Список предстоятелей Русской православной церкви
Поделись знанием:
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.
Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.
К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Список предстоятелей Русской православной церкви включает глав Русской православной церкви начиная со времени её создания и с учетом изменения титулования.
Содержание
Условные обозначения
Знаком нимба помечены те персоналии, которые после смерти были причислены к лику святых Русской Православной Церкви.
Митрополиты Киевские и всея Руси
Киевская митрополия (988—1054)
| Илл. | Имя | Начало | Конец | Примечание |
|---|---|---|---|---|
|
 Михаил I
|
988 | 992 | О времени управления им Киевской митрополией существует два мнения: одни считают его первым митрополитом Киевским, другие вторым, после Леонтия. Вопрос остаётся спорным. Исконное предание русской церкви признавало первым митрополитом Киевским Михаила. |
| Леонтий | 992 | 1008 | О времени управления им Киевской митрополией существует два мнения: одни считают его первым митрополитом Киевским, другие вторым, после святителя Михаила. Вопрос остаётся спорным. | |
| Феофилакт | 1008 | до 1018 | первый засвидетельствованный источниками киевский митрополит. По одним данным он был первым Киевским митрополитом. По другим следующим за Михаилом и управлял в 991—997 годах. | |
| Иоанн I | 1008/1018 | ок.1030 | ||
| Феопемпт | ок. 1035 | 1040-е годы | ||
| Кирилл (I) Грек | не упоминается в русских летописях, предположительно, между 1039 и 1051 гг. | |||
|
Иларион Русин
|
1051 | 1054 | первый митрополит русского происхождения |
Киевская митрополия (1054—1458)
| Илл. | Имя | Начало | Конец | Примечание |
|---|---|---|---|---|
| Ефрем | 1054/1055 | ок.1065 | ||
| Георгий | ок.1065 | ок.1076 | ||
| Иоанн II
|
не позднее 1076/1077 | после августа 1089 | ||
| Иоанн III | лето 1090 | ранее 14 августа 1091 | ||
| Николай | ок.1093 | ранее 1104 | ||
| Никифор I | 18 декабря 1104 | апрель 1121 | ||
| Никита | 15 октября 1122 | 9 марта 1126 | После него около пяти лет кафедра митрополии русской оставалась праздною. | |
| Михаил II | лето 1130 | 1145 | На основании его послания можно догадываться, что Михаил сложил с себя сан митрополита (отписался митрополии) в ходе кризиса, виновником которого, по-видимому, был он сам. | |
| Климент Смолятич | 27 июля 1147 | начало 1155 | Первый русский богослов, второй митрополит русского происхождения. Киевский князь Изяслав Мстиславич поставил Клима Смолятича митрополитом без санкции Константинопольского патриарха, что вызвало огромное неудовольствие и противодействие среди церковнослужителей-греков. После смерти Изяслава (1154) принуждён был оставить митрополичью кафедру. | |
| Константин I
|
1156—1158 | 1159 | Низложил всех иерархов, поставленных Климентом Смолятичем. Князья решили устранить от кафедры обоих прежних митрополитов, Климента и Константина, и просить у константинопольского патриарха нового первосвятителя для России. Но Константин умер прежде принятия решения. | |
| Феодор | август 1160 | июнь 1163 | После смерти Феодора шла речь о повторном поставлении Климента Смолятича. | |
| Иоанн IV | весна 1164 | 1166 | ||
| Константин II | 1167 | 1169/1170 | Вступил в конфликт с Киево-Печерским монастырём; подверг епитимье печерского игумена Поликарпа. Эта мера вызвала такое раздражение против него, что разграбление Киева войсками Андрея Боголюбского рассматривалось как божественное возмездие за «неправду митрополичью». | |
| Михаил III | весна 1171 | ? | Русским источникам неизвестен | |
| Никифор II | ранее 1183 | после 1201 | ||
| Матфей | ранее 1210 | 19 августа 1220 | ||
| Кирилл I (II) Блаженный | 1224/1225 | лето 1233 | ||
| Иосиф | 1242/1247 | ? | ||
| Кирилл III | 1242/1247 | 27 ноября 1281 | ||
| Максим
|
1283 | 6 декабря 1305; до 1299 года в Киеве, после во Владимире | Перенёс митрополичью резиденцию («седалище») из Киева в Брянск, а затем во Владимир. | |
|
Пётр
|
1308 | 21 декабря 1326 | первый из митрополитов Киевских, имевших постоянное местопребывание в Москве (с 1325 г.) |
|
Феогност
|
1328 | 1353 | |
|
Алексий (Бяконт)
|
1354 | 1378 | |
|
Михаил (Митяй) | 1379 | наречённый митрополит, поставлен князем. Для утверждения сана митрополита Митяй вынужден был совершить поездку в Константинополь, во время которой скончался. | |
|
Киприан
|
1381 | 1383 | Фигура Киприана, не приемлемая для Константинополя (он не был канонически поставленными митрополитом), была неприемлема и для Орды (так как он не мог представлять Константинополь)Киприан был удален из Москвы, а Пимен возвращен из ссылки и занял престол митрополии всея Руси. |
|
Пимен | 1382 | 1384, фактически до 1389 | |
|
Дионисий
|
1383 | 1385 | |
|
|
Киприан
|
1390 | 1406 | повторно |
|
|
Фотий
|
1408 | 1431 | |
|
Герасим | 1433 | 1435 | |
|
Исидор | 1437 | 1458 | В годы архиерейства митрополита Исидора в Москве был поставлен параллельный митрополит Иона. |
|
Иона
|
1448 | 1461 | Параллельно Исидору |
С 1461 года после начала автокефалии восточно-русских епархий, находящихся в составе Московского государства, митрополиты, имевшие кафедру в Москве, стали именоваться Московскими и всея Руси (или Руссии).
Митрополиты Московские и всея Руси
| Илл. | Имя | Начало | Конец | Примечание |
|---|---|---|---|---|
|
Феодосий (Бывальцев) | 3 мая 1461 | 13 сентября 1464 | Феодосий стал первым московским митрополитом, которого утвердил московский князь, а не Патриарх Константинопольский |
|
Филипп I
|
11 ноября 1464 | 5 апреля 1473 | |
|
Геронтий
|
29 июня 1473 | 28 мая 1489 | |
|
Зосима (Брадатый) | 26 сентября 1490 | 9 февраля 1495 | У церковных историков XIX века имел репутацию тайного приверженца ереси жидовствующих. В 1494 году «своея ради немощи» оставил митрополию и поселился сначала в Симоновском, а затем в Троице-Сергиевском монастыре |
|
Симон | 22 сентября 1495 | 30 апреля 1511 | Оставил метрополию. Скончался на следующий год |
|
Варлаам | 3 августа 1511 | 18 декабря 1521 | был вынужден оставить свой пост. Умер в 1533 году |
|
Даниил | 27 февраля 1522 | 2 февраля 1539 | В малолетство Иоанна Грозного поддерживал его мать Елену Глинскую и её фаворита князя Телепнева, после падения которого был низложен Шуйскими и удалился на покой в Иосифо-Волоколамский монастырь. Умер в 1547 году |
|
Иоасаф (Скрипицын)
|
6 февраля 1539 | январь 1542 | Низложен Шуйскими в правление малолетнего Ивана IV и сослан в Кирилло-Белозерский монастырь. Умер в 1555 году |
|
Макарий
|
19 марта 1542 | 31 декабря 1563 | |
|
Афанасий | 5 марта 1564 | 16 мая 1566 | Отказался от кафедры. Умер в 1575 году. |
|
Герман (Садырев-Полев)
|
июль 1566 | ? | нареченный. Согласно житию был убит в 1567 году в своей келье опричником, который отсёк ему топором голову. |
|
Святой Филипп II (Колычёв) | 25 июля 1566 | 4 ноября 1568 | Жертва опричнины. Судим. Сослан в Отроч Успенский монастырь. Умер в 1569 году — возможно, убит |
| Кирилл (III/IV) | 11 ноября 1568 | 8 февраля 1572 | ||
| Антоний | май 1572 | нач. 1581 | ||
| Дионисий | 1581 | 13 октября 1586 | лишён кафедры и сослан в Хутынский монастырь Борисом Годуновым (при Федоре Иоанновиче). Умер на следующий год | |
|
Иов
|
11 декабря 1586 | 23 января 1589 | Первый патриарх Московский |
Патриархи Московские и всея Руси
Первый Патриарший период (1589—1721)
| Изображение | Патриарх | Мирское имя | Период патриаршества | Примечание | |
|---|---|---|---|---|---|
| |
Святой Иов |
Иван | 23 января 1589 | июнь 1605 | |
 |
Игнатий | 30 июня 1605 | май 1606 | Поставлен Лжедмитрием I при живом патриархе Иове и поэтому не включается в списки законных патриархов, хотя поставлен с соблюдением всех формальностей. После смерти Лжедмитрия собором иерархов лишен патриаршего престола и святительского сана | |
 |
Святой Гермоген |
Ермолай | 3 июня 1606 | 17 февраля 1612 | |
 |
Филарет | Фёдор Никитич Романов | 24 июня 1619 | 1 октября 1633 | |
 |
Иоасаф I | 6 февраля 1634 | 28 ноября 1640 | ||
 |
Иосиф | Дьяков | 27 мая 1642 | 15 апреля 1652 | |
 |
Никон | Никита Минин (Минов) | 25 июля 1652 | 12 декабря 1666 | извержен из священства: не только патриаршего достоинства, но из епископского сана и стал простым монахом. Умер в 1681. |
 |
Иоасаф II | Новоторжец (прозвище) | 10 февраля 1667 | 17 февраля 1672 | |
 |
Питирим | 7 июля 1672 | 19 апреля 1673 | ||
 |
Иоаким | Иван Петрович Савелов | 26 июля 1674 | 17 марта 1690 | |
 |
Адриан | Андрей | 24 августа 1690 | 16 октября 1700 | |
После кончины патриарха Адриана преемник не избирался. В 1700—1721 Блюститель патриаршего престола («Экзарх») — митрополит Ярославский Стефан (Яворский).
Пётр I в 1721 году учредил духовную коллегию, впоследствии переименованную в Святейший правительствующий синод — государственный орган высшей церковной власти в российской церкви, главами которого являлись обер-прокуроры.. Патриаршество было восстановлено решением всероссийского поместного собора 28 октября (11 ноября) 1917 г.
Первенствующие члены Святейшего синода
| Илл. | Имя | Кафедра | Период | Комментарий |
|---|---|---|---|---|
|
Стефан (Яворский) | митрополит Рязанский | 14 февраля 1721 — 27 ноября 1722 | президент Синода.
Стефан отказывался подписывать протоколы Синода, не бывал в его заседаниях. Никакого влияния на синодальные дела Стефан не имел; царь, очевидно, держал его только для того, чтобы, пользуясь его именем, придать известную санкцию новому учреждению. |
| Феодосий (Яновский) | архиепископ Новгородский | 27 ноября 1722—1725 | первый вице-президент Синода | |
|
Феофан (Прокопович) |
архиепископ Новгородский |
1725 — 15 июля 1726 | первый вице-президент Синода
При образовании в 1721 году Святейшего Синода стал его первым вице-президентом (и по смерти Стефана Яворского — его фактическим руководителем), с 15 июля 1726 года — уже титулуется как первенствующий член Синода. |
|
|
Феофан (Прокопович) | архиепископ Новгородский | 15 июля 1726 — 8 сентября 1736 | Уже с другим титулованием. |
|
Амвросий (Юшкевич) | архиепископ Новгородский | 29 мая 1740 — 17 мая 1745 | |
| Стефан (Калиновский) | архиепископ Новгородский | 18 августа 1745 — 16 сентября 1753 | ||
| Платон (Малиновский) |
архиепископ Московский |
1753 — 14 июня 1754 | ||
|
Сильвестр (Кулябка) |
архиепископ Санкт-Петербургский |
1754—1757 | |
|
Димитрий (Сеченов) |
архиепископ Новгородский (с 1762 — митрополит) |
22 октября 1757 — 14 декабря 1767 | |
|
Гавриил (Петров) |
архиепископ Санкт-Петербургский (с 1775 — архиепископ Новгородский, с 1783 — митрополит) |
22 сентября 1770 — 16 октября 1799 | |
|
Амвросий (Подобедов) |
архиепископ Санкт-Петербургский (с 1801 — архиепископ Новгородский) |
16 октября 1799 — 26 марта 1818 | |
|
Михаил (Десницкий) | митрополит Санкт-Петербургский
(с июня 1818 — митрополит Новгородский) |
1818 — 24 марта 1821 | |
|
Серафим (Глаголевский) | митрополит Новгородский | 26 марта 1821 — 17 января 1843 | |
|
Антоний (Рафальский) | митрополит Новгородский | 17 января 1843 — 4 ноября 1848 | |
|
Никанор (Клементьевский) |
митрополит Новгородский |
20 ноября 1848 — 17 сентября 1856 | |
|
Григорий (Постников) |
митрополит Санкт-Петербургский |
1 октября 1856 — 17 июня 1860 | |
|
Исидор (Никольский) | митрополит Новгородский | 1 июля 1860 — 7 сентября 1892 | |
|
Палладий (Раев-Писарев) | митрополит Санкт-Петербургский | 18 октября 1892 — 5 декабря 1898 | |
|
Иоанникий (Руднев) | митрополит Киевский | 25 декабря 1898 — 7 июня 1900 | |
|
Антоний (Вадковский) | митрополит Санкт-Петербургский | 9 июня 1900 — 2 ноября 1912 | |
|
Владимир (Богоявленский) | митрополит Санкт-Петербургский
(с 1915 — митрополит Киевский) |
23 ноября 1912 — 6 марта 1917 | |
|
Платон (Рождественский) | архиепископ Карталинский и Кахетинский,
Экзарх Грузии (с августа 1917 — митрополит Тифлисский и Бакинский, Экзарх Кавказский) |
14 апреля 1917 — 21 ноября 1917 |
Обер-прокуроры Священного Синода
В 1722 при Святейшем Синоде была учреждена должность светского чиновника - обер-прокурора.
| № | Илл. | Имя | Период | Комментарий |
|---|---|---|---|---|
| 1 | Иван Васильевич Болтин | 19 июня 1722 — 11 мая 1725 |
||
| 2 | Алексей Петрович Баскаков | 11 мая 1725 — 2 декабря 1730[1] |
||
| Гвардии капитан Раевский (назначен 14 июля 1726 «прокурором»[2])[3] | ||||
| Далее, до 1740 года, обер-прокуроры Святейшего Синода не назначались | ||||
| 3 | Никита Семёнович Кречетников (ум. 1745) |
3 ноября 1740 — 1741[4] |
Н. Ю. Трубецкой задумал восстановить и усилить институт прокуроров и, получив на это согласие регента Бирона, представил Кречетникова на должность обер-прокурора, остававшуюся вакантной. Кречетников указом 3 ноября 1740 года назначен обер-прокурором Синода, с производством в генерал-майоры; но низвержение Бирона повлекло за собой и отмену проекта князя Трубецкого. Кречетников не вступал в должность и в феврале 1741 года просил об назначении его к какому-нибудь месту. | |
| 4 | 
|
Яков Петрович Шаховской (1705—1777) |
31 декабря 1741 — 29 марта 1753 |
|
| 5 | Афанасий Иванович Львов (1703 — после 1762) |
18 декабря 1753 — 17 апреля 1758 |
||
| 6 | Алексей Семёнович Козловский (1707—1776) |
17 апреля 1758 — 9 июня 1763 |
Был отправлен в отставку, так как императрица Екатерина II в дальнейшем планировала проводить более жёсткую политику по отношению к Церкви. | |
| 7 | 
|
Иван Иванович Мелиссино (1718—1795) |
10 июня 1763 — 24 октября 1768 |
В составленных им «Пунктах» — проекте наказа Синодальному депутату в законодательной комиссии 1767 г. — предлагал уничтожить посты, упразднить некоторые обряды, разрешить четвертый брак и вообще провести по инициативе Синода своего рода «реформацию» в протестантском духе. Суждение Синода по этим пунктам неизвестны; в Синодальном архиве и в «деле» о комиссии 1767 г. они не находятся. Уволен, вероятно, в связи с этой историей. |
| 8 | Пётр Петрович Чебышёв (ок. 1735 — после 1775) |
24 октября 1768 — 7 мая 1774 |
Сразу по своём вступлении в исправление должности стал во враждебные отношения с большинством членов Синода; он открыто заявлял о своём атеизме и, пользуясь покровительством императрицы, деспотически распоряжался в Синоде. Его довольно свободное пользование синодальными деньгами дало им возможность удалить от должности обер-прокурора. Вяземский обревизовал находящуюся в Синоде денежную казну, при этом обнаружился недочёт 10 440 руб., забранных обер-прокурором Чебышёвым «по его собственным распискам и письменным приказам»; хотя деньги эти и были уплачены Чебышёвым, но он был уволен. | |
| 9 | Сергей Васильевич Акчурин (1722—1790) |
12 мая 1774 — 28 июля 1786 |
Без объяснения причин был уволен Екатериной II от должности | |
| 10 | Аполлос Иванович Наумов (1719—1792) |
28 июля 1786 — 26 июля 1791 |
Будучи уже преклонных лет, Наумов подал прошение об увольнении, «за старостью и болезнями». | |
| 11 | 
|
Алексей Иванович Мусин-Пушкин (1744—1817) |
1791— 1797 |
|
| 12 | Василий Алексеевич Хованский (1755—1780) |
1797— 1799 |
||
| 13 | 
|
Дмитрий Иванович Хвостов (1757—1835) |
1799— 1802 |
|
| 14 | Александр Алексеевич Яковлев (1762—1825) |
31 декабря 1802 — 7 октября 1803[4] |
Пытался установить законность в Синоде, чем вызвал неудовольствие его членов и очень скоро попросил об увольнении от должности. | |
| 15 | 
|
Александр Николаевич Голицын (1773—1844) |
21 октября 1803 — 24 октября 1817[5] (или 19 ноября 1817[4]) |
В 1803—1817 гг. исполнял должность обер-прокурора, а в 1817—1824 гг. — министр духовных дел и народного просвещения |
| 16 | Пётр Сергеевич Мещерский (1778—1857) |
24 ноября 1817 — 2 апреля 1833 |
||
| 17 | 
|
Степан Дмитриевич Нечаев (1792—1860) |
1833 — 25 июня 1836 |
В феврале 1836 года он взял отпуск и уехал в Крым к умирающей жене своей. Его отсутствие позволило сильно не любившим Нечаева синодальным членам, при содействии чиновника А. Н. Муравьева, составить доклад, где Синод просил императора «дать Нечаеву, как человеку обширных государственных способностей, другое, более весомое назначение, а обер-прокурором назначить графа Протасова». Просьба Синода была удовлетворена: |
| 18 | 
|
Николай Александрович Протасов (1798—1855) |
24 февраля 1836 — 16 января 1855 |
24 февраля 1836 года назначен исполняющим обязанности обер-прокурора; 25 июня того же года назначен на должность обер-прокурора. 1 марта 1839 года им была осуществлена реформа структуры Святейшего Синода, который превратился в подобие министерства и исполнительный орган. |
| 19 | Александр Иванович Карасевский (1796—1856) |
25 декабря 1855 — 20 сентября 1856 |
Оставил должность по болезни, умер 25 декабря того же года. | |
| 20 | 
|
Александр Петрович Толстой (1801—1873) |
20 сентября 1856 — 28 февраля 1862 |
|
| 21 | 
|
Алексей Петрович Ахматов (1817—1870) |
март 1862 — июнь 1865 |
|
| 22 | 
|
Дмитрий Андреевич Толстой (1823—1889) |
23 июня 1865 — 23 апреля 1880 |
|
| 23 | 
|
Константин Петрович Победоносцев (1827—1907) |
24 апреля 1880 — 19 октября 1905 |
В апреле 1880 года назначен обер-прокурором; 28 октября того же года — членом Комитета министров, что явилось беспрецедентным формальным повышением статуса обер-прокурорской должности. |
| 24 | 
|
Алексей Дмитриевич Оболенский (1855—1933) |
20 октября 1905 — 4 апреля 1906 |
После революции 1905 года в правительстве графа С. Ю. Витте занимал пост обер-прокурора Святейшего синода. При нём разрабатывался вопрос о созыве церковного собора и учреждено было предсоборное присутствие. |
| 25 | 
|
Алексей Александрович Ширинский-Шихматов (1862—1930) |
26 апреля — 9 июля 1906 |
Занимал пост несколько месяцев. |
| 26 | 
|
Пётр Петрович Извольский (1863—1928) |
27 июля 1906 — 5 февраля 1909 |
Его кандидатуру на пост предложил брат, Александр Извольский, министр иностранных дел. Будучи обер-прокурором, Извольский проявил себя сторонником самостоятельности церкви.Его отставку некоторые связывали с его защитой автономии духовных школ, которая встретила неприятие со стороны консервативной части епископата |
| 27 | 
|
Сергей Михайлович Лукьянов (1855—1935) |
5 февраля 1909 — 2 мая 1911 |
Учёный-эпидемиолог |
| 28 | 
|
Владимир Карлович Саблер (1845—1929) |
2 мая 1911 — 4 июля 1915 |
|
| 29 | 
|
Александр Дмитриевич Самарин (1868—1932) |
5 июля 1915 — 26 сентября 1915 |
|
| 30 | 
|
Александр Николаевич Волжин (1860—1933) |
1 октября 1915 — 7 августа 1916 |
30 сентября 1915 года был назначен исполняющим должность обер-прокурора Святейшего Синода, 1 января 1916 года утверждён в должности. |
| 31 | 
|
Николай Павлович Раев (1856—1919) |
30 августа[6] 1916 — 3 марта 1917 |
Последний обер-прокурор империи. Имел репутацию сторонника Распутина. |
| 32 | 
|
Владимир Николаевич Львов (1872—1930) |
3 марта 1917 — 24 июля 1917 |
Брат главы правительства Н.Н. Львова. Занимал пост обер-прокурора Святейшего Синода в первом и втором (первом коалиционном) составах Временного правительства. Удалил из Синода его прежних членов, которых пресса обвиняла в связях с Распутиным.14 (27) апреля 1917 инициировал издание указа Временного правительства об изменении состава Святейшего Синода, который оставил из прежних его членов только архиепископа Сергия (Страгородского). |
| 33 | 
|
Антон Владимирович Карташёв (1875—1960) |
25 июля 1917 — 5 августа 1917 |
Первый министр вероисповеданий Временного правительства (1917). От имени Временного правительства открыл 15 августа 1917 года Поместный собор Православной российской церкви и принял в его работе деятельное участие. |
Второй Патриарший период (1917 — наст. время)
| Патриарх | Мирское имя | Период патриаршества | Изображение | |
|---|---|---|---|---|
| Тихон |
Василий Иванович Беллавин | 21 ноября (4 декабря) 1917 | 7 апреля 1925 | 
|
| Сергий | Иван Николаевич Страгородский | 8 сентября 1943 | 15 мая 1944 | 
|
| Алексий I | Сергей Владимирович Симанский | 2 февраля 1945 | 17 апреля 1970 | 
|
| Пимен | Сергей Михайлович Извеков | 2 июня 1971 | 3 мая 1990 | 
|
| Алексий II | Алексей Михайлович Ридигер | 10 июня 1990 | 5 декабря 2008 | 
|
| Кирилл | Владимир Михайлович Гундяев | 1 февраля 2009 | настоящее время | 
|
См. также
Напишите отзыв о статье "Список предстоятелей Русской православной церкви"
Примечания
- ↑ Даты первых 2-х обер-прокуроров по: Высшие и центральные государственные учреждения России. 1801—1917. — СПб.: Наука, 1998. — Т. 1. — С. 135.
- ↑ Государственность России. — М., 2001, кн. 4. — С. 109.
- ↑ Иногда включается в список обер-прокуроров — видимо, ошибочно.
- ↑ 1 2 3 Высшие и центральные государственные учреждения России. 1801—1917. — СПб.: Наука, 1998. — Т. 1. — С. 135.
- ↑ Д. Н. Шилов. Государственные деятели Российской империи. — СПб., 2002. — С. 186.
- ↑ Д. Н. Шилов. Государственные деятели Российской империи. Главы высших и центральных учреждений. 1802—1917. — СПб., 2002. — С. 620
Отрывок, характеризующий Список предстоятелей Русской православной церкви
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.
Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.
К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
