Список троекратных кавалеров ордена Красного Знамени до 1930 года
Поделись знанием:
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.
Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
В настоящем списке представлены кавалеры трёх орденов Красного Знамени, удостоенных этих наград в период с 1918 по 1930 годы, когда он являлся высшей наградой РСФСР и СССР. Список содержит даты Указов (если не установлены, то годов), информацию о должности кавалера на момент награждения, годах жизни (если известны).
| № п/п |
Фото | Фамилия Имя Отчество |
Дата Указа | Должность | Годы жизни |
|---|---|---|---|---|---|
| 1 | 
|
Алёхин Евгений Степанович |
1920
|
командир 3-го батальона 93-го стрелкового полка
командир 93-го стрелкового полка временно исполняющий должность командира 93-го стрелкового полка |
11.12.1893 — 22.04.1945 |
| 2 | 
|
Апанасенко Иосиф Родионович |
1920
|
командир 2-й бригады 6-й кавалерийской дивизии
командир 6-й кавалерийской дивизии командир 6-й стрелковой дивизии |
15.04.1890 — 05.08.1943 |
| 3 | 
|
Арватов Юрий Игнатьевич |
1921
|
красвоенлёт 9-го разведывательного военного авиаотряда
командир 57-й авиационной эскадрильи командир 57-й авиационной эскадрильи |
1896 — 10.12.1937 |
| 4 | 
|
Балахонов Яков Филиппович |
1920
|
командир 3-й бригады 33-й дивизии
командир 5-й кавалерийской дивизии военный комиссар Карачаево-Черкесской области |
29.03.1892 — 03.03.1935 |
| 5 | 
|
Балицкий Всеволод Аполлонович |
1922
|
сотрудник Всеукраинской Чрезвычайной Комиссии
председатель ГПУ УССР председатель ГПУ УССР |
15.11.1892 — 27.11.1937 |
| 6 | 
|
Бахирев Александр Никифорович |
1921
|
помощник командира 16-й стрелковой бригады
председатель X-го съезда РКП(б) военный комиссар 35-й стрелковой дивизии |
1892 — 02.12.1937 |
| 7 | 
|
Богомолов Михаил Михайлович |
1923
|
командир взвода 6-го Туркестанского стрелкового полка
командир взвода 6-го Туркестанского стрелкового полка старшина 187-го стрелкового полка |
11.01.1897 — 05.05.1940 |
| 8 | 
|
Вайнерх-Вайнярх Дмитрий Ананьевич |
1923
|
командир 20-го кавалерийского полка
командир 10-й кавалерийской бригады командир 9-й отдельной кавалерийской бригады |
24.09.1888 — 30.06.1938 |
| 9 | Воронов Михаил Александрович |
1921
|
начальник команды пеших разведчиком 22-го Туркестанского стрелкового полка
помощник командира батальона 4-го стрелкового полка командир батальона 2-го стрелкового полка |
?—? | |
| 10 | 
|
Гарусский Михаил Петрович |
1919
|
командир взвода 94-го стрелкового полка
командир батальона 94-го стрелкового полка помощник командира 95-го стрелкового полка |
1894 — 1962 |
| 11 | 
|
Горбачёв Борис Сергеевич |
1921
|
командир 3-й бригады 4-й кавалерийской дивизии
командир 3-й бригады 4-й кавалерийской дивизии командир Железного кавалерийского полка 15-й стрелковой дивизии |
07.08.1892 — 03.07.1937 |
| 12 | 
|
Городовиков Ока Иванович |
25.07.1920
|
командир 4-й кавалерийской дивизии
командир 6-й кавалерийской дивизии командир 1-го Конного корпуса |
01.09.1879 — 26.11.1960 |
| 13 | 
|
Горячев Елисей Иванович |
1922
|
командир 1-го кавалерийского полка
командир 11-й бригады 4-й стрелковой дивизии командир 3-й кавалерийской дивизии 2-го кавалерийского корпуса |
1892 — 12.12.1938 |
| 14 | 
|
Грибов Сергей Ефимович |
1920
|
командир 72-го стрелкового полка
командир 23-й стрелковой бригады 8-й стрелковой дивизии командир 23-й стрелковой бригады 8-й стрелковой дивизии |
05.07.1895 — 29.07.1938 |
| 15 | 
|
Дашичев Иван Фёдорович |
1921
|
начальник штаба 80-й стрелковой бригады
начальник штаба 80-й стрелковой бригады начальник штаба 80-й стрелковой бригады |
03.01.1897 — 24.04.1963 |
| 16 | 
|
Дыбенко Павел Ефимович |
1921
|
командир сводной стрелковой дивизии
командир 1-й Заднепровской стрелковой дивизии командир 37-й стрелковой дивизии |
28.02.1889 — 29.07.1938 |
| 17 | 
|
Игнатович Виктор Викентьевич |
1922
|
помощник командира автоброневого отряда ВЧК имени Свердлова
помощник командира автоброневого отряда ВЧК имени Свердлова начальник боевой машины автоброневого отряда ВЧК имени Свердлова |
1897 — 1943 |
| 18 | 
|
Кальван Иосиф Иванович |
1920
|
командир батальона 502-го стрелкового полка
командир 502-го стрелкового полка помощник командира 504-го стрелкового полка |
13.01.1896 — 20.02.1938 |
| 19 | 
|
Каминский Вильгельм Фридрихович |
1920
|
красвоенлёт 35-го авиационного отряда
военный лётчик лётчик «Добролёта» |
21.02.1897 — 02.10.1962 |
| 20 | 
|
Книга Василий Иванович |
25.07.1922
|
командир 1-й бригады 6-й кавалерийской дивизии
командир бригады 1-й Чонгарской кавалерийской дивизии командир бригады 1-й Чонгарской кавалерийской дивизии |
13.01.1883 — 19.05.1961 |
| 21 | 
|
Ковтюх Епифан Иович |
22.02.1922
|
командир 50-й стрелковой дивизии
командир десанта, действовавшего против войск генерала Врангеля командир 9-го стрелкового корпуса |
21.05.1890 — 29.07.1938 |
| 22 | 
|
Колесов Николай Петрович |
05.02.1921
|
помощник командира бригады 6-й кавалерийской дивизии
командир бригады 3-й Чонгарской дивизии командир 3-го Забайкальского кавалерийского полка |
1891 — 1928 |
| 23 | 
|
Контрим Болеслав Владиславович |
1919
|
командир 82-го стрелкового полка
командир 82-го стрелкового полка командир 28-й стрелковой бригады |
27.08.1898 — 02.01.1953 |
| 24 | 
|
Котельников Леонид Иванович |
1922
|
командир 1-го Забайкальского стрелкового полка
исполняющий должность командира 5-го Амурского стрелкового полка командир 105-го стрелкового полка |
1895 — 14.10.1941 |
| 25 | 
|
Котовский Григорий Иванович |
1921
|
командир кавалерийской бригады 45-й стрелковой дивизии
командир кавалерийской бригады 45-й стрелковой дивизии командир 2-го конного корпуса |
24.06.1881 — 06.08.1925 |
| 26 | 
|
Куйбышев Николай Владимирович |
1920
|
командир 3-й бригады 9-й стрелковой дивизии
командир 9-й стрелковой дивизии командир 9-й стрелковой дивизии |
25.12.1893 — 01.08.1938 |
| 27 | 
|
Кулик Григорий Иванович |
1919
|
военный комиссар управления Инспекции артиллерии 14-й армии
инспектор артиллерии 1-й Конной армии командующий артиллерией 1-й Конной армии |
09.11.1890 — 24.08.1950 |
| 28 | 
|
Кутяков Иван Семёнович |
1919
|
командир 1-й бригады 25-й стрелковой дивизии
командир 25-й стрелковой дивизии командующий Хорезмской группой войск, командир 2-й Туркестанской стрелковой дивизией |
06.01.1897 — 28.07.1938 |
| 29 | Лосев Вениамин Петрович |
1920
|
командир батальона 94-го стрелкового полка
помощник командира 94-го стрелкового полка помощник командира 94-го стрелкового полка |
?—? | |
| 30 | 
|
Маркович Геннадий Станиславович |
1924
|
командир взвода 6-го кавалерийского полка
курсант Объединённой Военной Среднеазиатской школы командир эскадрона 84-го кавалерийского полка |
25.09.1893 — 1976 |
| 31 | 
|
Марцинк Юлий Янович |
1922
|
шофёр автоброневого отряда имени Свердлова
начальник машины автоброневого отряда имени Свердлова помощник командира взвода автоброневого отряда имени Свердлова |
1899—? |
| 32 | 
|
Межерауп Пётр Христофорович |
1921
|
командир 13-го Казанского авиационного отряда
командующий воздушным флотом Туркестанского фронта командующий военно-воздушными силами Туркестанского фронта |
14.04.1895 — 09.09.1931 |
| 33 | 
|
Михайловский Георгий Дмитриевич |
1921
|
военный комиссар 132-й бригады 44-й стрелковой дивизии
комиссар штаба Северо-Кавказского военного округа командир и военный комиссар 1-й Московской пролетарской дивизии |
1892 — 01.02.1932 |
| 34 | 
|
Моисеев Яков Николаевич |
1920
|
красвоенлёт 2-го отдельного разведывательного авиаотряда
красвоенлёт 2-го отдельного разведывательного авиаотряда инструктор лётной части Военно-воздушной академии |
18.08.1897 — 28.12.1968 |
| 35 | 
|
Онуфриев Иван Андреевич |
1922
|
командир 3-й бригады 2-й стрелковой дивизии
командир 3-й бригады 29-й стрелковой дивизии командир 2-й стрелковой дивизии |
30.04.1893 — 1938 |
| 36 | 
|
Пестов Фома Данилович |
1919
|
помощник командира 9-й роты 82-го стрелкового полка
командира батальона 82-го стрелкового полка командир роты 82-го стрелкового полка |
1895—1968 |
| 37 | Пискунов Сергей Аверьянович |
1922
|
шофёр автоброневого отряда имени Свердлова
шофёр автоброневого отряда имени Свердлова шофёр автоброневого отряда имени Свердлова |
30.10.1898 — 19.12.1972 | |
| 38 | Плюснин Николай Иванович |
1920
|
командир 161-го полка
командир 98-й стрелковой бригады 33-й стрелковой дивизии командир 98-й стрелковой бригады 33-й стрелковой дивизии |
1891 — 22.07.1967 | |
| 39 | 
|
Примаков Виталий Маркович |
1919
|
командир 8-й кавалерийской дивизии
командир 1-го кавалерийского корпуса военный атташе в Афганистане |
18.12.1897 — 12.06.1937 |
| 40 | 
|
Путна Витовт Казимирович |
1920
|
командир 27-й стрелковой дивизии
командир 27-й стрелковой дивизии командир 27-й стрелковой дивизии |
31.03.1893 — 12.06.1937 |
| 41 | 
|
Рокоссовский Константин Константинович |
23.05.1920
|
командир 35-го кавалерийского полка
командир 35-го кавалерийского полка командир 5-й отдельной кавалерийской бригады |
21.12.1896 — 03.08.1968 |
| 42 | Романовский Владимир Захарович |
?—?
|
-
- военный комиссар 57-го стрелкового полка |
31.03.1893 — 12.06.1967 | |
| 43 | Рябышев Дмитрий Иванович |
1921
|
помощник командира 2-й бригады 4-й кавалерийской дивизии
командир 42-й бригады 14-й кавалерийской дивизии командир 8-й отдельной кавалерийской бригады |
23.02.1894 — 18.11.1985 | |
| 44 | 
|
Селиванов Иван Васильевич |
1921
|
командир 36-го кавалерийского полка 6-й кавалерийской дивизии
- командир 3-й кавалерийской бригады |
1886 — 23.02.1942 |
| 45 | Соколов Исаак Васильевич |
1921
|
начальник пулемётной команды 92-го стрелкового полка
курсант дивизионной школы 11-й стрелковой дивизии красноармеец 91-го стрелкового полка |
?—? | |
| 46 | Стрекалов Николай Викторович |
1921
|
красноармеец 93-го стрелкового полка
помощник командира отделения 93-го стрелкового полка курсант 2-го полка отдельной сводной бригады курсантов |
?—? | |
| 47 | Стрепухов Пётр Яковлевич |
05.02.1921
|
командир 19-го кавалерийского полка
командир 19-го кавалерийского полка командир 19-го кавалерийского полка |
1889 — 1945 | |
| 48 | 
|
Строд Иван Яковлевич |
1922
|
помощник командира эскадрона 4-го кавалерийского полка
помощник командира эскадрона 4-го кавалерийского полка помощник командира батальона 103-го стрелкового полка |
10.04.1894 — 04.02.1938 |
| 49 | Судаков Иван Леонтьевич |
1920
|
командир батальона 93-го стрелкового полка
командир 93-го стрелкового полка командир 93-го стрелкового полка |
?—? | |
| 50 | 
|
Тимошенко Семён Константинович |
25.07.1920
|
командир 6-й кавалерийской дивизии
командир 4-й кавалерийской дивизии командир 3-го конного корпуса |
18.02.1895 — 31.03.1970 |
| 51 | Тюленев Иван Владимирович |
1921
|
командир 2-й бригады 4-й кавалерийской дивизии 1-й Конной армии
командир 237-го стрелкового полка командир 2-й отдельной кавалерийской бригады |
26.01.1892 — 15.08.1978 | |
| 52 | 
|
Уборевич Иероним Петрович |
1919
|
командир Двинской бригады
командующий 13-й армией главнокомандующий Народно-революционной армией и флотом Дальневосточной Республики |
14.01.1896 — 12.06.1937 |
| 53 | 
|
Уверов Иван Михайлович |
1920
|
командир 1-го батальона 92-го стрелкового полка
командир 92-го стрелкового полка командир 92-го стрелкового полка |
24.10.1894 — 24.09.1953 |
| 54 | 
|
Ушаков Константин Петрович |
1919
|
командир 2-й кавалерийской бригады 3-й Туркестанской кавалерийской дивизии
командир 2-й кавалерийской бригады 3-й Туркестанской кавалерийской дивизии командир 2-й кавалерийской бригады 3-й Туркестанской кавалерийской дивизии |
1896 — 16.07.1943 |
| 55 | 
|
Хаханьян Григорий Давидович |
1920
|
командир 1-й стрелковой бригады 27-й стрелковой дивизии
командир 1-й стрелковой бригады 27-й стрелковой дивизии командир 79-й стрелковой бригады 27-й стрелковой дивизии |
10.01.1896 — 22.02.1939 |
| 56 | Хорун Иосиф Иванович |
1923
|
помощник командира 5-го кавалерийского полка 2-й отдельной кавалерийской бригады
помощник командира 4-го кавалерийского полка помощник командира 4-го кавалерийского полка |
04.06.1884 — 21.02.1962 | |
| 57 | 
|
Шапкин Тимофей Тимофеевич |
1921
|
командир 2-й бригады 14-й кавалерийской дивизии
командир 82-го кавалерийского полка 14-й кавалерийской дивизии командир 7-й отдельной кавалерийской бригады |
05.03.1885 — 22.02.1943 |
| 58 | Шаповалов Пётр Ермолаевич |
1921
|
командир батареи 4-го конно-артиллерийского дивизиона
командир батареи 4-го конно-артиллерийского дивизиона командующий артиллерией 27-й стрелковой дивизии |
1892—1960 | |
| 59 | 
|
Шубин Иван Филаретович |
1920
|
командир 57-го кавалерийского полка
командир 57-го кавалерийского полка командир 57-го кавалерийского полка |
1881-1937 |
| 60 | 
|
Якир Иона Эммануилович |
1919
|
командир 45-й стрелковой дивизии
командующий войсками Украинского военного округа командующий войсками Украинского военного округа |
15.08.1896 — 12.06.1937 |
| 61 | 
|
Ярмухамедов Абдулла |
1923
|
заместитель председателя революционного комитета Ферганского фронта
военный комиссар Кизиль-Кумской экспедиции народный комиссар внутренних дел Таджикской АССР |
13.11.1896 — 21.09.1940 |
Напишите отзыв о статье "Список троекратных кавалеров ордена Красного Знамени до 1930 года"
Отрывок, характеризующий Список троекратных кавалеров ордена Красного Знамени до 1930 года
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.
Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
