. э.) сразу же после 117 г. до н. э., когда была введена государственная монополия на соль и железорудную промышленность в период правления императора У-ди (правил 141—87 до н. э.). Большинство железоделательных мест, открытых до 117 г. до н. э., занимались лишь литьём из заготовок, выплавленных в доменных печах в других районах, отдаленных от населенных пунктов.[106][107]
- Домино китайское: Китайский автор Се Чжаочжэ (1567—1624) эпохи империи Мин (1368—1644) первым упомянул легенду о том, что домино впервые было представлено императорскому двору в 1112 г.[108] Однако, самое древнее подтверждённое письменное упоминание о домино в Китае известно из книги Давние события в Вулине (то есть в столице Ханчжоу), написанной в эпоху династии Юань (1271—1368) писателем Чжоу Ми (1232—1298), который перечислил «пупай» (игровые фишки или домино), также как и игральные кости в качестве предметов продажи разносчиками во времена правления императора Сяоцзуна (правил в 1162—1189) из династии Сун.[108] Эндрю Ло утверждает, что Чжоу Ми имеет в виду именно домино, когда говорит о пупай, поскольку автор эпохи династии Мин Лу Жун (1436—1494) чётко определил пупай как домино (в связи с историей о женихе, который выиграл руку девушки, одержав четыре победы в пупаи).[108] Самым ранним известным письменным руководством по домино является Руководство по периоду Сюаньхэ (1119—1125), написанное Цюй Юем (1347—1433). В Энциклопедии множества сокровищ Чжан Пу (1602—1641) описал игру в домино как пупай, хотя буква для пу была изменена (ещё сохранилось её старое произношение).[108] Традиционная китайская игра домино включает «Тянь Гоу», «Пай Гоу», «Че Дэн» и другие варианты. Следует отметить, что тридцать две фишки китайского набора домино (сделано для того, чтобы лицевая сторона каждой фишки имела соответствующую ей комбинацию из двух выпадов кости и, таким образом, исключались пустые лицевые стороны) отличаются от двадцати восьми фишек домино, появившемся на Западе в середине XVIII века (во Франции и Италии).[109]
- Доугун: Доугун — это строительная консоль, которая является уникальной в китайской архитектуре. Начиная, по крайней мере, с династии Западная Чжоу (ок. 1050—771 до н. э.), она помещалась между верхней частью колонны и перекладиной для поддержки соединённых в пучок элементов вогнутой крыши здания. Доугун является основой китайской архитектуры.[110] Каждый доугун создаётся из двойных дугообразных кронштейнов (拱, гун), поддерживаемых с каждой стороны деревянными блоками (斗 доу). Доугун использовался также для декоративных и церемониальных, а не исключительно для прагматических целей поддержки, в частности, в кирпичных пагодах, как, например, в железной пагоде, построенной в 1049 году. В трактате по строительству Инцзао Фаши, опубликованном в 1103 году государственным деятелем Ли Цзе в эпоху династии Сун (960—1279) имеются многочисленные рисунки и описания доугуна.
Е
Ж
З
- Зоотроп: Существуют некоторые свидетельства того, что зоотроп — этот примитивный предшественник кинематографа, который китайцы называли «волшебный фонарь» — существовал среди предметов сокровищницы Цинь Шихуанди (правил 221—210 до н. э.) из династии Цинь (221—206 до н. э.).[111] Прорицатель Шао Онг, который устраивал спиритические сеансы для императора У-ди (правил 141 — 87 до н. э.), возможно использовал зоотроп в своих действах в 121 г. до н. э.[112] Первое достоверное свидетельство использования зоотропа в Китае восходит к концу эпохи династии Хань (202 до н. э. — 220 н. э.), когда около 180 г. н. э. ремесленник Дин Хуань (丁緩) сделал «нагромождённую в девять этажей курильницу».[111][112] Это были похожие на птиц и животных фигуры, которые начинали двигаться, когда зажигалась лампа. Конвекция восходящего потока тёплого воздуха вызывала вращение лопаток в верхней части лампы, а окрашенные бумажные фигурки, прикреплённые к цилиндру, создавали впечатление, что они движутся. Игрушки этого типа изготавливались в Китае и в более поздние эпохи.
- Зубная щётка из щетины: В соответствии с сайтом Библиотеки Конгресса США, китайцы начали использовать зубные щётки из щетины во времена правления императора Хунчжи (правил 1487—1505) из династии Мин. Массовое производство зубных щёток началось в 1780 г., когда их стал изготовлять и продавать Уильям Аддис-Абебе в Клеркенвальде, Англия.[113] Хотя Бонни Кендалл согласна с этим, она отметила, что предшественник щётки существовал в Древнем Египте в виде веточки дерева, кончик которой был растрёпан.[114]
И
- Игральные карты: Первое упоминание о карточной игре в мировой истории датируется не позднее IX века, когда вышла в свет книга Коллекция разных разностей в Дуйане, написанная в 868 г. Су E в эпоху династии Тан (618—907), в которой он описал клан Вэй (семью мужа принцессы Тунчан), наслаждающийся «игральными листами».[115][116][117] Книга Ецзы Гэси о карточной игре была якобы написана женщиной эпохи династии Тан и прокомментирована китайскими учёными из последующих династий.[118][119] В своих Записках после отставки китайский учёный Оуян Сю (1007—1072) эпохи династии Сун (960—1279) утверждал, что карточные игры существовали с середины эпохи династии Тан. Он связывал это изобретение с одновременным переходом техники китайского письма с бумажных рулонов на листы бумаги, на которых можно легко печатать.[116][118][119] В эпоху династии Мин (1368—1644) персонажи популярных романов, таких как Речные заводи, широко использовались на лицевой стороне игральных карт.[118][119] К XI веку игральные карты распространились по всему азиатскому континенту.[120] Игральные карты были одними из первых печатных материалов в Европе. Появившись в XIV веке (в Испании и Германии в 1377 году, в Италии и Бельгии в 1379 году и во Франции в 1381), они производились европейским способом ксилографической печати ещё до изобретения типографского станка Иоганна Гутенберга (ок. 1400—1468).[120][121]
К
- Календарный год на 365.2425 дней: В конце периода Весны и Осени (722—481 до н. э.) в Китае был принят календарь, изобретённый Сыфэнем (古四分历), который установил продолжительность тропического года в 365.25 дней, такую же, как в юлианском календаре.[122] В 104 г. до н. э. при императоре У-ди был принят календарь Тайчу (太初历), имеющий примерно такую же продолжительность тропического года (365 <math>\tfrac{385}{1539}</math>). После этого и вплоть до периода династии Юань (1233—1316) принималось много других календарей, в том числе календари Ли Чуньфэна (602—670) и И Сина (683—727). В 1281 году астроном Го Шоуцзин (1233—1316) создал календарь на 365,2425 дней, точно такой же, как Григорианский календарь, принятый в 1582 году.[123][124] Календарь Шоуцзина (授時曆) применялся в Китае в течение последующих 363 лет. Го Шоуцзин создал новый календарь с помощью своих собственных достижений в сферической тригонометрии, которую он развил на основании работ Шэнь Ко (1031—1095), создателя тригонометрии в Китае.[125][126][127]
- Кокс как топливо: В XI веке во времена империи Сун (960—1279) спрос на древесный уголь, используемый в доменных печах и вагранках в металлургической промышленности, привёл к масштабному обезлесению земель. Чтобы избежать катастрофического обезлесения, в китайской империи Сун начали использовать кокс из каменного угля в качестве топлива для своих металлургических печей вместо древесного угля, получаемого из древесины.[128][129][130]
- Каменный арочный мост с открытыми перемычками: Самым древним из известных каменных сегментных арочных мостов с открытыми перемычками является мост Аньцзи в южной части провинции Хэбэй в Китае, построенный в 605 г. в эпоху династии Суй (581—618) инженером Ли Чунем.[131][132][133] Пролёт моста составляет 37,5 м, а его конструкция имеет относительно небольшой вес за счёт четырёх полукруглых арок с открытыми перемычками, которые во время наводнений обеспечивают дополнительный сброс воды.[133] Конструкция этого моста оказала влияние на строительство многих других китайских мостов. К таковым можно отнести, например, мост Юнтун с открытыми перемычками свода в Чжаосяне, провинция Хэбэй, построенный в 1130 г.,[134] и мост Марко Поло с простыми сегментными арками, построенный в 1698 г. (первоначальный вариант в 1189 г.).[135] Последний расположен к западу от Пекина, его особенностью является одиннадцать сегментных арок, каждая из которых имеет пролёт 18,8 м. В общей сложности длина моста составляет 213 м.[136]
- Канал, проходящий по изолинии: После многочисленных завоеваний и консолидации своей империи первый император Китая Цинь Шихуанди (правил 221—210 до н. э.) поручил инженеру Ши Лу построение нового судоходного канала, который должен пройти через хребты и связать воедино реки Сянцзян и Лицзян. Результатом этого проекта стала канал Lingqu, включающий тридцать шесть шлюзов. Поскольку этот канал построен вблизи изолинии высоты (проходит по перевалам), он является старейшим из известных в мире каналов, проходящих по изолинии.[137][138] Как написал Сыма Цянь (145—86 до н. э.) в своём труде Ши цзи («записи великого историка» (составлено 91 до н. э.), по проекту канал должен был осуществлять эффективную поставку зерна южной армии Чжао То при завоевании народов Юэ.[138]
- Карданов подвес: Названный по имени Джероламо Кардано (1501—1576), карданов подвес был известен задолго до него. Д. Нидэм считает, что самое первое упоминание об использовании карданова подвеса в Европе встречается в книге кулинарных рецептов IX века «Маленький ключ к рисованию» (лат. Mappae Clavicula), в которой говорится о вазе, окружённой кольцами, которые позволяют ей не опрокидываться при вращении.[139] Как пишут Д. Нидэм и Д. Сартон, перевод с арабского, датируемый примерно эпохой Аль-Мамуна (халиф в 813—833), древнегреческого труда (ныне утраченного) Pneumatica Филона Византийского (ок. 280—220 до н. э.) содержит описание карданова подвеса. Его использовали для поддержки чернильницы, в которую можно было макнуть перо с любой из её сторон. Правда, Нидэм не доверяет арабской интерпретации и выражает сомнение в аутентичности, но Сартон утверждает, что по большей части перевод на арабский соответствует утраченному оригиналу, следовательно, Филона нужно считать изобретателем карданова подвеса.[140][141] Около 180 г. н. э., в эпоху династии Хань (202 до н. э.—220 н. э.) изобретатель Дин Хуань (丁緩) (он также создал вентилятор и зоотроп) изобрёл «ароматную горелку для использования среди подушек» или «постельную курильницу».[142] Эта курильница имела несколько металлических колец, которые позволяли ей перемещаться в любом направлении, при этом горелка в центре оставалась на неизменном уровне. Это первое чёткое указание в Китае на карданов подвес, хотя есть ещё намёк в записи Сыма Сянжу (179—117 до н. э.) о том, что это устройство существовало в II веке до нашей эры (т. н. «металлические кольца для ароматической горелки»).[143] Курильницы в кардановом подвесе упоминаются в последующие династии, а серебряный образец курильницы эпохи династии Тан (618—907) существует поныне. В эпоху династии Лян (502—557) есть упоминание о кардановом подвесе, использовавшемся в петлях для дверей и окон, а безымянный ремесленник представил в 692 г. императрице У (правила 690-—705) печь для обогрева в кардановом подвесе, чтобы она всегда сохраняла равновесное положение.[144]
- Катушка рыболовная: По известным литературным записям самое первое описание рыболовной катушки восходит к IV веку н. э., и сделано оно в труде, озаглавленном Жизнеописание знаменитых деятелей.[145][146][147][148] А самое первое известное изображение рыболовной катушки относится к эпохе династии Южная Сун (1127—1279). Нарисована она в 1195 году Ма Юанем (ок. 1160—1225) на картине, названной «Рыбак на зимнем озере». На ней изображён мужчина, сидящий в маленькой лодке типа «сампан» и вытягивающий леску из катушки.[149] Другое изображение рыболовной катушки фигурирует на картине У Чжэня (1280—1354). В книге Тяньчжу Линцянь («Праведные лекции из индийских источников»), напечатанной между 1208 и 1224 г., фигурируют две ксилографические гравюры, иллюстрирующие использование рыболовных катушек.[149] В армянском пергаментном евангелии XIII века тоже изображена рыболовная катушка, хотя и не так чётко как в китайских источниках. В китайской энциклопедии Саньцай Тухуэй, опубликованной в 1609 году, имеется ещё одна известная картина с рыболовной катушкой, на которой наглядно видна коленчатая рукоятка шкива устройства. Эти пять картин с изображением рыболовных катушек упомянуты потому, что все они появились до 1651 года, когда была сделана первая английская иллюстрация. После этой даты рыболовные катушки стали частым изображением в мировом искусстве.[149]
- Китайская тушь: Во многих странах, в частности, в англоязычных, тушь на основе пигментного материала из сажи называют индийскими чернилами, поскольку привезена она была из Индии. Но впервые тушь появились в Китае, и в России её называют китайской тушью. Некоторые учёные считают, что она была изобретена ещё в III тысячелетии до н. э., но многие полагают, что тушь впервые появилась в эпоху царства Вэй (220—265 н. э.).[150][151][152][153] Первоначально тушь делали из сосновой сажи, и лишь позже китайский учёный и общественный деятель Шэнь Ко (1031—1095) первым сделал её из нефтяной сажи. Такой тушью писал впоследствии Ли Шичжэнь (1518—1593), она блестела, как лак, и превосходила по качеству тушь, сделанную из сосновой сажи.[154][155][156][157]
- Китайские колокола: Самый древний комплект настроенных китайских колоколов, всего шестнадцать штук, был найден в гробнице 8 маркиза Су царства Цзинь в Цуйцене, южной провинции Шаньси.[158] Надпись из 355 символов на всех шестнадцати колоколах описывает участие маркиза Су в военной кампании под руководством царя Чжоу.[159][160] Гробница была датирована методом радиоуглеродного анализа в пределах 815—786 гг. до н. э.[161] Настраиваемые колокола, которые могут производить два чистых музыкальных тона (один, если ударить в центре, и второй, если ударить близко к краю), существовали в Китае во время династии Чжоу (ок. 1050—256 до н. э.).[162] Из шестьдесяти четырёх бронзовых колоколов гробницы маркиза И из династии Цзэн, похороненном в 433 г. до н. э., сорок семь воспроизводят по два тона с малой терцией, а семнадцать остальных — по два тона с большой терцией.[163] Колокола в Китае имели свои истоки в металлических совках и мерах для зерна. С V века до н. э. вся древнекитайская система мер длины, ширины, веса, и объёма была основана на высоте звука специально настроенного сосуда чжун весом 120 кэтти, как описано в книге Гоюй.[163] Для оценки стандартной меры длины металлического чжуна использовался специальный настройщик, называеймый цзюнь, с длинными (до 2,1 м) струнами.[163] Колокола в древнем Китае служили главным образом в качестве камертонов в стандартном наборе из двенадцати колоколов (по одному на каждую ноту), которые в конце концов были заменены двенадцатью отрезками трубы (проще в изготовлении).[162] Для того, чтобы изготовить должным образом настроенные колокола, нужно соблюсти целый ряд условий: точные пропорции различных металлов в сплаве; упругость и толщину материала; удельный вес; диаметр в разных точках; линию кривизны колокола; температуру при отливке колокола и скорость охлаждения, и т. д.[164]
- Колесница, указывающая на юг: Хотя утверждение государственного деятеля царства Вэй Ма Цзюня (ок. 220—265) о том, что колесница, указывающая на юг, впервые была изобретена Жёлтым Императором, вызывает сомнение, колесница самого Ма Цзюня была успешно разработана и проверена в 225 г. н. э., а в последующие эпохи многократно воссоздана. Это устройство представляло собой колёсную повозку с дифференциальной передачей, которая обеспечивала установленной наверху деревянной фигурке постоянную ориентацию, при которой она всегда указывала вытянутой рукой в южном направлении независимо от движения повозки. По существу это был немагнитный компас.[165] Книга песен, написанная в VI веке, отмечает, что устройство было успешно переизобретено в эпоху династии Лю Сун (420—479) китайским математиком и астрономом Цзу Чунчжи (429—500).[166] Японский исторический текст Нихон сёки, написанный в 720 г., отмечает, что такие колесницы были дважды поднесены в дар японскому императору Тэндзи (661—672) китайскими буддистскими монахами Чжи Юйем и Чжи Юем по двум различным поводам в 658 и 666 годах.[167] Устройство колёсной повозки было описано в мельчайших деталях в историческом тексте 1345 г. в эпоху империя Сун (960—1279). К примеру, там указано число зубьев в каждой шестерне зубчатой передачи, диаметр каждой шестерёнки и её правильное положение в механизме.
- Кричный горн: Кроме нестабильно получаемых слитков ковкого чугуна с низким содержанием углерода, получаемых путём интенсивного поддува воздуха в вагранках, древние китайцы получали также ковкий чугун в кричном горне, начиная по крайней мере со II в. до н. э. Самые ранние образцы чугуна и чугунных чушек, относящиеся к началу эпохи династии Хань (202 до н. э.—220 г. н. э.), найдены в поселении Тешэнго.[168] Пиготт предполагает, что кричные горны были и в предшествующем периоде Воюющих царств (403—221 до н. э.), потому что встречаются изделия из ковкого чугуна, датированные этим периодом, а документальных подтверждений применения в Китае сыродутных печей не найдено. Процесс очистки в кричном горне состоит в получении жидкого чугуна и декарбонизации расплава посредством оксигенизации. Вагнер пишет, что кроме остатков кричных горнов периода династии Хань, имеются также живописные свидетельства их существования в настенной росписи гробниц I и II веков н. э. в провинции Шаньдун, а также намёк на письменные свидетельства IV в. н. э. в даосском тексте Тайпин Цзин. Как Вагнер, так и Пиготт пишут, что кричный горн является одной из ключевых особенностей традиционной китайской выплавки железа в недалёком прошлом.[168][169]
- Кукольный театр с приводом от водяного колеса: Механические игрушки римского Египта, особенно рычажный театр кукол Герона Александрийского (ок. 10—70 г. н. э.), хорошо известны и обсуждаются историками, такими как Бек, Проу и де Роша д’Эглен.[170] В Китае Чжан Хэн (78—139) писал пьесы, в которых принимали участие игрушечные рыбы и драконы. В книге VI века Сицзин Цзацзи говорится, что когда Лю Бан (правил как император Гао-цзу династии Хань в 202—195 до н. э.) наткнулся в 206 г. до н. э. на сокровищницу покойного Цинь Шихуанди (правил 221—210 до н. э.), он нашёл целый механический оркестр из кукол высотой 1 метр, одетых в шёлковые одежды и играющих на губных гармонях. Для управления оркестром нужно было потянуть за верёвки и подуть в трубы.[171] Как написано в Записях о Трёх царствах, инженер Ма Цзюнь (ок. 220—265), тот самый, который изобрёл систему дифференциальных передач и сконструировал колесницу, указывающую на юг, изобрёл механический театр, приводимый в действие от вращающегося деревянного водяного колеса, для развлечения двора императора Мина (правил 226—239 н. э.).[171] От водяного колеса приводилось в движение большое число механических кукол, которые выполняли разные трюки. Например, девочки пели, играли музыку и танцевали, другие куклы били в барабаны и играли на флейтах, танцевали на мячах, бросали мечи, свешиваясь вниз головой с веревочных лестниц, и т. д.[171] Другие механические куклы, одетые как государственные чиновники, восседали в своих кабинетах, куклы одетые в рабочую одежду, дробили молотками зерно и мололи муку на жёрновах, некоторые смотрели петушиные бои, и всё это находилось в движении одновременно.[171] Кукольные театры с приводом от водяного колеса в традиции Ма Цзюня создавались также и в более поздние династии.[172]
- Кэцзюй — государственные экзамены: В эпоху династии Хань (202 до н. э.—220 г. н. э.) существовала системе набора государственных служащих посредством официальных рекомендаций сяолянь. Она являлась основным способом заполнения бюрократических должностей, хотя имелась императорская академия по подготовке потенциальных кандидатов на службу, а на некоторые должности кандидатам необходимо было пройти письменные тесты до своего официального назначения.[173][174][175][176] Однако, эта система не пережила эпоху династии Суй (581—618), когда экзамены на гражданскую службу стали обязательными для всех взрослых мужчин, не принадлежащих к четырём сословиям (богатство или статус благородного сословия не требовалось), и стали использоваться в качестве универсальной предпосылки для назначения на должность, по крайней мере в теории.[177][178] В эпоху династии Суй и династии Тан (618—907) система государственной службы фактически осуществлялась в гораздо меньших масштабах, чем во времена династии Сун (960—1279), когда ядро элиты основателя династии и профессиональные семьи потеряли большинство в правительстве, уступив место широким слоям из сословия шэньши по всей стране. Для обеспечения того, чтобы экзамены были относительно справедливыми (несмотря на сложные требования и привилегии более образованным), власти применяли многочисленные методы, такие как наем переписчиков для того, чтобы скопировать ответы на экзамене каждого кандидата, чтобы избежать фаворитизма учеников школ, которых можно было легко распознать по их знанию каллиграфического стиля.[179][180]
Л
- Лечение зоба гормоном щитовидной железы: В 239 г. до н. э. в книге Вёсны и осени господина Люя Люши Чуньцю заявил, что если люди употребляют слишком чистую воду, то они начинают страдать от обширного облысения, и у них возникает зоб.[181] В Европе только в 1860 г. Гаспар Адольф Чатин (1813—1901) установил связь зоба с недостатком йода в почве и воде. Йод был обнаружен в щитовидной железе в 1896 году Эугеном Бауманном, а экстракт щитовидной железы стал использоваться для лечения пациентов в 1890 году.[181] Задолго до этого врач Чжень Цюань (ум. 643 г. н. э.) эпохи династии Тан (618—907) в своей книге Проверка старых и новых рецептов написал, что щитовидная железа, взятая из кастрированного барана, используется для лечения пациентов с зобом. Гормон щитовидной железы можно употреблять либо в виде пилюль (сделанных из измельченного зизифуса), либо из самой щитовидной железы с жиром.[182] Ещё один рецепт дал Ван Си, в котором использовался порошок из высушенной железы с вином.[183] Современник Чженя Цуй Чжити (ок. 650 н. э.) делает различие в своих работах между опухолью, которую он охарактеризовал как неизлечимую твердую опухоль шеи, и истинным зобом, который он считает излечимым и движимым наростом на шее.[183] Китайцы с успехом использовали также при лечении зоба щитовидную железу свиней, буйволов и пятнистых оленей.[183] Фармакопея божественного землепашца утверждает, что богатые йодом водоросли использовались для лечения зоба в I веке до н. э. Гэ Хун (284—364) предложил также использовать настойки, полученные из морских водорослей, примерно в 340 г. н. э.[184] Эти методы лечения не были известны на Западе, пока Роджер из Палермо не написал книгу Практика хирургии в 1180 году н. э.[185]
- Любо — древняя китайская настольная игра: ныне несуществующая настольная игра любо по большей части остаётся загадкой для современных учёных, которые ещё не определили, как именно в неё играли. Связь как с азартными играми, так и с гаданием делают её уникальной.[186][187] Две самые древние доски для любо найдены при раскопках погребального комплекса царства Чжуншань вблизи города Шицзячжуан в гробнице 3. Аналогичные находки, датируемые IV в. до н. э., сделаны в поселении Цзянлин царства Чу в гробницах 197 и 314.[188] Известно, что в эпоху династии Хань возник спор по поводу пророчества чуда как результата игры в любо, приведший к драке между наследником престола Цзин-ди и Лю Сянем 刘贤/劉賢, в которой последний был убит. Как следствие, его отец Лю Пи 刘濞/劉濞, правитель У, поднял Восстание семи царств против централизации власти Хань (154 до н. э.). Историк Майкл Леви считает, что в набор фишек любо входили символы китайских пяти элементов У-син.[187]
М
- Маджонг: Джелт Рэп пишет, что азартная игра маджонг (традиционный китайский: 麻将 пиньинь májiàng), в которой используется набор из более чем сотни костей, была впервые изобретена в 1846 году Чжэнь Юймэнем, дипломатическим чиновником эпохи династии Цин (1644—1912) из Нинбо.[189] Однако, Рэп прослеживает истоки игры к карточной игре эпохи династии Тан (618—907), в которой использовались тридцать две фишки из дерева или слоновой кости, похожие на карты. Потом игра эволюционировала, и в эпоху династии Мин (1368—1644) превратилась в игру мадяо (馬吊), в которой было сорок карт и четыре масти, вместо трёх в современном маджонге.[190]
- Механический виночерпий в лодке: Инженер-механик Хуан Гунь, служивший при дворе императора Янг Суя (правил 604—617), написал книгу Шуйши Туцзин о своём изобретении, которую его коллега Ду Бао расширил и прокомментировал.[191] Хуан Гунь построил семь небольших лодок, так называемых «винных лодок», размером 3 м в длину и 1,8 м в ширину, которые поддержали ряд механических деревянных фигур около 0,6 м высотой, называемых «гидравлическими красавцами». Некоторые из них были сделаны в виде животных, но больше всего в виде человека, в числе которых поющие девушки, музыканты, играющие на настоящих инструментах, танцоры и акробаты, гребцы с вёслами, виночерпии и виноналиватели. Все они двигались одновременно, как живые.[191] Эти лодки были настроены на периодическое движение через заданный интервал времени по маршруту, проложенному по каменным каналам меджу внутренним двориком дворца и садом (сконструировал Тан Хаогуй), где собирались гости по особым случаям. Виночерпий стоял на носовой части каждого судна, а рядом с ним виноналиватель. Когда судно делало очередную плановую остановку там, где сидят гости, виночерпий автоматически вытягивал вперёд руку с полной чашей вина. Когда гость опорожнял свою чашу, он ставил её в руку виночерпия. Виночерпий ждал, пока виноналиватель наполнит вторую чашу, которая также должна была быть освобождена. Когда гость был обслужен, винная лодка перемещалась дальше к следующей остановке. Иосиф Нидэм полагает, что у «винной лодки», возможно, было гребное колесо.[192] Как отмечает Роберт Темпл, гребное колесо было известно в Китае уже в эпоху империи Лю Сун (420—479).[193] Помимо частичных остатков Шуйши Туцзин, сведения об этих «винных лодках» были также сохранены у современника Хуан Гуня Янь Шигу (581—645).[194]
- Меха с гидравлическим приводом: Хотя неизвестно, были ли металлургические меха (то есть воздуходувные устройства) в эпоху династии Хань (202 до н. э. — 220 н. э.) сделаны в виде кожаного мешка или в виде деревянного вентилятора, типа найденного образца более позднего периода эпохи династии Юань (1279—1368), но государственный чиновник Восточной империи Хань Ду Ши (р. 38 н. э.) применил водяное колесо для привода мехов своей вагранки, выплавляющей сталь. Этот метод впоследствии применялся в Китае, что подтверждается в последующих хрониках. Это важное изобретение в производстве стали привело к росту его выпуска, а сам принцип создал предпосылки для разработки преобразования кругового движения в возвратно-поступательное.[195]
- Многоступенчатая ракета: До сих пор существует некоторая неопределённость относительно того, где появились первые ракеты. Это могло быть в Европе в XIII веке, о чём около 1232 г. написал Марк Грек в книге под названием «Крылатый огонь с небес», хотя Нидэм и Дэвис утверждают, что вероятнее всего это была не ракета, а «огненное копьё». Это могло быть на Ближнем Востоке в 1280 г., о чём написал Хасан аль-Раммах в книге «sahm al-Khitāi» или «Стрелки Китая». Наконец, это могло быть в Китае в 1264 г., когда было записано о применении «ди лао шу» или «земляных крыс», либо в 1270 г., когда упомянуто о применении «чонг» или «мортиры», которую использовала армия династии Сун против вторжения монголов. В эпоху династии Юань (1271—1368) появился термин «огненная стрела», который означал зажигательную стрелу, но затем его использовали для обозначения истинной ракеты, создавая головную боль для историков, как говорит Нидэм.[196] В военном справочнике Холунцзин, составленном Цзяо Юйем (XIV—начало XV века) и Лю Цзи (1311—1375) в начале эпохи династии Мин (1368—1644), описано несколько типов ракет, одна из которых являлась многоступенчатой, известной под названием «Хо Лун Чу Шуй» или «Огненный дракон, выходящий из воды». Несмотря на своё название, она не запускалась из-под воды из примитивной подводной лодки, а скорее всего вблизи уровня воды для сохранения плоской траектории. Как двухступенчатая ракета, она запускалась стартовым двигателем, затем, когда сгорал топливный заряд этого двигателя, происходило возгорание ракетной стрелы, закреплённой на передней части в виде пасти дракона.[197][198]
- Модульная система в архитектуре: Самым древним из известных китайских архитектурных трактатов, который сохранился в полном объёме, является Инцзао Фаши, опубликованный учёным и государственным деятелем Ли Цзе (1065—1110) в 1103 г., в эпоху династии династии Сун (960—1279). Хотя имеются и другие, предшествовавшие этому, документы, например, «Национальный закон о строительстве» эпохи династии Тан (618—907), но он сохранился лишь частично в других текстах.[199] Трактат Ли Цзе содержит описания и иллюстрации, детализирующие систему цай фэнь (材份制), касающуюся восьми стандартных размеров модульных компонентов архитектуры из древесины и детализацию плотницких работ. Эти восемь стандартных типов модульных компонентов из древесины в Инцзао Фаши, среди которых тип I</font> является самым крупным, а тип VIII</font> — самым маленьким, использовались для определения конечной пропорции и масштаба здания в целом для всех классов деревянных сооружений: дворцов, особняков, обычных домов и павильонов. Все сооружения были поделены на иерархические категории, по которой классифицировалось применение методологии цай фэнь. Например, для здания типа дворца использовались типы только с I</font> по V</font>, тогда как для особняка не использовались компоненты больше, чем тип III</font> и меньше типа VI</font>. В этой системе детализации плотницких работ наименьший тип VIII</font> имел размер один цай, который равен современным 15 см (5,9 дюйма), а один цай делится на пятнадцать фэнь (отсюда и название этой модульной системы).[200]
- Морская мина: В военном трактате Холунцзин, написанном Цзяо Юйем (XIV—начало XV века) и Лю Цзи (1311—1375), описаны, кроме всего прочего, морские мины, используемые на море, на реках или озёрах. Они изготовлялись из кованого железа и помещались в воловий мочевой пузырь. Это было устройство с таймером, в котором зажжённая курительная палочка с благовониями плавала над миной и определяла время, когда поджигался запал. В трактате прямо говорится о том, что без воздуха и контакта с водой запал не горел, так как запал был защищён длинной водонепроницаемой трубкой, сделанной из кишечника коз. В более поздних образцах, как, например, на рисунке в энциклопедии 1637 г. Сун Инсина (1587—1666), бычий пузырь был заменён на лакированную кожаную сумку, а подрыв её осуществлялся дёрганием за шнур с берега, при этом приводился в действие кремнеево-стальной спусковой механизм.[201]
Н
- Наземная мина: Летописные данные свидетельствуют о том, что первое использование наземных мин в истории произвёл бригадный генерал эпохи империи Сун (960—1279), известный как Лоу Цинся, который использовал 'огромную бомбу' (huo pao), чтобы уничтожить монгольских агрессоров, вторгшихся в Гуанси в 1277.[202] Но первое подробное описание наземной мины было дано в военном манускрипте «Холунцзин», написанном Цзяо Ю (XIV—начало XV в.) и Лю Цзи (1311—1375) в конце эпохи династии Юань (1271—1368) и в начале эпохи империи Мин (1368—1644). Цзяо и Лю писали, что наземные мины были сферическими, изготовленными из чугуна, и их фитиль воспламенялся от механизма, срабатывающего от передвигающихся вражеских войск. Хотя Цзяо и Лю не описали этот срабатывающий механизм во всех деталях, в более позднем тексте 1606 года сказано, что при движении врагов освобождался штырь, отчего падала скрытая под землёй гиря и тянула струну, которая вращала колесо, действующее как кремень. В результате вспыхивала искра, поджигающая фитиль.
О
- Огненное копьё: Огненное копьё было проторужьём, сделанным в X веке сначала из бамбуковой трубки, а позднее из металла. Оно извергало слабый пороховой заряд в виде пламени и шрапнели. Самое раннее его представление известно по картине, найденной в Дуньхуане.[203][204][205]
- Отвал плуга: Хотя применение простого деревянного рала в Китае началось очень давно, самые древние железные плуги, обнаруженные в Китае, датируется примерно 500 г. до н. э., эпохой династии Чжоу (1122—256 до н. э.). Они были V-образной формы из двух плоских лемехов и устанавливались на двух деревянных жердях со специальными ручками.[206][207] В III веке до н. э. улучшенные методы чугунного литья способствовали появлению тяжёлых отвалов плуга, известных по изображениям в гробнице из резных кирпичей эпохи династии Хань (202 до н. э.—220 н. э.). Отвал позволил китайцам переворачивать пласт почвы, не загрязняя сошников, поскольку земля отбрасывалась в обе стороны наклонными крыльями. Хотя фрагмент извлечённого сошника, относящийся к периоду Сражающихся царств (403—221 до н. э.), был в основном из дерева, кроме железного лезвия, фрагмент раскопанного сошника, датируемый эпохой династии Хань, был сделан целиком из железа, вместе с отвалом, прикреплённым к верхней части для переворачивания пласта.[208]
- Отрицательные числа: В труде Математика в девяти книгах, изданном в 179 г. н. э. во времена династии Хань (202 до н. э.—220 н. э.) и прокомментированном в 263 г. Лю Хуэйем (род. ок. 220, умер ок. 280),[209] в китайской системе счётных палочек для отрицательных чисел использовались чёрные палочки, а для положительных чисел — красные.[210] Лю Хуэй использовал также для обозначения отрицательных чисел наклонные счётные палочки. Обозначение отрицательных чисел знаком «+» появилось в древнем манускрипте Бахшали в Индии, но среди учёных нет единого мнения относительно того, когда он был составлен, диапазон разногласий составляет от 200 г. до 600 г. н. э.[211] Отрицательные числа точно были известны в Индии в 630 г. н. э., когда их уже использовал математик Брахмагупта (598—668).[210] Впервые в Европе отрицательные числа использовал примерно в 275 г. н. э. греческий математик Диофант Александрийский, но они считались абсурдом на Западе до появления книги Ars Magna («Великое искусство»), написанной в 1545 г. итальянским математиком Джероламо Кардано (1501—1576).[210]
П
- Палочки для еды: Историк Сыма Цянь (145—86 до н. э.) в труде Ши цзи написал, что император Ди Синь первым воспользовался палочками из слоновой кости в XI веке до н. э. Самые древние палочки для еды из бронзы найдены археологами в гробнице 1005 стоянки Шан в Хоуцзячжуане, округ Аньян, и относятся примерно к 1200 г. до нашей эры. К 600 г. до н. э. использование палочек распространилось на провинцию Юньнань (Дапона в уезде Дали),[212][213] а к I столетию также на Центральный аймак в Монголии.[214] Самая ранняя известная запись об использовании палочек обнаружена в философском тексте Хань Фэйцзи, написанном Хань Фэйем (ок. 280—233 до н. э.) в III веке до нашей эры.[215]
- Переборки: В книге V века Сад странных вещей Лю Цзиншу отметил, что китайские корабли не тонут при образовании течи, а писатель Чжу Юй эпохи династии Сун (960—1279) писал в своей книге в 1119 г., что корпуса китайских кораблей строили с перегородками. Эти отрывки литературных доказательств построения переборок подтвердили археологические раскопки судна длиной 24 м эпохи династии Сун, извлеченного из воды у южного побережья Китая в 1973 г., которое датируется примерно 1277 г. Корпус судна разделён на 12 секций водонепроницаемыми стенками.[216][217] Западные писатели, начиная от Марко Поло (1254—1324), Никколо Конти (1395—1469) и до Бенджамина Франклина (1706—1790), упоминают переборки, которые они рассматривают как специфический аспект китайского судостроения. Западное судостроения не делало такую конструкцию корпуса до начала XIX века.[218][219]
- Передвижной механический театр: Изобретатели полевой мельницы, упоминавшиеся в этой статье, Се Фэй и Вэй Мэнбянь эпохи поздней Чжао (319—351 н. э.), изобрели также сложный механический театр, установленный на повозке. Его фигуры приводились в действие движущей силой (то есть перемещались при движении повозки вперёд). С 335 до 345 гг. н. э. эти двое изобретателей работали в суде при императоре Ши Ху (334—349), который относился к этнической группе «цзе». Изготовленное ими транспортное средство имело четыре колеса, в длину было 6 метров, а в ширину — около 3 метров. На ней стояла большая золотая статуя Будды и рядом даосская статуя, которая постоянно потирала себя спереди механической рукой. Будда был также окружён десятью деревянными даосами, которые вращались вокруг него, периодически кланяясь ему, отдавая ему честь и бросая благовония в кадильницу. Над Буддой располагались девять кранов в виде голов дракона, через которые хлестала вода. Как в полевой мельнице и «молотильной повозке» из этих двух изобретателей, когда экипаж останавливался, останавливались и все движущиеся части механических статуй и фонтанирующие краны.[220]
- Пилотируемый полёт на воздушном змее: Хотя Гэ Хун (284—364 н. э.) сделал намёк в своих записях о пилотируемых полётах на воздушных змеях, первый твёрдо доказанный полёт датируется эпохой Северная Ци (550—577).[221] Древняя китайская благочестивая традиция, называемая «освобождением живых существ», когда пойманных рыб и птиц отпускали на волю, была грубо искажена известным жестоким императором Северной Ци Вэнь Сюань-ди (правил 550—559). Чтобы казнить всё семейство из племени табгачей, которое управляло предыдущей династией Восточная Вэй (534—550), император Вэнь Сюань-ди воспользовался традицией «освобождения живых существ», и начал под этим видом запускать членов семьи табгачей с верхушки 30-метровой башни Золотой Феникс (около города Е, Китай) в качестве лётчиков-испытателей для пилотируемых воздушных змеев.[221] Согласно имеющимся записям, император Вэнь Сюань-ди «сначала брал арестантов, запрягал их в большие коврики из бамбука в виде крыльев и приказывал им лететь к земле с верхней части башни». Все эти люди погибли. Однако, Вэнь Сюань-ди хотелось большего зрелища, и в последний год своего правления заключенные запрягались в большие воздушные змеи в виде сов. Бывший наследник династии Восточная Вэй Юань Хуантоу (ум. 559) якобы пролетел до приземления около 3,2 км, остался жив, но был схвачен и передан Би Июню, руководителю официальной полиции, который вскоре казнил его.[222] Запись об этом событии имеется в исторической работе Цзычжи Тунцзянь, составленной государственным деятелем Сыма Гуанем (1019—1086) в 1084 г. Позднее путешественник Марко Поло (1254—1324) заметил, что экипажи китайских торговых судов всегда состояли из дураков и пьяниц, которые являются кандидатами на размещения в качестве «препятствия», обычно изготовляемого из прутьев ивы. Эти препятствия болтаются в воздухе на восьми верёвках и используются как средство для гадания по поводу коммерческой перспективы.[223]
- Пищаль: Самые ранние пищали с металлическим стволом датируются XIII веком, о чём свидетельствуют археологические свидетельства из раскопок в Хэйлунцзяне, а также письменные упоминания в Юаньши (1370) относительно офицера Ли Тана, этнического чжурчжэня эпохи династии Юань (1271—1368), который в 1288 г. подавлял восстание христианского князя Наяна с его «пушечными солдатами» или чунцзу. Это является самым ранним известным употреблением фразы такого рода.[224][225] Бронзовая пушка из Хэйлунцзяна эпохи династия Юань, датируемая до 1288, составляет в длину немногим более 0,3 м и весит 3,6 кг. Она имеет небольшое поджигательное отверстие для воспламенения и даже выпуклое расширение вокруг взрывной камеры, конструкция, которая позволяет огнестрельному оружию увеличивать силу внутреннего взрыва.[225]
- Погребальное одеяние из нефрита: Захоронения в одеянии из нефрита существовали в Китае в эпоху династии Хань (202 до н. э.—220 г. н. э.). В подтверждение древних записей о величии и благородстве династии Хань и захоронении в нефритовых одеяниях, археологи обнаружили в июне 1968 года в провинции Хэбэй гробницу и захоронения в нефритовых одеяниях принца Лю Шэна (ум. 113 до н. э.) и его жены Ван Доу.[226] Одеяние Лю из двенадцати гибких частей, состоит из 2690 квадратных куссочков зелёного нефрита с отверстиями, проколотыми по четырём углам, так чтобы их можно было сшить вместе золотой нитью. Общий вес золотой нити, используемой в одеянии, составляет 1110 г (39 унций). Одеяние принцессы Ван Доу сделано из 2156 кусочков нефрита, скреплённых вместе золотыми нитями весом 703 г (24,7 унции). Хотя нефритовые украшения и маски на голове появляются в захоронениях в начале династии Хань, захоронения с полным одеянием не делались до царствования императора Вэнь-ди (правил 180—157 до н. э.), а самое древнее найдено в округе Сюйчжоу. В общей сложности между 1954 и 1996 годами было обнаружено 22 захоронения эпохи Западная Хань (202 до н. э.—9 г. н. э.) и 27 захоронений эпохи Восточная Хань (25—220 н. э.) с полными и частичными нефритовыми одеяниями. Они встречаются в основном в провинциях Хэбэй, Шаньдун, Хэнань и Цзянсу, в городах Сяньян, Бочжоу, Гуанчжоу, Мавандуй, Мяньян и Цюйцзин. Захоронения с нефритовым погребальным одеянием постепенно исчезли после того, как они были запрещены в 222 году императором Цао Пэйем.[227]
- Подводные спасательные операции: В 333 г. до н. э. в реке Сы были потеряны девять бронзовых треножников, а в 219 г. до н. э. император Цинь Шихуанди (259—210 до н. э.) снарядил экспедицию, чтобы найти и спасти их в русле реки с помощью системы канатов, но поиск оказался неудачным (это стало даже темой искусства в виде барельефа того периода).[228] В XI веке н. э. прошла успешная подводная спасательная операция в Китае эпохи династии Сун (960—1279) с использованием плавучести.[229] Китайцы понимали принцип плавучести по крайней мере с III века н. э. Недолго проживший вундеркинд Као Чонг (196—208) взвесил большого слона, поместив его на лодке в пруду и замерив рост уровня воды. Затем лодку загрузили многочисленными тяжелыми предметами до такого же уровня воды, а эти предметы можно было взвесить по отдельности.[230] Между 1064 и 1067 гг. плавающий понтонный мост Пуцзинь через реку Хуанхэ возле Пучжоу, построенный около 350 лет назад, был уничтожен во время наводнения.[231] Этот мост был сделан из лодок, соединённых железными цепями, которые были прикреплены к восьми различным чугунным статуям по обеим берегам, отлитых в форме лежащих быков.[231] Наводнение утащило быков с песчаной банки в реку, и они опустились на дно. После этой потери местные власти сделали официальной воззвание с целью предложения идей того, как спасти статуи.[231] Был принят план буддийского монаха Хуайбина, который Роберт Темпл описывает так: «По его предложению рабочие наполнили две большие лодки землёй, а водолазы прочно прикрепили короткие троса от этих лодок к быкам в русле реки (поочерёдно). Затем землю стали постепенно выбрасывать из лодок, в результате чего они всплавали всё выше и выше в воде. Ко всеобщему удовольствию, созданная таким образом плавучесть подняла быков из русла реки. Затем они были отбуксированы по воде простой парусной лодкой к берегу».[229] Этот же метод был применён к спасению части современного океанского лайнера Андреа Дориа, который затонул в Атлантическом океане в 1956 году. Для наполнения лодок балластом использовалась вода, которая постепенно выливалась за борт. В результате корпус затонувшего корабля поднялся на 68,5 м.[228]
- Полевая мельница: В книге Ечжунцзи («Запись событий в столице Е поздней династии Чжао»), написанной Лу Хуэйем (ок. 350 г. н. э.), описаны различные механические устройства, которые изобрели два инженера эпохи поздней Чжао (319—351), известные как дворцовый служащий Се Фэй и директор императорских мастерских Вэй Мэнбянь.[232] Одним из устройств является полевая мельница, которая по существу представляла собой повозку с жерновами, помещёнными на раме. Эти жернова вращались при движении повозки от её колёс и могли смолоть пшеницу и другие зерновые культуры. Эти же два инженера изобрели ещё одно похожее транспортных средство — «молотильную повозку», на которой устанавливались деревянные статуи, представляющие собой механические фигуры, которые работали, как настоящие молотобойцы. Они колотили молотками рисовые снопы, отделяя зёрна от мякины. Опять-таки, устройство функционировало только при движении повозки.[233] Полевая мельница потеряла своё значение и перестала применяться в Китае в эпоху поздней империи Чжао, но она была независимо изобретена в Европе в 1580 году итальянским военным инженером Помпео Таргоне. Она была описана в трактате Витторио Зонка в 1607 году, а затем в китайской энциклопедии 1627 г. «Рисунки и пояснения чудесных машин далёкого Запада», которая была составлена и переведена на китайский язык немецким иезуитом Иоганном Шреком (1576—1630) и китайским автором эпохи династии Мин (1368—1644) Ван Чжэнем (王征 1571—1644). В тот период это изобретение рассматривалось в Китае как оригинальная западная диковина.[234]
- Посох Якова: Крупный чиновник и учёный эпохи империи Сун (960—1279) Шэнь Ко (1031—1095) увлекался антиквариатом с целью изучения археологических находок. Однажды в саду в провинции Цзянсу он натолкнулся на древний механизм похожий по форме на арбалет, на ручке которого была нанесена прицельная измерительная шкала в минутах. Когда он визуализировал инструмент на гору, инструмент показал большое расстояние до неё, но при визуализации небольшой части склона расстояние стало маленьким из-за того, что перекрестие устройства нужно было отодвинуть дальше от глаза наблюдателя, а градуировка шкалы начиналась от дальнего конца. Он пишет, что если поместить на устройстве стрелку и смотреть через её конец на гору, то можно измерить высоту горы в градусах и затем посчитать истинную высоту горы. Шэнь Ко замечает, что это измерение похоже на то, как математики используют прямоугольные треугольники для оценки высоты предметов. Джозеф Нидэм пишет, что Шэнь Ко открыл геодезический инструмент — Посох Якова, который стал известен в Европе в 1321 г. благодаря еврейскому математику Бен Гершому (1288—1344).[235]
- Прививка против оспы: Джозеф Нидэм и Роберт Темпл заявляют, что прививки против оспы, возможно, существовали ещё в конце X века, в эпоху династии Сун (960—1279), но для доказательства они опираются на книгу Чжундоу Синьфа (种痘心法), написанную Чжу Иляном в 1808 г.[236][237] Ван Цюань (1499—1582) сделал первую чёткую запись о прививке против оспы в своей книге Доучжень Синьфа (痘疹心法) в 1549 г.[238] Процесс прививки красочно описан Ю Чангом в своей книге Юйи Цао (寓意草) или Заметки на мой приговор, опубликованной в 1643 г., и Чжан Янем в работе Чжундоу Синьшу (种痘新书) или Новая книга о прививке оспы в 1741 году.[239] Как пишет Ю Тяньчи в своей книге Шадоу Цзицзу (痧痘集解) в 1727 г., которая была основана на работе Ван Чжанжэня Доучжень Цзиньцзин Лу (痘疹金镜录) 1579 г., метод прививки против оспы не был широко распространён в Китае до правления императора Лунцина (правил 1567—1572) из династии Мин (1368—1644).[238][240] Китайские методы прививки оспы не использовали материал тех, кто имел полномасштабное заболевание (то есть сильную оспу) из-за риска её передачи. Вместо этого они вставляли в нос хлопковую затычку с незначительным количеством струпьев от уже привитого человека (то есть слабую оспу), используя их материал. Если организм вырабатывал иммунитет к слабой оспе, человек никогда больше не болел этой болезнью.[241]
- Природный газ как топливо: Роберт Темпл утверждает, что IV век до н. э. (Период Сражающихся царств) является консервативной оценкой времени, когда китайцы стали использовать природный газ в качестве топлива и для освещения.[242] Он считает, что систематическое бурение скважин для добычи рассола привело к открытию в I веке до н. э. (эпоха династии Хань) в провинции Сычуань многих «огненных скважин», которые давали природный газ.[242] Как отмечено во II веке н. э., это привело к целенаправленному поиску природного газа.[242] Как рассол, так и природный газ транспортировался по бамбуковым трубам. Рассол выливался в чугунные кастрюли для кипячения и выпаривания соли. Из небольших скважин газ мог подаваться непосредственно к горелкам, но газ, поднимавшийся с большой глубины (около 600 м), при смешивании с воздухом образовывал взрывоопасную смесь. Чтобы не допустить взрыва, китайцы сначала транспортировали газ в большие деревянные камеры конической формы, размещенные на 3 м ниже уровня земли. Туда же по другой трубе подавался воздух, тем самым превращая камеры в большие карбюраторы.[89] Во избежание пожаров из-за внезапного излишнего поступления газа в камерах использовались дополнительные вытяжные трубы, являвшиеся своеобразной выхлопной системой.[243]
Р
- Разрывное пушечное ядро: В военном справочнике Холунцзин, составленном в середине XIV века Цзяо Юйем (XIV—начало XV века) и Лю Цзи (1311—1375), описаны уже давно им известные разрывные ядра, которые изготовлялись из чугуна в виде полого шара и начинялись порохом. Цзяо и Лю пишут, что такие пылающие ядра могли поджечь вражеский лагерь. Самые ранние свидетельства применения разрывных пушечных ядер в Европе относятся к XVI веку.[244][245] Холунцзин также описывает применение ослепляющих и отравляющих наполнений разрывных ядер. Последствия предполагаемого применения этого химического оружия описаны так: «Лица и глаза вражеских солдат будут обожжены, а дым будет воздействовать на их носы, рты и глаза».[246]
- Ракета c аэродинамическими крыльями: Первая известная ракета с аэродинамическими крыльями, названная «летающим вороном с волшебным огнём», описана в старейшей редакции трактата Холунцзин (начало или середина XIV века), составленном Цзяо Ю и Лю Цзи в начале эпохи династии Мин (1368—1644).[247] Корпус ракеты имел форму и вид птицы ворона, и был начинён порохом. Сделанные из бамбука рейки образовывали длинный переплетённый каркас, усиленный клеёной бумагой.[248] Спереди и сзади прикреплялись декоративная голова и хвост, а по бокам прибивались крылья.[248] Для приведения оружия в движение под каждым крылом располагались два наклонных реактивных снаряда. При поджигании главного фитиля происходило возгорание четырёх других фитилей, соединённых с каждой ракетой через отверстия, просверлённые в задней части птицы.[248] В книге утверждается, что после подъёма ракеты высоко в воздух в направлении на стоянку врага или вражескую лодку, производился автоматический взрыв от удара, который был виден из значительном расстоянии.[249] В трактате Убэйчжи, опубликованном в 1621 году, описано оружие под названием «свободно летящая, врага убивающая, громоподобная бомба», которая является ещё одной крылатой ракетой. Бомба обклеивалась промасленной бумагой и имела с тыльной стороны реактивный снаряд из отрезка трубы.[249] Когда во время полета горючая смесь сгорала, в ракете автоматически поджигались взрывчатые вещества, образующие ядовитый дым, а также сбрасывались заграждения с отравленными шипами.[249]
- Рельефная карта: В статье 1665 г. в философских трудах Королевского общества Джон Эвелин (1620—1706) написал, что восковые модели имитации природы и рельефные карты являются новинкой из Франции.[250] Некоторые позднейшие исследователи приписали первую рельефную карту некому Паулю Доксу, который изобразил область Куфштайн на рельефной карте в 1510 г.[250][251] Историк XX века Джордж Сартон указал на записи Ибн Баттута (1304—1368 или 1377), который был более ранним свидетелем рельефной карты в Гибралтаре в XIV веке.[250][251] Однако, рельефные карты, возможно, существовали в Китае, начиная с III века до н. э., если «исторические записки», написанные в 91 г. до н. э. Сыма Цянем о гробнице императора Цинь Шихуанди (правил 221—210 до н. э.) окажутся верными (после завершения раскопок).[252] Известно, что Ма Юань (14 до н. э.—49 н. э.) создал рельефную карту из риса в 32 г. н. э. Этот тип карт подробно описал в эпоху династии Тан (618—907) Цзян Фан в своём Эссе об искусстве построения гор из риса (ок. 845 г.).[252] Се Чжуан (421—466) из династии Лю Сун (420—479) создал деревянную рельефную карту империи размером 0,93 м² с изображением гор и рек, которую можно было разобрать и сложить как гигантскую головоломку.[252] Во время назначенной судом инспекции вдоль границ империи Сун (960—1279) ученый-энциклопедист и государственный деятель Шэнь Ко (1031—1095) создал трёхмерную рельефную карту с изображением миниатюрных дорог, рек, гор и перевалов, сделанную из дерева, пропитанных клеем опилок, пчелиного воска и клейстера.[46][253][254][255] Эта деревянная модель понравилась императору Шэньцзуну (правил 1067—1085). Впоследствии он приказал, чтобы все префекты приграничных регионов подготовили аналогичные деревянные карты, которые должны быть отправлены в столицу и храниться в архиве.[46] В 1130 г. Хуан Шан сделал деревянную рельефную карту, которая впоследствии привлекла внимание неоконфуцианского философа Чжу Си (1130—1200). Он попытался приобрести её, но затем сделал свою карту из глины и дерева.[46][255] Карту из восьми кусков дерева, связанных шарнирами, можно было разложить вокруг человека.[46]
- Ремённая передача: Механическая ремённая передача с большим колесом и маленьким шкивом впервые упоминается в эпоху династии Хань (202 до н. э. — 220 н. э.) у писателя Ян Сюна в 15 г. до н. э. при описании наматывающей машины, используемой для намотки шёлковой нити с кокона на катушку челнока ткацкого станка.[256] Она фигурирует также в книге эпохи Троецарствия 230—232 г., а в дальнейшем не только послужила основой для изобретения цепной передачи, но и стала важным элементом для изобретения прялки.[257] Цинь Гуан в 1090 г. в книге о текстиле и шелководстве, написанной в эпоху империи Сун (960—1279), описывает ремённую передачу для шёлко-мотального устройства.[258] Иллюстрация женщины, работающей на прялкой с несколькими веретёнами и с непрерывно движущимся ремнём приведена в Сельскохозяйственной книге, изданной в 1313 г. Ван Чжэнем (1290—1333).[259] Эта шёлкообрабатывающая машина была удачным началом для выполнения ровной намотки нити на катушку. В XIV веке для этой цели в текстильном производстве Китая была применена гидравлическая энергия.[260]
- Ресторанное меню: В начале эпохи династии Сун (960—1279) городские лавочники купеческого среднего сословия часто не имели времени, чтобы поесть дома. Поэтому они решались поесть в различных общественных местах, таких как храмы, таверны, чайные дома, продуктовые лавки и рестораны. Эти последние строили бизнес на близлежащих публичных домах, домах поющих девушек и драматических театрах. В ресторанах обедали также иностранцы-путешественники и китайцы, мигрировавшие в города из регионов с разными стилями приготовления пищи. Чтобы удовлетворить спрос при разнообразии вкусов, в городских ресторанах возникли меню.[261][262]
- Ручка-кривошип: Самая древняя ручка-кривошип восходит к I в. до н. э., эпохе династии Хань (202 до н. э.-220 н. э.). Она обнаружена на керамическом, покрытом зелёной глазурью надгробии в виде модели хозяйственного двора, как составная часть вращающейся мукомолки. Человек на модели приводит ногой в движение хвостовой молоток для измельчения зерна, а левой рукой вращает ручку-кривошип веялки, чтобы работал вентилятор.[263][264] В более позднюю эпоху императорского Китая (династии Тан и Сун) ручка-кривошип использовалась также в мукомолках, шёлконаматывающих и коноплепрядильных машинах, гидравлических ситах для муки, гидравлических мехах, воротах для подъёма воды и других устройствах.[265]
- Рычажный молот: Древние китайцы использовали ступу и пест для того, чтобы толочь и измельчать зерно. Со временем пест был заменён наклонённым молотком с педальным управлением с использованием простого рычага и точки опоры. Возможно, это произошло в эпоху династии Чжоу (1122—256 до н. э.), но впервые такое устройство описано в эпоху династии Хань (202 до н. э.—220 н. э.) в словаре 40 г. до н. э., а вскоре после этого описание сделал Ян Сюн (53 до н. э.—18 н. э.) в своём словаре Фанъянь, написанном в 15 г. до н. э. Следующим этапом эволюционного развития зернотолкушечного устройства является применение гидравлической энергии, о чём упоминает Хуан Тан (43 до н. э.—28 н. э.) в своей книге Синьлунь в 20 г. н. э., хотя он также описал такие же устройства, приводимые в действие лошадьми, быками, ослами и мулами.[266] После написания книги Хуан Тана многочисленные описания рычажного молота, приводимого в действие водяным колесом, были сделаны в последующие китайские династии, а затем и в средневековой Европе XII века.[267] Тем не менее, достаточно широкое использование рычажных молотов засвидетельствовано также в Римской империи I века нашей эры как в литературе (Плиний, Естественная история 18,97), так и археологическими доказательствами.[268][269]
С
- Сбруя конская (ярмо, гуж, нагрудный ремень): Во всём древнем мире в качестве простейшей упряжки лошадей, которые тащили повозки, использовался «ошейник, обхватывающий горло». Он очень сильно ограничивал возможности лошади, поскольку оказывал постоянное сдавливающее воздействие на шею животного.[270][271] Живопись на лаковых изделиях царства Чу, датируемая IV веком до н. э., показывает первое известное использование ярма, помещённого на грудь лошади и привязанного к дышлу колесницы.[272][273] Жёсткое ярмо на груди лошади было постепенно заменено на нагрудный ремень, который часто изображается на резных рельефах и штампуется на кирпичах из гробниц эпохи династии Хань (202 до н. э.—220 г. н. э.).[274] Со временем в Китае был изобретен хомут, это произошло не позднее на V века н. э.[275][276]
- Свисток Использовался в качестве игрушки и музыкального инструмента.
- Сейсмометр: Первый сейсмометр изобрёл в 132 г. в эпоху династии Хань (202 до н. э.—220 н. э.) государственный деятель, астроном и математик Чжан Хэн (78—139). Это был металлический инструмент в форме урны, в котором был либо подвешенный, либо перевёрнутый маятник. Его действие основывалось на инерции движения маятника при толчках земли от землетрясений. Специальный рычаг выбивал металлический шар, который падал из пасти металлического дракона в пасть металлической жабе, указывая точное направление на очаг происшедшего землетрясения. По этому направлению государство отправляло оперативную помощь в пострадавшие районы. Несколько последующих воссозданий этого устройства служили китайскому государству вплоть до эпохи династии Тан (618—907), затем об использовании аппарата ничего не известно. Этот факт отметил даже писатель Чжо Ми в 1290 г., в эпоху династии Юань (1271—1368).[74][277][278][279][280][281][282][283]
- Селадон: Ван Чжуншу (1982) утверждает, что осколки этого типа керамической глазури, найденные при раскопках гробницы Чжэцзян, были сделаны в Восточной династии Хань (25 — 220 н. э.). Он также утверждает, что этот тип керамики стал хорошо известен в эпоху Троецарствия (220—265).[284] Ричард Дьюар (2002) не согласен с этим, заявив, что настоящий селадон, который требует температуру обжига как минимум 1260 °C, оптимальный диапазон от 1285° до 1305 °C, и укороченный обжиг, не был создан до начала эпохи Северной империи Сун (960—1127).[285] Уникальная серая или зелёная глазурь селадона является результатом трансформации оксида железа из феррического состояния в ферроидное (Fe2O3 → FeO) во время процесса обжига. Изделия из лунцюаньского селадона, которые были впервые сделаны в эпоху Северной империи Сун, имели голубоватую, сине-зелёную и оливково-зеленую глазурь с высоким содержанием кремнезёма и щелочей. Похожими по составу позже были фарфоровые изделия из Цзиньдэчжэня и Дехуа.[286]
- Сеялка рядовая: Деревянная рядовая существует в Китае с III веке до н. э., а железная сеялка с несколькими семяпроводами изобретена во II веке до н. э., в эпоху династии Хань (202 до н. э.—220 г. н. э.).[287][288] Рядовая сеялка позволила более оперативно и равномерно распределять семена культур ровными рядами, вместо ручного разбрасывания их на крестьянских полях.
- Спички, зажигаемые без трения: Самые первые спички для разведения огня появились в Китае в 577 н. э. Их изобрели придворные дамы государства Северная Ци (550—577), которые отчаянно искали материалы для освещения, приготовления пищи и отопления, когда вражеские войска Северной Чжоу (557—581) и династии Чэнь (557—589) осадили город. Первые спички в Китае предназначались для зажигания от существующего пламени и переноса огня на другое место. Это были сосновые палочки, пропитанные серой и требовавшие лишь легкого касания пламени для зажигания. Об этом написано в книге Тао Гу Записи о божественном и странном в 950 г. (Эпоха пяти династий и десяти царств). Он также пишет, что когда-то спички называли «рабами, приносящими огонь», а уж потом они стали продаваться под названием «огненная дюймовая палочка». Самозагорающиеся от трения спички нигде не делали до 1827 г., когда их изобрёл Джон Уолкер.[289]
- Спусковой механизм часов: Хотя спусковой механизм для умывальника впервые изобрёл грек Филон Византийский,[290] для работы часов этот механизм впервые применил буддийский монах, придворный астроном, математик и инженер эпохи династии Тан (618—907) И Син (683—727) для водоприводного глобуса звёздного неба в традициях Чжан Хэна (78—139). Спусковой механизм использовали и в более поздних китайских часах, таких как куранты на обеих башнях Чжан Сысюнь (конец X века) или куранты Су Суна (1020—1101).[291] Спусковой механизм И Сина обеспечивал ежечасный автоматический звон колокола, а барабан бил автоматически каждые четверть часа, по существу это были часы с боем. В отличие от современных спусковых механизмов, в которых используется колеблющийся маятник, тормозящий и освобождающий своими крючками небольшую вращающуюся шестерёнку, ранние китайские спусковые механизмы использовали гравитацию и гидравлику.В курантах Су Суна на спицы водяного колеса (которое действует аналогично зубчатому колесу) закреплены ковши, которые по одному наполняются водой из цистерны. Когда вес воды в ковше достигает определённого предела, он перетягивает противовес, а тот в свою очередь поворачивает рычаг, позволяющий ковшу опрокинуться и вылить воду. Когда ковш опрокидывается, он зацепляет язычком и продвигает длинную вертикальную цепь, а она толкает балансирный рычажок, который тянет вверх маленькую цепочку, связанную с блокировочным плечом, последнее моментально освобождает задержанный ковш, после чего процесс повторяется. Следует заметить, что китайский спусковой механизм с перетекающей рабочей жидкостью имеет только одинаковое название с механическим спусковым механизмом позднего Средневековья. По сути они сильно различаются: механический спусковой механизм обеспечивает непрерывные биения, в то время как водяной — дискретные перемещения.[292]
- Сталеплавильное производство: Первое несомненное письменное свидетельство о слиянии процессов производства ковкого железа и чугуна с целью получения стали восходит к VI веку до н. э. и касается даосистского кузнеца мечей Циу Хуаньвэня, который был назначен ответственным за арсенал в эпоху династии Северная Вэй.[293][294] Это назначение сделал генерал Гао Хуань (496—597), позже ставший императором Сяньу империи Северная Ци с 543 по 550 гг. до н. э. Однако и Роберт Темпл, и Джозеф Нидэм предполагают, что сталеплавильное производство могло существовать ещё ранее. Книга Новая реорганизация фармакопеии 659 г., эпохи династии Тан, также описывает процесс смешивания и нагревания ковкого железа и чугуна, заявляя, что сталь использовалась для изготовления серпов и мечей Дао.[293] В отношении последнего текста Су Сун (1020—1101) сделал аналогичное описание и отметил, что сталь использовалась для изготовления мечей.[293] В энциклопедии 1637 года эпохи династии Мин (1368—1644) её автор Сун Инсин (1587—1666) впервые описал этот процесс детально. Он пишет, что ковкое железо сначала рубят на маленькие тонкие пластинки, которые заворачивают в кованые железные листы, а сверху кладут чугунную заготовку, затем всё вместе нагревают и куют.[293] Чугун плавится первым, «просачивается и впитывается» сквозь ковкое железо. Соединённые вместе, они проходят стадии нагревания и ковки много-много раз.[293] Темпл и Нидэм констатируют, что эта технология предвосхитила мартеновские печи, изобретённые значительно позже Карлом Вильгельмом Сименсом (1823—1883).[294][295]
- Сталеплавильный процесс: Китайцы, производящие чугун с конца Периода Весны и Осени (722—481 до н. э.), начали производство стали во II веке до н. э. методом обезуглероживания, то есть использованием мехов для закачки больших количеств кислорода (оксигенизации) в расплавленный чугун.[296] Впервые этот процесс был описан в эпоху династии Хань (202 до н. э.—220 н. э.) в трактате Хуайнань-цзы, составленном учёными во главе с принцем Лю Анем (179—122 до н. э.).[297] Китайцы называли этот процесс «методом ста очисток», поскольку процесс повторяется снова и снова, чтобы постепенно закалять сталь.[297] Тыльную сторону китайских мечей часто делали из более упругого кованого железа, тогда как передний край лезвия изготовлялись из прочной стали.[297] Для стали они использовали как закалку (например, быстрое охлаждение), так и отпуск (то есть медленное охлаждение).[297] Много позже, в 1845 году, американский изобретатель Уильям Келли (1811—1888) привёл в Эддивилл, штат Кентукки, четырёх китайских металлургов, чей опыт в металлургии повлиял на его идеи о подачи воздуха к снижению содержания углерода в железе. Его изобретения предвосхитили бессемеровский процесс, изобретённый Генри Бессемером (1813—1898).[298]
- Стеноп: Древнегреческий философ Аристотель (384—322 до н. э.) заметил, что промежутки между листьями деревьев выступают в качестве крошечных отверстий, которые отбрасывают изображение частичного солнечного затмения на землю.[299] Он также использовал металлическую пластину с небольшим отверстием для проецирования изображение солнечного затмения на землю.[299] Древний китайский философ Мо-цзы (ок. 470—391 до н. э.), основатель моизма в ходе создания ста школ мысли, жил непосредственно перед временем Аристотеля. В его трактате Мо-цзы (возможно, собранном его учениками) сделано описание стенопа.[300] В трактате сказано, что «собирательное место» (небольшое отверстие) является пустой дырой, «подобной солнцу и луне, изображённых на императорском флаге», которая может перевернуть изображение в пересекающихся точках и которая «влияет на размер изображения».[300] Мо-цзы, как представляется, соответствует эпикурейской теории света, по которой свет направляется в глаз (но не наоборот, как в пифагореизме).[301] Мо-цзы утверждает, что отражённый свет светит дальше от «освещённого человека» и становится перевернутым при прохождении через маленькое отверстие, то есть «нижняя часть человека становится верхней частью изображения, а верхняя часть человека становится нижней части изображения».[300] В своей Книге оптики 1021 г. Ибн ал-Хайсам (965—1039) писал о своих экспериментах с камерой-обскурой, после него об инвертированных изображениях китайских пагод писал Шэнь Ко (1031—1095) в книге Смешанные фрагменты из Юяна, который был последним, кто ссылался на автора эпохи династии Тан (618—907) Дуань Чэнши (умер в 863 г.).[302]
- Стремя: Многие авторы указывают на отсутствие ясности в вопросе того, было ли стремя изобретено северными кочевниками или оседлыми китайцами.[303] Лю Хан приписывает изобретение стремени кочевым захватчикам Северного Китая.[304] Археологические свидетельства показывает, что всадники в Индии делали маленькую петлю на один палец, которая появилась примерно I веке нашей эры.[305] Тем не менее, первое реальное изображение стремени сделано на фигурке в китайской гробнице в 302 г. н. э. в эпоху династии Цзинь (265—420), но там изображено только одно стремя и, возможно, оно использовалось только для посадки на лошадь.[306] Следует отметить, что находка была сделана в округе Чанша, провинция Хунань, неподалеку от северной границы.[307] Первое достоверное изображение всадника с парой стремян на обе ноги известно по фигурке из китайской гробницы от 322 г.[306] Первый реальный образец стремени происходит из китайского гробницы в южной Маньчжурии и датируется 415 г.[306] Стремя не получила широкого применения в китайской коннице до V века.[305][308] В VI веке использование стремени распространилось на запад до Византии, где были восприняты как стремена, так и кельтские подковы.[305]
- Сянци: Точное происхождение китайской игры в шахматы под названием сянци неизвестно. Историк Дэвид Ли утверждает, что её изобрёл известный военный деятель ранней династии Хань (202 до н. э.—220 н. э.) Хан Синь (ум. 196 до н. э.). Сам он стал жертвой чистки, произведённой императрицей Люй-хоу (ум. 180 до н. э.), которая обвинила его в попытке мятежа, поэтому сразу же новая настольная игра стала ассоциироваться с этим печально известным наследием.[309] Но затем, утверждает Ли, она была возрождена императором Северной Чжоу У-ди (правил 561—578) под другим завуалированным названием сянси. По сей день эти два слова являются взаимозаменяемыми синонимами для обозначения одной и той же игры.[310] Игра была запрещена в эпоху династии Суй (581—618), однако император Тай-цзун (правил 626—649) из династии Тан (618—907) стал энтузиастом игры, а некоторые поэты, например, Бо Цзюйи (772—846), даже посвятили ей стихи.[311] Игра включает варианты баньци и гиог.
Т
- Тачка: Имеются скудные лингвистические доказательства того, что тачка (то есть hyperteria monokyklou, или «одноколёсник»), возможно, существовала в Древней Греции в конце V века до н. э., но общепризнано, что тачка не применялась в Европе до XIII века н. э.[312] В то же время, её использование в Китае до I века до н. э., в эпоху династии Западная Хань (202 до н. э.—9 н. э.) подтверждается письменными доказательствами. Иллюстрации с использованием тачки были обнаружены на могильной фреске в Китае II века н. э., эпохи династии Восточная Хань (25—220 н. э.).[313][314]
- Тофу: Народные традиции, а также учёные эпохи династии Сун (960—1279), например, Чжу Си (1130—1200), приписывают изобретение тофу, вместе с соевым молоком, Лю Аню (179—122 до н. э.), императору династии Хань из Хуайнани. Однако, в трактате Хуайнань-цзы, составленном Лю Анем, никакого упоминания о тофу не найдено.[315][316][317] Попытки доказать существование тофу в эпоху династии Хань на основании рельефных изображений в гробницах и на основании объектов раскопок до сих пор не вполне убедительны.[318] Наиболее раннее упоминание тофу было сделано в книге Записки о необычном (Циньи лу, 清异录), в которой сообщалось о том, что тофу был продан в Циняне (провинция Аньхой).[319] Сунь Цзи (1998) считает, что хотя эту книгу приписывают Тао Гу (陶谷, 903—970 н. э.), она, вероятно, составлена кем-то ещё в начале эпохи северной династии Сун.[320] Самый ранний рецепт изготовления тофу приведён в книге Бэньцао ганму, написанной Ли Шичжэнем (1518—1593).[317] Согласно Шертлеффу и Аояги (2001), современные историки полагают, что тофу Лю Аня, как и современный тофу, изготавливался путём коагуляции либо с морской водой, либо с хлоридом магния, последний из которых на китайском языке называется лушуй (卤水).[315] По словам Лю Кешуна (1999), процесс изготовления тофу Лю Аня по существу совпадает с сегодняшним: «соевые бобы промывают и замачивают в воде, а затем фильтруют, чтобы сделать сырое соевое молоко. Молоко нагревают, затем добавляют коагулянт для формирования творога. Творог затем отжимают от сыворотки, в результате получают тофу».[321]
- Требушет: Самыми ранними типами китайских катапульт были тяговые требушеты, разработанные впервые в Китае в V или IV веке до нашей эры, в начале периода Сражающихся царств (403—221 до н. э.). Чтобы требушет сработал, группа мужчин должна была тащить за верёвки, прикреплённые к меньшему концу длинного деревянного бруса, закрепленного на вращающейся оси. После такого натяжения более длинный конец бруса мог сделать отскок вперёд и совершить бросок метательного снаряда. В IX веке н. э. появился гибрид тягового и противовесного требушета, использующий силу и поворотный вес. Он применялся на Ближнем Востоке, в Средиземноморье и в Северной Европе. В XII веке, в период правления династии Айюбидов в исламской Сирии и Египте был разработан более совершенный противовесный требушет, описанный Марди бен Али аль-Тарсуси. Он использовался в третьем крестовом походе. В XIII веке противовесный требушет нашёл своё применение в Китае эпохи династии Сун (960—1279) в борьбе против монгольских захватчиков под руководством Хубилай-хана (правил 1260—1294). Китайцы использовали его при осаде Сяняна (1267—1273).[322][323][324]
- Туалетная бумага: Туалетная бумага впервые упоминается в 589 г. государственным деятелем династии Суй (581—618) Янь Чжитуйем (531—591), и с полной очевидностью постоянно использовалась в последующих династиях.[325][326] В 851 году, в эпоху династии Тан (618—907), арабо-мусульманский путешественник из стран Ближнего Востока отметил, что китайцы используют бумагу вместо воды, чтобы очистить себя во время посещения туалета.[325] В середине XIV века, во времена династии Юань (1271—1368), сообщалось, что в одной только провинции Чжэцзян за год было изготовлено десять миллионов пачек, содержащих от 1000 до 10000 листов туалетной бумаги. Известно также, что императоры династии Мин (1368—1644) пользовались ароматизированной туалетной бумагой.[325]
Ф
- Фальшфейер: Самое древнее, письменно зафиксированное использование вспышек света в качестве сигнала повествует о «сигнальных бомбах», применённых в эпоху династии Сун (960—1279) китайцами, когда войска возглавляемой монголами династии Юань (1271—1368) осадили Янчжоу в 1276 году.[327] Эти бомбы с мягкой оболочкой, рассчитанные к взрыву в воздухе и, возможно, имеющие цветную лопающуюся начинку, как современные китайские фейерверки, использовались для передачи дистанционных сообщений удалённым отрядам войск.
- Фарфор: Хотя глазурованная керамика существовала в Китае и раньше, С. А. М. Адшед пишет, что самый ранний тип стекловидной, прозрачной керамики, которую можно отнести к истинному фарфору, появился не ранее эпохи династии Тан (618—907).[328] Найджел Вуд утверждает, что истинный фарфор был изготовлен в Северном Китае примерно в VII веке, в начала правления династии Тан, а в Южном Китае он появился примерно 300 лет спустя, в начале X века.[329]
- Фейерверк: Фейерверки впервые появились в Китае во времена династии Сун (960—1279), на заре применения пороха. Простые люди в ту эпоху могли приобрести несложные фейерверки у торговцев. Они изготовлялись из бамбуковых палочек, начинённых порохом.[330] Иногда устраивались грандиозные шоу. В 1110 году во время военного парада для развлечения императора Хуэйцзуна (правил 1100—1125) и его свиты состоялся большой фейерверк, сопровождающийся выступлением танцоров, которые перемещались сквозь цветной дым.[331] В 1264 году вдовствующая императрица Гун Шэн испугалась во время праздника, состоявшегося в её честь (устроенного её сыном императором Лицзуном), когда быстрая реактивная «земляная крыса» отскочила в её сторону.[332] Вскоре ракетные двигатели стали применять в военных целях, и начиная с середины XIV века появилось много видов ракетных пусковых установок.[333]
Х
- Химическое оружие с применением воздуходувных мехов, горчицы и извести: Как написал в IV веке до н. э. моист (последователь философии Мо-цзы (ок. 470—391 до н. э.)), в Период Сражающихся царств (403—221 до н. э.) китайцы применяли жжёные зёрна горчицы (не путать с современным ипритом или «горчичным газом») как смертоносное химическое оружие.[334] Во время осады войска, осуществляющие блокаду, часто рыли подкопы под стенами для разрушения укреплений защитников. Как пишет моист, защищающаяся сторона также рыла подземные тоннели, чтобы встретить противника под землёй, и там применялись воздуходувные меха для распыления токсичного дыма, содержащего жжёную горчицу и другие химические вещества растительного происхождения.[334] Чтобы подавить крестьянское восстание в 178 г. н. э., в конце династии Хань, императорские войска ставили на колесницы небольшие воздуходувные меха и распыляли известковый дым. В конечном итоге восставшие потерпели поражение.[246] Сухая известь использовалась также в бомбах со слезоточивым газом, в частности, в 1135 г., в эпоху династии Сун (960—1279), генерал Юэ Фэй (1103—1142) использовал их с большим успехом против бандитского лидера Ян Яо. Согласно отчёту о кампании, когда известь образовала в воздухе густой туман, «солдаты-повстанцы Яна Яо не смогли открыть глаза».[246]
- Хомут (упряжь): Значительным улучшением древней упряжи для лошадей стало изобретение хомута. Роберт Темпл предполагает, что на кирпичах I века до н. э. эпохи династии Хань обнаружено самое древнее изображение хомута.[335] Хомут также, безусловно, изображён на росписи, сделанной в 477—499 в Дуньхуане, в эпоху династии Северная Вэй (386—534). На этом последнем изображении ещё отсутствует важный элемент хомута — смягчающая прокладка (хомутина) на деревянном остове, но на более поздней росписи, сделанной около 851 г. н. э., в эпоху династии Тан (618—907), эта мягкая прокладка отчётливо видна.[275][336] Следует отметить, что на картинах эпохи династии Суй (581—618) изображён хомут, похожий на сегодняшний, но применяют его на верблюдах, а не на лошадях.[337]
- Хром — применение: Хром впервые научились применять в Китае не позднее 210 г. до н. э. Это дата, когда недалеко от современного города Сиань была похоронена терракотовая армия. Археологи обнаружили, что бронзовые наконечники стрел от арбалетов в терракотовой армии за 2000 лет хранения не проявили никаких признаков коррозии, по той простой причине, что китайцы покрывали их хромом. Как известно, хром не использовался нигде до экспериментов Луи Воклена (1763—1829) в 1797—1798 гг.[338]
Ц
- Цветное ткачество: Самые ранние достоверные находки цветных тканей восходят к эпохе царства Чу и датируется около 400 г. до н. э.[339] Большинство исследователей приписывают изобретение цветного ткачества древним китайцам, хотя некоторые предполагают независимое изобретение его в древней Сирии, поскольку цветные ткани, найденные в Дура-Европос, датируются до 256 г. н. э.[339][340] Дитер Кун утверждает, что анализ текстов и текстильных изделий эпохи династии Хань (202 до н. э.—220 г. н. э.) доказывает, что узорчатые ткани той эпохи были также созданы с использованием цветного ткачества.[341] Цветное ткачество было также известно в Персии в VI веке нашей эры.[339] Эрик Брауди утверждает, что практически нет доказательств использования цветного ткачества в Европе до XVII века, хотя пуговичное цветное ткачество изобрёл Жан ле Калабриас в XV веке.[342] Мария Каролина Бодри выражает несогласие с этим, считая, что цветное ткачество использовалось в средневековом итальянском производстве шёлка.[341]
- Цепная передача: Грек Филон Византийский (III или II в. до н. э.) описал цепной привод и ворот, которые использовались в работе полибола (скорострельной баллисты), но там цепной привод не осуществлял постоянную передачу энергии от вала к валу.[343][344][345] Постоянно действующий цепной привод впервые появился в XI веке в Китае. Возможно, на его изобретение вдохновил цепной насос, который был известен в Китае по крайней мере с эпохи династии Хань (202 до н. э.—220 г. н. э.), и впервые был упомянут китайским философом Ван Чуном (27—ок.100). Как бы то ни было, цепная передача с непрерывной передачей энергии была впервые использована в зубчатом приводе курантов в Кайфэне. Куранты построил в 1090 году офицер, математик и астроном Су Сун (1020—1101), в эпоху династии Сун (960—1279). В дополнение к спусковому механизму, изобретённому ранее, в VIII веке, цепной привод использовался для вращения армиллярной сферы, которая венчала куранты (армиллярная сфера имитировала движение звёзд по небесной сфере). За каждые 2 минуты и 24 секунды армиллярная сфера перемещала один из 600 зубьев шестерни, т.е каждый зуб шестерни соотвестствовал <math>\tfrac{1}{600}</math> интервалу суток. Каждый час появлялась одна из 133 фигурок, вращающихся по кругу перед открытыми окошками, через которые можно было видеть, как фигурки ударяют в гонги, барабаны, колокольчики, а в определённое время суток держат специальные декоративные диски.[346][347][348]
- Цисяньцинь: Цисяньцинь (разновидность цитры) является одним из древнейших струнных музыкальных инструментов Китая и существует по крайней мере с эпохи династии Шан (ок. 1600—1050 до н. э.). Гадательные кости этой эпохи содержат иероглифические надписи с одним из старейших известных китайских символов для обозначения этого инструмента: Цинь (琴).[349] Самый древний образец цисяньцина найден в гробнице маркиза И (433 до н. э.). Бо Лавергрен утверждает, что этот инструмент мог быть создан из арф Среднего Востока, аналогично кунхоу, который был найден в округе Цемо, район Синьцзян, и датируется ок. 400—200 до н. э. Цисяньцинь быть популярен в эпоху династии Чжоу (1050—256 до н. э.), хотя старейшая письменная табулатура для цисяньцина восходит к эпохе династии Хань (202 до н. э.—220 г. н. э.).[349] Цисяньцинь стал музыкальным инструментом китайского «сословия учёных мужей», когда оно было возвышено и стало одним из привилегированных четырёх сословий, а также одним из «девяти дворянских гостей», описанных Шэнь Ко (1031—1095). Его изображение попало даже на иллюстрации, например, такие как изображение императора Хуэйцзуна XII в., играющем на цисяньцине.
- Цуцзю — китайский футбол: Игра в футбол, известная как цуцзю, впервые упомянута в Китае в двух исторических текстах: в Чжань Го Цэ (Стратегия воюющих государств), составленном с III по I век до н. э., и в Ши цзи, опубликованном в 91 г. до н. э. Сыма Цянем (145—86 до н. э.).[350] Оба текста сообщают, что в Период Сражающихся царств (403—221 до н. э.) народу города Линьцзы, столицы царства Ци, нравилось играть в цуцзю, наряду с участием во многих других развлечениях, таких как петушиные бои. Помимо того, что этот спорт был развлечением, игра в цуцзю рассматривалась также как военная тренировка и средство для поддержания физической формы у солдат. Как и Сыма Цянь, Бань Гу (32—92 н. э.) в своей книге Ханьшу пишет, что генерал Хо Цюйбин (140—117 до н. э.), после возвращения своего войска с севера из похода на кочевников хунну, разрешил солдатам построить игровое поле для цуцзю.[351]
Ч
- Чай: Родиной чайного куста являются западные районы провинции Юньнань.[352] С середины II тысячелетия до н. э. чай потреблялся в провинции Юньнань в лечебных целях.[353] Около II века до н. э. из Сычуани он распространился в районы северного Китая, а также среднего и нижнего течения реки Янцзы. Чаепитие уже стало установившейся традицией в повседневной жизни в этих регионах, о чём написал Ван Бао в 59 г. до н. э. в книге Договор с рабом.[354] Это письменное подтверждение показывает, что чай, используемый в качестве напитка, а не как лекарственная трава, появился не позднее I века до н. э. Первая китайская чайная культура появилась во времена династии Хань (202 до н. э.—220 г. н. э.) в Южной и Северной династиях (420—589), когда чай широко использовало китайские дворянство, но приобрела свою нынешнюю форму во времена династии Тан (618—907).[355] Чайные чашки без ручек, которые впервые появились в эпоху Восточной Цзинь (317—420), стали популярными среди любителей чая в эпоху династии Тан. Первую книгу о чае под названием Ча цзин («Чайный канон») написал Лу Юй (733—804).[356]
- Чугун: Согласно археологическим данным, чугун, полученный плавкой чугуна в чушках, был впервые произведён в Китае в начале V века до нашей эры, в эпоху династии Чжоу (1122—256 до н. э.). Самые старые образцы чугуна найдены в гробнице в уезде Лухэ провинции Цзянсу. Однако, большинство ранних доменных печей и вагранок, обнаруженных в Китае, датируются эпохой после введения государственной монополии на железо, которую ввёл в 117 г. до н. э. император У-ди (ок. 141—87 до н. э.), в эпоху династии Хань (202 до н. э.—220 г. н. э.). Дональд Вагнер утверждает, что возможная причина того, что до сих пор не обнаружено никаких древних китайских сыродутных печей, является то, что монополия на железо, которая продолжалась до I века до н. э., когда она была отменена для частного предпринимательства и местного административного использования, уничтожила всякую необходимость применения менее эффективных сыродутных печей, которые продолжали использоваться в других частях мира.[106][357][358][359][360] Вагнер также утверждает, что наиболее ходовые железные инструменты в древнем Китае были сделаны из чугуна, учитывая относительно небольшие экономические расходы на его производство, тогда как большинство военного оружия изготовлялись из более дорогостоящего кованого железа и стали, что означает, что «высокое качество для оружия совершенно необходимо», поэтому для него предпочтительнее более дорогие материалы.[361]
- Чуйван (китайский гольф): Чуйван — игра похожая на гольф шотландского происхождения, впервые упоминается в Китае Вэй Тайем (ок. 1050—1100) в своём труде Записки Дунсюаня (东轩录).[362] Во времена династии Сун (960—1279) и династии Юань (1279—1368) игра была популярна как среди мужчин, так и женщин, а в период династии Мин (1368—1644) она стала популярна среди мужчин в городах, подобно тому, как теннис был городской игрой европейцев в эпоху Возрождения (согласно Андрею Лейбсу).[363] В 1282 году Нин Чжи опубликовал Книгу чуйвана, в которой описываются правила игры, оборудование и игровое поле чуйвана, а также включены комментарии мастеров по освоению тактики игры. Клюшки для чуйвана, по 10 штук для каждого игрока, хранились в парчовых чехлах. Императорские клюшки были богато украшены золотом и инкрустированы нефритом. Игра шла на плоском наклонном травяном поле и — очень похоже на стартовую зону «ти» современного гольфа — имелась «базовая» зона, в которой наносились первые три удара.[364]
Ш
- Шверц: Чтобы во время плавания избегать дрейфа в подветренную сторону, мореплаватели изобрели шверцы. При опускании по тому борту, который противоположен направлению ветра, шверц помогает судну сохранять курс и оставаться в вертикальном положении. Роберт Темпл указывает, что первое письменное свидетельство шверца датировано 759 г. н. э. и найдено в книге писателя эпохи династии Тан (618—907 н. э.) Ли Цюаня «Руководство по белой и тёмной планете войны». Ли пишет, что шверцы на военных судах эффективны даже тогда, когда «ветер поднимает яростные волны, корабли не движутся боком и не переворачиваются».[365] Шверцы выгравированы на картине, найденной возле монумента Боробудур, построенном в эпоху династии Сайлендра в Центральной Яве, Индонезия. В западном мире шверцы впервые применили голландцы в XV—XVI веках (их использовали на ранних голландских коггах, возможно, под влиянием китайских образцов).[366]
- Шлюз: Хотя одноворотные затворы на каналах существовала в Китае давно, двухворотный шлюз изобретён в Китае в 984 г. инженером и государственным деятелем из округа Хуайнань Цяо Вэйю в начале эпохи династии Сун (960—1279). Теперь суда стали безопасно проходить водными путями по каналам, сегментированным на камеры, с воротами, и уровень воды в них можно было регулировать. Экономические и транспортные преимущества этого нововведения были описаны эрудированным государственным деятелем и изобретателем Шэнь Ко (1031—1095) в своей книге «Записки о ручье снов».[367][368][369]
Ш
- Шёлк: Самый древний кокон шелкопряда был найден в неолитическом поселении северной провинции Шаньси (ок. 2200—1700 гг. до н. э.), а первые фрагменты шелковой ткани в одной из гробниц южного Китая, времен Борющихся царств (475—221 гг. до н. э.).
Э
- Эндокринология: В китайском медицинском труде 1110 г. отмечено использование гипса (содержащего сульфат кальция), а также сапонинов из бобов гледичии китайской для извлечения гормонов из мочи. В этом процессе использовалось природное мыло, которое не было известно до открытия дигитонина Адольфом Виндаусом (1876—1959) в 1909 году.[370] В 1927 году Селмар Ашейм (1878—1965) и Бернхард Зондек (1891—1966) обнаружили, что моча беременных женщин содержит высокую концентрацию половых гормонов. Последующие открытия показали, что в моче содержатся половые гормоны андрогены и эстрогены, а также гормон гипофиза гонадотропина.[371] В современной медицине экстракция этих гормонов из мочи является обычной практикой, но за сотни лет до этого китайцы использовали эту процедуру для лечения гипогонадизма, импотенции, сперматореи, дисменореи, лейкореи и даже для стимулирования роста бороды (так как они знали, что кастрация приводит к потере способности отращивать бороду).
- Энтомология судебно-медицинская: В труде по судебно-медицинской экспертизе эпохи династии Сун (960—1279) Сборник случаев по исправлению судебных ошибок, опубликованном Сун Цы в 1247 г., содержатся самые древние известные случаи по использованию судебной энтомологии.[372] В деле об убийстве в 1235 г. был зарезан житель деревни. Расследование установило, что раны были нанесены серпом, инструментом, используемым для срезания риса во время уборки урожая. Этот факт привёл следователей к подозрению крестьян, работавших на уборке риса вместе с убитым. Местный магистрат собрал жителей деревни на городской площади со своими серпами, их положили на траву и отошли в сторону. Через несколько минут масса мясных мух собралась вокруг только одного серпа, привлечённые запахом следов крови, невидимых невооруженным глазом. Всем стало очевидно, что владелец этого серпа является виновником, последний, моля о пощаде, был задержан властями.[372]
Ю
Я
- Язычковые музыкальные инструменты: Музыкальный трубный орга́н с использованием металлических поршневых мехов имеет в Западном мире большую историю. Он был изобретён в греческой Александрии и был описан в мельчайших подробностях древнеримским инженером Витрувием в конце I века до н. э., хотя в настоящее время он чаще всего ассоциируется с христианской литургией.[373] Однако, в западном трубном орга́не не используются язычки, которые издают звук в древнем китайском орга́не типа губной гармоники. Такой китайский инструмент называется шэн. Традиционно сделанный из бамбуковых труб, он был впервые упомянут в книге Ши цзин эпохи династии Чжоу (ок. 1050—256 до н. э.). Китайский шэн считается предком губной гармоники, фисгармонии, концертины, гармони, баяна и всех других язычковых музыкальных инструментов. Язычковый орга́н был изобретён в арабском мире в XIII веке, а немец Генрих Траксдорф из Нюрнберга (жил в XV веке) построил такой инструмент ок. 1460 г. Считается, что классический китайский шэн попал на Запад через Россию в XIX веке, как об этом писали затем в Санкт-Петербурге.[373]
См. также
Напишите отзыв о статье "Список изобретений, сделанных в Китае"
Примечания
- ↑ Buisseret (1998), 12.
- ↑ 1 2 Needham (1986), Volume 5, Part 1.
- ↑ Pan (1997).
- ↑ Ebrey (1999), pp 124—125.
- ↑ Gernet (1996), 335.
- ↑ Day & McNeil (1996), 785.
- ↑ Carlson (1975), 753—760.
- ↑ Knoblock (2001), 218.
- ↑ Lacheisserie (2005), 5
- ↑ Elisseeff (2000), 296.
- ↑ Liu (2007), 122.
- ↑ Deng (1997), 22.
- ↑ 1 2 3 Lu (2006), 123—124.
- ↑ Chen (2003), 24.
- ↑ 1 2 Huang (2002), 20-27.
- ↑ Wang (1982), 80.
- ↑ Loewe (1999), 178.
- ↑ Liu (2007), 65.
- ↑ Chen (1995), 198.
- ↑ Underhill (2002), 156 & 174.
- ↑ Underhill (2002), 215 & 217.
- ↑ Needham (1986), Volume 6, Part 5, 105—108
- ↑ Murphy (2007), 114, 184.
- ↑ Sagart (2005), 21.
- ↑ Murphy (2007), 187.
- ↑ Murphy (2007), 187—188.
- ↑ [www.pnas.org/content/101/51/17593.full?sid=deed5ba2-d55a-40a6-89f0-e4051226b236 E. McGovern et al (2004), 17593.]
- ↑ [www.ajcn.org/cgi/content/full/81/2/341 Origins and evolution of the Western diet: health implications for the 21st century. American Journal of Clinical Nutrition.]
- ↑ [www.pnas.org/cgi/reprint/102/35/12618.pdf?ck=nck Rowan Flad et al (2005), 12618-12622.]
- ↑ Murphy (2007), 121.
- ↑ Siddiqi (2001), 389
- ↑ Stark (2005), 44.
- ↑ An, 67-71.
- ↑ Schoeser (2007), 17.
- ↑ 1 2 3 Needham (1986), Volume 4, Part 2, 162.
- ↑ Omura (2003), 15.
- ↑ Omura (2003), 19 & 22.
- ↑ Wagner (1993), 153, 157—158.
- ↑ [www.atarn.org/chinese/bjng_xbow/bjng_xbow.htm Арбалет с уникальным механизмом, провинция Шаньдун, Китай]
- ↑ Lin (1993), 36.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 30 & 479 footnote e.
- ↑ Croft (1997), 5007—5008.
- ↑ Ebrey (1999), 148.
- ↑ 1 2 Trigger (2006), 74—75.
- ↑ Clunas (2004), 95.
- ↑ 1 2 3 4 5 Needham (1986), Volume 3, 580.
- ↑ Ebrey, Walthall, and Palais (2006), 156.
- ↑ Temple (1986), 117.
- ↑ Gernet (1962), 80—81.
- ↑ Needham (1986), Volume 5, Part 7, 170—174.
- ↑ Needham (1986), Volume 5, Part 7, 170.
- ↑ Loewe (1968), 194.
- ↑ 1 2 Tom (1989), 103.
- ↑ Loewe (1968), 191.
- ↑ Wang (1982), 105.
- ↑ Pigott (1999), 191.
- ↑ Wagner (2001), 75—76.
- ↑ Pigott (1999), 177 & 191.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 99, 134, 151, 233.
- ↑ Day & McNeil (1996), 210.
- ↑ Needham, Volume 4, Part 2, 154.
- ↑ 1 2 Mott (1991), 2—3, 84, 92, 95
- ↑ 1 2 Adshead (2000), 156.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 3, 627—628.
- ↑ Chung (2005), 152.
- ↑ Johnstone & McGrail (1988), 191.
- ↑ Block (2003), 8—9.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 3, 649—650.
- ↑ Fairbank (2006), 192.
- ↑ 1 2 3 4 Deng (1997), 42.
- ↑ Christides (1996), 66—67.
- ↑ Tom (1989), 103—104.
- ↑ Gernet (1996), 378.
- ↑ 1 2 Tom (1989), 104.
- ↑ [news.xinhuanet.com/english/2007-11/05/content_7016626.htm China to mass produce maglev wind power generators, Xinhua News Agency, October 5, 2007] (англ.)
- ↑ [english.peopledaily.com.cn/200607/02/eng20060702_279235.html Chinese company develops high-efficient wind power generator, People’s Daily, July 2, 2006] (англ.)
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 118, 153—154, PLATE CLVI.
- ↑ Wang (1982), 57.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 153—154.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 118, 151—153.
- ↑ Benn (2002), 144.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 3, 196—197.
- ↑ Tom (1989), 105—106.
- ↑ Needham (1986), 577—578.
- ↑ Temple (1986), 66.
- ↑ 1 2 Temple (1986), 66—67.
- ↑ Temple (1986), 77 — 103.
- ↑ Temple (1986), 77.
- ↑ 1 2 Temple (1986), 78—79.
- ↑ 1 2 Temple (1986), 80.
- ↑ Temple (1986), 80—81.
- ↑ [www.chinadaily.com.cn/china/2007-02/10/content_806437.htm Four Great Modern Selected Inventions, China Daily, February 10, 2007] (англ.)
- ↑ Lasker (1960), xiii.
- ↑ Shotwell, Yang, and Chatterjee (2003), 133.
- ↑ Needham (1986), Volume 5, Part 7, 77—78.
- ↑ Needham (1986), Volume 5, Part 7, 81—84.
- ↑ Gernet (1996), 310.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 3, 678.
- ↑ Turnbull (2002), 14.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 3, 390—391.
- ↑ Temple (1986), 187.
- ↑ 1 2 Temple (1986), 132.
- ↑ Medvei (1993), 49.
- ↑ 1 2 Temple (1986), 133.
- ↑ 1 2 3 Temple (1986), 131.
- ↑ 1 2 Wagner (2001), 7, 36—37, 64—68.
- ↑ Pigott (1999), 183—184.
- ↑ 1 2 3 4 Lo (2000), 401.
- ↑ Pickover (2002), 141.
- ↑ Fletcher (1996), 693.
- ↑ 1 2 Needham (1986), Volume 4, Part 1, 123.
- ↑ 1 2 Temple (1986), 87.
- ↑ [www.loc.gov/rr/scitech/mysteries/tooth.html Кто и когда излбрёл зубную щётку?]. The Library of Congress (4 апреля 2007). [www.webcitation.org/612LMW7qw Архивировано из первоисточника 18 августа 2011].
- ↑ Kendall (2006), 2.
- ↑ Needham (1986), Volume 5, Part 1, 131—132.
- ↑ 1 2 Zhou (1997), 34.
- ↑ Lo (2000), 390.
- ↑ 1 2 3 Needham (1986), Volume 5, Part 1, 132.
- ↑ 1 2 3 Temple (1986), 116.
- ↑ 1 2 Needham (1986), Volume 5, Part 1, 309.
- ↑ Temple (1986), 116—117.
- ↑ Deng (2005), 67.
- ↑ Asiapac Editorial (2004), 132.
- ↑ Deng (2005), 67—69.
- ↑ Needham (1986), Volume 3, 109—110.
- ↑ Ho (2000), 105.
- ↑ Restivo (1992), 32.
- ↑ Ebrey, Walthall, and Palais (2006), 158.
- ↑ Ebrey (1999), 144.
- ↑ Hobson (2004), 53.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 3, 177—179.
- ↑ Day & McNeil (1996), 434.
- ↑ 1 2 Temple (1986), 69.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 3, Plate CCCL
- ↑ Temple (1986), 70.
- ↑ Temple (1986), 70—71.
- ↑ Day & McNeil (1996), 636.
- ↑ 1 2 Temple (1986), 182.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 229 & 231.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 236.
- ↑ Sarton (1959), 349—350.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 233.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 233—234.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 234—235.
- ↑ Birrell (1993), 185.
- ↑ Hucker (1975), 206.
- ↑ Ronan (1994), 41.
- ↑ Temple (1986), 88.
- ↑ 1 2 3 Needham (1986), Volume 4, Part 2, 100 & PLATE CXLVII.
- ↑ Gottsegen (2006), 30.
- ↑ Smith (1992), 23.
- ↑ Sun & Sun (1997), 288.
- ↑ Woods & Woods (2000), 51—52.
- ↑ Sivin (1995), III, 24.
- ↑ Menzies (1994), 24.
- ↑ Deng (2005), 36.
- ↑ Needham (1986), Volume 5, Part 7, 75—76.
- ↑ Wang (2007), 8 & 26.
- ↑ Xu (1996), 197 fn. 20, 204.
- ↑ Li (2006), 86.
- ↑ Guo et al. (1996), 1112—1114.
- ↑ 1 2 Temple (1986), 199—200.
- ↑ 1 2 3 Temple (1986), 199.
- ↑ Temple (1986), 200—201.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 40, 286—298.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 287.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 289.
- ↑ 1 2 Pigott (1999), 186.
- ↑ Wagner (2001), 80.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 156.
- ↑ 1 2 3 4 Needham (1986), Volume 4, Part 2, 158.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 164.
- ↑ Crespigny (2007), 1222, 1232.
- ↑ Bielenstein (1980), 9, 19.
- ↑ Wang (1949), 152.
- ↑ Loewe (1968), 45.
- ↑ Ebrey (2006), 97.
- ↑ Gasciogne and Gasciogne (2003), 95.
- ↑ Fairbank (2006), 94.
- ↑ Gernet (1962), 65.
- ↑ 1 2 Temple (1986), 135.
- ↑ Temple (1986), 133—134.
- ↑ 1 2 3 Temple (1986), 134.
- ↑ Medvei (1993), 48.
- ↑ Temple (1986), 134—135
- ↑ Loewe (1986), 141.
- ↑ 1 2 Loewe (1968), 144—145.
- ↑ Loewe (1999), 839.
- ↑ Rep (2007), 52.
- ↑ Rep (2007), 51.
- ↑ 1 2 Needham, Volume 4, Part 2, 160.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 161 & 417.
- ↑ Temple (1986), 192.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 160 (footnote c and d)
- ↑ Crespigny (2007), 184.
- ↑ Needham (1986), Volume 5, Part 7, 472—474.
- ↑ Needham (1986), Volume 5, Part 7, 505—510.
- ↑ Temple (1986), 240—241.
- ↑ Guo (1998), 1—3.
- ↑ Guo (1999), 97.
- ↑ Needham (1986), Volume 5, Part 7, 203—205.
- ↑ Needham (1986), Volume 5, Part 7, 175—176, 192.
- ↑ Needham (1986), Volume 5, Part 7, 224—225, 232—233, 241—244.
- ↑ Embree (1997), 185.
- ↑ Cowley (1996), 38.
- ↑ Greenberger (2006), 11.
- ↑ Bray (1978), 9 & 19—21.
- ↑ Wang (1982), 53—54.
- ↑ Needham (1986), Volume 3, 24—25.
- ↑ 1 2 3 Temple (1986), 141.
- ↑ Teresi (2002), 65—66.
- ↑ Lu (2004), 209—216.
- ↑ [italian.cri.cn/441/2008/06/19/43@104984.htm Le due leggende sulle bacchette cinesi] (итал.)
- ↑ [depts.washington.edu/silkroad/museums/ubhist/xiongnu.html The National Museum of Mongolian History] (англ.)
- ↑ Needham (1986), Volume 6, Part 5, 104, footnote 161.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 3, 391, 422, 462—463.
- ↑ Ebrey, Walthall, and Palais (2006), 159.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 3, 420—422.
- ↑ Gernet (1996), 327.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 159.
- ↑ 1 2 Temple (1986), 175—176.
- ↑ Temple (1986), 176.
- ↑ Temple (1986), 177—178.
- ↑ Needham (1986), Volume 5, Part 7, 293—294.
- ↑ 1 2 Temple (1986), 245.
- ↑ Tom (1989), 112.
- ↑ Shi (2003), 63—65.
- ↑ 1 2 Temple (1986), 73.
- ↑ 1 2 Temple (1986), 72—73.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 1, 39.
- ↑ 1 2 3 Temple (1986), 72.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 159—160, 256—257.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 256.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 255—256.
- ↑ Needham (1986), Volume 3, 573.
- ↑ Temple (1986), 136.
- ↑ Needham (1986), Volume 6, Part 6, 154.
- ↑ 1 2 Needham (1986), Volume 6, Part 6, 134.
- ↑ Temple (1986), 136—137.
- ↑ Temple (1986), 137.
- ↑ Temple (1986), 135—137.
- ↑ 1 2 3 Temple (1986), 78.
- ↑ Temple (1986), 79.
- ↑ Needham (1986), Volume 5, Part 7, 264.
- ↑ Cowley (1996), 49.
- ↑ 1 2 3 Temple (1986), 217.
- ↑ Needham (1986), Volume 5, Part 7, 498—501.
- ↑ 1 2 3 Needham (1986), Volume 5, Part 7, 500.
- ↑ 1 2 3 Needham (1986), Volume 5, Part 2, 502.
- ↑ 1 2 3 Needham (1986), Volume 3, 579.
- ↑ 1 2 Temple (1986), 181.
- ↑ 1 2 3 Temple (1986), 179.
- ↑ Sivin (1995), III, 22.
- ↑ Ebrey, Walthall, and Palais (2006), 162.
- ↑ 1 2 Temple (1986), 180.
- ↑ Temple (1986), 54.
- ↑ Temple (1986), 54—55.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 107—108.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, PLATE CXLVII.
- ↑ Needham (1986), Volume 7, Part 2, 214.
- ↑ West (1997), 70—76.
- ↑ Gernet (1962), 133—134, 137.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 118 & PLATE CLVI.
- ↑ Temple (1986), 46.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 116—119.
- ↑ Needham, Volume 4, Part 2, 183—184, 390—392.
- ↑ Needham, Volume 4, Part 2, 379, 392—395.
- ↑ Wilson (2002), 1&—32.
- ↑ Burnham (1997) 333—335.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 305.
- ↑ Temple (1986), 20.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 310.
- ↑ Temple (1986), 21.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 308—312.
- ↑ 1 2 Needham (1986), Volume 4, Part 2, 319—323.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 22—23.
- ↑ Minford & Lau (2002), 307.
- ↑ Balchin (2003), 26-27.
- ↑ Needham (1986), Volume 3, 627—635.
- ↑ Krebs (2003), 31.
- ↑ Wright (2001), 66.
- ↑ Huang (1997), 64.
- ↑ Yan (2007), 131—132.
- ↑ Wang (1982), 1982.
- ↑ Dewar (2002), 42.
- ↑ Wood (1999), 75—76.
- ↑ Greenberger (2006), 12.
- ↑ Cotterell (2004), 46.
- ↑ Temple (1986), 98.
- ↑ Lewis (2000b), 343—369
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 89, 445—456, 473—475.
- ↑ Ricardo Duchesne: «Asia First?», The Journal of the Historical Society, Vol. 6, No. 1 (March 2006), pp. 69-91 (77f.)
- ↑ 1 2 3 4 5 Temple (1986), 68.
- ↑ 1 2 Needham (1986), Volume 4, Part 2, 34.
- ↑ Temple (1986), 68—69.
- ↑ Temple (1986), 49—50.
- ↑ 1 2 3 4 Temple (1986), 50.
- ↑ Temple (1986), 49.
- ↑ 1 2 Clee (2005), 6.
- ↑ 1 2 3 Needham (1986), Volume 4, Part 1, 82.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 1, 85.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 1, 97—98.
- ↑ [www.silk-road.com/artl/stirrup.shtml Dien (1986), 33—56.]
- ↑ Dien (1981), 5—66.
- ↑ 1 2 3 Addington (1990), 45.
- ↑ 1 2 3 Graff (2002), 42.
- ↑ Temple (1986), 89.
- ↑ Hobson (2004), 103.
- ↑ Li (1998), 214.
- ↑ Li (1998), 215.
- ↑ Li (1998), 215—216.
- ↑ Lewis (1994), 453.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 263—267.
- ↑ Greenberger (2006), 13.
- ↑ 1 2 Shurtleff & Aoyagi (2001), 92.
- ↑ Liu (1999), 166.
- ↑ 1 2 Yang (2004), 217—218.
- ↑ Sun (1998), 293-96.
- ↑ Shinoda (1963), 4.
- ↑ [economy.guoxue.com/print.php/9785 Sun (1998), 292—93.]
- ↑ Liu (1999), 166—167.
- ↑ Chevedden (1998), 179—222.
- ↑ Turnbull (2001), 9, 45—46.
- ↑ Chevedden (1999), 36.
- ↑ 1 2 3 Needham, Volume 5, Part 1, 123.
- ↑ Hunter (1978), 207.
- ↑ Temple (1986), 234.
- ↑ Adshead (2004), 80.
- ↑ Wood (1999), 49.
- ↑ Gernet (1962), 186.
- ↑ Kelly (2004), 2.
- ↑ Crosby (2002), 100—103.
- ↑ Needham (1986), Volume 5, Part 7, 485—489.
- ↑ 1 2 Temple (1986), 215.
- ↑ Temple (1986), 23.
- ↑ Schur (1998), 66.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 326 & Plate CCXXI.
- ↑ Cotterell (2004), 102.
- ↑ 1 2 3 Broudy (1979), 124.
- ↑ Forbes (1987), 218 & 220.
- ↑ 1 2 Beaudry (2006), 146.
- ↑ Broudy (1979), 130—133.
- ↑ Ceccarelli (2004), 69.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 109—111.
- ↑ [www.thehurl.org/tiki-download_file.php?fileId=37 Soedel & Foley] (1979), 124—125.
- ↑ Fry (2001), 11.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 2, 111, 165, 456—457.
- ↑ Gernet (1996), 341.
- ↑ 1 2 San Diego Chinese Historical Museum. (May—August 2001). [www.sdchm.org/exhibit_template.php?exhibit=Gu%20Qin:%20Traditional%20Chinese%20Zithers Gu Qin: Traditional Chinese Zithers]
- ↑ Speak (1999), 32.
- ↑ Watson (1961 II), 178.
- ↑ Martin (2007), 8.
- ↑ Heiss (2007), 4—6.
- ↑ Needham (1986), Volume 6, Part 5, 513.
- ↑ Wang (2005), 17—20.
- ↑ Needham (1986), Volume 6, Part 5, 506.
- ↑ Ebrey, Walthall, and Palais (2006), 30.
- ↑ Gernet (1996), 69.
- ↑ Wagner (1993), 335.
- ↑ Pigott (1999), 177.
- ↑ Wagner (1993), 336.
- ↑ [www.la84foundation.org/SportsLibrary/ASSH%20Bulletins/No%2014/ASSHBulletin14c.pdf Ling] (1991), 12—23.
- ↑ Leibs (2004), 30.
- ↑ Leibs (2004), 31.
- ↑ Temple (1986), 188—189.
- ↑ Block (2003), 119—120.
- ↑ Needham (1986), Volume 4, Part 3, 350—352.
- ↑ Day & McNeil (1996), 582.
- ↑ Temple (1986), 196.
- ↑ Temple (1986), 128—129.
- ↑ Temple (1986), 127.
- ↑ 1 2 Haskell (2006), 432.
- ↑ 1 2 Needham (1986), Volume 4, Part 1, 211.
Литература
- Aczel, Amir D (2002). The Riddle of the Compass: The Invention that Changed the World. San Diego: Harcourt. ISBN 0-15-600753-3.
- Addington, Larry H. (1990). The Patterns of War Through the Eighteenth Century. Indiana University Press. ISBN 0-253-20551-4.
- Adshead, Samuel Adrian Miles. (2000). China in World History: Third Edition. London: MacMillan Press Ltd. New York: St. Martin’s Press. ISBN 0-312-22565-2.
- Adshead, S.A.M. (2004). T’ang China: The Rise of the East in World History. New York: Palgrave Macmillan. ISBN 1-4039-3456-8 (hardback).
- Allan, Sarah (1991). The Shape of the Turtle: Myth, Art and Cosmos in Early China. New York: State University of New York Press. ISBN 0-7914-0459-5.
- An, Lihua. «The Origin of Golden Crow Bearing Sun Image on Han Dynasty’s Painting», in Southeast Culture, 1992, No. 1:66—72. ISSN 1001-179X.
- Angier, Natalie (2007). The Canon: A Whirligig Tour of the Beautiful Basics of Science. Boston: Houghton Mifflin. ISBN 0-618-24295-3.
- Asiapac Editorial. (2004). Origins of Chinese Science and Technology. Translated by Yang Liping and Y.N. Han. Singapore: Asiapac Books Pte. Ltd. ISBN 981-229-376-0.
- Balchin, Jon. (2003). Science: 100 Scientists Who Changed the World. New York: Enchanted Lion Books. ISBN 1-59270-017-9.
- Beaudry, Mary Carolyn. (2006). Findings: The Material Culture of Needlework and Sewing. New Haven: Yale University Press. ISBN 0-300-11093-6.
- Bellwood, Peter (2004). First Farmers: The Origins of Agricultural Societies. Malden, MA: Blackwell Pub. ISBN 0-631-20566-7.
- Bellwood, Peter. (2006). "Asian Farming Diasporas? Agriculture, Languages, and Genes in China and Southeast Asia, " in Archaeology of Asia, 96—118, edited by Miriam T. Stark. Malden: Blackwell Publishing Ltd. ISBN 1-4051-0212-8.
- Benn, Charles. (2002). China’s Golden Age: Everyday Life in the Tang Dynasty. Oxford University Press. ISBN 0-19-517665-0.
- Bielenstein, Hans. (1980). The Bureaucracy of Han Times. Cambridge: Cambridge University Press. ISBN 0-521-22510-8.
- Birrell, Anne (1993). Chinese Mythology: An Introduction. Baltimore : Johns Hopkins University Press. ISBN 0-8047-2353-2.
- Block, Leo. (2003). To Harness the Wind: A Short History of the Development of Sails. Annapolis: Naval Institute Press. ISBN 1-55750-209-9.
- Bodde, Derk (1991). Chinese Thought, Society, and Science. Honolulu: University of Hawaii Press.
- Bowman, John S. (2000). Columbia Chronologies of Asian History and Culture. New York: Columbia University Press. ISBN 0-231-11004-9.
- Bray, Francesca. "Swords into Plowshares: A Study of Agricultural Technology and Society in Early China, " in Technology and Culture, Vol. 19, No. 1 (Jan., 1978): 1—31.
- Brook, Timothy (2004). The Chinese State in Ming Society. New York: RoutledgeCurzon. ISBN 0-415-34506-5.
- Broudy, Eric. (1979). The Book of Looms: A History of Handlooms from Ancient Times to the Present. Hanover: University Press of New England. ISBN 0-87451-649-8.
- Buisseret, David. (1998). Envisioning the City: Six Studies in Urban Cartography. Chicago: University Of Chicago Press. ISBN 0-226-07993-7.
- Burnham, Barry C. «Roman Mining at Dolaucothi: The Implications of the 1991-3 Excavations near the Carreg Pumsaint», in Britannia, 1997, Vol. 28:325—336.
- Campbell, Duncan (2003). Greek and Roman Artillery 399 BC-AD 363. Oxford: Osprey Publishing. ISBN 1-84176-634-8.
- Carlson, John B. «Lodestone Compass: Chinese or Olmec Primacy?» in Science, New Series, Vol. 189, No. 4205 (Sep. 5, 1975): 753—760.
- Ceccarelli, Marco (2004). International Symposium on History of Machines and Mechanisms. Boston: Kluwer Academic. ISBN 1-4020-2203-4.
- Chen, Cheng-Yih (1995). Early Chinese Work in Natural Science. Hong Kong: Hong Kong University Press. ISBN 962-209-385-X.
- Ch’en, Jerome. "Sung Bronzes--An Economic Analysis, " in Bulletin of the School of Oriental and African Studies, Vol. 28, No. 3, (1965): 613—626.
- Chen, Xuexiang. "On the Buried Jade Unearthed in the Erlitou Site, " in Cultural Relics of Central China, 2003, No. 3:23—37. ISSN 1003—1731.
- Cheng, Shihua. "On the Diet in the Liangzhu Culture, " in Agricultural Archaeology, 2005, No. 1:102—109. ISSN 1006—2335.
- Chevedden, Paul E. (1998). "The Hybrid Trebuchet: The Halfway Step to the Counterweight Trebuchet, " in On the Social Origins of Medieval Institutions: Essays in Honor of Joseph F. O’Callaghan, 179—222, edited by Donald J. Kagay and Theresa M. Vann. Leiden: Koninklijke Brill. ISBN 90-04-11096-8.
- Chevedden, Paul E. (1999). "Fortifications and the Development of Defensive Planning in the Latin East, " in The Circle of War in the Middle Ages: Essays on Medieval Military and Naval History, 33—44, edited by Donald J. Kagay and L.J. Andrew Villalon. Woodbridge: The Boydell Press. ISBN 0-85115-645-2.
- Christides, Vassilios. (1996). "New Light on the Transmission of Chinese Naval Technology to the Mediterranean World: The Single Rudder, " in Intercultural Contacts in the Medieval Mediterranean, 64—70, edited by Benjamin Arbel. London: Frank Cass and Company Ltd. ISBN 0-7146-4714-4.
- Chung, Chee Kit. (2005). «Longyamen is Singapore: The Final Proof?,» in Admiral Zheng He & Southeast Asia. Singapore: Institute of Southeast Asian Studies. ISBN 981-230-329-4.
- Clee, Paul. (2005). Before Hollywood: From Shadow Play to the Silver Screen. New York: Clarion Books, an imprint of Houghton Mifflin Company. ISBN 0-618-44533-1.
- Clunas, Craig. (2004). Superfluous Things: Material Culture and Social Status in Early Modern China. Honolulu: University of Hawaii Press. ISBN 0-8248-2820-8.
- Cotterell, Maurice. (2004). The Terracotta Warriors: The Secret Codes of the Emperor’s Army. Rochester: Bear and Company. ISBN 1-59143-033-X.
- Cowley, Robert (1996). The Reader’s Companion to Military History. Boston: Houghton-Mifflin Company.
- Crespigny, Rafe de. (2007). A Biographical Dictionary of Later Han to the Three Kingdoms (23-220 AD). Leiden: Koninklijke Brill. ISBN 90-04-15605-4.
- Croft, S.L. (1997). "The current status of antiparasite chemotherapy, " in Molecular Basis of Drug Design and Resistance. Edited by G.H. Coombs, S.L. Croft, and L.H. Chappell. Cambridge: Cambridge University Press. ISBN 0-521-62669-2.
- Crosby, Alfred W. (2002), Throwing Fire: Projectile Technology Through History. Cambridge: Cambridge University Press. ISBN 0-521-79158-8.
- Day, Lance and Ian McNeil. (1996). Biographical Dictionary of the History of Technology. New York: Routledge. ISBN 0-415-06042-7.
- Deng, Gang. (1997). Chinese Maritime Activities and Socioeconomic Development, c. 2100 B.C.-1900 A.D. Westport: Greenwood Press. ISBN 0-313-29212-4.
- Deng, Yinke. (2005). Ancient Chinese Inventions. Translated by Wang Pingxing. Beijing: China Intercontinental Press. ISBN 7-5085-0837-8.
- Dewar, Richard. (2002). Stoneware. Philadelphia: University of Pennsylvania Press. ISBN 0-8122-1837-X.
- Di Cosmo, Nicola (2002). Ancient China and its Enemies: The Rise of Nomadic Power in East Asian History . Cambridge: Cambridge University Press. ISBN 0-521-77064-5.
- Dien, Albert E. "A Study of Early Chinese Armor, " in Artibus Asiae, 1981, Vol. 43, No. 1/2:5—66.
- Dien, Albert E. "The Stirrup and its Effect on Chinese Military History, " in Artibus Asiae, 1986, Vol. 16:33—56.
- Ebrey, Patricia Buckley (1999). The Cambridge Illustrated History of China. Cambridge: Cambridge University Press. ISBN 0-521-66991-X (paperback).
- Ebrey, Patricia Buckley, Anne Walthall, James B. Palais (2006). East Asia: A Cultural, Social, and Political History. Boston: Houghton Mifflin Company. ISBN 0-618-13384-4.
- Elisseeff, Vadime. (2000). The Silk Roads: Highways of Culture and Commerce. New York: Berghahn Books. ISBN 1-57181-222-9.
- Embree, Ainslie Thomas (1997). Asia in Western and World History: A Guide for Teaching. Armonk: ME Sharpe, Inc.
- Fairbank, John King and Merle Goldman (2006). China: A New History; Second Enlarged Edition. Cambridge: MA; London: The Belknap Press of Harvard University Press. ISBN 0-674-01828-1.
- Falkenhausen, Lothar von (1994). Suspended Music: Chime-Bells in the Culture of Bronze Age China. Berkeley: University of California Press. ISBN 0-520-07378-9.
- Flad, Rowan et al. (2005). "Archaeological and chemical evidence for early salt production in China, " in Proceedings of the National Academy of Sciences, 2005, Vol. 102, No. 35:12618-12622.
- Fletcher, Banister. (1996). Sir Banister Fletcher’s a History of Architecture. Oxford: Architectural Press. ISBN 0-7506-2267-9.
- Forbes, R.J. (1987). Studies in Ancient Technology: The Fibres and Fabrics of Antiquity. Leiden: E.J. Brill. ISBN 90-04-08307-3.
- Fraser, Julius Thomas and Francis C. Haber. (1986). Time, Science, and Society in China and the West. Amherst: University of Massachusetts Press. ISBN 0-87023-495-1.
- Fry, Tony (2001). The Architectural Theory Review: Archineering in Chinatime. Sydney: University of Sydney.
- Fu, Xinian. (2002). "The Three Kingdoms, Western and Eastern Jin, and Northern and Southern Dynasties, " in Chinese Architecture, 61—90. Edited by Nancy S. Steinhardt. New Haven: Yale University Press. ISBN 0-300-09559-7.
- Fu, Xinian. (2002). "The Sui, Tang, and Five Dynasties, " in Chinese Architecture, 91-135. Edited by Nancy Steinhardt. New Haven: Yale University Press. ISBN 0-300-09559-7.
- Gabriel, Richard A. (2002). The Great Armies of Antiquity. Westport: Praeger Publishers. ISBN 0-275-97809-5.
- Gascoigne, Bamber and Christina Gascoigne. (2003). The Dynasties of China: A History. New York: Carroll and Graf Publishers, an imprint of Avalon Publishing Group, Inc. ISBN 0-7867-1219-8.
- Gernet, Jacques (1962). Daily Life in China on the Eve of the Mongol Invasion, 1250—1276. Translated by H.M. Wright. Stanford: Stanford University Press. ISBN 0-8047-0720-0.
- Gernet, Jacques. (1996). A History of Chinese Civilization. Translated by J.R. Foster and Charles Hartman. Cambridge: Cambridge University Press. ISBN 0-521-49781-7.
- Giles, Lionel. (2007). «Preface» and «Introduction» in Sun-Tzu on the Art of War, vii—xxx. Toronto: Global Language Press. ISBN 0-9738924-2-0.
- Gottsegen, Mark E. (2006). The Painter’s Handbook: A Complete Reference. New York: Watson-Guptill Publications. ISBN 0-8230-3496-8.
- Graff, David A. (2002). Medieval Chinese Warfare, 300—900. New York: Routledge. ISBN 0-415-23954-0.
- Greenberger, Robert. (2006). The Technology of Ancient China. New York: Rosen Publishing Group, Inc. ISBN 1-4042-0558-6.
- Guo, Qinghua. "Yingzao Fashi: Twelfth-Century Chinese Building Manual, " Architectural History, Vol. 41, (1998): 1-13.
- Guo, Qinghua. "The Architecture of Joinery: The Form and Construction of Rotating Sutra-Case Cabinets, " Architectural History, Vol. 42, (1999): 96-109.
- Guo, Zhiyu et al. "AMS Radiocarbon Dating of Cemetery of Tianma-Qucun Site in Shanxi, China, " in Radiocarbon, 2001, Vol. 43, Issue 2:1109—1114. ISSN 0033-8222.
- Handler, Sarah (2001). Austere Luminosity of Chinese Classical Furniture. Berkeley : University of California Press. ISBN 0-520-21484-6.
- Harris, David R (1996). The Origins and Spread of Agriculture and Pastoralism in Eurasia . London: UCL Press. ISBN 1-85728-538-7.
- Hartwell, Robert M. «Demographic, Political, and Social Transformations of China, 750—1550,» Harvard Journal of Asiatic Studies, Volume 42, Number 2 (1982): 365—442.
- Haskell, Neal H. (2006). "The Science of Forensic Entomology, " in Forensic Science and Law: Investigative Applications in Criminal, Civil, and Family Justice, 431—440. Edited by Cyril H. Wecht and John T. Rago. Boca Raton: CRC Press, an imprint of Taylor and Francis Group. ISBN 0-8493-1970-6.
- Heiss, Mary Lou (2007) The Story of Tea: A Cultural History and Drinking Guide. Berkeley, Calif: Ten Speed Press. ISBN 1-58008-745-0.
- Helmer, Robert. (2006). Treating Pediatric Bed-wetting with Acupuncture and Chinese Medicine. Boulder: Blue Poppy Press. ISBN 1-891845-33-0.
- Ho, Peng Yoke. "Chinese Science: The Traditional Chinese View, " Bulletin of the School of Oriental and African Studies, University of London, Vol. 54, No. 3 (1991): 506—519.
- Ho, Peng Yoke. (2000). Li, Qi, and Shu: An Introduction to Science and Civilization in China. Mineola: Dover Publications. ISBN 0-486-41445-0.
- Hobson, John M. (2004) The Eastern Origins of Western Civilisation. Cambridge: Cambridge University Press. ISBN 0-521-54724-5.
- Howard, Angela Falco (2003). Chinese Sculpture. New Haven: Yale University Press. ISBN 0-300-10065-5.
- Hu, Yaowu. "Elemental Analysis of Ancient Human Bones from the Jiahu Site, " in Acta Anthropologica Sinica, 2005, Vol. 24, No. 2:158-165. ISSN 1000-3193.
- Huang, Houming. "Prehistoric Music Culture of China, " in Cultural Relics of Central China, 2002, No. 3:18-27. ISSN 1003—1731.
- Huang, Ray (1997). China: A Macro History. New York: An East Gate Book, M. E. SHARPE Inc.
- Hucker, Charles O. (1975). China’s Imperial Past: An Introduction to Chinese History and Culture. Stanford, Calif. : Stanford University. ISBN 0-8018-4595-5.
- Hunter, Dard (1978). Papermaking: The History and Technique of an Ancient Craft. Mineola: Dover Publications, Inc. ISBN 0-486-23619-6.
- Jin, Songan. "On the Periods and Date of Peiligang Culture, " in Cultural Relics of Central China, 2007, No. 6:28—38. ISSN 1003—1731.
- Johnson, Art. (1999). Famous Problems and Their Mathematicians. Greenwood Village: Teacher Ideas Press, a division of Greenwood Publishing Group, Inc. ISBN 1-56308-446-5.
- Johnstone, Paul and Sean McGrail. (1988). The Sea-craft of Prehistory. New York: Routledge. ISBN 0-415-02635-0.
- Kelly, Jack (2004). Gunpowder: Alchemy, Bombards, and Pyrotechnics: The History of the Explosive that Changed the World. New York: Basic Books, Perseus Books Group.
- Kendall, Bonnie L. (2006). Opportunities in Dental Care Careers. New York: McGraw Hill Co. ISBN 0-07-145869-7.
- Knoblock, John (2001). The Annals of Lu Buwei. Stanford: Stanford University Press. ISBN 0-8047-3354-6.
- Krebs, Robert E. (2003). The Basics of Earth Science. Westport: Greenwood Press of Greenwood Publishing Group, Inc. ISBN 0-313-31930-8.
- Lacheisserie, Etienne du Trémolet de (2005). Magnetism: Fundamentals. New York: Springer. ISBN 0-387-22967-1.
- Lasater, Brian (2008). The Dream of the West, Pt II. Morrisville: Lulu Enterprises Inc. ISBN 1-4303-1382-X.
- Lasker, Edward. (1960). Go and Go-Maku: The Oriental Board Games. New York: Dover Publications, Inc. ISBN 0-486-20613-0.
- LeBlanc, Charles (1985). Huai-Nan Tzu: Philosophical Synthesis in Early Han Thought. Hong Kong : University of Hong Kong Press. ISBN 962-209-169-5.
- Legge, James (2004). The Li Ki. Whitefish, Mont: Kessinger Pub. ISBN 1-4191-6922-X.
- Leibs, Andrew. (2004). Sports and Games of the Renaissance. Westport: Greenwood Press. ISBN 0-313-32772-6.
- Levathes (1994). When China Ruled the Seas. New York: Simon & Schuster. ISBN 0-671-70158-4.
- Lewis, M.J.T. "The Origins of the Wheelbarrow, " Technology and Culture, Vol. 35, No. 3. (Jul., 1994): 453—475.
- Lewis, Mark E. (2000a). "The Han abolition of universal military service, " in Warfare in Chinese History, 33—76, edited by Hans J. Van de Ven. Leiden: Koninklijke Brill. ISBN 90-04-11774-1.
- Lewis, Michael (2000b), «Theoretical Hydraulics, Automata, and Water Clocks», in Wikander, Örjan, Handbook of Ancient Water Technology, Technology and Change in History, 2, Leiden, pp. 343—369 (356f.), ISBN 90-04-11123-9.
- Li, David H. (1998). The Genealogy of Chess. Bethesda: Premier Publishing Company. ISBN 0-9637852-2-2.
- Li, Feng (2006). Landscape and Power in Early China: The Crisis and Fall of the Western Zhou 1045—771 BC. Cambridge: Cambridge University Press. ISBN 0-521-85272-2.
- Li, Jinmei. «The Ancient Bo Game in China», in Sports Culture Guide, 2005, No. 12:66—68. ISSN 1671—1572.
- Li, Ling. «A Comparison on the Design of Unearthed Liubo Game Boards from the Tomb of Zhongshan King and the Liubo Diagram Found at Yinwan», in Journal of The National Museum of Chinese History, 2004, No. 1:8—16. ISSN 1671-5357.
- Li Shu-hua: "Origine de la Boussole 11. Aimant et Boussole, " Isis, Vol. 45, No. 2 (1954): 175—196.
- Lian, Xianda. "The Old Drunkard Who Finds Joy in His Own Joy -Elitist Ideas in Ouyang Xiu’s Informal Writings, " Chinese Literature: Essays, Articles, Reviews (CLEAR) Volume 23 (2001): 1-29.
- Liang, Honggang. "A Review of Research on the Bronze Unearthed in the Erlitou Site, " in Cultural Relics of Central China, 2004, No. 1:29—56. ISSN 1003—1731.
- Lin, Yun. "History of Crossbow, " in Chinese Classics & Culture, 1993, No. 4:33—37.
- Ling, Hongling. "Verification of the Fact that Golf Originated from Chuiwan, " in ASSH Bulletin, 1991, Vol. 14:12—23.
- Liu, Keshun. (1999). Soybeans: Chemistry, Technology, and Utilization. Gaithersburg: Aspen Publishers, Inc. ISBN 0-8342-1299-4.
- Liu, Li (2007). The Chinese Neolithic: Trajectories to Early States. Cambridge: Cambridge University Press. ISBN 0-521-01064-0.
- Lo, Andrew. "The Game of Leaves: An Inquiry into the Origin of Chinese Playing Cards, " Bulletin of the School of Oriental and African Studies, University of London, Vol. 63, No. 3 (2000): 389—406.
- Loewe, Michael. (1968). Everyday Life in Early Imperial China during the Han Period 202 BC-AD 220. London: B.T. Batsford Ltd.; New York: G.P. Putnam’s Sons.
- Loewe, Michael. (1986). "The Former Han Dynasty, " in The Cambridge History of China: Volume I: the Ch’in and Han Empires, 221 B.C.-A.D. 220, 103—222. Edited by Denis Twitchett and Michael Loewe. Cambridge: Cambridge University Press. ISBN 0-521-24327-0.
- Loewe, Michael. (1999). The Cambridge History of Ancient China: From the Origins of Civilization to 221 BC. London: Cambridge University Press. ISBN 0-521-47030-7.
- Lu, Jianchang. "An Archeological Survey of the Jade Weapons in Pre-Qin Period, " in Military Historical Research, 2006, No. 3:120—128. ISSN 1009-3451.
- Lu, Maocun. "An Introduction to Chopsticks, " in Agricultural Archaeology, 2004, No. 1:209-216. ISSN 1006—2335.
- Luan, Fengshi. "On the Origin and Development of Prehistoric Coffin and Funeral Custom, " in Cultural Relices, 2006, No. 6:49-55. ISSN 0511-4772.
- Luo, Jing (2004). Over a Cup of Tea: An Introduction to Chinese Life and Culture. Dallas: University Press of America. ISBN 0-7618-2937-7.
- Ma, Shizhi. "On the Shang Civilization, " in Cultural Relics of Central China, 1987, No. 2:119—169. ISSN 1003—1731.
- Mair, Victor H. (1997). Wandering on the Way: Early Taoist Tales and Parables of Chuang Tzu. Honolulu: University of Hawaii Press. ISBN 0-8248-2038-X.
- Mao, Ying. "Introduction of Crossbow Mechanism, " in Southeast Culture, 1998, No. 3:109—117. ISSN 1001-179X.
- Martin, Laura C. (2007) Tea: The Drink That Changed the World. Rutland, VT: Tuttle Pub. ISBN 0-8048-3724-4.
- McGovern, Patrick E. (2007). Ancient Wine: The Search for the Origins of Viniculture. Oxford: Princeton University Press. ISBN 0-691-12784-0.
- McGovern, Patrick E. et al. «Fermented beverages of pre- and proto-historic China», in Proceedings of the National Academy of Sciences, 2004, Vol. 101, No. 51:17593—17598.
- McNamee, Gregory (2008). Moveable Feasts: The History, Science, And Lore of Food. Lincoln : University of Nebraska Press. ISBN 0-8032-1632-7.
- Medvei, Victor Cornelius. (1993). The History of Clinical Endocrinology: A Comprehensive Account of Endocrinology from Earliest Times to the Present Day. New York: Pantheon Publishing Group Inc. ISBN 1-85070-427-9.
- Menzies, Nicholas K. (1994). Forest and Land Management in Imperial China. New York: St. Martin’s Press, Inc. ISBN 0-312-10254-2.
- Miksic, John N. et al. (2003). Earthenware in Southeast Asia. Singapore University Press. ISBN 9971-69-271-6.
- Minford, John and Joseph S.M. Lau. (2002). Classical Chinese literature: an anthology of translations. New York: Columbia University Press. ISBN 0-231-09676-3.
- Morton, W. Scott and Charlton M. Lewis (2005). China: Its History and Culture. New York: McGraw-Hill, Inc.
- Mott, Lawrence V. (1991). The Development of the Rudder: A Technological Tale. College Station: Texas A & M University Press. ISBN 0-89096-723-7.
- Murphy, Denis J. (2007). People, Plants and Genes: The Story of Crops and Humanity. New York: Oxford University Press. ISBN 0-19-920714-3.
- Needham, Joseph and Wang Ling. "Horner’s Method in Chinese Mathematics: Its Origins in the Root-Extraction Procedures of the Han Dynasty, " T’oung Pao, Second Series, Vol. 43, No. 5 (1955): 345—401.
- Needham, Joseph. (1986). Science and Civilization in China: Volume 3, Mathematics and the Sciences of the Heavens and the Earth. Taipei: Caves Books, Ltd.
- Needham, Joseph (1986). Science and Civilization in China: Volume 4, Physics and Physical Technology; Part 1, Physics. Taipei: Caves Books Ltd.
- Needham, Joseph. (1986). Science and Civilization in China: Volume 4, Physics and Physical Technology; Part 2, Mechanical Engineering. Taipei: Caves Books Ltd.
- Needham, Joseph. (1986). Science and Civilization in China: Volume 4, Physics and Physical Technology, Part 3, Civil Engineering and Nautics. Taipei: Caves Books Ltd.
- Needham, Joseph and Tsien Tsuen-Hsuin. (1986). Science and Civilization in China: Volume 5, Chemistry and Chemical Technology, Part 1, Paper and Printing. Taipei: Caves Books, Ltd.
- Needham, Joseph. (1986). Science and Civilization in China: Volume 5, Chemistry and Chemical Technology, Part 6, Missiles and Sieges. Taipei: Caves Books, Ltd.
- Needham, Joseph. (1986). Science and Civilization in China: Volume 5, Chemistry and Chemical Technology, Part 7, Military Technology; the Gunpowder Epic. Taipei: Caves Books Ltd.
- Needham, Joseph. (1996). Science and Civilization in China: Volume 6, Biology and Biological Technology, Part 3, Agro-Industries and Forestry. Cambridge: Cambridge University Press. ISBN 0-521-41999-9.
- Needham, Joseph. (1986). Science and Civilization in China: Volume 6, Biology and Biological Technology, Part 5, Fermentations and Food Science. Taipei: Caves Books, Ltd.
- Needham, Joseph. (1999). Science and Civilization in China: Volume 6, Biology and Biological Technology, Part 6, Medicine. Cambridge: Cambridge University Press.
- Needham, Joseph. (2004). Science and Civilization in China: Volume 7, The Social Background, Part 2, General Conclusions and Reflections. Edited by Kenneth Girdwood Robinson. Cambridge: Cambridge University Press. ISBN 0-521-08732-5.
- Nelson, Sarah M. (1995). The Archaeology of Northeast China: Beyond the Great Wall. New York: Routledge. ISBN 0-415-11755-0.
- Omura, Yoshiaki. (2003). Acupuncture Medicine: Its Historical and Clinical Background. Mineola: Dover Publications, Inc. ISBN 0-486-42850-8.
- Pan, Jixing. "On the Origin of Printing in the Light of New Archaeological Discoveries, " in Chinese Science Bulletin', 1997, Vol. 42, No. 12:976—981. ISSN 1001-6538.
- Pickover, Clifford A. (2002). The Zen of Magic Squares, Circles, and Stars. Princeton: Princeton University Press. ISBN 0-691-11597-4.
- Pigott, Vincent C. (1999). The Archaeometallurgy of the Asian Old World. Philadelphia: University of Pennsylvania Museum of Archaeology and Anthropology. ISBN 0-924171-34-0.
- Porter, Deborah Lynn (1996). From Deluge to Discourse: Myth, History, and the Generation of Chinese Fiction. New York: State University of New York Press. ISBN 0-7914-3034-0.
- Rep, Jelte. (2007). The Great Mahjong Book: History, Lore and Play. North Clarendon: Tuttle Publishing. ISBN 0-8048-3719-8.
- Restivo, Sal. (1992). Mathematics in Society and History: Sociological Inquiries. Dordrecht: Kluwer Academic Publishers. ISBN 1-4020-0039-1.
- Rickett, W. Allyn (1998). Guanzi. Princeton: Princeton University Press. ISBN 0-691-04816-9.
- Ronan, Colin A. (1994). The Shorter Science and Civilisation in China: Volume 4. Cambridge : Cambridge University Press. ISBN 0-521-32995-7.
- Rudolph, R.C. "Preliminary Notes on Sung Archaeology, " The Journal of Asian Studies (Volume 22, Number 2, 1963): 169—177.
- Sagart, Laurent (2005). The Peopling of East Asia: Putting Together Archaeology, Linguistics and Genetics. New York: RoutledgeCurzon. ISBN 0-415-32242-1.=
- Sarton, George. (1959). A History of Science: Hellenistic Science and Culture in the Last Three Centuries B.C. New York: The Norton Library, Norton & Company Inc. SBN 393005267.
- Schoeser, Mary. (2007). Silk. New Haven: Yale University Press. ISBN 0-300-11741-8.
- Schur, Nathan. (1998). The Relevant History of Mankind. Brighton: The Alpha Press. ISBN 1-898595-21-6.
- Shi, Rongzhuan. «The Unearthed Burial Jade in the Tombs of Han Dynasty’s King and Marquis and the Study of Jade Burial System», in Cultural Relics of Central China, 2003, No. 5: 62—72. ISSN 1003—1731.
- Shinoda, Osamu 篠田統. «O-tōfu no hanashi» お豆腐の話し [On tofu]. Gakuaji 樂味, June 1963: 4-8.
- Shotwell, Peter, Huiren Yang, and Sangit Chatterjee. (2003). Go! More Than a Game. North Clarendon: Tuttle Publishing. ISBN 0-8048-3475-X.
- Shurtleff, William and Akiko Aoyagi. (2001). The Book of Tofu: Protein Source of the Future…Now! Berkeley: Ten Speed Press. ISBN 1-58008-013-8.
- Siddiqi, Mohammad Rafiq (2001). Tylenchida: Parasites of Plants and Insects. New York: CABI Pub. ISBN 0-85199-202-1.
- Simmons, Pauline. "Crosscurrents in Chinese Silk History, " in The Metropolitan Museum of Art Bulletin, New Series, Vol. 9, No. 3 (Nov., 1950): 87—96.
- Sivin, Nathan (1995). Science in Ancient China: Researches and Reflections. Brookfield, Vermont: VARIORUM, Ashgate Publishing.
- Smith, Joseph A. (1992). The Pen and Ink Book: Materials and Techniques for Today’s Artist. New York: Watson-Guptill Publications. ISBN 0-8230-3986-2.
- Soedel, Werner and Vernard Foley. "Ancient Catapults, " Scientific American, Vol. 240, No. 3 (March 1979): 120—128.
- Speak, Mike. (1999). «Recreation and Sport in Ancient China: Primitive Society to AD 960,» in Sport and Physical Education in China, 20—44. Edited by James Riordan and Robin E. Jones. London: E & FN Spon, an imprint of the Taylor and Francis Group. Simultaneously published in the USA and Canada under New York: Routledge. ISBN 0-419-24750-5.
- Stark, Miriam T. (2005). Archaeology of Asia. Malden, MA : Blackwell Pub. ISBN 1-4051-0213-6.
- Sterckx, Roel (2002). The Animal and the Daemon in Early China. New York: State University of New York Press. ISBN 0-7914-5270-0.
- Sun, E-tu Zen and Shiou-chuan Sun. (1997). Chinese Technology in the Seventeenth Century: T’ien-kung K’ai-wu. Mineola: Dover Publications. ISBN 0-486-29593-1.
- Sun, Ji 孙机. «Doufu wenti» 豆腐问题 [The tofu issue]. Nongye kaogu 农业考古 [Agricultural archeology], 1998, vol. 3: 292-96.
- Tan, Han H. (2002). «Who Was Sun Zi?» in Sun Zi’s The Art of War, 16—18. Aspley: H.H. Tan Medical P/L Ltd. ISBN 0-9580067-0-9.
- Temple, Robert. (1986). The Genius of China: 3,000 Years of Science, Discovery, and Invention. With a forward by Joseph Needham. New York: Simon and Schuster, Inc. ISBN 0-671-62028-2.
- Teresi, Dick. (2002). Lost Discoveries: The Ancient Roots of Modern Science-from the Babylonians to the Mayas. New York: Simon and Schuster. ISBN 0-684-83718-8.
- Tom, K.S. (1989). Echoes from Old China: Life, Legends, and Lore of the Middle Kingdom. Honolulu: The Hawaii Chinese History Center of the University of Hawaii Press. ISBN 0-8248-1285-9.
- Trigger, Bruce G. (2006). A History of Archaeological Thought: Second Edition. New York: Cambridge University Press. ISBN 0-521-84076-7.
- Turnbull, S.R. (2001). Siege Weapons of the Far East: AD 960—1644. Oxford: Osprey Publishing, Ltd. ISBN 1-84176-339-X.
- Turnbull, S.R. (2002). Fighting Ships of the Far East: China and Southeast Asia 202 BC—AD 1419. Oxford: Osprey Publishing, Ltd. ISBN 1-84176-386-1.
- Underhill, Anne P. (2002). Craft Production and Social Change in Northern China. New York: Kluwer Academic/Plenum Publishers. ISBN 0-306-46771-2.
- Wagner, Donald B. (1993). Iron and Steel in Ancient China: Second Impression, With Corrections. Leiden: E.J. Brill. ISBN 90-04-09632-9.
- Wagner, Donald B. (2001). The State and the Iron Industry in Han China. Copenhagen: Nordic Institute of Asian Studies Publishing. ISBN 87-87062-83-6.
- Wang, Ling (2005). Tea and Chinese Culture. San Francisco: Long River Press. ISBN 1-59265-025-2.
- Wang, Xiao. "On the Early Funeral Coffin in Central China, " in Cultural Relices of Central China, 1997, No. 3:93-100. ISSN 1003—1731.
- Wang Yu-ch’uan. "An Outline of The Central Government of The Former Han Dynasty, " Harvard Journal of Asiatic Studies, Vol. 12, No. 1/2 (Jun., 1949): 134—187.
- Wang, Zhongshu. (1982). Han Civilization. Translated by K.C. Chang and Collaborators. New Haven and London: Yale University Press. ISBN 0-300-02723-0.
- Wang, Zichu. "A Chronology of Bells and Stone Chimes, " in Musicology in China, 2007, No. 1:5—36. ISSN 1003-0042.
- Watson, Burton (1961). Records of the Grand Historian: Han Dynasty II. Tran by Burton Watson. York: Columbia University Press. ISBN 0-231-08167-7.
- Watson, Burton (2003). Xunzi. New York: Columbia University Press. ISBN 0-231-12965-3.
- West, Stephen H. "Playing With Food: Performance, Food, and The Aesthetics of Artificiality in The Sung and Yuan, " in Harvard Journal of Asiatic Studies, Vol. 57, No. 1 (1997): 67—106.
- Williams, Henry Smith (2004). A History Of Science. Whitefish, MT: Kessinger Publishing. ISBN 1-4191-0163-3.
- Wilson, Andrew. «Machines, Power and the Ancient Economy», in The Journal of Roman Studies, 2002, Vol. 92:1—32.
- Wood, Nigel. (1999). Chinese Glazes: Their Origins, Chemistry, and Recreation. Philadelphia: University of Pennsylvania Press. ISBN 0-8122-3476-6.
- Woods, Michael and Mary Woods. (2000). Ancient Communication: Form Grunts to Graffiti. Minneapolis: Runestone Press; an imprint of Lerner Publishing Group.
- Wright, David Curtis (2001) The History of China. Westport: Greenwood Press. ISBN 0-313-30940-X.
- Wu, Zhao. "The Origins of China’s Musical Culture: Jiahu Turtleshell Shakers, Bone Flutes, and the Eight Trigrams, " in La Pluridisciplinarité en archéologie musicale Vol. 2 1990:349-365. Paris: Maison des sciences de l’homme. ISBN 2-7351-0578-4.
- Xu, Jay. "The Cemetery of the Western Zhou Lords of Jin, " in Artibus Asiae , 1996, Vol. 56, No. 3/4:193—231.
- Yan, Hong-sen. (2007). Reconstruction Designs of Lost Ancient Chinese Machinery. Dordrecht: Springer. ISBN 1-4020-6459-4.
- Yang, Jian (杨坚). «Zhongguo doufu de qiyuan yu fazhan» 中国豆腐的起源与发展 [The Origin and Development of Chinese Tofu], in Nongye kaogu 农业考古 [Agricultural Archaeology], 2004, No. 1:217—226. ISSN 1006—2335.
- You, Xiuling. "Liangzhu Culture and Rice Cultivation, " in Collected Studies of Agricultural History (1999): 1—8.
- You, Zhanhong. "The Making Technique and Its Application in Military of Bow and Crossbow During Pre-Qin and Han Dynasty, " in Journal of Tsinghua University, Vol. 9, No. 3 (1994): 74—86. ISSN 1000-0062.
- Yuan, Jing. "New Zooarchaeological Evidence for Changes in Shang Dynasty Animal Sacrifice, " in Journal of Anthropological Archaeology, 2005, No. 24:252-270. ISSN 0278-4165.
- Zhang, Jiangkai. "A Genealogical Study on the Pottery of Peiligang Culture, " in Archaeology and Cultural Relics , 1997, No. 5:32—52. ISSN 1000-7830.
- Zhao, Botao (2000). Twelve Animals in Chinese Zodiac. Jinan: Qilu Press. ISBN 7-5333-0899-9.
- Zhao, Jian. "The Early Warrior and the Birth of the Xia, " in NUCB Journal of Language Culture and Communication, 2001, Vol. 3, No. 2:21-42.
- Zheng, Junlei. "The Distributing Western Han’s Tombs in Youzhou, " in Archaeology and Cultural Relics, 2005, No. 6:47-53. ISSN 1000-7830.
- Zhou, Songfang. «On the Story of Late Tang Poet Li He», in Journal of the Graduates Sun Yat-sen University, 1997, Vol. 18, No. 3:31—35.
Отрывок, характеризующий Список изобретений, сделанных в Китае
– Как понимать! – сердито крикнул отец. – Князь Василий находит тебя по своему вкусу для невестки и делает тебе пропозицию за своего воспитанника. Вот как понимать. Как понимать?!… А я у тебя спрашиваю.– Я не знаю, как вы, mon pere, – шопотом проговорила княжна.
– Я? я? что ж я то? меня то оставьте в стороне. Не я пойду замуж. Что вы? вот это желательно знать.
Княжна видела, что отец недоброжелательно смотрел на это дело, но ей в ту же минуту пришла мысль, что теперь или никогда решится судьба ее жизни. Она опустила глаза, чтобы не видеть взгляда, под влиянием которого она чувствовала, что не могла думать, а могла по привычке только повиноваться, и сказала:
– Я желаю только одного – исполнить вашу волю, – сказала она, – но ежели бы мое желание нужно было выразить…
Она не успела договорить. Князь перебил ее.
– И прекрасно, – закричал он. – Он тебя возьмет с приданным, да кстати захватит m lle Bourienne. Та будет женой, а ты…
Князь остановился. Он заметил впечатление, произведенное этими словами на дочь. Она опустила голову и собиралась плакать.
– Ну, ну, шучу, шучу, – сказал он. – Помни одно, княжна: я держусь тех правил, что девица имеет полное право выбирать. И даю тебе свободу. Помни одно: от твоего решения зависит счастье жизни твоей. Обо мне нечего говорить.
– Да я не знаю… mon pere.
– Нечего говорить! Ему велят, он не только на тебе, на ком хочешь женится; а ты свободна выбирать… Поди к себе, обдумай и через час приди ко мне и при нем скажи: да или нет. Я знаю, ты станешь молиться. Ну, пожалуй, молись. Только лучше подумай. Ступай. Да или нет, да или нет, да или нет! – кричал он еще в то время, как княжна, как в тумане, шатаясь, уже вышла из кабинета.
Судьба ее решилась и решилась счастливо. Но что отец сказал о m lle Bourienne, – этот намек был ужасен. Неправда, положим, но всё таки это было ужасно, она не могла не думать об этом. Она шла прямо перед собой через зимний сад, ничего не видя и не слыша, как вдруг знакомый шопот m lle Bourienne разбудил ее. Она подняла глаза и в двух шагах от себя увидала Анатоля, который обнимал француженку и что то шептал ей. Анатоль с страшным выражением на красивом лице оглянулся на княжну Марью и не выпустил в первую секунду талию m lle Bourienne, которая не видала ее.
«Кто тут? Зачем? Подождите!» как будто говорило лицо Анатоля. Княжна Марья молча глядела на них. Она не могла понять этого. Наконец, m lle Bourienne вскрикнула и убежала, а Анатоль с веселой улыбкой поклонился княжне Марье, как будто приглашая ее посмеяться над этим странным случаем, и, пожав плечами, прошел в дверь, ведшую на его половину.
Через час Тихон пришел звать княжну Марью. Он звал ее к князю и прибавил, что и князь Василий Сергеич там. Княжна, в то время как пришел Тихон, сидела на диване в своей комнате и держала в своих объятиях плачущую m lla Bourienne. Княжна Марья тихо гладила ее по голове. Прекрасные глаза княжны, со всем своим прежним спокойствием и лучистостью, смотрели с нежной любовью и сожалением на хорошенькое личико m lle Bourienne.
– Non, princesse, je suis perdue pour toujours dans votre coeur, [Нет, княжна, я навсегда утратила ваше расположение,] – говорила m lle Bourienne.
– Pourquoi? Je vous aime plus, que jamais, – говорила княжна Марья, – et je tacherai de faire tout ce qui est en mon pouvoir pour votre bonheur. [Почему же? Я вас люблю больше, чем когда либо, и постараюсь сделать для вашего счастия всё, что в моей власти.]
– Mais vous me meprisez, vous si pure, vous ne comprendrez jamais cet egarement de la passion. Ah, ce n'est que ma pauvre mere… [Но вы так чисты, вы презираете меня; вы никогда не поймете этого увлечения страсти. Ах, моя бедная мать…]
– Je comprends tout, [Я всё понимаю,] – отвечала княжна Марья, грустно улыбаясь. – Успокойтесь, мой друг. Я пойду к отцу, – сказала она и вышла.
Князь Василий, загнув высоко ногу, с табакеркой в руках и как бы расчувствованный донельзя, как бы сам сожалея и смеясь над своей чувствительностью, сидел с улыбкой умиления на лице, когда вошла княжна Марья. Он поспешно поднес щепоть табаку к носу.
– Ah, ma bonne, ma bonne, [Ах, милая, милая.] – сказал он, вставая и взяв ее за обе руки. Он вздохнул и прибавил: – Le sort de mon fils est en vos mains. Decidez, ma bonne, ma chere, ma douee Marieie qui j'ai toujours aimee, comme ma fille. [Судьба моего сына в ваших руках. Решите, моя милая, моя дорогая, моя кроткая Мари, которую я всегда любил, как дочь.]
Он отошел. Действительная слеза показалась на его глазах.
– Фр… фр… – фыркал князь Николай Андреич.
– Князь от имени своего воспитанника… сына, тебе делает пропозицию. Хочешь ли ты или нет быть женою князя Анатоля Курагина? Ты говори: да или нет! – закричал он, – а потом я удерживаю за собой право сказать и свое мнение. Да, мое мнение и только свое мнение, – прибавил князь Николай Андреич, обращаясь к князю Василью и отвечая на его умоляющее выражение. – Да или нет?
– Мое желание, mon pere, никогда не покидать вас, никогда не разделять своей жизни с вашей. Я не хочу выходить замуж, – сказала она решительно, взглянув своими прекрасными глазами на князя Василья и на отца.
– Вздор, глупости! Вздор, вздор, вздор! – нахмурившись, закричал князь Николай Андреич, взял дочь за руку, пригнул к себе и не поцеловал, но только пригнув свой лоб к ее лбу, дотронулся до нее и так сжал руку, которую он держал, что она поморщилась и вскрикнула.
Князь Василий встал.
– Ma chere, je vous dirai, que c'est un moment que je n'oublrai jamais, jamais; mais, ma bonne, est ce que vous ne nous donnerez pas un peu d'esperance de toucher ce coeur si bon, si genereux. Dites, que peut etre… L'avenir est si grand. Dites: peut etre. [Моя милая, я вам скажу, что эту минуту я никогда не забуду, но, моя добрейшая, дайте нам хоть малую надежду возможности тронуть это сердце, столь доброе и великодушное. Скажите: может быть… Будущность так велика. Скажите: может быть.]
– Князь, то, что я сказала, есть всё, что есть в моем сердце. Я благодарю за честь, но никогда не буду женой вашего сына.
– Ну, и кончено, мой милый. Очень рад тебя видеть, очень рад тебя видеть. Поди к себе, княжна, поди, – говорил старый князь. – Очень, очень рад тебя видеть, – повторял он, обнимая князя Василья.
«Мое призвание другое, – думала про себя княжна Марья, мое призвание – быть счастливой другим счастием, счастием любви и самопожертвования. И что бы мне это ни стоило, я сделаю счастие бедной Ame. Она так страстно его любит. Она так страстно раскаивается. Я все сделаю, чтобы устроить ее брак с ним. Ежели он не богат, я дам ей средства, я попрошу отца, я попрошу Андрея. Я так буду счастлива, когда она будет его женою. Она так несчастлива, чужая, одинокая, без помощи! И Боже мой, как страстно она любит, ежели она так могла забыть себя. Может быть, и я сделала бы то же!…» думала княжна Марья.
Долго Ростовы не имели известий о Николушке; только в середине зимы графу было передано письмо, на адресе которого он узнал руку сына. Получив письмо, граф испуганно и поспешно, стараясь не быть замеченным, на цыпочках пробежал в свой кабинет, заперся и стал читать. Анна Михайловна, узнав (как она и всё знала, что делалось в доме) о получении письма, тихим шагом вошла к графу и застала его с письмом в руках рыдающим и вместе смеющимся. Анна Михайловна, несмотря на поправившиеся дела, продолжала жить у Ростовых.
– Mon bon ami? – вопросительно грустно и с готовностью всякого участия произнесла Анна Михайловна.
Граф зарыдал еще больше. «Николушка… письмо… ранен… бы… был… ma сhere… ранен… голубчик мой… графинюшка… в офицеры произведен… слава Богу… Графинюшке как сказать?…»
Анна Михайловна подсела к нему, отерла своим платком слезы с его глаз, с письма, закапанного ими, и свои слезы, прочла письмо, успокоила графа и решила, что до обеда и до чаю она приготовит графиню, а после чаю объявит всё, коли Бог ей поможет.
Всё время обеда Анна Михайловна говорила о слухах войны, о Николушке; спросила два раза, когда получено было последнее письмо от него, хотя знала это и прежде, и заметила, что очень легко, может быть, и нынче получится письмо. Всякий раз как при этих намеках графиня начинала беспокоиться и тревожно взглядывать то на графа, то на Анну Михайловну, Анна Михайловна самым незаметным образом сводила разговор на незначительные предметы. Наташа, из всего семейства более всех одаренная способностью чувствовать оттенки интонаций, взглядов и выражений лиц, с начала обеда насторожила уши и знала, что что нибудь есть между ее отцом и Анной Михайловной и что нибудь касающееся брата, и что Анна Михайловна приготавливает. Несмотря на всю свою смелость (Наташа знала, как чувствительна была ее мать ко всему, что касалось известий о Николушке), она не решилась за обедом сделать вопроса и от беспокойства за обедом ничего не ела и вертелась на стуле, не слушая замечаний своей гувернантки. После обеда она стремглав бросилась догонять Анну Михайловну и в диванной с разбега бросилась ей на шею.
– Тетенька, голубушка, скажите, что такое?
– Ничего, мой друг.
– Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я не отстaнy, я знаю, что вы знаете.
Анна Михайловна покачала головой.
– Voua etes une fine mouche, mon enfant, [Ты вострушка, дитя мое.] – сказала она.
– От Николеньки письмо? Наверно! – вскрикнула Наташа, прочтя утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.
– Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить твою maman.
– Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и тотчас же побежала к Соне.
– Николенька…ранен…письмо… – проговорила она торжественно и радостно.
– Nicolas! – только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. – Немножко ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, – говорила она сквозь слезы.
– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C'est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
– О чем же вы плачете, maman? – сказала Вера. – По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа – все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее – тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником графом, тот сын, который выучился говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда миллионов миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
– Что за штиль, как он описывает мило! – говорила она, читая описательную часть письма. – И что за душа! Об себе ничего… ничего! О каком то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за границей , есть совершенно определительный адрес, и что ежели письмо дойдет до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец, 6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.
12 го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца, готовилась к следующему дню на смотр двух императоров – русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в 15 ти верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10 ти часам утра, вступала на ольмюцкое поле.
Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку, извещавшую его, что Измайловский полк ночует в 15 ти верстах не доходя Ольмюца, и что он ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были особенно нужны Ростову теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились под Ольмюцом, и хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всякого рода соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов недавно отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина, лошадь Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку Бориса, Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку вина и один поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства. Ростов еще не успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская куртка с солдатским крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и офицерская с темляком сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская, купленная походом у казака; гусарская измятая шапочка была ухарски надета назад и набок. Подъезжая к лагерю Измайловского полка, он думал о том, как он поразит Бориса и всех его товарищей гвардейцев своим обстреленным боевым гусарским видом.
Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи, щеголяя своей чистотой и дисциплиной. Переходы были малые, ранцы везли на подводах, офицерам австрийское начальство готовило на всех переходах прекрасные обеды. Полки вступали и выступали из городов с музыкой, и весь поход (чем гордились гвардейцы), по приказанию великого князя, люди шли в ногу, а офицеры пешком на своих местах. Борис всё время похода шел и стоял с Бергом, теперь уже ротным командиром. Берг, во время похода получив роту, успел своей исполнительностью и аккуратностью заслужить доверие начальства и устроил весьма выгодно свои экономические дела; Борис во время похода сделал много знакомств с людьми, которые могли быть ему полезными, и через рекомендательное письмо, привезенное им от Пьера, познакомился с князем Андреем Болконским, через которого он надеялся получить место в штабе главнокомандующего. Берг и Борис, чисто и аккуратно одетые, отдохнув после последнего дневного перехода, сидели в чистой отведенной им квартире перед круглым столом и играли в шахматы. Берг держал между колен курящуюся трубочку. Борис, с свойственной ему аккуратностью, белыми тонкими руками пирамидкой уставлял шашки, ожидая хода Берга, и глядел на лицо своего партнера, видимо думая об игре, как он и всегда думал только о том, чем он был занят.
– Ну ка, как вы из этого выйдете? – сказал он.
– Будем стараться, – отвечал Берг, дотрогиваясь до пешки и опять опуская руку.
В это время дверь отворилась.
– Вот он, наконец, – закричал Ростов. – И Берг тут! Ах ты, петизанфан, але куше дормир , [Дети, идите ложиться спать,] – закричал он, повторяя слова няньки, над которыми они смеивались когда то вместе с Борисом.
– Батюшки! как ты переменился! – Борис встал навстречу Ростову, но, вставая, не забыл поддержать и поставить на место падавшие шахматы и хотел обнять своего друга, но Николай отсторонился от него. С тем особенным чувством молодости, которая боится битых дорог, хочет, не подражая другим, по новому, по своему выражать свои чувства, только бы не так, как выражают это, часто притворно, старшие, Николай хотел что нибудь особенное сделать при свидании с другом: он хотел как нибудь ущипнуть, толкнуть Бориса, но только никак не поцеловаться, как это делали все. Борис же, напротив, спокойно и дружелюбно обнял и три раза поцеловал Ростова.
Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда молодые люди делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные перемены, совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои первые шаги жизни. Оба много переменились с своего последнего свидания и оба хотели поскорее выказать друг другу происшедшие в них перемены.
– Ах вы, полотеры проклятые! Чистенькие, свеженькие, точно с гулянья, не то, что мы грешные, армейщина, – говорил Ростов с новыми для Бориса баритонными звуками в голосе и армейскими ухватками, указывая на свои забрызганные грязью рейтузы.
Хозяйка немка высунулась из двери на громкий голос Ростова.
– Что, хорошенькая? – сказал он, подмигнув.
– Что ты так кричишь! Ты их напугаешь, – сказал Борис. – А я тебя не ждал нынче, – прибавил он. – Я вчера, только отдал тебе записку через одного знакомого адъютанта Кутузовского – Болконского. Я не думал, что он так скоро тебе доставит… Ну, что ты, как? Уже обстрелен? – спросил Борис.
Ростов, не отвечая, тряхнул по солдатскому Георгиевскому кресту, висевшему на снурках мундира, и, указывая на свою подвязанную руку, улыбаясь, взглянул на Берга.
– Как видишь, – сказал он.
– Вот как, да, да! – улыбаясь, сказал Борис, – а мы тоже славный поход сделали. Ведь ты знаешь, его высочество постоянно ехал при нашем полку, так что у нас были все удобства и все выгоды. В Польше что за приемы были, что за обеды, балы – я не могу тебе рассказать. И цесаревич очень милостив был ко всем нашим офицерам.
И оба приятеля рассказывали друг другу – один о своих гусарских кутежах и боевой жизни, другой о приятности и выгодах службы под командою высокопоставленных лиц и т. п.
– О гвардия! – сказал Ростов. – А вот что, пошли ка за вином.
Борис поморщился.
– Ежели непременно хочешь, – сказал он.
И, подойдя к кровати, из под чистых подушек достал кошелек и велел принести вина.
– Да, и тебе отдать деньги и письмо, – прибавил он.
Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками на стол и стал читать. Он прочел несколько строк и злобно взглянул на Берга. Встретив его взгляд, Ростов закрыл лицо письмом.
– Однако денег вам порядочно прислали, – сказал Берг, глядя на тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. – Вот мы так и жалованьем, граф, пробиваемся. Я вам скажу про себя…
– Вот что, Берг милый мой, – сказал Ростов, – когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда нибудь, куда нибудь… к чорту! – крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: – вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
– Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, – сказал Берг, вставая и говоря в себя горловым голосом.
– Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, – прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из комнаты.
– Ах, какая я скотина, однако! – проговорил Ростов, читая письмо.
– А что?
– Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их. Ах, какая я свинья, – повторил он, вдруг покраснев. – Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! – сказал он…
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им воспользоваться.
– Вот глупости! Очень мне нужно, – сказал Ростов, бросая письмо под стол.
– Зачем ты это бросил? – спросил Борис.
– Письмо какое то рекомендательное, чорта ли мне в письме!
– Как чорта ли в письме? – поднимая и читая надпись, сказал Борис. – Письмо это очень нужное для тебя.
– Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не пойду.
– Отчего же? – спросил Борис.
– Лакейская должность!
– Ты всё такой же мечтатель, я вижу, – покачивая головой, сказал Борис.
– А ты всё такой же дипломат. Ну, да не в том дело… Ну, ты что? – спросил Ростов.
– Да вот, как видишь. До сих пор всё хорошо; но признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.
– Зачем?
– Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.
– Да, вот как! – сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо тщетно отыскивая разрешение какого то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
– Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? – сказал Борис. – Он выпьет с тобою, а я не могу.
– Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? – сказал Ростов с презрительной улыбкой.
– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: «ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки», в комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей, любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека. Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился, прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему всё равно: это был чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?
– Вероятно, пойдут вперед, – видимо, не желая при посторонних говорить более, отвечал Болконский.
Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.
– Об вашем деле, – обратился князь Андрей опять к Борису, – мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. – Вы приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:
– Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
– Я был там, – с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.
– Да! много теперь рассказов про это дело!
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.
– К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? – спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.
На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И всё затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал марш. Казалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки. Из за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, – чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, – ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
– Урра! Урра! Урра! – гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал марша; потом Урра!… генерал марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках, небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека – императоры. На них то безраздельно было сосредоточено сдержанно страстное внимание всей этой массы людей.
Красивый, молодой император Александр, в конно гвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на расстояние 20 ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всё – всякая черта, всякое движение – казалось ему прелестно в государе.
Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что то по французски австрийскому императору и улыбнулся.
Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать.
Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов.
«Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! – думал Ростов: – я бы умер от счастия».
Государь обратился и к офицерам:
– Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба), благодарю от всей души.
Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!
– Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.
«Только умереть, умереть за него!» думал Ростов.
Государь еще сказал что то, чего не расслышал Ростов, и солдаты, надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже, пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы выразить вполне свой восторг к государю.
Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в нерешимости.
«Как мог быть в нерешимости государь?» подумал Ростов, а потом даже и эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной, как и всё, что делал государь.
Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует – или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, – подумал теперь Ростов… – И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом , как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.
На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что то докладывал князю Андрею.
– Очень хорошо, извольте подождать, – сказал он генералу тем французским выговором по русски, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что то выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.
– Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность – конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном, намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже слово диспозиция.
– Ну что, мой милый, всё в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это время.
– Да, я думал, – невольно отчего то краснея, сказал Борис, – просить главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, – прибавил он, как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия не будет в деле.
– Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, – сказал князь Андрей, – только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.
В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала, генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписанной субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета главнокомандующего.
– Вот что, мой милый, я думал о вас, – сказал князь Андрей, когда они прошли в большую залу с клавикордами. – К главнокомандующему вам ходить нечего, – говорил князь Андрей, – он наговорит вам кучу любезностей, скажет, чтобы приходили к нему обедать («это было бы еще не так плохо для службы по той субординации», подумал Борис), но из этого дальше ничего не выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот что мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: всё теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте ка к Долгорукову, мне и надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где нибудь там, поближе .к солнцу.
Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя, он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю Долгорукову.
Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец, занимаемый императорами и их приближенными.
В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения стариков – Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и дать генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса медлителей, советовавших ожидать еще чего то не наступая, так единодушно были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона, были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать, был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру, руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте, видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.
Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления, только что вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый одержанной победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но князь Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не сказал Борису и, очевидно не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее всего занимали его в эту минуту, по французски обратился к князю Андрею.
– Ну, мой милый, какое мы выдержали сражение! Дай Бог только, чтобы то, которое будет следствием его, было бы столь же победоносно. Однако, мой милый, – говорил он отрывочно и оживленно, – я должен признать свою вину перед австрийцами и в особенности перед Вейротером. Что за точность, что за подробность, что за знание местности, что за предвидение всех возможностей, всех условий, всех малейших подробностей! Нет, мой милый, выгодней тех условий, в которых мы находимся, нельзя ничего нарочно выдумать. Соединение австрийской отчетливости с русской храбростию – чего ж вы хотите еще?
– Так наступление окончательно решено? – сказал Болконский.
– И знаете ли, мой милый, мне кажется, что решительно Буонапарте потерял свою латынь. Вы знаете, что нынче получено от него письмо к императору. – Долгоруков улыбнулся значительно.
– Вот как! Что ж он пишет? – спросил Болконский.
– Что он может писать? Традиридира и т. п., всё только с целью выиграть время. Я вам говорю, что он у нас в руках; это верно! Но что забавнее всего, – сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, – это то, что никак не могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само собою разумеется не императору, то генералу Буонапарту, как мне казалось.
– Но между тем, чтобы не признавать императором, и тем, чтобы называть генералом Буонапарте, есть разница, – сказал Болконский.
– В том то и дело, – смеясь и перебивая, быстро говорил Долгоруков. – Вы знаете Билибина, он очень умный человек, он предлагал адресовать: «узурпатору и врагу человеческого рода».
Долгоруков весело захохотал.
– Не более того? – заметил Болконский.
– Но всё таки Билибин нашел серьезный титул адреса. И остроумный и умный человек.
– Как же?
– Главе французского правительства, au chef du gouverienement francais, – серьезно и с удовольствием сказал князь Долгоруков. – Не правда ли, что хорошо?
– Хорошо, но очень не понравится ему, – заметил Болконский.
– О, и очень! Мой брат знает его: он не раз обедал у него, у теперешнего императора, в Париже и говорил мне, что он не видал более утонченного и хитрого дипломата: знаете, соединение французской ловкости и итальянского актерства? Вы знаете его анекдоты с графом Марковым? Только один граф Марков умел с ним обращаться. Вы знаете историю платка? Это прелесть!
И словоохотливый Долгоруков, обращаясь то к Борису, то к князю Андрею, рассказал, как Бонапарт, желая испытать Маркова, нашего посланника, нарочно уронил перед ним платок и остановился, глядя на него, ожидая, вероятно, услуги от Маркова и как, Марков тотчас же уронил рядом свой платок и поднял свой, не поднимая платка Бонапарта.
– Charmant, [Очаровательно,] – сказал Болконский, – но вот что, князь, я пришел к вам просителем за этого молодого человека. Видите ли что?…
Но князь Андрей не успел докончить, как в комнату вошел адъютант, который звал князя Долгорукова к императору.
– Ах, какая досада! – сказал Долгоруков, поспешно вставая и пожимая руки князя Андрея и Бориса. – Вы знаете, я очень рад сделать всё, что от меня зависит, и для вас и для этого милого молодого человека. – Он еще раз пожал руку Бориса с выражением добродушного, искреннего и оживленного легкомыслия. – Но вы видите… до другого раза!
Бориса волновала мысль о той близости к высшей власти, в которой он в эту минуту чувствовал себя. Он сознавал себя здесь в соприкосновении с теми пружинами, которые руководили всеми теми громадными движениями масс, которых он в своем полку чувствовал себя маленькою, покорною и ничтожной» частью. Они вышли в коридор вслед за князем Долгоруковым и встретили выходившего (из той двери комнаты государя, в которую вошел Долгоруков) невысокого человека в штатском платье, с умным лицом и резкой чертой выставленной вперед челюсти, которая, не портя его, придавала ему особенную живость и изворотливость выражения. Этот невысокий человек кивнул, как своему, Долгорукому и пристально холодным взглядом стал вглядываться в князя Андрея, идя прямо на него и видимо, ожидая, чтобы князь Андрей поклонился ему или дал дорогу. Князь Андрей не сделал ни того, ни другого; в лице его выразилась злоба, и молодой человек, отвернувшись, прошел стороной коридора.
– Кто это? – спросил Борис.
– Это один из самых замечательнейших, но неприятнейших мне людей. Это министр иностранных дел, князь Адам Чарторижский.
– Вот эти люди, – сказал Болконский со вздохом, который он не мог подавить, в то время как они выходили из дворца, – вот эти то люди решают судьбы народов.
На другой день войска выступили в поход, и Борис не успел до самого Аустерлицкого сражения побывать ни у Болконского, ни у Долгорукова и остался еще на время в Измайловском полку.
На заре 16 числа эскадрон Денисова, в котором служил Николай Ростов, и который был в отряде князя Багратиона, двинулся с ночлега в дело, как говорили, и, пройдя около версты позади других колонн, был остановлен на большой дороге. Ростов видел, как мимо его прошли вперед казаки, 1 й и 2 й эскадрон гусар, пехотные батальоны с артиллерией и проехали генералы Багратион и Долгоруков с адъютантами. Весь страх, который он, как и прежде, испытывал перед делом; вся внутренняя борьба, посредством которой он преодолевал этот страх; все его мечтания о том, как он по гусарски отличится в этом деле, – пропали даром. Эскадрон их был оставлен в резерве, и Николай Ростов скучно и тоскливо провел этот день. В 9 м часу утра он услыхал пальбу впереди себя, крики ура, видел привозимых назад раненых (их было немного) и, наконец, видел, как в середине сотни казаков провели целый отряд французских кавалеристов. Очевидно, дело было кончено, и дело было, очевидно небольшое, но счастливое. Проходившие назад солдаты и офицеры рассказывали о блестящей победе, о занятии города Вишау и взятии в плен целого французского эскадрона. День был ясный, солнечный, после сильного ночного заморозка, и веселый блеск осеннего дня совпадал с известием о победе, которое передавали не только рассказы участвовавших в нем, но и радостное выражение лиц солдат, офицеров, генералов и адъютантов, ехавших туда и оттуда мимо Ростова. Тем больнее щемило сердце Николая, напрасно перестрадавшего весь страх, предшествующий сражению, и пробывшего этот веселый день в бездействии.
– Ростов, иди сюда, выпьем с горя! – крикнул Денисов, усевшись на краю дороги перед фляжкой и закуской.
Офицеры собрались кружком, закусывая и разговаривая, около погребца Денисова.
– Вот еще одного ведут! – сказал один из офицеров, указывая на французского пленного драгуна, которого вели пешком два казака.
Один из них вел в поводу взятую у пленного рослую и красивую французскую лошадь.
– Продай лошадь! – крикнул Денисов казаку.
– Изволь, ваше благородие…
Офицеры встали и окружили казаков и пленного француза. Французский драгун был молодой малый, альзасец, говоривший по французски с немецким акцентом. Он задыхался от волнения, лицо его было красно, и, услыхав французский язык, он быстро заговорил с офицерами, обращаясь то к тому, то к другому. Он говорил, что его бы не взяли; что он не виноват в том, что его взяли, а виноват le caporal, который послал его захватить попоны, что он ему говорил, что уже русские там. И ко всякому слову он прибавлял: mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval [Но не обижайте мою лошадку,] и ласкал свою лошадь. Видно было, что он не понимал хорошенько, где он находится. Он то извинялся, что его взяли, то, предполагая перед собою свое начальство, выказывал свою солдатскую исправность и заботливость о службе. Он донес с собой в наш арьергард во всей свежести атмосферу французского войска, которое так чуждо было для нас.
Казаки отдали лошадь за два червонца, и Ростов, теперь, получив деньги, самый богатый из офицеров, купил ее.
– Mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval, – добродушно сказал альзасец Ростову, когда лошадь передана была гусару.
Ростов, улыбаясь, успокоил драгуна и дал ему денег.
– Алё! Алё! – сказал казак, трогая за руку пленного, чтобы он шел дальше.
– Государь! Государь! – вдруг послышалось между гусарами.
Всё побежало, заторопилось, и Ростов увидал сзади по дороге несколько подъезжающих всадников с белыми султанами на шляпах. В одну минуту все были на местах и ждали. Ростов не помнил и не чувствовал, как он добежал до своего места и сел на лошадь. Мгновенно прошло его сожаление о неучастии в деле, его будничное расположение духа в кругу приглядевшихся лиц, мгновенно исчезла всякая мысль о себе: он весь поглощен был чувством счастия, происходящего от близости государя. Он чувствовал себя одною этою близостью вознагражденным за потерю нынешнего дня. Он был счастлив, как любовник, дождавшийся ожидаемого свидания. Не смея оглядываться во фронте и не оглядываясь, он чувствовал восторженным чутьем его приближение. И он чувствовал это не по одному звуку копыт лошадей приближавшейся кавалькады, но он чувствовал это потому, что, по мере приближения, всё светлее, радостнее и значительнее и праздничнее делалось вокруг него. Всё ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным этими лучами, он слышит его голос – этот ласковый, спокойный, величественный и вместе с тем столь простой голос. Как и должно было быть по чувству Ростова, наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздались звуки голоса государя.
– Les huzards de Pavlograd? [Павлоградские гусары?] – вопросительно сказал он.
– La reserve, sire! [Резерв, ваше величество!] – отвечал чей то другой голос, столь человеческий после того нечеловеческого голоса, который сказал: Les huzards de Pavlograd?
Государь поровнялся с Ростовым и остановился. Лицо Александра было еще прекраснее, чем на смотру три дня тому назад. Оно сияло такою веселостью и молодостью, такою невинною молодостью, что напоминало ребяческую четырнадцатилетнюю резвость, и вместе с тем это было всё таки лицо величественного императора. Случайно оглядывая эскадрон, глаза государя встретились с глазами Ростова и не более как на две секунды остановились на них. Понял ли государь, что делалось в душе Ростова (Ростову казалось, что он всё понял), но он посмотрел секунды две своими голубыми глазами в лицо Ростова. (Мягко и кротко лился из них свет.) Потом вдруг он приподнял брови, резким движением ударил левой ногой лошадь и галопом поехал вперед.
Молодой император не мог воздержаться от желания присутствовать при сражении и, несмотря на все представления придворных, в 12 часов, отделившись от 3 й колонны, при которой он следовал, поскакал к авангарду. Еще не доезжая до гусар, несколько адъютантов встретили его с известием о счастливом исходе дела.
Сражение, состоявшее только в том, что захвачен эскадрон французов, было представлено как блестящая победа над французами, и потому государь и вся армия, особенно после того, как не разошелся еще пороховой дым на поле сражения, верили, что французы побеждены и отступают против своей воли. Несколько минут после того, как проехал государь, дивизион павлоградцев потребовали вперед. В самом Вишау, маленьком немецком городке, Ростов еще раз увидал государя. На площади города, на которой была до приезда государя довольно сильная перестрелка, лежало несколько человек убитых и раненых, которых не успели подобрать. Государь, окруженный свитою военных и невоенных, был на рыжей, уже другой, чем на смотру, энглизированной кобыле и, склонившись на бок, грациозным жестом держа золотой лорнет у глаза, смотрел в него на лежащего ничком, без кивера, с окровавленною головою солдата. Солдат раненый был так нечист, груб и гадок, что Ростова оскорбила близость его к государю. Ростов видел, как содрогнулись, как бы от пробежавшего мороза, сутуловатые плечи государя, как левая нога его судорожно стала бить шпорой бок лошади, и как приученная лошадь равнодушно оглядывалась и не трогалась с места. Слезший с лошади адъютант взял под руки солдата и стал класть на появившиеся носилки. Солдат застонал.
– Тише, тише, разве нельзя тише? – видимо, более страдая, чем умирающий солдат, проговорил государь и отъехал прочь.
Ростов видел слезы, наполнившие глаза государя, и слышал, как он, отъезжая, по французски сказал Чарторижскому:
– Какая ужасная вещь война, какая ужасная вещь! Quelle terrible chose que la guerre!
Войска авангарда расположились впереди Вишау, в виду цепи неприятельской, уступавшей нам место при малейшей перестрелке в продолжение всего дня. Авангарду объявлена была благодарность государя, обещаны награды, и людям роздана двойная порция водки. Еще веселее, чем в прошлую ночь, трещали бивачные костры и раздавались солдатские песни.
Денисов в эту ночь праздновал производство свое в майоры, и Ростов, уже довольно выпивший в конце пирушки, предложил тост за здоровье государя, но «не государя императора, как говорят на официальных обедах, – сказал он, – а за здоровье государя, доброго, обворожительного и великого человека; пьем за его здоровье и за верную победу над французами!»
– Коли мы прежде дрались, – сказал он, – и не давали спуску французам, как под Шенграбеном, что же теперь будет, когда он впереди? Мы все умрем, с наслаждением умрем за него. Так, господа? Может быть, я не так говорю, я много выпил; да я так чувствую, и вы тоже. За здоровье Александра первого! Урра!
– Урра! – зазвучали воодушевленные голоса офицеров.
И старый ротмистр Кирстен кричал воодушевленно и не менее искренно, чем двадцатилетний Ростов.
Когда офицеры выпили и разбили свои стаканы, Кирстен налил другие и, в одной рубашке и рейтузах, с стаканом в руке подошел к солдатским кострам и в величественной позе взмахнув кверху рукой, с своими длинными седыми усами и белой грудью, видневшейся из за распахнувшейся рубашки, остановился в свете костра.
– Ребята, за здоровье государя императора, за победу над врагами, урра! – крикнул он своим молодецким, старческим, гусарским баритоном.
Гусары столпились и дружно отвечали громким криком.
Поздно ночью, когда все разошлись, Денисов потрепал своей коротенькой рукой по плечу своего любимца Ростова.
– Вот на походе не в кого влюбиться, так он в ца'я влюбился, – сказал он.
– Денисов, ты этим не шути, – крикнул Ростов, – это такое высокое, такое прекрасное чувство, такое…
– Ве'ю, ве'ю, д'ужок, и 'азделяю и одоб'яю…
– Нет, не понимаешь!
И Ростов встал и пошел бродить между костров, мечтая о том, какое было бы счастие умереть, не спасая жизнь (об этом он и не смел мечтать), а просто умереть в глазах государя. Он действительно был влюблен и в царя, и в славу русского оружия, и в надежду будущего торжества. И не он один испытывал это чувство в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее восторженно, в своего царя и в славу русского оружия.
На следующий день государь остановился в Вишау. Лейб медик Вилье несколько раз был призываем к нему. В главной квартире и в ближайших войсках распространилось известие, что государь был нездоров. Он ничего не ел и дурно спал эту ночь, как говорили приближенные. Причина этого нездоровья заключалась в сильном впечатлении, произведенном на чувствительную душу государя видом раненых и убитых.
На заре 17 го числа в Вишау был препровожден с аванпостов французский офицер, приехавший под парламентерским флагом, требуя свидания с русским императором. Офицер этот был Савари. Государь только что заснул, и потому Савари должен был дожидаться. В полдень он был допущен к государю и через час поехал вместе с князем Долгоруковым на аванпосты французской армии.
Как слышно было, цель присылки Савари состояла в предложении свидания императора Александра с Наполеоном. В личном свидании, к радости и гордости всей армии, было отказано, и вместо государя князь Долгоруков, победитель при Вишау, был отправлен вместе с Савари для переговоров с Наполеоном, ежели переговоры эти, против чаяния, имели целью действительное желание мира.
Ввечеру вернулся Долгоруков, прошел прямо к государю и долго пробыл у него наедине.
18 и 19 ноября войска прошли еще два перехода вперед, и неприятельские аванпосты после коротких перестрелок отступали. В высших сферах армии с полдня 19 го числа началось сильное хлопотливо возбужденное движение, продолжавшееся до утра следующего дня, 20 го ноября, в который дано было столь памятное Аустерлицкое сражение.
До полудня 19 числа движение, оживленные разговоры, беготня, посылки адъютантов ограничивались одной главной квартирой императоров; после полудня того же дня движение передалось в главную квартиру Кутузова и в штабы колонных начальников. Вечером через адъютантов разнеслось это движение по всем концам и частям армии, и в ночь с 19 на 20 поднялась с ночлегов, загудела говором и заколыхалась и тронулась громадным девятиверстным холстом 80 титысячная масса союзного войска.
Сосредоточенное движение, начавшееся поутру в главной квартире императоров и давшее толчок всему дальнейшему движению, было похоже на первое движение серединного колеса больших башенных часов. Медленно двинулось одно колесо, повернулось другое, третье, и всё быстрее и быстрее пошли вертеться колеса, блоки, шестерни, начали играть куранты, выскакивать фигуры, и мерно стали подвигаться стрелки, показывая результат движения.
Как в механизме часов, так и в механизме военного дела, так же неудержимо до последнего результата раз данное движение, и так же безучастно неподвижны, за момент до передачи движения, части механизма, до которых еще не дошло дело. Свистят на осях колеса, цепляясь зубьями, шипят от быстроты вертящиеся блоки, а соседнее колесо так же спокойно и неподвижно, как будто оно сотни лет готово простоять этою неподвижностью; но пришел момент – зацепил рычаг, и, покоряясь движению, трещит, поворачиваясь, колесо и сливается в одно действие, результат и цель которого ему непонятны.
Как в часах результат сложного движения бесчисленных различных колес и блоков есть только медленное и уравномеренное движение стрелки, указывающей время, так и результатом всех сложных человеческих движений этих 1000 русских и французов – всех страстей, желаний, раскаяний, унижений, страданий, порывов гордости, страха, восторга этих людей – был только проигрыш Аустерлицкого сражения, так называемого сражения трех императоров, т. е. медленное передвижение всемирно исторической стрелки на циферблате истории человечества.
Князь Андрей был в этот день дежурным и неотлучно при главнокомандующем.
В 6 м часу вечера Кутузов приехал в главную квартиру императоров и, недолго пробыв у государя, пошел к обер гофмаршалу графу Толстому.
Болконский воспользовался этим временем, чтобы зайти к Долгорукову узнать о подробностях дела. Князь Андрей чувствовал, что Кутузов чем то расстроен и недоволен, и что им недовольны в главной квартире, и что все лица императорской главной квартиры имеют с ним тон людей, знающих что то такое, чего другие не знают; и поэтому ему хотелось поговорить с Долгоруковым.
– Ну, здравствуйте, mon cher, – сказал Долгоруков, сидевший с Билибиным за чаем. – Праздник на завтра. Что ваш старик? не в духе?
– Не скажу, чтобы был не в духе, но ему, кажется, хотелось бы, чтоб его выслушали.
– Да его слушали на военном совете и будут слушать, когда он будет говорить дело; но медлить и ждать чего то теперь, когда Бонапарт боится более всего генерального сражения, – невозможно.
– Да вы его видели? – сказал князь Андрей. – Ну, что Бонапарт? Какое впечатление он произвел на вас?
– Да, видел и убедился, что он боится генерального сражения более всего на свете, – повторил Долгоруков, видимо, дорожа этим общим выводом, сделанным им из его свидания с Наполеоном. – Ежели бы он не боялся сражения, для чего бы ему было требовать этого свидания, вести переговоры и, главное, отступать, тогда как отступление так противно всей его методе ведения войны? Поверьте мне: он боится, боится генерального сражения, его час настал. Это я вам говорю.
– Но расскажите, как он, что? – еще спросил князь Андрей.
– Он человек в сером сюртуке, очень желавший, чтобы я ему говорил «ваше величество», но, к огорчению своему, не получивший от меня никакого титула. Вот это какой человек, и больше ничего, – отвечал Долгоруков, оглядываясь с улыбкой на Билибина.
– Несмотря на мое полное уважение к старому Кутузову, – продолжал он, – хороши мы были бы все, ожидая чего то и тем давая ему случай уйти или обмануть нас, тогда как теперь он верно в наших руках. Нет, не надобно забывать Суворова и его правила: не ставить себя в положение атакованного, а атаковать самому. Поверьте, на войне энергия молодых людей часто вернее указывает путь, чем вся опытность старых кунктаторов.
– Но в какой же позиции мы атакуем его? Я был на аванпостах нынче, и нельзя решить, где он именно стоит с главными силами, – сказал князь Андрей.
Ему хотелось высказать Долгорукову свой, составленный им, план атаки.
– Ах, это совершенно всё равно, – быстро заговорил Долгоруков, вставая и раскрывая карту на столе. – Все случаи предвидены: ежели он стоит у Брюнна…
И князь Долгоруков быстро и неясно рассказал план флангового движения Вейротера.
Князь Андрей стал возражать и доказывать свой план, который мог быть одинаково хорош с планом Вейротера, но имел тот недостаток, что план Вейротера уже был одобрен. Как только князь Андрей стал доказывать невыгоды того и выгоды своего, князь Долгоруков перестал его слушать и рассеянно смотрел не на карту, а на лицо князя Андрея.
– Впрочем, у Кутузова будет нынче военный совет: вы там можете всё это высказать, – сказал Долгоруков.
– Я это и сделаю, – сказал князь Андрей, отходя от карты.
– И о чем вы заботитесь, господа? – сказал Билибин, до сих пор с веселой улыбкой слушавший их разговор и теперь, видимо, собираясь пошутить. – Будет ли завтра победа или поражение, слава русского оружия застрахована. Кроме вашего Кутузова, нет ни одного русского начальника колонн. Начальники: Неrr general Wimpfen, le comte de Langeron, le prince de Lichtenstein, le prince de Hohenloe et enfin Prsch… prsch… et ainsi de suite, comme tous les noms polonais. [Вимпфен, граф Ланжерон, князь Лихтенштейн, Гогенлое и еще Пришпршипрш, как все польские имена.]
– Taisez vous, mauvaise langue, [Удержите ваше злоязычие.] – сказал Долгоруков. – Неправда, теперь уже два русских: Милорадович и Дохтуров, и был бы 3 й, граф Аракчеев, но у него нервы слабы.
– Однако Михаил Иларионович, я думаю, вышел, – сказал князь Андрей. – Желаю счастия и успеха, господа, – прибавил он и вышел, пожав руки Долгорукову и Бибилину.
Возвращаясь домой, князь Андрей не мог удержаться, чтобы не спросить молчаливо сидевшего подле него Кутузова, о том, что он думает о завтрашнем сражении?
Кутузов строго посмотрел на своего адъютанта и, помолчав, ответил:
– Я думаю, что сражение будет проиграно, и я так сказал графу Толстому и просил его передать это государю. Что же, ты думаешь, он мне ответил? Eh, mon cher general, je me mele de riz et des et cotelettes, melez vous des affaires de la guerre. [И, любезный генерал! Я занят рисом и котлетами, а вы занимайтесь военными делами.] Да… Вот что мне отвечали!
В 10 м часу вечера Вейротер с своими планами переехал на квартиру Кутузова, где и был назначен военный совет. Все начальники колонн были потребованы к главнокомандующему, и, за исключением князя Багратиона, который отказался приехать, все явились к назначенному часу.
Вейротер, бывший полным распорядителем предполагаемого сражения, представлял своею оживленностью и торопливостью резкую противоположность с недовольным и сонным Кутузовым, неохотно игравшим роль председателя и руководителя военного совета. Вейротер, очевидно, чувствовал себя во главе.движения, которое стало уже неудержимо. Он был, как запряженная лошадь, разбежавшаяся с возом под гору. Он ли вез, или его гнало, он не знал; но он несся во всю возможную быстроту, не имея времени уже обсуждать того, к чему поведет это движение. Вейротер в этот вечер был два раза для личного осмотра в цепи неприятеля и два раза у государей, русского и австрийского, для доклада и объяснений, и в своей канцелярии, где он диктовал немецкую диспозицию. Он, измученный, приехал теперь к Кутузову.
Он, видимо, так был занят, что забывал даже быть почтительным с главнокомандующим: он перебивал его, говорил быстро, неясно, не глядя в лицо собеседника, не отвечая на деланные ему вопросы, был испачкан грязью и имел вид жалкий, измученный, растерянный и вместе с тем самонадеянный и гордый.
Кутузов занимал небольшой дворянский замок около Остралиц. В большой гостиной, сделавшейся кабинетом главнокомандующего, собрались: сам Кутузов, Вейротер и члены военного совета. Они пили чай. Ожидали только князя Багратиона, чтобы приступить к военному совету. В 8 м часу приехал ординарец Багратиона с известием, что князь быть не может. Князь Андрей пришел доложить о том главнокомандующему и, пользуясь прежде данным ему Кутузовым позволением присутствовать при совете, остался в комнате.
– Так как князь Багратион не будет, то мы можем начинать, – сказал Вейротер, поспешно вставая с своего места и приближаясь к столу, на котором была разложена огромная карта окрестностей Брюнна.
Кутузов в расстегнутом мундире, из которого, как бы освободившись, выплыла на воротник его жирная шея, сидел в вольтеровском кресле, положив симметрично пухлые старческие руки на подлокотники, и почти спал. На звук голоса Вейротера он с усилием открыл единственный глаз.
– Да, да, пожалуйста, а то поздно, – проговорил он и, кивнув головой, опустил ее и опять закрыл глаза.
Ежели первое время члены совета думали, что Кутузов притворялся спящим, то звуки, которые он издавал носом во время последующего чтения, доказывали, что в эту минуту для главнокомандующего дело шло о гораздо важнейшем, чем о желании выказать свое презрение к диспозиции или к чему бы то ни было: дело шло для него о неудержимом удовлетворении человеческой потребности – .сна. Он действительно спал. Вейротер с движением человека, слишком занятого для того, чтобы терять хоть одну минуту времени, взглянул на Кутузова и, убедившись, что он спит, взял бумагу и громким однообразным тоном начал читать диспозицию будущего сражения под заглавием, которое он тоже прочел:
«Диспозиция к атаке неприятельской позиции позади Кобельница и Сокольница, 20 ноября 1805 года».
Диспозиция была очень сложная и трудная. В оригинальной диспозиции значилось:
Da der Feind mit seinerien linken Fluegel an die mit Wald bedeckten Berge lehnt und sich mit seinerien rechten Fluegel laengs Kobeinitz und Sokolienitz hinter die dort befindIichen Teiche zieht, wir im Gegentheil mit unserem linken Fluegel seinen rechten sehr debordiren, so ist es vortheilhaft letzteren Fluegel des Feindes zu attakiren, besondere wenn wir die Doerfer Sokolienitz und Kobelienitz im Besitze haben, wodurch wir dem Feind zugleich in die Flanke fallen und ihn auf der Flaeche zwischen Schlapanitz und dem Thuerassa Walde verfolgen koennen, indem wir dem Defileen von Schlapanitz und Bellowitz ausweichen, welche die feindliche Front decken. Zu dieserien Endzwecke ist es noethig… Die erste Kolonne Marieschirt… die zweite Kolonne Marieschirt… die dritte Kolonne Marieschirt… [Так как неприятель опирается левым крылом своим на покрытые лесом горы, а правым крылом тянется вдоль Кобельница и Сокольница позади находящихся там прудов, а мы, напротив, превосходим нашим левым крылом его правое, то выгодно нам атаковать сие последнее неприятельское крыло, особливо если мы займем деревни Сокольниц и Кобельниц, будучи поставлены в возможность нападать на фланг неприятеля и преследовать его в равнине между Шлапаницем и лесом Тюрасским, избегая вместе с тем дефилеи между Шлапаницем и Беловицем, которою прикрыт неприятельский фронт. Для этой цели необходимо… Первая колонна марширует… вторая колонна марширует… третья колонна марширует…] и т. д., читал Вейротер. Генералы, казалось, неохотно слушали трудную диспозицию. Белокурый высокий генерал Буксгевден стоял, прислонившись спиною к стене, и, остановив свои глаза на горевшей свече, казалось, не слушал и даже не хотел, чтобы думали, что он слушает. Прямо против Вейротера, устремив на него свои блестящие открытые глаза, в воинственной позе, оперев руки с вытянутыми наружу локтями на колени, сидел румяный Милорадович с приподнятыми усами и плечами. Он упорно молчал, глядя в лицо Вейротера, и спускал с него глаза только в то время, когда австрийский начальник штаба замолкал. В это время Милорадович значительно оглядывался на других генералов. Но по значению этого значительного взгляда нельзя было понять, был ли он согласен или несогласен, доволен или недоволен диспозицией. Ближе всех к Вейротеру сидел граф Ланжерон и с тонкой улыбкой южного французского лица, не покидавшей его во всё время чтения, глядел на свои тонкие пальцы, быстро перевертывавшие за углы золотую табакерку с портретом. В середине одного из длиннейших периодов он остановил вращательное движение табакерки, поднял голову и с неприятною учтивостью на самых концах тонких губ перебил Вейротера и хотел сказать что то; но австрийский генерал, не прерывая чтения, сердито нахмурился и замахал локтями, как бы говоря: потом, потом вы мне скажете свои мысли, теперь извольте смотреть на карту и слушать. Ланжерон поднял глаза кверху с выражением недоумения, оглянулся на Милорадовича, как бы ища объяснения, но, встретив значительный, ничего не значущий взгляд Милорадовича, грустно опустил глаза и опять принялся вертеть табакерку.
– Une lecon de geographie, [Урок из географии,] – проговорил он как бы про себя, но довольно громко, чтобы его слышали.
Пржебышевский с почтительной, но достойной учтивостью пригнул рукой ухо к Вейротеру, имея вид человека, поглощенного вниманием. Маленький ростом Дохтуров сидел прямо против Вейротера с старательным и скромным видом и, нагнувшись над разложенною картой, добросовестно изучал диспозиции и неизвестную ему местность. Он несколько раз просил Вейротера повторять нехорошо расслышанные им слова и трудные наименования деревень. Вейротер исполнял его желание, и Дохтуров записывал.
Когда чтение, продолжавшееся более часу, было кончено, Ланжерон, опять остановив табакерку и не глядя на Вейротера и ни на кого особенно, начал говорить о том, как трудно было исполнить такую диспозицию, где положение неприятеля предполагается известным, тогда как положение это может быть нам неизвестно, так как неприятель находится в движении. Возражения Ланжерона были основательны, но было очевидно, что цель этих возражений состояла преимущественно в желании дать почувствовать генералу Вейротеру, столь самоуверенно, как школьникам ученикам, читавшему свою диспозицию, что он имел дело не с одними дураками, а с людьми, которые могли и его поучить в военном деле. Когда замолк однообразный звук голоса Вейротера, Кутузов открыл глава, как мельник, который просыпается при перерыве усыпительного звука мельничных колес, прислушался к тому, что говорил Ланжерон, и, как будто говоря: «а вы всё еще про эти глупости!» поспешно закрыл глаза и еще ниже опустил голову.
Стараясь как можно язвительнее оскорбить Вейротера в его авторском военном самолюбии, Ланжерон доказывал, что Бонапарте легко может атаковать, вместо того, чтобы быть атакованным, и вследствие того сделать всю эту диспозицию совершенно бесполезною. Вейротер на все возражения отвечал твердой презрительной улыбкой, очевидно вперед приготовленной для всякого возражения, независимо от того, что бы ему ни говорили.
– Ежели бы он мог атаковать нас, то он нынче бы это сделал, – сказал он.
– Вы, стало быть, думаете, что он бессилен, – сказал Ланжерон.
– Много, если у него 40 тысяч войска, – отвечал Вейротер с улыбкой доктора, которому лекарка хочет указать средство лечения.
– В таком случае он идет на свою погибель, ожидая нашей атаки, – с тонкой иронической улыбкой сказал Ланжерон, за подтверждением оглядываясь опять на ближайшего Милорадовича.
Но Милорадович, очевидно, в эту минуту думал менее всего о том, о чем спорили генералы.
– Ma foi, [Ей Богу,] – сказал он, – завтра всё увидим на поле сражения.
Вейротер усмехнулся опять тою улыбкой, которая говорила, что ему смешно и странно встречать возражения от русских генералов и доказывать то, в чем не только он сам слишком хорошо был уверен, но в чем уверены были им государи императоры.
– Неприятель потушил огни, и слышен непрерывный шум в его лагере, – сказал он. – Что это значит? – Или он удаляется, чего одного мы должны бояться, или он переменяет позицию (он усмехнулся). Но даже ежели бы он и занял позицию в Тюрасе, он только избавляет нас от больших хлопот, и распоряжения все, до малейших подробностей, остаются те же.
– Каким же образом?.. – сказал князь Андрей, уже давно выжидавший случая выразить свои сомнения.
Кутузов проснулся, тяжело откашлялся и оглянул генералов.
– Господа, диспозиция на завтра, даже на нынче (потому что уже первый час), не может быть изменена, – сказал он. – Вы ее слышали, и все мы исполним наш долг. А перед сражением нет ничего важнее… (он помолчал) как выспаться хорошенько.
Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились. Было уже за полночь. Князь Андрей вышел.
Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не одобрявшими план атаки, он не знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моей, моей жизнью?» думал он.
«Да, очень может быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг, при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично размягченном и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед домом.
Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет. «Да, завтра, завтра! – думал он. – Завтра, может быть, всё будет кончено для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, даже наверное, завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец, показать всё то, что я могу сделать». И ему представилось сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец, представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтобы уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает победу. А смерть и страдания? говорит другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и продолжает свои успехи. Диспозиция следующего сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове, но делает всё он один. Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он… Ну, а потом? говорит опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что ж? – «Ну, а потом, – отвечает сам себе князь Андрей, – я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков; один голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара, которого знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: «Тит, а Тит?»
– Ну, – отвечал старик.
– Тит, ступай молотить, – говорил шутник.
– Тьфу, ну те к чорту, – раздавался голос, покрываемый хохотом денщиков и слуг.
«И все таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом тумане!»
Ростов в эту ночь был со взводом во фланкёрской цепи, впереди отряда Багратиона. Гусары его попарно были рассыпаны в цепи; сам он ездил верхом по этой линии цепи, стараясь преодолеть сон, непреодолимо клонивший его. Назади его видно было огромное пространство неясно горевших в тумане костров нашей армии; впереди его была туманная темнота. Сколько ни вглядывался Ростов в эту туманную даль, он ничего не видел: то серелось, то как будто чернелось что то; то мелькали как будто огоньки, там, где должен быть неприятель; то ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его закрывались, и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские воспоминания, и он опять поспешно открывал глаза и близко перед собой он видел голову и уши лошади, на которой он сидел, иногда черные фигуры гусар, когда он в шести шагах наезжал на них, а вдали всё ту же туманную темноту. «Отчего же? очень может быть, – думал Ростов, – что государь, встретив меня, даст поручение, как и всякому офицеру: скажет: „Поезжай, узнай, что там“. Много рассказывали же, как совершенно случайно он узнал так какого то офицера и приблизил к себе. Что, ежели бы он приблизил меня к себе! О, как бы я охранял его, как бы я говорил ему всю правду, как бы я изобличал его обманщиков», и Ростов, для того чтобы живо представить себе свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или обманщика немца, которого он с наслаждением не только убивал, но по щекам бил в глазах государя. Вдруг дальний крик разбудил Ростова. Он вздрогнул и открыл глаза.
«Где я? Да, в цепи: лозунг и пароль – дышло, Ольмюц. Экая досада, что эскадрон наш завтра будет в резервах… – подумал он. – Попрошусь в дело. Это, может быть, единственный случай увидеть государя. Да, теперь недолго до смены. Объеду еще раз и, как вернусь, пойду к генералу и попрошу его». Он поправился на седле и тронул лошадь, чтобы еще раз объехать своих гусар. Ему показалось, что было светлей. В левой стороне виднелся пологий освещенный скат и противоположный, черный бугор, казавшийся крутым, как стена. На бугре этом было белое пятно, которого никак не мог понять Ростов: поляна ли это в лесу, освещенная месяцем, или оставшийся снег, или белые дома? Ему показалось даже, что по этому белому пятну зашевелилось что то. «Должно быть, снег – это пятно; пятно – une tache», думал Ростов. «Вот тебе и не таш…»
«Наташа, сестра, черные глаза. На… ташка (Вот удивится, когда я ей скажу, как я увидал государя!) Наташку… ташку возьми…» – «Поправей то, ваше благородие, а то тут кусты», сказал голос гусара, мимо которого, засыпая, проезжал Ростов. Ростов поднял голову, которая опустилась уже до гривы лошади, и остановился подле гусара. Молодой детский сон непреодолимо клонил его. «Да, бишь, что я думал? – не забыть. Как с государем говорить буду? Нет, не то – это завтра. Да, да! На ташку, наступить… тупить нас – кого? Гусаров. А гусары в усы… По Тверской ехал этот гусар с усами, еще я подумал о нем, против самого Гурьева дома… Старик Гурьев… Эх, славный малый Денисов! Да, всё это пустяки. Главное теперь – государь тут. Как он на меня смотрел, и хотелось ему что то сказать, да он не смел… Нет, это я не смел. Да это пустяки, а главное – не забывать, что я нужное то думал, да. На – ташку, нас – тупить, да, да, да. Это хорошо». – И он опять упал головой на шею лошади. Вдруг ему показалось, что в него стреляют. «Что? Что? Что!… Руби! Что?…» заговорил, очнувшись, Ростов. В то мгновение, как он открыл глаза, Ростов услыхал перед собою там, где был неприятель, протяжные крики тысячи голосов. Лошади его и гусара, стоявшего подле него, насторожили уши на эти крики. На том месте, с которого слышались крики, зажегся и потух один огонек, потом другой, и по всей линии французских войск на горе зажглись огни, и крики всё более и более усиливались. Ростов слышал звуки французских слов, но не мог их разобрать. Слишком много гудело голосов. Только слышно было: аааа! и рррр!
– Что это? Ты как думаешь? – обратился Ростов к гусару, стоявшему подле него. – Ведь это у неприятеля?
Гусар ничего не ответил.
– Что ж, ты разве не слышишь? – довольно долго подождав ответа, опять спросил Ростов.
– А кто ё знает, ваше благородие, – неохотно отвечал гусар.
– По месту должно быть неприятель? – опять повторил Ростов.
– Може он, а може, и так, – проговорил гусар, – дело ночное. Ну! шали! – крикнул он на свою лошадь, шевелившуюся под ним.
Лошадь Ростова тоже торопилась, била ногой по мерзлой земле, прислушиваясь к звукам и приглядываясь к огням. Крики голосов всё усиливались и усиливались и слились в общий гул, который могла произвести только несколько тысячная армия. Огни больше и больше распространялись, вероятно, по линии французского лагеря. Ростову уже не хотелось спать. Веселые, торжествующие крики в неприятельской армии возбудительно действовали на него: Vive l'empereur, l'empereur! [Да здравствует император, император!] уже ясно слышалось теперь Ростову.
– А недалеко, – должно быть, за ручьем? – сказал он стоявшему подле него гусару.
Гусар только вздохнул, ничего не отвечая, и прокашлялся сердито. По линии гусар послышался топот ехавшего рысью конного, и из ночного тумана вдруг выросла, представляясь громадным слоном, фигура гусарского унтер офицера.
– Ваше благородие, генералы! – сказал унтер офицер, подъезжая к Ростову.
Ростов, продолжая оглядываться на огни и крики, поехал с унтер офицером навстречу нескольким верховым, ехавшим по линии. Один был на белой лошади. Князь Багратион с князем Долгоруковым и адъютантами выехали посмотреть на странное явление огней и криков в неприятельской армии. Ростов, подъехав к Багратиону, рапортовал ему и присоединился к адъютантам, прислушиваясь к тому, что говорили генералы.
– Поверьте, – говорил князь Долгоруков, обращаясь к Багратиону, – что это больше ничего как хитрость: он отступил и в арьергарде велел зажечь огни и шуметь, чтобы обмануть нас.
– Едва ли, – сказал Багратион, – с вечера я их видел на том бугре; коли ушли, так и оттуда снялись. Г. офицер, – обратился князь Багратион к Ростову, – стоят там еще его фланкёры?
– С вечера стояли, а теперь не могу знать, ваше сиятельство. Прикажите, я съезжу с гусарами, – сказал Ростов.
Багратион остановился и, не отвечая, в тумане старался разглядеть лицо Ростова.
– А что ж, посмотрите, – сказал он, помолчав немного.
– Слушаю с.
Ростов дал шпоры лошади, окликнул унтер офицера Федченку и еще двух гусар, приказал им ехать за собою и рысью поехал под гору по направлению к продолжавшимся крикам. Ростову и жутко и весело было ехать одному с тремя гусарами туда, в эту таинственную и опасную туманную даль, где никто не был прежде его. Багратион закричал ему с горы, чтобы он не ездил дальше ручья, но Ростов сделал вид, как будто не слыхал его слов, и, не останавливаясь, ехал дальше и дальше, беспрестанно обманываясь, принимая кусты за деревья и рытвины за людей и беспрестанно объясняя свои обманы. Спустившись рысью под гору, он уже не видал ни наших, ни неприятельских огней, но громче, яснее слышал крики французов. В лощине он увидал перед собой что то вроде реки, но когда он доехал до нее, он узнал проезженную дорогу. Выехав на дорогу, он придержал лошадь в нерешительности: ехать по ней, или пересечь ее и ехать по черному полю в гору. Ехать по светлевшей в тумане дороге было безопаснее, потому что скорее можно было рассмотреть людей. «Пошел за мной», проговорил он, пересек дорогу и стал подниматься галопом на гору, к тому месту, где с вечера стоял французский пикет.
– Ваше благородие, вот он! – проговорил сзади один из гусар.
И не успел еще Ростов разглядеть что то, вдруг зачерневшееся в тумане, как блеснул огонек, щелкнул выстрел, и пуля, как будто жалуясь на что то, зажужжала высоко в тумане и вылетела из слуха. Другое ружье не выстрелило, но блеснул огонек на полке. Ростов повернул лошадь и галопом поехал назад. Еще раздались в разных промежутках четыре выстрела, и на разные тоны запели пули где то в тумане. Ростов придержал лошадь, повеселевшую так же, как он, от выстрелов, и поехал шагом. «Ну ка еще, ну ка еще!» говорил в его душе какой то веселый голос. Но выстрелов больше не было.
Только подъезжая к Багратиону, Ростов опять пустил свою лошадь в галоп и, держа руку у козырька, подъехал к нему.
Долгоруков всё настаивал на своем мнении, что французы отступили и только для того, чтобы обмануть нас, разложили огни.
– Что же это доказывает? – говорил он в то время, как Ростов подъехал к ним. – Они могли отступить и оставить пикеты.
– Видно, еще не все ушли, князь, – сказал Багратион. – До завтрашнего утра, завтра всё узнаем.
– На горе пикет, ваше сиятельство, всё там же, где был с вечера, – доложил Ростов, нагибаясь вперед, держа руку у козырька и не в силах удержать улыбку веселья, вызванного в нем его поездкой и, главное, звуками пуль.
– Хорошо, хорошо, – сказал Багратион, – благодарю вас, г. офицер.
– Ваше сиятельство, – сказал Ростов, – позвольте вас просить.
– Что такое?
– Завтра эскадрон наш назначен в резервы; позвольте вас просить прикомандировать меня к 1 му эскадрону.
– Как фамилия?
– Граф Ростов.
– А, хорошо. Оставайся при мне ординарцем.
– Ильи Андреича сын? – сказал Долгоруков.
Но Ростов не отвечал ему.
– Так я буду надеяться, ваше сиятельство.
– Я прикажу.
«Завтра, очень может быть, пошлют с каким нибудь приказанием к государю, – подумал он. – Слава Богу».
Крики и огни в неприятельской армии происходили оттого, что в то время, как по войскам читали приказ Наполеона, сам император верхом объезжал свои бивуаки. Солдаты, увидав императора, зажигали пуки соломы и с криками: vive l'empereur! бежали за ним. Приказ Наполеона был следующий:
«Солдаты! Русская армия выходит против вас, чтобы отмстить за австрийскую, ульмскую армию. Это те же баталионы, которые вы разбили при Голлабрунне и которые вы с тех пор преследовали постоянно до этого места. Позиции, которые мы занимаем, – могущественны, и пока они будут итти, чтоб обойти меня справа, они выставят мне фланг! Солдаты! Я сам буду руководить вашими баталионами. Я буду держаться далеко от огня, если вы, с вашей обычной храбростью, внесете в ряды неприятельские беспорядок и смятение; но если победа будет хоть одну минуту сомнительна, вы увидите вашего императора, подвергающегося первым ударам неприятеля, потому что не может быть колебания в победе, особенно в тот день, в который идет речь о чести французской пехоты, которая так необходима для чести своей нации.
Под предлогом увода раненых не расстроивать ряда! Каждый да будет вполне проникнут мыслию, что надо победить этих наемников Англии, воодушевленных такою ненавистью против нашей нации. Эта победа окончит наш поход, и мы можем возвратиться на зимние квартиры, где застанут нас новые французские войска, которые формируются во Франции; и тогда мир, который я заключу, будет достоин моего народа, вас и меня.
Наполеон».
В 5 часов утра еще было совсем темно. Войска центра, резервов и правый фланг Багратиона стояли еще неподвижно; но на левом фланге колонны пехоты, кавалерии и артиллерии, долженствовавшие первые спуститься с высот, для того чтобы атаковать французский правый фланг и отбросить его, по диспозиции, в Богемские горы, уже зашевелились и начали подниматься с своих ночлегов. Дым от костров, в которые бросали всё лишнее, ел глаза. Было холодно и темно. Офицеры торопливо пили чай и завтракали, солдаты пережевывали сухари, отбивали ногами дробь, согреваясь, и стекались против огней, бросая в дрова остатки балаганов, стулья, столы, колеса, кадушки, всё лишнее, что нельзя было увезти с собою. Австрийские колонновожатые сновали между русскими войсками и служили предвестниками выступления. Как только показывался австрийский офицер около стоянки полкового командира, полк начинал шевелиться: солдаты сбегались от костров, прятали в голенища трубочки, мешочки в повозки, разбирали ружья и строились. Офицеры застегивались, надевали шпаги и ранцы и, покрикивая, обходили ряды; обозные и денщики запрягали, укладывали и увязывали повозки. Адъютанты, батальонные и полковые командиры садились верхами, крестились, отдавали последние приказания, наставления и поручения остающимся обозным, и звучал однообразный топот тысячей ног. Колонны двигались, не зная куда и не видя от окружавших людей, от дыма и от усиливающегося тумана ни той местности, из которой они выходили, ни той, в которую они вступали.
Солдат в движении так же окружен, ограничен и влеком своим полком, как моряк кораблем, на котором он находится. Как бы далеко он ни прошел, в какие бы странные, неведомые и опасные широты ни вступил он, вокруг него – как для моряка всегда и везде те же палубы, мачты, канаты своего корабля – всегда и везде те же товарищи, те же ряды, тот же фельдфебель Иван Митрич, та же ротная собака Жучка, то же начальство. Солдат редко желает знать те широты, в которых находится весь корабль его; но в день сражения, Бог знает как и откуда, в нравственном мире войска слышится одна для всех строгая нота, которая звучит приближением чего то решительного и торжественного и вызывает их на несвойственное им любопытство. Солдаты в дни сражений возбужденно стараются выйти из интересов своего полка, прислушиваются, приглядываются и жадно расспрашивают о том, что делается вокруг них.
Туман стал так силен, что, несмотря на то, что рассветало, не видно было в десяти шагах перед собою. Кусты казались громадными деревьями, ровные места – обрывами и скатами. Везде, со всех сторон, можно было столкнуться с невидимым в десяти шагах неприятелем. Но долго шли колонны всё в том же тумане, спускаясь и поднимаясь на горы, минуя сады и ограды, по новой, непонятной местности, нигде не сталкиваясь с неприятелем. Напротив того, то впереди, то сзади, со всех сторон, солдаты узнавали, что идут по тому же направлению наши русские колонны. Каждому солдату приятно становилось на душе оттого, что он знал, что туда же, куда он идет, то есть неизвестно куда, идет еще много, много наших.
– Ишь ты, и курские прошли, – говорили в рядах.
– Страсть, братец ты мой, что войски нашей собралось! Вечор посмотрел, как огни разложили, конца краю не видать. Москва, – одно слово!
Хотя никто из колонных начальников не подъезжал к рядам и не говорил с солдатами (колонные начальники, как мы видели на военном совете, были не в духе и недовольны предпринимаемым делом и потому только исполняли приказания и не заботились о том, чтобы повеселить солдат), несмотря на то, солдаты шли весело, как и всегда, идя в дело, в особенности в наступательное. Но, пройдя около часу всё в густом тумане, большая часть войска должна была остановиться, и по рядам пронеслось неприятное сознание совершающегося беспорядка и бестолковщины. Каким образом передается это сознание, – весьма трудно определить; но несомненно то, что оно передается необыкновенно верно и быстро разливается, незаметно и неудержимо, как вода по лощине. Ежели бы русское войско было одно, без союзников, то, может быть, еще прошло бы много времени, пока это сознание беспорядка сделалось бы общею уверенностью; но теперь, с особенным удовольствием и естественностью относя причину беспорядков к бестолковым немцам, все убедились в том, что происходит вредная путаница, которую наделали колбасники.
– Что стали то? Аль загородили? Или уж на француза наткнулись?
– Нет не слыхать. А то палить бы стал.
– То то торопили выступать, а выступили – стали без толку посереди поля, – всё немцы проклятые путают. Эки черти бестолковые!
– То то я бы их и пустил наперед. А то, небось, позади жмутся. Вот и стой теперь не емши.
– Да что, скоро ли там? Кавалерия, говорят, дорогу загородила, – говорил офицер.
– Эх, немцы проклятые, своей земли не знают, – говорил другой.
– Вы какой дивизии? – кричал, подъезжая, адъютант.
– Осьмнадцатой.
– Так зачем же вы здесь? вам давно бы впереди должно быть, теперь до вечера не пройдете.
– Вот распоряжения то дурацкие; сами не знают, что делают, – говорил офицер и отъезжал.
Потом проезжал генерал и сердито не по русски кричал что то.
– Тафа лафа, а что бормочет, ничего не разберешь, – говорил солдат, передразнивая отъехавшего генерала. – Расстрелял бы я их, подлецов!
– В девятом часу велено на месте быть, а мы и половины не прошли. Вот так распоряжения! – повторялось с разных сторон.
И чувство энергии, с которым выступали в дело войска, начало обращаться в досаду и злобу на бестолковые распоряжения и на немцев.
Причина путаницы заключалась в том, что во время движения австрийской кавалерии, шедшей на левом фланге, высшее начальство нашло, что наш центр слишком отдален от правого фланга, и всей кавалерии велено было перейти на правую сторону. Несколько тысяч кавалерии продвигалось перед пехотой, и пехота должна была ждать.
Впереди произошло столкновение между австрийским колонновожатым и русским генералом. Русский генерал кричал, требуя, чтобы остановлена была конница; австриец доказывал, что виноват был не он, а высшее начальство. Войска между тем стояли, скучая и падая духом. После часовой задержки войска двинулись, наконец, дальше и стали спускаться под гору. Туман, расходившийся на горе, только гуще расстилался в низах, куда спустились войска. Впереди, в тумане, раздался один, другой выстрел, сначала нескладно в разных промежутках: тратта… тат, и потом всё складнее и чаще, и завязалось дело над речкою Гольдбахом.
Не рассчитывая встретить внизу над речкою неприятеля и нечаянно в тумане наткнувшись на него, не слыша слова одушевления от высших начальников, с распространившимся по войскам сознанием, что было опоздано, и, главное, в густом тумане не видя ничего впереди и кругом себя, русские лениво и медленно перестреливались с неприятелем, подвигались вперед и опять останавливались, не получая во время приказаний от начальников и адъютантов, которые блудили по туману в незнакомой местности, не находя своих частей войск. Так началось дело для первой, второй и третьей колонны, которые спустились вниз. Четвертая колонна, при которой находился сам Кутузов, стояла на Праценских высотах.
В низах, где началось дело, был всё еще густой туман, наверху прояснело, но всё не видно было ничего из того, что происходило впереди. Были ли все силы неприятеля, как мы предполагали, за десять верст от нас или он был тут, в этой черте тумана, – никто не знал до девятого часа.
Было 9 часов утра. Туман сплошным морем расстилался по низу, но при деревне Шлапанице, на высоте, на которой стоял Наполеон, окруженный своими маршалами, было совершенно светло. Над ним было ясное, голубое небо, и огромный шар солнца, как огромный пустотелый багровый поплавок, колыхался на поверхности молочного моря тумана. Не только все французские войска, но сам Наполеон со штабом находился не по ту сторону ручьев и низов деревень Сокольниц и Шлапаниц, за которыми мы намеревались занять позицию и начать дело, но по сю сторону, так близко от наших войск, что Наполеон простым глазом мог в нашем войске отличать конного от пешего. Наполеон стоял несколько впереди своих маршалов на маленькой серой арабской лошади, в синей шинели, в той самой, в которой он делал итальянскую кампанию. Он молча вглядывался в холмы, которые как бы выступали из моря тумана, и по которым вдалеке двигались русские войска, и прислушивался к звукам стрельбы в лощине. В то время еще худое лицо его не шевелилось ни одним мускулом; блестящие глаза были неподвижно устремлены на одно место. Его предположения оказывались верными. Русские войска частью уже спустились в лощину к прудам и озерам, частью очищали те Праценские высоты, которые он намерен был атаковать и считал ключом позиции. Он видел среди тумана, как в углублении, составляемом двумя горами около деревни Прац, всё по одному направлению к лощинам двигались, блестя штыками, русские колонны и одна за другой скрывались в море тумана. По сведениям, полученным им с вечера, по звукам колес и шагов, слышанным ночью на аванпостах, по беспорядочности движения русских колонн, по всем предположениям он ясно видел, что союзники считали его далеко впереди себя, что колонны, двигавшиеся близ Працена, составляли центр русской армии, и что центр уже достаточно ослаблен для того, чтобы успешно атаковать его. Но он всё еще не начинал дела.
Нынче был для него торжественный день – годовщина его коронования. Перед утром он задремал на несколько часов и здоровый, веселый, свежий, в том счастливом расположении духа, в котором всё кажется возможным и всё удается, сел на лошадь и выехал в поле. Он стоял неподвижно, глядя на виднеющиеся из за тумана высоты, и на холодном лице его был тот особый оттенок самоуверенного, заслуженного счастья, который бывает на лице влюбленного и счастливого мальчика. Маршалы стояли позади его и не смели развлекать его внимание. Он смотрел то на Праценские высоты, то на выплывавшее из тумана солнце.
Когда солнце совершенно вышло из тумана и ослепляющим блеском брызнуло по полям и туману (как будто он только ждал этого для начала дела), он снял перчатку с красивой, белой руки, сделал ею знак маршалам и отдал приказание начинать дело. Маршалы, сопутствуемые адъютантами, поскакали в разные стороны, и через несколько минут быстро двинулись главные силы французской армии к тем Праценским высотам, которые всё более и более очищались русскими войсками, спускавшимися налево в лощину.
В 8 часов Кутузов выехал верхом к Працу, впереди 4 й Милорадовичевской колонны, той, которая должна была занять места колонн Пржебышевского и Ланжерона, спустившихся уже вниз. Он поздоровался с людьми переднего полка и отдал приказание к движению, показывая тем, что он сам намерен был вести эту колонну. Выехав к деревне Прац, он остановился. Князь Андрей, в числе огромного количества лиц, составлявших свиту главнокомандующего, стоял позади его. Князь Андрей чувствовал себя взволнованным, раздраженным и вместе с тем сдержанно спокойным, каким бывает человек при наступлении давно желанной минуты. Он твердо был уверен, что нынче был день его Тулона или его Аркольского моста. Как это случится, он не знал, но он твердо был уверен, что это будет. Местность и положение наших войск были ему известны, насколько они могли быть известны кому нибудь из нашей армии. Его собственный стратегический план, который, очевидно, теперь и думать нечего было привести в исполнение, был им забыт. Теперь, уже входя в план Вейротера, князь Андрей обдумывал могущие произойти случайности и делал новые соображения, такие, в которых могли бы потребоваться его быстрота соображения и решительность.
Налево внизу, в тумане, слышалась перестрелка между невидными войсками. Там, казалось князю Андрею, сосредоточится сражение, там встретится препятствие, и «туда то я буду послан, – думал он, – с бригадой или дивизией, и там то с знаменем в руке я пойду вперед и сломлю всё, что будет предо мной».
Князь Андрей не мог равнодушно смотреть на знамена проходивших батальонов. Глядя на знамя, ему всё думалось: может быть, это то самое знамя, с которым мне придется итти впереди войск.
Ночной туман к утру оставил на высотах только иней, переходивший в росу, в лощинах же туман расстилался еще молочно белым морем. Ничего не было видно в той лощине налево, куда спустились наши войска и откуда долетали звуки стрельбы. Над высотами было темное, ясное небо, и направо огромный шар солнца. Впереди, далеко, на том берегу туманного моря, виднелись выступающие лесистые холмы, на которых должна была быть неприятельская армия, и виднелось что то. Вправо вступала в область тумана гвардия, звучавшая топотом и колесами и изредка блестевшая штыками; налево, за деревней, такие же массы кавалерии подходили и скрывались в море тумана. Спереди и сзади двигалась пехота. Главнокомандующий стоял на выезде деревни, пропуская мимо себя войска. Кутузов в это утро казался изнуренным и раздражительным. Шедшая мимо его пехота остановилась без приказания, очевидно, потому, что впереди что нибудь задержало ее.
– Да скажите же, наконец, чтобы строились в батальонные колонны и шли в обход деревни, – сердито сказал Кутузов подъехавшему генералу. – Как же вы не поймете, ваше превосходительство, милостивый государь, что растянуться по этому дефилею улицы деревни нельзя, когда мы идем против неприятеля.
– Я предполагал построиться за деревней, ваше высокопревосходительство, – отвечал генерал.
Кутузов желчно засмеялся.
– Хороши вы будете, развертывая фронт в виду неприятеля, очень хороши.
– Неприятель еще далеко, ваше высокопревосходительство. По диспозиции…
– Диспозиция! – желчно вскрикнул Кутузов, – а это вам кто сказал?… Извольте делать, что вам приказывают.
– Слушаю с.
– Mon cher, – сказал шопотом князю Андрею Несвицкий, – le vieux est d'une humeur de chien. [Мой милый, наш старик сильно не в духе.]
К Кутузову подскакал австрийский офицер с зеленым плюмажем на шляпе, в белом мундире, и спросил от имени императора: выступила ли в дело четвертая колонна?
Кутузов, не отвечая ему, отвернулся, и взгляд его нечаянно попал на князя Андрея, стоявшего подле него. Увидав Болконского, Кутузов смягчил злое и едкое выражение взгляда, как бы сознавая, что его адъютант не был виноват в том, что делалось. И, не отвечая австрийскому адъютанту, он обратился к Болконскому:
– Allez voir, mon cher, si la troisieme division a depasse le village. Dites lui de s'arreter et d'attendre mes ordres. [Ступайте, мой милый, посмотрите, прошла ли через деревню третья дивизия. Велите ей остановиться и ждать моего приказа.]
Только что князь Андрей отъехал, он остановил его.
– Et demandez lui, si les tirailleurs sont postes, – прибавил он. – Ce qu'ils font, ce qu'ils font! [И спросите, размещены ли стрелки. – Что они делают, что они делают!] – проговорил он про себя, все не отвечая австрийцу.
Князь Андрей поскакал исполнять поручение.
Обогнав всё шедшие впереди батальоны, он остановил 3 ю дивизию и убедился, что, действительно, впереди наших колонн не было стрелковой цепи. Полковой командир бывшего впереди полка был очень удивлен переданным ему от главнокомандующего приказанием рассыпать стрелков. Полковой командир стоял тут в полной уверенности, что впереди его есть еще войска, и что неприятель не может быть ближе 10 ти верст. Действительно, впереди ничего не было видно, кроме пустынной местности, склоняющейся вперед и застланной густым туманом. Приказав от имени главнокомандующего исполнить упущенное, князь Андрей поскакал назад. Кутузов стоял всё на том же месте и, старчески опустившись на седле своим тучным телом, тяжело зевал, закрывши глаза. Войска уже не двигались, а стояли ружья к ноге.
– Хорошо, хорошо, – сказал он князю Андрею и обратился к генералу, который с часами в руках говорил, что пора бы двигаться, так как все колонны с левого фланга уже спустились.
– Еще успеем, ваше превосходительство, – сквозь зевоту проговорил Кутузов. – Успеем! – повторил он.
В это время позади Кутузова послышались вдали звуки здоровающихся полков, и голоса эти стали быстро приближаться по всему протяжению растянувшейся линии наступавших русских колонн. Видно было, что тот, с кем здоровались, ехал скоро. Когда закричали солдаты того полка, перед которым стоял Кутузов, он отъехал несколько в сторону и сморщившись оглянулся. По дороге из Працена скакал как бы эскадрон разноцветных всадников. Два из них крупным галопом скакали рядом впереди остальных. Один был в черном мундире с белым султаном на рыжей энглизированной лошади, другой в белом мундире на вороной лошади. Это были два императора со свитой. Кутузов, с аффектацией служаки, находящегося во фронте, скомандовал «смирно» стоявшим войскам и, салютуя, подъехал к императору. Вся его фигура и манера вдруг изменились. Он принял вид подначальственного, нерассуждающего человека. Он с аффектацией почтительности, которая, очевидно, неприятно поразила императора Александра, подъехал и салютовал ему.
Неприятное впечатление, только как остатки тумана на ясном небе, пробежало по молодому и счастливому лицу императора и исчезло. Он был, после нездоровья, несколько худее в этот день, чем на ольмюцком поле, где его в первый раз за границей видел Болконский; но то же обворожительное соединение величавости и кротости было в его прекрасных, серых глазах, и на тонких губах та же возможность разнообразных выражений и преобладающее выражение благодушной, невинной молодости.
На ольмюцком смотру он был величавее, здесь он был веселее и энергичнее. Он несколько разрумянился, прогалопировав эти три версты, и, остановив лошадь, отдохновенно вздохнул и оглянулся на такие же молодые, такие же оживленные, как и его, лица своей свиты. Чарторижский и Новосильцев, и князь Болконский, и Строганов, и другие, все богато одетые, веселые, молодые люди, на прекрасных, выхоленных, свежих, только что слегка вспотевших лошадях, переговариваясь и улыбаясь, остановились позади государя. Император Франц, румяный длиннолицый молодой человек, чрезвычайно прямо сидел на красивом вороном жеребце и озабоченно и неторопливо оглядывался вокруг себя. Он подозвал одного из своих белых адъютантов и спросил что то. «Верно, в котором часу они выехали», подумал князь Андрей, наблюдая своего старого знакомого, с улыбкой, которую он не мог удержать, вспоминая свою аудиенцию. В свите императоров были отобранные молодцы ординарцы, русские и австрийские, гвардейских и армейских полков. Между ними велись берейторами в расшитых попонах красивые запасные царские лошади.
Как будто через растворенное окно вдруг пахнуло свежим полевым воздухом в душную комнату, так пахнуло на невеселый Кутузовский штаб молодостью, энергией и уверенностью в успехе от этой прискакавшей блестящей молодежи.
– Что ж вы не начинаете, Михаил Ларионович? – поспешно обратился император Александр к Кутузову, в то же время учтиво взглянув на императора Франца.
– Я поджидаю, ваше величество, – отвечал Кутузов, почтительно наклоняясь вперед.
Император пригнул ухо, слегка нахмурясь и показывая, что он не расслышал.
– Поджидаю, ваше величество, – повторил Кутузов (князь Андрей заметил, что у Кутузова неестественно дрогнула верхняя губа, в то время как он говорил это поджидаю ). – Не все колонны еще собрались, ваше величество.
Государь расслышал, но ответ этот, видимо, не понравился ему; он пожал сутуловатыми плечами, взглянул на Новосильцева, стоявшего подле, как будто взглядом этим жалуясь на Кутузова.
– Ведь мы не на Царицыном лугу, Михаил Ларионович, где не начинают парада, пока не придут все полки, – сказал государь, снова взглянув в глаза императору Францу, как бы приглашая его, если не принять участие, то прислушаться к тому, что он говорит; но император Франц, продолжая оглядываться, не слушал.
– Потому и не начинаю, государь, – сказал звучным голосом Кутузов, как бы предупреждая возможность не быть расслышанным, и в лице его еще раз что то дрогнуло. – Потому и не начинаю, государь, что мы не на параде и не на Царицыном лугу, – выговорил он ясно и отчетливо.
В свите государя на всех лицах, мгновенно переглянувшихся друг с другом, выразился ропот и упрек. «Как он ни стар, он не должен бы, никак не должен бы говорить этак», выразили эти лица.
Государь пристально и внимательно посмотрел в глаза Кутузову, ожидая, не скажет ли он еще чего. Но Кутузов, с своей стороны, почтительно нагнув голову, тоже, казалось, ожидал. Молчание продолжалось около минуты.
– Впрочем, если прикажете, ваше величество, – сказал Кутузов, поднимая голову и снова изменяя тон на прежний тон тупого, нерассуждающего, но повинующегося генерала.
Он тронул лошадь и, подозвав к себе начальника колонны Милорадовича, передал ему приказание к наступлению.
Войско опять зашевелилось, и два батальона Новгородского полка и батальон Апшеронского полка тронулись вперед мимо государя.
В то время как проходил этот Апшеронский батальон, румяный Милорадович, без шинели, в мундире и орденах и со шляпой с огромным султаном, надетой набекрень и с поля, марш марш выскакал вперед и, молодецки салютуя, осадил лошадь перед государем.
– С Богом, генерал, – сказал ему государь.
– Ma foi, sire, nous ferons ce que qui sera dans notre possibilite, sire, [Право, ваше величество, мы сделаем, что будет нам возможно сделать, ваше величество,] – отвечал он весело, тем не менее вызывая насмешливую улыбку у господ свиты государя своим дурным французским выговором.
Милорадович круто повернул свою лошадь и стал несколько позади государя. Апшеронцы, возбуждаемые присутствием государя, молодецким, бойким шагом отбивая ногу, проходили мимо императоров и их свиты.
– Ребята! – крикнул громким, самоуверенным и веселым голосом Милорадович, видимо, до такой степени возбужденный звуками стрельбы, ожиданием сражения и видом молодцов апшеронцев, еще своих суворовских товарищей, бойко проходивших мимо императоров, что забыл о присутствии государя. – Ребята, вам не первую деревню брать! – крикнул он.
– Рады стараться! – прокричали солдаты.
Лошадь государя шарахнулась от неожиданного крика. Лошадь эта, носившая государя еще на смотрах в России, здесь, на Аустерлицком поле, несла своего седока, выдерживая его рассеянные удары левой ногой, настораживала уши от звуков выстрелов, точно так же, как она делала это на Марсовом поле, не понимая значения ни этих слышавшихся выстрелов, ни соседства вороного жеребца императора Франца, ни всего того, что говорил, думал, чувствовал в этот день тот, кто ехал на ней.
Государь с улыбкой обратился к одному из своих приближенных, указывая на молодцов апшеронцев, и что то сказал ему.
Кутузов, сопутствуемый своими адъютантами, поехал шагом за карабинерами.
Проехав с полверсты в хвосте колонны, он остановился у одинокого заброшенного дома (вероятно, бывшего трактира) подле разветвления двух дорог. Обе дороги спускались под гору, и по обеим шли войска.
Туман начинал расходиться, и неопределенно, верстах в двух расстояния, виднелись уже неприятельские войска на противоположных возвышенностях. Налево внизу стрельба становилась слышнее. Кутузов остановился, разговаривая с австрийским генералом. Князь Андрей, стоя несколько позади, вглядывался в них и, желая попросить зрительную трубу у адъютанта, обратился к нему.
– Посмотрите, посмотрите, – говорил этот адъютант, глядя не на дальнее войско, а вниз по горе перед собой. – Это французы!
Два генерала и адъютанты стали хвататься за трубу, вырывая ее один у другого. Все лица вдруг изменились, и на всех выразился ужас. Французов предполагали за две версты от нас, а они явились вдруг, неожиданно перед нами.
– Это неприятель?… Нет!… Да, смотрите, он… наверное… Что ж это? – послышались голоса.
Князь Андрей простым глазом увидал внизу направо поднимавшуюся навстречу апшеронцам густую колонну французов, не дальше пятисот шагов от того места, где стоял Кутузов.
«Вот она, наступила решительная минута! Дошло до меня дело», подумал князь Андрей, и ударив лошадь, подъехал к Кутузову. «Надо остановить апшеронцев, – закричал он, – ваше высокопревосходительство!» Но в тот же миг всё застлалось дымом, раздалась близкая стрельба, и наивно испуганный голос в двух шагах от князя Андрея закричал: «ну, братцы, шабаш!» И как будто голос этот был команда. По этому голосу всё бросилось бежать.
Смешанные, всё увеличивающиеся толпы бежали назад к тому месту, где пять минут тому назад войска проходили мимо императоров. Не только трудно было остановить эту толпу, но невозможно было самим не податься назад вместе с толпой.
Болконский только старался не отставать от нее и оглядывался, недоумевая и не в силах понять того, что делалось перед ним. Несвицкий с озлобленным видом, красный и на себя не похожий, кричал Кутузову, что ежели он не уедет сейчас, он будет взят в плен наверное. Кутузов стоял на том же месте и, не отвечая, доставал платок. Из щеки его текла кровь. Князь Андрей протеснился до него.
– Вы ранены? – спросил он, едва удерживая дрожание нижней челюсти.
– Раны не здесь, а вот где! – сказал Кутузов, прижимая платок к раненой щеке и указывая на бегущих. – Остановите их! – крикнул он и в то же время, вероятно убедясь, что невозможно было их остановить, ударил лошадь и поехал вправо.
Вновь нахлынувшая толпа бегущих захватила его с собой и повлекла назад.
Войска бежали такой густой толпой, что, раз попавши в середину толпы, трудно было из нее выбраться. Кто кричал: «Пошел! что замешкался?» Кто тут же, оборачиваясь, стрелял в воздух; кто бил лошадь, на которой ехал сам Кутузов. С величайшим усилием выбравшись из потока толпы влево, Кутузов со свитой, уменьшенной более чем вдвое, поехал на звуки близких орудийных выстрелов. Выбравшись из толпы бегущих, князь Андрей, стараясь не отставать от Кутузова, увидал на спуске горы, в дыму, еще стрелявшую русскую батарею и подбегающих к ней французов. Повыше стояла русская пехота, не двигаясь ни вперед на помощь батарее, ни назад по одному направлению с бегущими. Генерал верхом отделился от этой пехоты и подъехал к Кутузову. Из свиты Кутузова осталось только четыре человека. Все были бледны и молча переглядывались.
– Остановите этих мерзавцев! – задыхаясь, проговорил Кутузов полковому командиру, указывая на бегущих; но в то же мгновение, как будто в наказание за эти слова, как рой птичек, со свистом пролетели пули по полку и свите Кутузова.
Французы атаковали батарею и, увидав Кутузова, выстрелили по нем. С этим залпом полковой командир схватился за ногу; упало несколько солдат, и подпрапорщик, стоявший с знаменем, выпустил его из рук; знамя зашаталось и упало, задержавшись на ружьях соседних солдат.
Солдаты без команды стали стрелять.
– Ооох! – с выражением отчаяния промычал Кутузов и оглянулся. – Болконский, – прошептал он дрожащим от сознания своего старческого бессилия голосом. – Болконский, – прошептал он, указывая на расстроенный батальон и на неприятеля, – что ж это?
Но прежде чем он договорил эти слова, князь Андрей, чувствуя слезы стыда и злобы, подступавшие ему к горлу, уже соскакивал с лошади и бежал к знамени.
– Ребята, вперед! – крикнул он детски пронзительно.
«Вот оно!» думал князь Андрей, схватив древко знамени и с наслаждением слыша свист пуль, очевидно, направленных именно против него. Несколько солдат упало.
– Ура! – закричал князь Андрей, едва удерживая в руках тяжелое знамя, и побежал вперед с несомненной уверенностью, что весь батальон побежит за ним.
Действительно, он пробежал один только несколько шагов. Тронулся один, другой солдат, и весь батальон с криком «ура!» побежал вперед и обогнал его. Унтер офицер батальона, подбежав, взял колебавшееся от тяжести в руках князя Андрея знамя, но тотчас же был убит. Князь Андрей опять схватил знамя и, волоча его за древко, бежал с батальоном. Впереди себя он видел наших артиллеристов, из которых одни дрались, другие бросали пушки и бежали к нему навстречу; он видел и французских пехотных солдат, которые хватали артиллерийских лошадей и поворачивали пушки. Князь Андрей с батальоном уже был в 20 ти шагах от орудий. Он слышал над собою неперестававший свист пуль, и беспрестанно справа и слева от него охали и падали солдаты. Но он не смотрел на них; он вглядывался только в то, что происходило впереди его – на батарее. Он ясно видел уже одну фигуру рыжего артиллериста с сбитым на бок кивером, тянущего с одной стороны банник, тогда как французский солдат тянул банник к себе за другую сторону. Князь Андрей видел уже ясно растерянное и вместе озлобленное выражение лиц этих двух людей, видимо, не понимавших того, что они делали.
«Что они делают? – думал князь Андрей, глядя на них: – зачем не бежит рыжий артиллерист, когда у него нет оружия? Зачем не колет его француз? Не успеет добежать, как француз вспомнит о ружье и заколет его».
Действительно, другой француз, с ружьем на перевес подбежал к борющимся, и участь рыжего артиллериста, всё еще не понимавшего того, что ожидает его, и с торжеством выдернувшего банник, должна была решиться. Но князь Андрей не видал, чем это кончилось. Как бы со всего размаха крепкой палкой кто то из ближайших солдат, как ему показалось, ударил его в голову. Немного это больно было, а главное, неприятно, потому что боль эта развлекала его и мешала ему видеть то, на что он смотрел.
«Что это? я падаю? у меня ноги подкашиваются», подумал он и упал на спину. Он раскрыл глаза, надеясь увидать, чем кончилась борьба французов с артиллеристами, и желая знать, убит или нет рыжий артиллерист, взяты или спасены пушки. Но он ничего не видал. Над ним не было ничего уже, кроме неба – высокого неба, не ясного, но всё таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нем серыми облаками. «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал, – подумал князь Андрей, – не так, как мы бежали, кричали и дрались; совсем не так, как с озлобленными и испуганными лицами тащили друг у друга банник француз и артиллерист, – совсем не так ползут облака по этому высокому бесконечному небу. Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, я, что узнал его наконец. Да! всё пустое, всё обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!…»
На правом фланге у Багратиона в 9 ть часов дело еще не начиналось. Не желая согласиться на требование Долгорукова начинать дело и желая отклонить от себя ответственность, князь Багратион предложил Долгорукову послать спросить о том главнокомандующего. Багратион знал, что, по расстоянию почти 10 ти верст, отделявшему один фланг от другого, ежели не убьют того, кого пошлют (что было очень вероятно), и ежели он даже и найдет главнокомандующего, что было весьма трудно, посланный не успеет вернуться раньше вечера.
Багратион оглянул свою свиту своими большими, ничего невыражающими, невыспавшимися глазами, и невольно замиравшее от волнения и надежды детское лицо Ростова первое бросилось ему в глаза. Он послал его.
– А ежели я встречу его величество прежде, чем главнокомандующего, ваше сиятельство? – сказал Ростов, держа руку у козырька.
– Можете передать его величеству, – поспешно перебивая Багратиона, сказал Долгоруков.
Сменившись из цепи, Ростов успел соснуть несколько часов перед утром и чувствовал себя веселым, смелым, решительным, с тою упругостью движений, уверенностью в свое счастие и в том расположении духа, в котором всё кажется легко, весело и возможно.
Все желания его исполнялись в это утро; давалось генеральное сражение, он участвовал в нем; мало того, он был ординарцем при храбрейшем генерале; мало того, он ехал с поручением к Кутузову, а может быть, и к самому государю. Утро было ясное, лошадь под ним была добрая. На душе его было радостно и счастливо. Получив приказание, он пустил лошадь и поскакал вдоль по линии. Сначала он ехал по линии Багратионовых войск, еще не вступавших в дело и стоявших неподвижно; потом он въехал в пространство, занимаемое кавалерией Уварова и здесь заметил уже передвижения и признаки приготовлений к делу; проехав кавалерию Уварова, он уже ясно услыхал звуки пушечной и орудийной стрельбы впереди себя. Стрельба всё усиливалась.
В свежем, утреннем воздухе раздавались уже, не как прежде в неравные промежутки, по два, по три выстрела и потом один или два орудийных выстрела, а по скатам гор, впереди Працена, слышались перекаты ружейной пальбы, перебиваемой такими частыми выстрелами из орудий, что иногда несколько пушечных выстрелов уже не отделялись друг от друга, а сливались в один общий гул.
Видно было, как по скатам дымки ружей как будто бегали, догоняя друг друга, и как дымы орудий клубились, расплывались и сливались одни с другими. Видны были, по блеску штыков между дымом, двигавшиеся массы пехоты и узкие полосы артиллерии с зелеными ящиками.
Ростов на пригорке остановил на минуту лошадь, чтобы рассмотреть то, что делалось; но как он ни напрягал внимание, он ничего не мог ни понять, ни разобрать из того, что делалось: двигались там в дыму какие то люди, двигались и спереди и сзади какие то холсты войск; но зачем? кто? куда? нельзя было понять. Вид этот и звуки эти не только не возбуждали в нем какого нибудь унылого или робкого чувства, но, напротив, придавали ему энергии и решительности.
«Ну, еще, еще наддай!» – обращался он мысленно к этим звукам и опять пускался скакать по линии, всё дальше и дальше проникая в область войск, уже вступивших в дело.
«Уж как это там будет, не знаю, а всё будет хорошо!» думал Ростов.
Проехав какие то австрийские войска, Ростов заметил, что следующая за тем часть линии (это была гвардия) уже вступила в дело.
«Тем лучше! посмотрю вблизи», подумал он.
Он поехал почти по передней линии. Несколько всадников скакали по направлению к нему. Это были наши лейб уланы, которые расстроенными рядами возвращались из атаки. Ростов миновал их, заметил невольно одного из них в крови и поскакал дальше.
«Мне до этого дела нет!» подумал он. Не успел он проехать нескольких сот шагов после этого, как влево от него, наперерез ему, показалась на всем протяжении поля огромная масса кавалеристов на вороных лошадях, в белых блестящих мундирах, которые рысью шли прямо на него. Ростов пустил лошадь во весь скок, для того чтоб уехать с дороги от этих кавалеристов, и он бы уехал от них, ежели бы они шли всё тем же аллюром, но они всё прибавляли хода, так что некоторые лошади уже скакали. Ростову всё слышнее и слышнее становился их топот и бряцание их оружия и виднее становились их лошади, фигуры и даже лица. Это были наши кавалергарды, шедшие в атаку на французскую кавалерию, подвигавшуюся им навстречу.
Кавалергарды скакали, но еще удерживая лошадей. Ростов уже видел их лица и услышал команду: «марш, марш!» произнесенную офицером, выпустившим во весь мах свою кровную лошадь. Ростов, опасаясь быть раздавленным или завлеченным в атаку на французов, скакал вдоль фронта, что было мочи у его лошади, и всё таки не успел миновать их.
Крайний кавалергард, огромный ростом рябой мужчина, злобно нахмурился, увидав перед собой Ростова, с которым он неминуемо должен был столкнуться. Этот кавалергард непременно сбил бы с ног Ростова с его Бедуином (Ростов сам себе казался таким маленьким и слабеньким в сравнении с этими громадными людьми и лошадьми), ежели бы он не догадался взмахнуть нагайкой в глаза кавалергардовой лошади. Вороная, тяжелая, пятивершковая лошадь шарахнулась, приложив уши; но рябой кавалергард всадил ей с размаху в бока огромные шпоры, и лошадь, взмахнув хвостом и вытянув шею, понеслась еще быстрее. Едва кавалергарды миновали Ростова, как он услыхал их крик: «Ура!» и оглянувшись увидал, что передние ряды их смешивались с чужими, вероятно французскими, кавалеристами в красных эполетах. Дальше нельзя было ничего видеть, потому что тотчас же после этого откуда то стали стрелять пушки, и всё застлалось дымом.
В ту минуту как кавалергарды, миновав его, скрылись в дыму, Ростов колебался, скакать ли ему за ними или ехать туда, куда ему нужно было. Это была та блестящая атака кавалергардов, которой удивлялись сами французы. Ростову страшно было слышать потом, что из всей этой массы огромных красавцев людей, из всех этих блестящих, на тысячных лошадях, богачей юношей, офицеров и юнкеров, проскакавших мимо его, после атаки осталось только осьмнадцать человек.
«Что мне завидовать, мое не уйдет, и я сейчас, может быть, увижу государя!» подумал Ростов и поскакал дальше.
Поровнявшись с гвардейской пехотой, он заметил, что чрез нее и около нее летали ядры, не столько потому, что он слышал звук ядер, сколько потому, что на лицах солдат он увидал беспокойство и на лицах офицеров – неестественную, воинственную торжественность.
Проезжая позади одной из линий пехотных гвардейских полков, он услыхал голос, назвавший его по имени.
– Ростов!
– Что? – откликнулся он, не узнавая Бориса.
– Каково? в первую линию попали! Наш полк в атаку ходил! – сказал Борис, улыбаясь той счастливой улыбкой, которая бывает у молодых людей, в первый раз побывавших в огне.
Ростов остановился.
– Вот как! – сказал он. – Ну что?
– Отбили! – оживленно сказал Борис, сделавшийся болтливым. – Ты можешь себе представить?
И Борис стал рассказывать, каким образом гвардия, ставши на место и увидав перед собой войска, приняла их за австрийцев и вдруг по ядрам, пущенным из этих войск, узнала, что она в первой линии, и неожиданно должна была вступить в дело. Ростов, не дослушав Бориса, тронул свою лошадь.
– Ты куда? – спросил Борис.
– К его величеству с поручением.
– Вот он! – сказал Борис, которому послышалось, что Ростову нужно было его высочество, вместо его величества.
И он указал ему на великого князя, который в ста шагах от них, в каске и в кавалергардском колете, с своими поднятыми плечами и нахмуренными бровями, что то кричал австрийскому белому и бледному офицеру.
– Да ведь это великий князь, а мне к главнокомандующему или к государю, – сказал Ростов и тронул было лошадь.
– Граф, граф! – кричал Берг, такой же оживленный, как и Борис, подбегая с другой стороны, – граф, я в правую руку ранен (говорил он, показывая кисть руки, окровавленную, обвязанную носовым платком) и остался во фронте. Граф, держу шпагу в левой руке: в нашей породе фон Бергов, граф, все были рыцари.
Берг еще что то говорил, но Ростов, не дослушав его, уже поехал дальше.
Проехав гвардию и пустой промежуток, Ростов, для того чтобы не попасть опять в первую линию, как он попал под атаку кавалергардов, поехал по линии резервов, далеко объезжая то место, где слышалась самая жаркая стрельба и канонада. Вдруг впереди себя и позади наших войск, в таком месте, где он никак не мог предполагать неприятеля, он услыхал близкую ружейную стрельбу.
«Что это может быть? – подумал Ростов. – Неприятель в тылу наших войск? Не может быть, – подумал Ростов, и ужас страха за себя и за исход всего сражения вдруг нашел на него. – Что бы это ни было, однако, – подумал он, – теперь уже нечего объезжать. Я должен искать главнокомандующего здесь, и ежели всё погибло, то и мое дело погибнуть со всеми вместе».
Дурное предчувствие, нашедшее вдруг на Ростова, подтверждалось всё более и более, чем дальше он въезжал в занятое толпами разнородных войск пространство, находящееся за деревнею Працом.
– Что такое? Что такое? По ком стреляют? Кто стреляет? – спрашивал Ростов, ровняясь с русскими и австрийскими солдатами, бежавшими перемешанными толпами наперерез его дороги.
– А чорт их знает? Всех побил! Пропадай всё! – отвечали ему по русски, по немецки и по чешски толпы бегущих и непонимавших точно так же, как и он, того, что тут делалось.
– Бей немцев! – кричал один.
– А чорт их дери, – изменников.
– Zum Henker diese Ruesen… [К чорту этих русских…] – что то ворчал немец.
Несколько раненых шли по дороге. Ругательства, крики, стоны сливались в один общий гул. Стрельба затихла и, как потом узнал Ростов, стреляли друг в друга русские и австрийские солдаты.
«Боже мой! что ж это такое? – думал Ростов. – И здесь, где всякую минуту государь может увидать их… Но нет, это, верно, только несколько мерзавцев. Это пройдет, это не то, это не может быть, – думал он. – Только поскорее, поскорее проехать их!»
Мысль о поражении и бегстве не могла притти в голову Ростову. Хотя он и видел французские орудия и войска именно на Праценской горе, на той самой, где ему велено было отыскивать главнокомандующего, он не мог и не хотел верить этому.
Около деревни Праца Ростову велено было искать Кутузова и государя. Но здесь не только не было их, но не было ни одного начальника, а были разнородные толпы расстроенных войск.
Он погонял уставшую уже лошадь, чтобы скорее проехать эти толпы, но чем дальше он подвигался, тем толпы становились расстроеннее. По большой дороге, на которую он выехал, толпились коляски, экипажи всех сортов, русские и австрийские солдаты, всех родов войск, раненые и нераненые. Всё это гудело и смешанно копошилось под мрачный звук летавших ядер с французских батарей, поставленных на Праценских высотах.
– Где государь? где Кутузов? – спрашивал Ростов у всех, кого мог остановить, и ни от кого не мог получить ответа.
Наконец, ухватив за воротник солдата, он заставил его ответить себе.
– Э! брат! Уж давно все там, вперед удрали! – сказал Ростову солдат, смеясь чему то и вырываясь.
Оставив этого солдата, который, очевидно, был пьян, Ростов остановил лошадь денщика или берейтора важного лица и стал расспрашивать его. Денщик объявил Ростову, что государя с час тому назад провезли во весь дух в карете по этой самой дороге, и что государь опасно ранен.
– Не может быть, – сказал Ростов, – верно, другой кто.
– Сам я видел, – сказал денщик с самоуверенной усмешкой. – Уж мне то пора знать государя: кажется, сколько раз в Петербурге вот так то видал. Бледный, пребледный в карете сидит. Четверню вороных как припустит, батюшки мои, мимо нас прогремел: пора, кажется, и царских лошадей и Илью Иваныча знать; кажется, с другим как с царем Илья кучер не ездит.
Ростов пустил его лошадь и хотел ехать дальше. Шедший мимо раненый офицер обратился к нему.
– Да вам кого нужно? – спросил офицер. – Главнокомандующего? Так убит ядром, в грудь убит при нашем полку.
– Не убит, ранен, – поправил другой офицер.
– Да кто? Кутузов? – спросил Ростов.
– Не Кутузов, а как бишь его, – ну, да всё одно, живых не много осталось. Вон туда ступайте, вон к той деревне, там всё начальство собралось, – сказал этот офицер, указывая на деревню Гостиерадек, и прошел мимо.
Ростов ехал шагом, не зная, зачем и к кому он теперь поедет. Государь ранен, сражение проиграно. Нельзя было не верить этому теперь. Ростов ехал по тому направлению, которое ему указали и по которому виднелись вдалеке башня и церковь. Куда ему было торопиться? Что ему было теперь говорить государю или Кутузову, ежели бы даже они и были живы и не ранены?
– Этой дорогой, ваше благородие, поезжайте, а тут прямо убьют, – закричал ему солдат. – Тут убьют!
– О! что говоришь! сказал другой. – Куда он поедет? Тут ближе.
Ростов задумался и поехал именно по тому направлению, где ему говорили, что убьют.
«Теперь всё равно: уж ежели государь ранен, неужели мне беречь себя?» думал он. Он въехал в то пространство, на котором более всего погибло людей, бегущих с Працена. Французы еще не занимали этого места, а русские, те, которые были живы или ранены, давно оставили его. На поле, как копны на хорошей пашне, лежало человек десять, пятнадцать убитых, раненых на каждой десятине места. Раненые сползались по два, по три вместе, и слышались неприятные, иногда притворные, как казалось Ростову, их крики и стоны. Ростов пустил лошадь рысью, чтобы не видать всех этих страдающих людей, и ему стало страшно. Он боялся не за свою жизнь, а за то мужество, которое ему нужно было и которое, он знал, не выдержит вида этих несчастных.
Французы, переставшие стрелять по этому, усеянному мертвыми и ранеными, полю, потому что уже никого на нем живого не было, увидав едущего по нем адъютанта, навели на него орудие и бросили несколько ядер. Чувство этих свистящих, страшных звуков и окружающие мертвецы слились для Ростова в одно впечатление ужаса и сожаления к себе. Ему вспомнилось последнее письмо матери. «Что бы она почувствовала, – подумал он, – коль бы она видела меня теперь здесь, на этом поле и с направленными на меня орудиями».
В деревне Гостиерадеке были хотя и спутанные, но в большем порядке русские войска, шедшие прочь с поля сражения. Сюда уже не доставали французские ядра, и звуки стрельбы казались далекими. Здесь все уже ясно видели и говорили, что сражение проиграно. К кому ни обращался Ростов, никто не мог сказать ему, ни где был государь, ни где был Кутузов. Одни говорили, что слух о ране государя справедлив, другие говорили, что нет, и объясняли этот ложный распространившийся слух тем, что, действительно, в карете государя проскакал назад с поля сражения бледный и испуганный обер гофмаршал граф Толстой, выехавший с другими в свите императора на поле сражения. Один офицер сказал Ростову, что за деревней, налево, он видел кого то из высшего начальства, и Ростов поехал туда, уже не надеясь найти кого нибудь, но для того только, чтобы перед самим собою очистить свою совесть. Проехав версты три и миновав последние русские войска, около огорода, окопанного канавой, Ростов увидал двух стоявших против канавы всадников. Один, с белым султаном на шляпе, показался почему то знакомым Ростову; другой, незнакомый всадник, на прекрасной рыжей лошади (лошадь эта показалась знакомою Ростову) подъехал к канаве, толкнул лошадь шпорами и, выпустив поводья, легко перепрыгнул через канаву огорода. Только земля осыпалась с насыпи от задних копыт лошади. Круто повернув лошадь, он опять назад перепрыгнул канаву и почтительно обратился к всаднику с белым султаном, очевидно, предлагая ему сделать то же. Всадник, которого фигура показалась знакома Ростову и почему то невольно приковала к себе его внимание, сделал отрицательный жест головой и рукой, и по этому жесту Ростов мгновенно узнал своего оплакиваемого, обожаемого государя.
«Но это не мог быть он, один посреди этого пустого поля», подумал Ростов. В это время Александр повернул голову, и Ростов увидал так живо врезавшиеся в его памяти любимые черты. Государь был бледен, щеки его впали и глаза ввалились; но тем больше прелести, кротости было в его чертах. Ростов был счастлив, убедившись в том, что слух о ране государя был несправедлив. Он был счастлив, что видел его. Он знал, что мог, даже должен был прямо обратиться к нему и передать то, что приказано было ему передать от Долгорукова.
Но как влюбленный юноша дрожит и млеет, не смея сказать того, о чем он мечтает ночи, и испуганно оглядывается, ища помощи или возможности отсрочки и бегства, когда наступила желанная минута, и он стоит наедине с ней, так и Ростов теперь, достигнув того, чего он желал больше всего на свете, не знал, как подступить к государю, и ему представлялись тысячи соображений, почему это было неудобно, неприлично и невозможно.
«Как! Я как будто рад случаю воспользоваться тем, что он один и в унынии. Ему неприятно и тяжело может показаться неизвестное лицо в эту минуту печали; потом, что я могу сказать ему теперь, когда при одном взгляде на него у меня замирает сердце и пересыхает во рту?» Ни одна из тех бесчисленных речей, которые он, обращая к государю, слагал в своем воображении, не приходила ему теперь в голову. Те речи большею частию держались совсем при других условиях, те говорились большею частию в минуту побед и торжеств и преимущественно на смертном одре от полученных ран, в то время как государь благодарил его за геройские поступки, и он, умирая, высказывал ему подтвержденную на деле любовь свою.
«Потом, что же я буду спрашивать государя об его приказаниях на правый фланг, когда уже теперь 4 й час вечера, и сражение проиграно? Нет, решительно я не должен подъезжать к нему. Не должен нарушать его задумчивость. Лучше умереть тысячу раз, чем получить от него дурной взгляд, дурное мнение», решил Ростов и с грустью и с отчаянием в сердце поехал прочь, беспрестанно оглядываясь на всё еще стоявшего в том же положении нерешительности государя.
В то время как Ростов делал эти соображения и печально отъезжал от государя, капитан фон Толь случайно наехал на то же место и, увидав государя, прямо подъехал к нему, предложил ему свои услуги и помог перейти пешком через канаву. Государь, желая отдохнуть и чувствуя себя нездоровым, сел под яблочное дерево, и Толь остановился подле него. Ростов издалека с завистью и раскаянием видел, как фон Толь что то долго и с жаром говорил государю, как государь, видимо, заплакав, закрыл глаза рукой и пожал руку Толю.
«И это я мог бы быть на его месте?» подумал про себя Ростов и, едва удерживая слезы сожаления об участи государя, в совершенном отчаянии поехал дальше, не зная, куда и зачем он теперь едет.
Его отчаяние было тем сильнее, что он чувствовал, что его собственная слабость была причиной его горя.
Он мог бы… не только мог бы, но он должен был подъехать к государю. И это был единственный случай показать государю свою преданность. И он не воспользовался им… «Что я наделал?» подумал он. И он повернул лошадь и поскакал назад к тому месту, где видел императора; но никого уже не было за канавой. Только ехали повозки и экипажи. От одного фурмана Ростов узнал, что Кутузовский штаб находится неподалеку в деревне, куда шли обозы. Ростов поехал за ними.
Впереди его шел берейтор Кутузова, ведя лошадей в попонах. За берейтором ехала повозка, и за повозкой шел старик дворовый, в картузе, полушубке и с кривыми ногами.
– Тит, а Тит! – сказал берейтор.
– Чего? – рассеянно отвечал старик.
– Тит! Ступай молотить.
– Э, дурак, тьфу! – сердито плюнув, сказал старик. Прошло несколько времени молчаливого движения, и повторилась опять та же шутка.
В пятом часу вечера сражение было проиграно на всех пунктах. Более ста орудий находилось уже во власти французов.
Пржебышевский с своим корпусом положил оружие. Другие колонны, растеряв около половины людей, отступали расстроенными, перемешанными толпами.
Остатки войск Ланжерона и Дохтурова, смешавшись, теснились около прудов на плотинах и берегах у деревни Аугеста.
В 6 м часу только у плотины Аугеста еще слышалась жаркая канонада одних французов, выстроивших многочисленные батареи на спуске Праценских высот и бивших по нашим отступающим войскам.
В арьергарде Дохтуров и другие, собирая батальоны, отстреливались от французской кавалерии, преследовавшей наших. Начинало смеркаться. На узкой плотине Аугеста, на которой столько лет мирно сиживал в колпаке старичок мельник с удочками, в то время как внук его, засучив рукава рубашки, перебирал в лейке серебряную трепещущую рыбу; на этой плотине, по которой столько лет мирно проезжали на своих парных возах, нагруженных пшеницей, в мохнатых шапках и синих куртках моравы и, запыленные мукой, с белыми возами уезжали по той же плотине, – на этой узкой плотине теперь между фурами и пушками, под лошадьми и между колес толпились обезображенные страхом смерти люди, давя друг друга, умирая, шагая через умирающих и убивая друг друга для того только, чтобы, пройдя несколько шагов, быть точно. так же убитыми.
Каждые десять секунд, нагнетая воздух, шлепало ядро или разрывалась граната в средине этой густой толпы, убивая и обрызгивая кровью тех, которые стояли близко. Долохов, раненый в руку, пешком с десятком солдат своей роты (он был уже офицер) и его полковой командир, верхом, представляли из себя остатки всего полка. Влекомые толпой, они втеснились во вход к плотине и, сжатые со всех сторон, остановились, потому что впереди упала лошадь под пушкой, и толпа вытаскивала ее. Одно ядро убило кого то сзади их, другое ударилось впереди и забрызгало кровью Долохова. Толпа отчаянно надвинулась, сжалась, тронулась несколько шагов и опять остановилась.
Пройти эти сто шагов, и, наверное, спасен; простоять еще две минуты, и погиб, наверное, думал каждый. Долохов, стоявший в середине толпы, рванулся к краю плотины, сбив с ног двух солдат, и сбежал на скользкий лед, покрывший пруд.
– Сворачивай, – закричал он, подпрыгивая по льду, который трещал под ним, – сворачивай! – кричал он на орудие. – Держит!…
Лед держал его, но гнулся и трещал, и очевидно было, что не только под орудием или толпой народа, но под ним одним он сейчас рухнется. На него смотрели и жались к берегу, не решаясь еще ступить на лед. Командир полка, стоявший верхом у въезда, поднял руку и раскрыл рот, обращаясь к Долохову. Вдруг одно из ядер так низко засвистело над толпой, что все нагнулись. Что то шлепнулось в мокрое, и генерал упал с лошадью в лужу крови. Никто не взглянул на генерала, не подумал поднять его.
– Пошел на лед! пошел по льду! Пошел! вороти! аль не слышишь! Пошел! – вдруг после ядра, попавшего в генерала, послышались бесчисленные голоса, сами не зная, что и зачем кричавшие.
Одно из задних орудий, вступавшее на плотину, своротило на лед. Толпы солдат с плотины стали сбегать на замерзший пруд. Под одним из передних солдат треснул лед, и одна нога ушла в воду; он хотел оправиться и провалился по пояс.
Ближайшие солдаты замялись, орудийный ездовой остановил свою лошадь, но сзади всё еще слышались крики: «Пошел на лед, что стал, пошел! пошел!» И крики ужаса послышались в толпе. Солдаты, окружавшие орудие, махали на лошадей и били их, чтобы они сворачивали и подвигались. Лошади тронулись с берега. Лед, державший пеших, рухнулся огромным куском, и человек сорок, бывших на льду, бросились кто вперед, кто назад, потопляя один другого.
Ядра всё так же равномерно свистели и шлепались на лед, в воду и чаще всего в толпу, покрывавшую плотину, пруды и берег.
На Праценской горе, на том самом месте, где он упал с древком знамени в руках, лежал князь Андрей Болконский, истекая кровью, и, сам не зная того, стонал тихим, жалостным и детским стоном.
К вечеру он перестал стонать и совершенно затих. Он не знал, как долго продолжалось его забытье. Вдруг он опять чувствовал себя живым и страдающим от жгучей и разрывающей что то боли в голове.
«Где оно, это высокое небо, которое я не знал до сих пор и увидал нынче?» было первою его мыслью. «И страдания этого я не знал также, – подумал он. – Да, я ничего, ничего не знал до сих пор. Но где я?»
Он стал прислушиваться и услыхал звуки приближающегося топота лошадей и звуки голосов, говоривших по французски. Он раскрыл глаза. Над ним было опять всё то же высокое небо с еще выше поднявшимися плывущими облаками, сквозь которые виднелась синеющая бесконечность. Он не поворачивал головы и не видал тех, которые, судя по звуку копыт и голосов, подъехали к нему и остановились.
Подъехавшие верховые были Наполеон, сопутствуемый двумя адъютантами. Бонапарте, объезжая поле сражения, отдавал последние приказания об усилении батарей стреляющих по плотине Аугеста и рассматривал убитых и раненых, оставшихся на поле сражения.
– De beaux hommes! [Красавцы!] – сказал Наполеон, глядя на убитого русского гренадера, который с уткнутым в землю лицом и почернелым затылком лежал на животе, откинув далеко одну уже закоченевшую руку.
– Les munitions des pieces de position sont epuisees, sire! [Батарейных зарядов больше нет, ваше величество!] – сказал в это время адъютант, приехавший с батарей, стрелявших по Аугесту.
– Faites avancer celles de la reserve, [Велите привезти из резервов,] – сказал Наполеон, и, отъехав несколько шагов, он остановился над князем Андреем, лежавшим навзничь с брошенным подле него древком знамени (знамя уже, как трофей, было взято французами).
– Voila une belle mort, [Вот прекрасная смерть,] – сказал Наполеон, глядя на Болконского.
Князь Андрей понял, что это было сказано о нем, и что говорит это Наполеон. Он слышал, как называли sire того, кто сказал эти слова. Но он слышал эти слова, как бы он слышал жужжание мухи. Он не только не интересовался ими, но он и не заметил, а тотчас же забыл их. Ему жгло голову; он чувствовал, что он исходит кровью, и он видел над собою далекое, высокое и вечное небо. Он знал, что это был Наполеон – его герой, но в эту минуту Наполеон казался ему столь маленьким, ничтожным человеком в сравнении с тем, что происходило теперь между его душой и этим высоким, бесконечным небом с бегущими по нем облаками. Ему было совершенно всё равно в эту минуту, кто бы ни стоял над ним, что бы ни говорил об нем; он рад был только тому, что остановились над ним люди, и желал только, чтоб эти люди помогли ему и возвратили бы его к жизни, которая казалась ему столь прекрасною, потому что он так иначе понимал ее теперь. Он собрал все свои силы, чтобы пошевелиться и произвести какой нибудь звук. Он слабо пошевелил ногою и произвел самого его разжалобивший, слабый, болезненный стон.
– А! он жив, – сказал Наполеон. – Поднять этого молодого человека, ce jeune homme, и свезти на перевязочный пункт!
Сказав это, Наполеон поехал дальше навстречу к маршалу Лану, который, сняв шляпу, улыбаясь и поздравляя с победой, подъезжал к императору.
Князь Андрей не помнил ничего дальше: он потерял сознание от страшной боли, которую причинили ему укладывание на носилки, толчки во время движения и сондирование раны на перевязочном пункте. Он очнулся уже только в конце дня, когда его, соединив с другими русскими ранеными и пленными офицерами, понесли в госпиталь. На этом передвижении он чувствовал себя несколько свежее и мог оглядываться и даже говорить.
Первые слова, которые он услыхал, когда очнулся, – были слова французского конвойного офицера, который поспешно говорил:
– Надо здесь остановиться: император сейчас проедет; ему доставит удовольствие видеть этих пленных господ.
– Нынче так много пленных, чуть не вся русская армия, что ему, вероятно, это наскучило, – сказал другой офицер.
– Ну, однако! Этот, говорят, командир всей гвардии императора Александра, – сказал первый, указывая на раненого русского офицера в белом кавалергардском мундире.
Болконский узнал князя Репнина, которого он встречал в петербургском свете. Рядом с ним стоял другой, 19 летний мальчик, тоже раненый кавалергардский офицер.
Бонапарте, подъехав галопом, остановил лошадь.
– Кто старший? – сказал он, увидав пленных.
Назвали полковника, князя Репнина.
– Вы командир кавалергардского полка императора Александра? – спросил Наполеон.
– Я командовал эскадроном, – отвечал Репнин.
– Ваш полк честно исполнил долг свой, – сказал Наполеон.
– Похвала великого полководца есть лучшая награда cолдату, – сказал Репнин.
– С удовольствием отдаю ее вам, – сказал Наполеон. – Кто этот молодой человек подле вас?
Князь Репнин назвал поручика Сухтелена.
Посмотрев на него, Наполеон сказал, улыбаясь:
– II est venu bien jeune se frotter a nous. [Молод же явился он состязаться с нами.]
– Молодость не мешает быть храбрым, – проговорил обрывающимся голосом Сухтелен.
– Прекрасный ответ, – сказал Наполеон. – Молодой человек, вы далеко пойдете!
Князь Андрей, для полноты трофея пленников выставленный также вперед, на глаза императору, не мог не привлечь его внимания. Наполеон, видимо, вспомнил, что он видел его на поле и, обращаясь к нему, употребил то самое наименование молодого человека – jeune homme, под которым Болконский в первый раз отразился в его памяти.
– Et vous, jeune homme? Ну, а вы, молодой человек? – обратился он к нему, – как вы себя чувствуете, mon brave?
Несмотря на то, что за пять минут перед этим князь Андрей мог сказать несколько слов солдатам, переносившим его, он теперь, прямо устремив свои глаза на Наполеона, молчал… Ему так ничтожны казались в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял, – что он не мог отвечать ему.
Да и всё казалось так бесполезно и ничтожно в сравнении с тем строгим и величественным строем мысли, который вызывали в нем ослабление сил от истекшей крови, страдание и близкое ожидание смерти. Глядя в глаза Наполеону, князь Андрей думал о ничтожности величия, о ничтожности жизни, которой никто не мог понять значения, и о еще большем ничтожестве смерти, смысл которой никто не мог понять и объяснить из живущих.
Император, не дождавшись ответа, отвернулся и, отъезжая, обратился к одному из начальников:
– Пусть позаботятся об этих господах и свезут их в мой бивуак; пускай мой доктор Ларрей осмотрит их раны. До свидания, князь Репнин, – и он, тронув лошадь, галопом поехал дальше.
На лице его было сиянье самодовольства и счастия.
Солдаты, принесшие князя Андрея и снявшие с него попавшийся им золотой образок, навешенный на брата княжною Марьею, увидав ласковость, с которою обращался император с пленными, поспешили возвратить образок.
Князь Андрей не видал, кто и как надел его опять, но на груди его сверх мундира вдруг очутился образок на мелкой золотой цепочке.
«Хорошо бы это было, – подумал князь Андрей, взглянув на этот образок, который с таким чувством и благоговением навесила на него сестра, – хорошо бы это было, ежели бы всё было так ясно и просто, как оно кажется княжне Марье. Как хорошо бы было знать, где искать помощи в этой жизни и чего ждать после нее, там, за гробом! Как бы счастлив и спокоен я был, ежели бы мог сказать теперь: Господи, помилуй меня!… Но кому я скажу это! Или сила – неопределенная, непостижимая, к которой я не только не могу обращаться, но которой не могу выразить словами, – великое всё или ничего, – говорил он сам себе, – или это тот Бог, который вот здесь зашит, в этой ладонке, княжной Марьей? Ничего, ничего нет верного, кроме ничтожества всего того, что мне понятно, и величия чего то непонятного, но важнейшего!»
Носилки тронулись. При каждом толчке он опять чувствовал невыносимую боль; лихорадочное состояние усилилось, и он начинал бредить. Те мечтания об отце, жене, сестре и будущем сыне и нежность, которую он испытывал в ночь накануне сражения, фигура маленького, ничтожного Наполеона и над всем этим высокое небо, составляли главное основание его горячечных представлений.
Тихая жизнь и спокойное семейное счастие в Лысых Горах представлялись ему. Он уже наслаждался этим счастием, когда вдруг являлся маленький Напoлеон с своим безучастным, ограниченным и счастливым от несчастия других взглядом, и начинались сомнения, муки, и только небо обещало успокоение. К утру все мечтания смешались и слились в хаос и мрак беспамятства и забвения, которые гораздо вероятнее, по мнению самого Ларрея, доктора Наполеона, должны были разрешиться смертью, чем выздоровлением.
– C'est un sujet nerveux et bilieux, – сказал Ларрей, – il n'en rechappera pas. [Это человек нервный и желчный, он не выздоровеет.]
Князь Андрей, в числе других безнадежных раненых, был сдан на попечение жителей.
В начале 1806 года Николай Ростов вернулся в отпуск. Денисов ехал тоже домой в Воронеж, и Ростов уговорил его ехать с собой до Москвы и остановиться у них в доме. На предпоследней станции, встретив товарища, Денисов выпил с ним три бутылки вина и подъезжая к Москве, несмотря на ухабы дороги, не просыпался, лежа на дне перекладных саней, подле Ростова, который, по мере приближения к Москве, приходил все более и более в нетерпение.
«Скоро ли? Скоро ли? О, эти несносные улицы, лавки, калачи, фонари, извозчики!» думал Ростов, когда уже они записали свои отпуски на заставе и въехали в Москву.
– Денисов, приехали! Спит! – говорил он, всем телом подаваясь вперед, как будто он этим положением надеялся ускорить движение саней. Денисов не откликался.
– Вот он угол перекресток, где Захар извозчик стоит; вот он и Захар, и всё та же лошадь. Вот и лавочка, где пряники покупали. Скоро ли? Ну!
– К какому дому то? – спросил ямщик.
– Да вон на конце, к большому, как ты не видишь! Это наш дом, – говорил Ростов, – ведь это наш дом! Денисов! Денисов! Сейчас приедем.
Денисов поднял голову, откашлялся и ничего не ответил.
– Дмитрий, – обратился Ростов к лакею на облучке. – Ведь это у нас огонь?
– Так точно с и у папеньки в кабинете светится.
– Еще не ложились? А? как ты думаешь? Смотри же не забудь, тотчас достань мне новую венгерку, – прибавил Ростов, ощупывая новые усы. – Ну же пошел, – кричал он ямщику. – Да проснись же, Вася, – обращался он к Денисову, который опять опустил голову. – Да ну же, пошел, три целковых на водку, пошел! – закричал Ростов, когда уже сани были за три дома от подъезда. Ему казалось, что лошади не двигаются. Наконец сани взяли вправо к подъезду; над головой своей Ростов увидал знакомый карниз с отбитой штукатуркой, крыльцо, тротуарный столб. Он на ходу выскочил из саней и побежал в сени. Дом также стоял неподвижно, нерадушно, как будто ему дела не было до того, кто приехал в него. В сенях никого не было. «Боже мой! все ли благополучно?» подумал Ростов, с замиранием сердца останавливаясь на минуту и тотчас пускаясь бежать дальше по сеням и знакомым, покривившимся ступеням. Всё та же дверная ручка замка, за нечистоту которой сердилась графиня, также слабо отворялась. В передней горела одна сальная свеча.
Старик Михайла спал на ларе. Прокофий, выездной лакей, тот, который был так силен, что за задок поднимал карету, сидел и вязал из покромок лапти. Он взглянул на отворившуюся дверь, и равнодушное, сонное выражение его вдруг преобразилось в восторженно испуганное.
– Батюшки, светы! Граф молодой! – вскрикнул он, узнав молодого барина. – Что ж это? Голубчик мой! – И Прокофий, трясясь от волненья, бросился к двери в гостиную, вероятно для того, чтобы объявить, но видно опять раздумал, вернулся назад и припал к плечу молодого барина.
– Здоровы? – спросил Ростов, выдергивая у него свою руку.
– Слава Богу! Всё слава Богу! сейчас только покушали! Дай на себя посмотреть, ваше сиятельство!
– Всё совсем благополучно?
– Слава Богу, слава Богу!
Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную, большую залу. Всё то же, те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто то уж видел молодого барина, и не успел он добежать до гостиной, как что то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто папа, кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же время. Только матери не было в числе их – это он помнил.
– А я то, не знал… Николушка… друг мой!
– Вот он… наш то… Друг мой, Коля… Переменился! Нет свечей! Чаю!
– Да меня то поцелуй!
– Душенька… а меня то.
Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф, обнимали его; и люди и горничные, наполнив комнаты, приговаривали и ахали.
Петя повис на его ногах. – А меня то! – кричал он. Наташа, после того, как она, пригнув его к себе, расцеловала всё его лицо, отскочила от него и держась за полу его венгерки, прыгала как коза всё на одном месте и пронзительно визжала.
Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех сторон были губы, искавшие поцелуя.
Соня красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в блаженном взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала. Соне минуло уже 16 лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого, восторженного оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и задерживая дыхание. Он благодарно взглянул на нее; но всё еще ждал и искал кого то. Старая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях. Шаги такие быстрые, что это не могли быть шаги его матери.
Но это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом без него платье. Все оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на его грудь рыдая. Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным снуркам его венгерки. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут же и, глядя на них, тер себе глаза.
– Василий Денисов, друг вашего сына, – сказал он, рекомендуясь графу, вопросительно смотревшему на него.
– Милости прошу. Знаю, знаю, – сказал граф, целуя и обнимая Денисова. – Николушка писал… Наташа, Вера, вот он Денисов.
Те же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую фигуру Денисова и окружили его.
– Голубчик, Денисов! – визгнула Наташа, не помнившая себя от восторга, подскочила к нему, обняла и поцеловала его. Все смутились поступком Наташи. Денисов тоже покраснел, но улыбнулся и взяв руку Наташи, поцеловал ее.
Денисова отвели в приготовленную для него комнату, а Ростовы все собрались в диванную около Николушки.
Старая графиня, не выпуская его руки, которую она всякую минуту целовала, сидела с ним рядом; остальные, столпившись вокруг них, ловили каждое его движенье, слово, взгляд, и не спускали с него восторженно влюбленных глаз. Брат и сестры спорили и перехватывали места друг у друга поближе к нему, и дрались за то, кому принести ему чай, платок, трубку.
Ростов был очень счастлив любовью, которую ему выказывали; но первая минута его встречи была так блаженна, что теперешнего его счастия ему казалось мало, и он всё ждал чего то еще, и еще, и еще.
На другое утро приезжие спали с дороги до 10 го часа.
В предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки, раскрытые чемоданы, грязные сапоги. Вычищенные две пары со шпорами были только что поставлены у стенки. Слуги приносили умывальники, горячую воду для бритья и вычищенные платья. Пахло табаком и мужчинами.
– Гей, Г'ишка, т'убку! – крикнул хриплый голос Васьки Денисова. – Ростов, вставай!
Ростов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой подушки.
– А что поздно? – Поздно, 10 й час, – отвечал Наташин голос, и в соседней комнате послышалось шуршанье крахмаленных платьев, шопот и смех девичьих голосов, и в чуть растворенную дверь мелькнуло что то голубое, ленты, черные волоса и веселые лица. Это была Наташа с Соней и Петей, которые пришли наведаться, не встал ли.
– Николенька, вставай! – опять послышался голос Наташи у двери.
– Сейчас!
В это время Петя, в первой комнате, увидав и схватив сабли, и испытывая тот восторг, который испытывают мальчики, при виде воинственного старшего брата, и забыв, что сестрам неприлично видеть раздетых мужчин, отворил дверь.
– Это твоя сабля? – кричал он. Девочки отскочили. Денисов с испуганными глазами спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь за помощью на товарища. Дверь пропустила Петю и опять затворилась. За дверью послышался смех.
– Николенька, выходи в халате, – проговорил голос Наташи.
– Это твоя сабля? – спросил Петя, – или это ваша? – с подобострастным уважением обратился он к усатому, черному Денисову.
Ростов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела один сапог с шпорой и влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела раздуть платье и присесть, когда он вышел. Обе были в одинаковых, новеньких, голубых платьях – свежие, румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв брата под руку, повела его в диванную, и у них начался разговор. Они не успевали спрашивать друг друга и отвечать на вопросы о тысячах мелочей, которые могли интересовать только их одних. Наташа смеялась при всяком слове, которое он говорил и которое она говорила, не потому, чтобы было смешно то, что они говорили, но потому, что ей было весело и она не в силах была удерживать своей радости, выражавшейся смехом.
– Ах, как хорошо, отлично! – приговаривала она ко всему. Ростов почувствовал, как под влиянием жарких лучей любви, в первый раз через полтора года, на душе его и на лице распускалась та детская улыбка, которою он ни разу не улыбался с тех пор, как выехал из дома.
– Нет, послушай, – сказала она, – ты теперь совсем мужчина? Я ужасно рада, что ты мой брат. – Она тронула его усы. – Мне хочется знать, какие вы мужчины? Такие ли, как мы? Нет?
– Отчего Соня убежала? – спрашивал Ростов.
– Да. Это еще целая история! Как ты будешь говорить с Соней? Ты или вы?
– Как случится, – сказал Ростов.
– Говори ей вы, пожалуйста, я тебе после скажу.
– Да что же?
– Ну я теперь скажу. Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я руку сожгу для нее. Вот посмотри. – Она засучила свой кисейный рукав и показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями) красную метину.
– Это я сожгла, чтобы доказать ей любовь. Просто линейку разожгла на огне, да и прижала.
Сидя в своей прежней классной комнате, на диване с подушечками на ручках, и глядя в эти отчаянно оживленные глаза Наташи, Ростов опять вошел в тот свой семейный, детский мир, который не имел ни для кого никакого смысла, кроме как для него, но который доставлял ему одни из лучших наслаждений в жизни; и сожжение руки линейкой, для показания любви, показалось ему не бесполезно: он понимал и не удивлялся этому.
– Так что же? только? – спросил он.
– Ну так дружны, так дружны! Это что, глупости – линейкой; но мы навсегда друзья. Она кого полюбит, так навсегда; а я этого не понимаю, я забуду сейчас.
– Ну так что же?
– Да, так она любит меня и тебя. – Наташа вдруг покраснела, – ну ты помнишь, перед отъездом… Так она говорит, что ты это всё забудь… Она сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен. Ведь правда, что это отлично, благородно! – Да, да? очень благородно? да? – спрашивала Наташа так серьезно и взволнованно, что видно было, что то, что она говорила теперь, она прежде говорила со слезами.
Ростов задумался.
– Я ни в чем не беру назад своего слова, – сказал он. – И потом, Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего счастия?
– Нет, нет, – закричала Наташа. – Мы про это уже с нею говорили. Мы знали, что ты это скажешь. Но это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты так говоришь – считаешь себя связанным словом, то выходит, что она как будто нарочно это сказала. Выходит, что ты всё таки насильно на ней женишься, и выходит совсем не то.
Ростов видел, что всё это было хорошо придумано ими. Соня и вчера поразила его своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась еще лучше. Она была прелестная 16 тилетняя девочка, очевидно страстно его любящая (в этом он не сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не любить ее теперь, и не жениться даже, думал Ростов, но теперь столько еще других радостей и занятий! «Да, они это прекрасно придумали», подумал он, «надо оставаться свободным».
– Ну и прекрасно, – сказал он, – после поговорим. Ах как я тебе рад! – прибавил он.
– Ну, а что же ты, Борису не изменила? – спросил брат.
– Вот глупости! – смеясь крикнула Наташа. – Ни об нем и ни о ком я не думаю и знать не хочу.
– Вот как! Так ты что же?
– Я? – переспросила Наташа, и счастливая улыбка осветила ее лицо. – Ты видел Duport'a?
– Нет.
– Знаменитого Дюпора, танцовщика не видал? Ну так ты не поймешь. Я вот что такое. – Наташа взяла, округлив руки, свою юбку, как танцуют, отбежала несколько шагов, перевернулась, сделала антраша, побила ножкой об ножку и, став на самые кончики носков, прошла несколько шагов.
– Ведь стою? ведь вот, – говорила она; но не удержалась на цыпочках. – Так вот я что такое! Никогда ни за кого не пойду замуж, а пойду в танцовщицы. Только никому не говори.
Ростов так громко и весело захохотал, что Денисову из своей комнаты стало завидно, и Наташа не могла удержаться, засмеялась с ним вместе. – Нет, ведь хорошо? – всё говорила она.
– Хорошо, за Бориса уже не хочешь выходить замуж?
Наташа вспыхнула. – Я не хочу ни за кого замуж итти. Я ему то же самое скажу, когда увижу.
– Вот как! – сказал Ростов.
– Ну, да, это всё пустяки, – продолжала болтать Наташа. – А что Денисов хороший? – спросила она.
– Хороший.
– Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов?
– Отчего страшный? – спросил Nicolas. – Нет. Васька славный.
– Ты его Васькой зовешь – странно. А, что он очень хорош?
– Очень хорош.
– Ну, приходи скорей чай пить. Все вместе.
И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые 15 летние девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что все, и мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как он поведет себя с нею. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы – Соня . Но глаза их, встретившись, сказали друг другу «ты» и нежно поцеловались. Она просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она смела напомнить ему о его обещании и благодарила его за его любовь. Он своим взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что так ли, иначе ли, он никогда не перестанет любить ее, потому что нельзя не любить ее.
– Как однако странно, – сказала Вера, выбрав общую минуту молчания, – что Соня с Николенькой теперь встретились на вы и как чужие. – Замечание Веры было справедливо, как и все ее замечания; но как и от большей части ее замечаний всем сделалось неловко, и не только Соня, Николай и Наташа, но и старая графиня, которая боялась этой любви сына к Соне, могущей лишить его блестящей партии, тоже покраснела, как девочка. Денисов, к удивлению Ростова, в новом мундире, напомаженный и надушенный, явился в гостиную таким же щеголем, каким он был в сражениях, и таким любезным с дамами и кавалерами, каким Ростов никак не ожидал его видеть.
Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными – как милый, приятный и почтительный молодой человек; знакомыми – как красивый гусарский поручик, ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.
Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы, особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни. Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней, он про всё это вспоминал, как про ребячество, от которого он неизмеримо был далек теперь. Теперь он – гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым познакомил его Денисов.
Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это время не видал его. Но он часто рассказывал о государе, о своей любви к нему, давая чувствовать, что он еще не всё рассказывает, что что то еще есть в его чувстве к государю, что не может быть всем понятно; и от всей души разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование ангела во плоти.
В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в армию, он не сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень хороша, мила, и, очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек боится связываться – дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое другое. Когда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он говорил себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где то, мне еще неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда. Кроме того, ему казалось что то унизительное для своего мужества в женском обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это против воли. Бега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда – это было другое дело: это было прилично молодцу гусару.
В начале марта, старый граф Илья Андреич Ростов был озабочен устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона.
Граф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному эконому и знаменитому Феоктисту, старшему повару английского клуба, о спарже, свежих огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона. Граф, со дня основания клуба, был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира. Повар и эконом клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что они знали, что ни при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на обеде, который стоил несколько тысяч.
– Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь! – Холодных стало быть три?… – спрашивал повар. Граф задумался. – Нельзя меньше, три… майонез раз, – сказал он, загибая палец…
– Так прикажете стерлядей больших взять? – спросил эконом. – Что ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! – Он схватился за голову. – Да кто же мне цветы привезет?
– Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, – обратился он к вошедшему на его зов управляющему, – скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке садовнику. Скажи, чтобы все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков тут к пятнице были.
Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская походка, бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.
– Ах, братец мой! Голова кругом идет, – сказал старик, как бы стыдясь, улыбаясь перед сыном. – Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша братия военные это любят.
– Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, – сказал сын, улыбаясь.
Старый граф притворился рассерженным. – Да, ты толкуй, ты попробуй!
И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом, наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.
– Какова молодежь то, а, Феоктист? – сказал он, – смеется над нашим братом стариками.
– Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как всё собрать да сервировать , это не их дело.
– Так, так, – закричал граф, и весело схватив сына за обе руки, закричал: – Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого то нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй – Ипатка кучер знает – найди ты там Ильюшку цыгана, вот что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко мне.
– И с цыганками его сюда привести? – спросил Николай смеясь. – Ну, ну!…
В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе христиански кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой костюм.
– Ничего, граф, голубчик, – сказала она, кротко закрывая глаза. – А к Безухому я съезжу, – сказала она. – Пьер приехал, и теперь мы всё достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
– Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой? – спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь…
– Ах, мой друг, он очень несчастлив, – сказала она. – Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
– Да что ж такое? – спросили оба Ростова, старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула: – Долохов, Марьи Ивановны сын, – сказала она таинственным шопотом, – говорят, совсем компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот… Она сюда приехала, и этот сорви голова за ней, – сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорви голове, как она назвала Долохова. – Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.
– Ну, всё таки скажите ему, чтоб он приезжал в клуб, – всё рассеется. Пир горой будет.
На другой день, 3 го марта, во 2 м часу по полудни, 250 человек членов Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя Австрийского похода, князя Багратиона. В первое время по получении известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни просто не верили, другие искали объяснений такому странному событию в каких нибудь необыкновенных причинах. В Английском клубе, где собиралось всё, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце, когда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие направление разговорам, как то: граф Ростопчин, князь Юрий Владимирович Долгорукий, Валуев, гр. Марков, кн. Вяземский, не показывались в клубе, а собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с чужих голосов (к которым принадлежал и Илья Андреич Ростов), оставались на короткое время без определенного суждения о деле войны и без руководителей. Москвичи чувствовали, что что то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести трудно, и потому лучше молчать. Но через несколько времени, как присяжные выходят из совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в клубе, и всё заговорило ясно и определенно. Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были: измена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пшебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости. Солдаты, офицеры, генералы – были герои. Но героем из героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от Аустерлица, где он один провел свою колонну нерасстроенною и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля. Тому, что Багратион выбран был героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в Москве, и был чужой. В лице его отдавалась должная честь боевому, простому, без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному воспоминаниями Итальянского похода с именем Суворова. Кроме того в воздаянии ему таких почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузову.
.jpg&action=edit&redlink=1){kind=link}
