Список умерших в 1942 году
Поделись знанием:
Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?
Граф хотел что то сказать, но, видимо, воздержался. Он встал с своего стула и пошел к двери.
Берг в это время, как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался, грустно и значительно покачивая головой.
– А у меня к вам, папаша, большая просьба, – сказал он.
– Гм?.. – сказал граф, останавливаясь.
– Еду я сейчас мимо Юсупова дома, – смеясь, сказал Берг. – Управляющий мне знакомый, выбежал и просит, не купите ли что нибудь. Я зашел, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала и как мы спорили об этом. (Берг невольно перешел в тон радости о своей благоустроенности, когда он начал говорить про шифоньерку и туалет.) И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете? А Верочке давно хотелось. Так мне хочется ей сюрприз сделать. Я видел у вас так много этих мужиков на дворе. Дайте мне одного, пожалуйста, я ему хорошенько заплачу и…
Граф сморщился и заперхал.
– У графини просите, а я не распоряжаюсь.
– Ежели затруднительно, пожалуйста, не надо, – сказал Берг. – Мне для Верушки только очень бы хотелось.
– Ах, убирайтесь вы все к черту, к черту, к черту и к черту!.. – закричал старый граф. – Голова кругом идет. – И он вышел из комнаты.
Графиня заплакала.
– Да, да, маменька, очень тяжелые времена! – сказал Берг.
Наташа вышла вместе с отцом и, как будто с трудом соображая что то, сначала пошла за ним, а потом побежала вниз.
На крыльце стоял Петя, занимавшийся вооружением людей, которые ехали из Москвы. На дворе все так же стояли заложенные подводы. Две из них были развязаны, и на одну из них влезал офицер, поддерживаемый денщиком.
– Ты знаешь за что? – спросил Петя Наташу (Наташа поняла, что Петя разумел: за что поссорились отец с матерью). Она не отвечала.
– За то, что папенька хотел отдать все подводы под ранепых, – сказал Петя. – Мне Васильич сказал. По моему…
– По моему, – вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.
– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь.
– Маменька, голубушка, простите меня!
Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.
– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.
Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор к Ростовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещей уже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворе лежали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которые так старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможность сложить то и то и отдать еще и еще подводы.
– Четверых еще можно взять, – говорил управляющий, – я свою повозку отдаю, а то куда же их?
– Да отдайте мою гардеробную, – говорила графиня. – Дуняша со мной сядет в карету.
Отдали еще и гардеробную повозку и отправили ее за ранеными через два дома. Все домашние и прислуга были весело оживлены. Наташа находилась в восторженно счастливом оживлении, которого она давно не испытывала.
– Куда же его привязать? – говорили люди, прилаживая сундук к узкой запятке кареты, – надо хоть одну подводу оставить.
– Да с чем он? – спрашивала Наташа.
– С книгами графскими.
– Оставьте. Васильич уберет. Это не нужно.
В бричке все было полно людей; сомневались о том, куда сядет Петр Ильич.
– Он на козлы. Ведь ты на козлы, Петя? – кричала Наташа.
Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее была противоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться; записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можно больше.
Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.
Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, уже одетая по дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидая домашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом. Наташи не было в комнате.
– Maman, – сказала Соня, – князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет с нами.
Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что то неясное, ласково успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями, которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго перепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.
– Век свой все перезабудут! – говорила графиня. – Ведь ты знаешь, что я не могу так сидеть. – И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с выражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.
– Ах, народ этот! – говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в окно и попросит его Христом богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди сделали то же.
– С богом! – сказал Ефим, надев шляпу. – Вытягивай! – Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая их.
Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то, которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно подвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых, предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своего обоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.
В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинского съехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой уже в два ряда ехали экипажи и подводы.
Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:
– Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!
– Кто? Кто?
– Смотрите, ей богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
– Ей богу, Безухов, в кафтане, с каким то старым мальчиком! Ей богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!
– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.
Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.
1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.
Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]
Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
См. также: Категория:Умершие в 1942 году
|
В этом списке представлены известные люди, умершие в 1942 году.
Январь
Февраль
Март
Апрель
Май
Июнь
Июль
Август
Сентябрь
Октябрь
Ноябрь
Декабрь
Дата неизвестна или требует уточнения
- Абрамович-Блэк, Сергей Иванович — советский писатель-маринист. Репрессирован. Умер в советской тюрьме.
- Алавердов, Христофор Николаевич (47) — советский военачальник, генерал-майор (1940), участник Первой мировой, Гражданской, Советско-финской и Великой Отечественной войн, командир 113-й стрелковой дивизии Расстрелян в немецком плену в конце 1942 года.
- Александер, Георгий Александрович — командир береговой батареи № 30 в Севастополе. Расстрелян в немецком плену.
- Алферьев, Пётр Фёдорович — советский военачальник, генерал-майор (1940). В начале Великой Отечественной войны командующий 34-й армией, затем заместитель командующего 2-й ударной армией. Пропал без вести в июне 1942 года.
- Ананьин, Степан Андреевич — украинский психолог, педагог, философ, профессор Киевского университета
- Ангарский, Иннокентий Ионович — советский разведчик. Репрессирован. Умер в заключении. Реабилитирован посмертно
- Андрэ Матсва — конголезский религиозный и политический деятель. Умер в тюрьме.
- Антокольский, Лейба Мовшевич (70) — российский и советский художник. Умер в декабре 1942 года в Стерлитамаке
- Апостоли-Триандофилос, Владимир Александрович — русский советский живописец. умер от голода в блокадном Ленинграде.
- Арнштайнова, Францишка (77) — польская поэтесса и переводчица еврейского происхождения. Умерла в Треблинке в августе 1942 года.
- Чистяков, Александр Петрович — советский спортсмен и киноактёр.
- Арнштейн, Марк Абрамович — польский и российский драматург, режиссёр, журналист еврейского происхождения. Погиб в варшавском гетто.
- Арсений (Денисов) — епископ Русской православной церкви, епископ Каширский, викарий Московской епархии. Духовный писатель, церковный историк. Умер от голода.
- Багалей-Татаринова, Ольга Дмитриевна — советский историк, архивист, библиограф, библиотековед.
- Бандера, Александр Андреевич (31) — украинский политик, деятель ОУН, брат Степана Бандеры
- Баранов, Сергей Васильевич — советский военачальник, генерал-майор технических войск (1940), участник Гражданской и Великой Отечественной войн. командир 212-й мотострелковой дивизии. Умер от тифа в немецком плену.
- Безчастнов, Михаил Фёдорович — архитектор, главный городской инженер Одессы, первый городской архитектор советской Одессы. Умер в мае 1942 года
- Бейбулатов, Темир-Булат — дагестанский поэт, переводчик, фольклорист, драматург, режиссёр, композитор и актёр. Репрессирован. Умер в советском лагере.
- Бернштейн, Рохл — еврейская поэтесса, прозаик и драматург
- Бикбов, Юнус Юлбарисович — один из лидеров Башкирского национального движения, партийный и государственный деятель, председатель Башкирского правительства (1918—1919 гг. Репрессирован. Умер в советском лагере. Реабилитирован посмертно.
- Бикерман, Иосиф Менассиевич — российский историк, писатель и публицист. Умер в Париже.
- Блатов, Николай Александрович — представитель советской бухгалтерской мысли, профессор. Умер от голода в блокадном Ленинграде.
- Блум, Генрих — чешский архитектор еврейского происхождения, умер в немецком концентрационном лагере.
- Бобин, Иван Николаевич — рабочий-кузнец Путиловского завода (ныне Кировский завод), Герой Труда.
- Бобровский, Григорий Михайлович — российский советский живописец и педагог, член Ленинградского Союза художников. Умер от голода в блокадном Ленинграде.
- Бобровский, Константин Семёнович — русский архитектор
- Бовер, Гюстав — швейцарский ботаник.
- Борисоглебский, Михаил Васильевич — российский писатель, журналист, сценарист, историк балета, скончался в заключении. Реабилитирован посмертно.
- Бородаевский, Сергей Васильевич — украинский экономист. Умер в Париже.
- Бохан, Дорофей Дорофеевич — русский, белорусский и литовский журналист, поэт, прозаик, переводчик, литературовед, критик, эссеист, публицист, общественный деятель. Погиб в Тегеране
- Бразер, Абрам Маркович — белорусский советский скульптор, график и живописец. Расстрелян с семьёй в минском гетто.
- Брайнин, Давид — французский художник, артист балета еврейского происхождения. Погиб в Освенциме
- Браун, Фёдор Александрович — филолог-германист, декан и профессор Петербургского университета (1905—1920). Умер в Германии.
- Брилинг, Густав Вольдемарович — украинский советский историк и этнограф, юрист. Репрессирован. Умер в советском лагере. Реабилитирован посмертно.
- Букиник, Исаак Евсеевич — украинский скрипач. Расстрелян немецкими оккупантами как еврей в Дробицком Яру
- Букумирович, Мирослав — югославский студент, участник Народно-освободительной войны Югославии, Народный герой Югославии. Погиб в полицейском участке после ареста.
- Буланова-Трубникова, Ольга Константиновна — русская революционерка, народница.
- Бурачек, Николай Григорьевич — Советский (украинский) живописец, сценограф, актёр, педагог, писатель, историк искусства. Один из учредителей и первый президент Украинской Академии Искусств.
- Бурцев, Фёдор Михайлович — Политрук, участник Великой Отечественной войны, руководитель группы разведчиков, освободивших около 200 советских военнопленных. Погиб в бою в январе 1942 года.
- Вавилова, Клавдия Дмитриевна — участница Великой Отечественной войны, фельдшер. Пропала без вести в феврале 1942 года.
- Вайнштейн, Самуил Осипович — советский, ранее российский, шахматист, деятель русского и советского шахматного движения. Погиб в блокадном Ленинграде.
- Ванбьянки, Артуро — итальянский композитор.
- Вейсс, Сома — американский врач венгерского происхождения. Умер от аневризмы сосудов головного мозга.
- Ветухов, Алексей Васильевич — русский филолог, фольклорист.
- Виноградов-Волжинский, Владимир Алексеевич — советский ученый, профессор, специалист в области гигиены.
- Вольф, Шулим — литовский политик, предприниматель и общественный деятель еврейского происхождения. Один из лидеров литовских сионистов. Умер в советской ссылке
- Воскресенский, Александр Петрович — российский и советский земский врач, общественный деятель, Герой Труда (1932).
- Галина Галина — русская поэтесса, эссеистка, переводчица. Умерла в блокадном Ленинграде.
- Галкин, Алексей Алексеевич — российский журналист, издатель газет, театральный критик, общественный деятель. Умер от голода в блокадном Ленинграде.
- Ган, Алексей Михайлович — советский художник и теоретик искусства. Предположительно умер в ссылке.
- Гевирц, Яков Германович — русский и советский архитектор еврейского происхождения. Умер в блокадном Ленинграде.
- Геннадиев, Борис Сергеевич — русский советский живописец-баталист. Погиб на фронте.
- Геруа, Борис Владимирович — русский военный деятель, генерал-майор (1916). Умер в Лондоне в марте 1942 года
- Гиршгорн, Шмуэль — польско-еврейский писатель, журналист, фольклорист. Самоубийство в Варшавском гетто
- Якоб ван Годдис — немецкий поэт-экспрессионист еврейского происхождения. Казнён в немецком концлагере.
- Голубев, Иван Петрович — советский, ранее российский, шахматист, деятель русского и советского шахматного движения. Погиб в блокадном Ленинграде.
- Гордиенко, Яков Яковлевич — юный партизан-разведчик. Расстрелян немецкими оккупантами.
- Грановский, Самуэль — французский художник, живописец и скульптор еврейского происхождения. Погиб в Освенциме
- Гримм, Герман Давидович — русский архитектор. Умер в блокадном Ленинграде.
- Гриневская, Изабелла Аркадьевна — русский драматург, прозаик, поэтесса, переводчица, критик. Умерла в блокадном Ленинграде
- Грубе, Артур Александрович — русский архитектор.
- Грузинов, Иван Васильевич — русский поэт, критик, участник группы имажинистов. Умер в Кунцеве от голода.
- Гуминер, Яков Моисеевич — советский художник-живописец и график. Умер от голода в блокадном Ленинграде.
- Гундобин, Николай Петрович — советский архитектор и гражданский инженер.
- Данчич, Борис Викторович — советский архитектор и градостроитель. Умер от истощения при эвакуации из блокадного Ленинграда в феврале 1942 года.
- Данько, Елена Яковлевна — советская писательница и художница, умерла при эвакуации из блокадного Ленинграда
- Дёмкин, Александр Самуилович — красноармеец Рабоче-крестьянской Красной Армии, участник советско-финской войны, партизан Великой Отечественной войны, Герой Советского Союза (1940). Расстрелян немецкими оккупантами.
- Джамбулатов, Нухай — дагестанский предприниматель. Умер в ссылке.
- Довгялло, Дмитрий Иванович ― российский и белорусский историк и археограф. Умер в ссылке в Казахстане.
- Дорфман, Елизавета Григорьевна — советский художник-график, автор иллюстраций к известным книгам. Умерла в блокадном Ленинграде.
- Дышеков, Магомет Пшиканович — черкесский писатель. Репрессирован. Умер в советском лагере. Реабилитирован посмертно
- Дюльфер, Мартин — немецкий архитектор
- Д’Актиль, Анатолий Адольфович — русский и советский поэт-песенник, драматург, юморист и переводчик. Умер в эвакуации в Перми.
- Емельянов, Виктор Васильевич — красноармеец Рабоче-крестьянской Красной Армии, участник советско-финской и Великой Отечественной войн, Герой Советского Союза (1940). Пропал без вести в июле 1942 года.
- Жаба, Альфонс Константинович — русский советский живописец, график, художник книги; жанрист, баталист, пейзажист, мастер исторический картины. Умер в блокадном Ленинграде.
- Жамцарано, Цыбен Жамцаранович — бурятский, монгольский и советский учёный, общественно-политический деятель, один из создателей национальной государственности монгол и бурят. Член-корреспондент Академии наук СССР, доктор филологических наук. Репрессирован. Умер в советской тюрьме.
- Жарновецкий, Константин Сигизмундович — большевик, комиссар Петергофского военно-революционного комитета, начальник городской Красной гвардии в Нарве, профессор, заведующий кафедрой обществоведения Ленинградского университета. Умер в блокадном Ленинграде.
- Жузе, Пантелеймон Крестович — российский историк, востоковед, религиовед
- Жюль де Готье — французский философ и эссеист
- Зазерский, Алексей Иванович — русский архитектор, инженер, изобретатель. В начале Великой Отечественной войны вступил в народное ополчение. Погиб в блокадном Ленинграде.
- Заменгоф, Лидия Лазаревна — польская эсперантистка, переводчик, адвокат и общественный деятель, дочь Л. Л. Заменгофа. Погибла в Треблинке
- Зарников, Иван Семёнович — участник советско-финской и Великой Отечественной войн, Герой Советского Союза (1940), командир взвода штабной батареи 168-го артиллерийского полка 7-й армии Северо-Западного фронта, младший лейтенант. Пропал без вести.
- Зац, Моисей Борисович — российский сценарист, драматург, журналист. Участник Великой Отечественной войны. Погиб на фронте.
- Зворыкин, Борис Васильевич — русский художник, график-орнаменталист, иконописец, переводчик. Умер в Париже.
- Зиновьев, Иван Дмитриевич — полковник Рабоче-крестьянской Красной Армии, участник советско-финской и Великой Отечественной войны, Герой Советского Союза (1940) командир 393-й стрелковой дивизии 6-й армии Юго-Западного фронта. Расстрелян в немецком плену.
- Знаменский, Андрей Александрович — русский революционер, большевик, советский военный и государственный деятель, Начальники Главного Управления РККВВФ РККА (1922—1923)
- Ибрагим Наджи ас-Сувейди — премьер-министр Ирака (1929—1930)
- Иванов, Модест Васильевич — советский военно-морской деятель, контр-адмирал. Умер в блокадном Ленинграде.
- Ивин, Борис Иванович — советский футболист и тренер. Погиб в начале года, пытаясь задержать преступника в блокадном Ленинграде.
- Избуцкий, Герман — советский разведчик сети резидентур «Красная капелла». Казнён нацистами.
- Ионов, Илья Ионович — российский революционер и издательский работник. Репрессирован. Умер в советском лагере.
- Кабанов, Александр Михайлович — российский певец (тенор), заслуженный артист РСФСР (1939). Умер в блокадном Ленинграде.
- Кажбер, Герш-Лейб — бессарабский еврейский писатель. Умер от голода во время эвакуации в Самарканде.
- Калмыков, Григорий Одиссеевич — русский художник-пейзажист. умер в блокадном Ленинграде.
- Калц, Юрай — югославский хорватский солдат, участник Гражданской войны в Испании и Народно-освободительной войны Югославии. Народный герой Югославии (посмертно). Погиб в июле 1942 года в ходе битвы за Козару
- Кальметт, Андре — французский кинорежиссёр, актёр.
- Камперос, Димитриос — греческий лётчик, один из пионеров греческой авиации. Умер от голода и лишений во время германо-итало-болгарской оккупации Греции
- Капшученко, Раиса Николаевна — украинская советская актриса, прима Киевского оперного театра, член Киевской подпольной группы Ивана Кудри в период немецко-фашистской оккупации. Казнена немецкими оккупантами.
- Каракетов, Исса Заурбекович — карачаевский поэт. Зачинатель карачаевской советской поэзии. Участник Великой отечественной войны. Погиб в бою в августе 1942 года.
- Качоровский, Генрик — блаженный Римско-Католической Церкви, священник, мученик, ректор Высшей Духовной семинарии во Влоцлавке. Погиб в Дахау.
- Кенион, Джеймс — британский яхтсмен, серебряный призёр летних Олимпийских игр 1908.
- Киплик, Дмитрий Иосифович — русский живописец и педагог, автор трудов по технологии живописи. Умер от голода в блокадном Ленинграде.
- Киреев, Михаил Петрович — медик, профессор, Заслуженный деятель науки РСФСР.
- Киселёв, Матвей Семёнович — кавалер двух орденов Красного Знамени до учреждения ордена Ленина.
- Китнер, Максимилиан Иеронимович — российский и советский архитектор. Погиб в блокадном Ленинграде.
- Кларк, Чарльз Иванович) — рижский конструктор, корабельный мастер, преподаватель
- Клингер, Юлиус — австрийский художник, график, иллюстратор и дизайнер. Представитель модерна. Погиб в минском гетто
- Клиппель, Морис — французский врач, который описал синдром Клиппеля — Фейля
- Ковачевич, Радослав (33) — югославский партизан, участник Народно-освободительной войны Югославии. Народный герой Югославии. Умер в июле от ран, полученных в бою.
- Коган, Евгений Евгеньевич — военврач, бывший начальником экспедиции поисков экспедиции Брусилова. Пропал без вести в блокадном Ленинграде.
- Коган, Нина Иосифовна — российская и советская художница. Умерла от голода в блокадном Ленинграде.
- Кожебаткин, Александр Мелентьевич — российский издатель и библиофил.
- Кожевников, Михаил Яковлевич — военный топограф, геодезист, исследователь.
- Козырев, Михаил Яковлевич — русский писатель-сатирик, автор романсов. Расстрелян органами НКВД. Реабилитирован посмертно.
- Колман, Дональд — шотландский футболист и тренер
- Кондарев, Семён Алексеевич — герой-разведчик в годы Великой Отечественной войны. Казнён немецкими оккупантами.
- Котов, Григорий Иванович — российский и советский архитектор, реставратор, преподаватель. Умер в блокадном Ленинграде.
- Кричевский, Давид Львович — советский архитектор. Умер в блокадном Ленинграде.
- Кролль, Исаак Моисеевич — советский театральный режиссёр. Заслуженный артист РСФСР (1939).
- Крохин, Валентин Иванович — советский партизан, казнён немецкими оккупантами.
- Крыжановский, Дмитрий Андреевич — российский и советский архитектор. Умер от голода в блокадном Ленинграде.
- Крючков, Сергей Петрович — советский шахматный композитор.
- Ксидиас, Перикл Спиридонович — российский советский художник, график, гравёр. Является гравёром первых советских марок
- Куббель, Евгений Иванович — российский и советский шахматный композитор. Умер в блокадном Ленинграде.
- Кудря, Иван Данилович (30) — советский разведчик, Герой Советского Союза (посмертно), казнён немецкими оккупантами в ноябре.
- Кузнец, Альберт — эстонский борец греко-римского стиля. Бронзовый призёр Летних Олимпийских игр 1928 в Амстердаме.
- Кун, Лоренц Яковлевич — инженер, депутат парламента Азербайджанской Демократической Республики от фракции «Национальных меньшинств». Немец по-национальности. Репрессирован. Умер в советском лагере.
- Курзнер, Павел Яковлевич — советский актёр театра и кино, оперный певец (бас), артист эстрады. Умер в блокадном Ленинграде.
- Кюсс, Макс Авелевич — российский и советский военный музыкант, капельмейстер и композитор, автор вальса «Амурские волны». Погиб в Одесском гетто.
- Лавров, Алексей Модестович (55) — советский военно-морской деятель, инженерный работник, гидрограф, участник многих арктических экспедиций, главный редактор редакции специального руководства гидрографического управления Военно-морского флота Советского Союза, инженер-контр-адмирал (1940). Скончался в эвакуации от кровоизлияния в мозг.
- Лагунов, Дмитрий Алексеевич — российский и советский футболист. Погиб в блокадном Ленинграде.
- Латышев, Пётр Васильевич — горный инженер, сотрудник отдела технического контроля Монетного двора. Умер в блокадном Ленинграде.
- Лебедев, Сергей Фёдорович — российский и советский шахматист
- Леман, Вилли (58) — сотрудник гестапо, гауптштурмфюрер СС и криминальный инспектор. Тайный агент советской разведки. Уничтожен в гестапо после провала в декабре 1942 года.
- Лившиц, Яков Борисович — российский журналист, секретарь Общества Думских журналистов (с 1910).
- Лобанов, Сергей Иванович — русский художник
- Лопес-Пинто, Хосе — испанский военачальник, генерал. Участник гражданской войны 1936—1939 на стороне франкистов.
- Лочмель, Иосиф Фадеевич — белорусский советский историк. Участник Великой Отечественной войны. Погиб на фронте.
- Лутохин, Долмат Александрович — российский издатель, публицист
- Макаров, Михаил Варфоломеевич — советский разведчик времён Второй мировой войны. Казнён в нацистской тюрьме.
- Маколей Фицгиббон, Генри — ирландский юрист, литературовед и музыковед.
- Максимович, Анна Павловна) — русская беженка, врач-невропатолог, участница движения Сопротивления («Красная капелла»). Казнена нацистами
- Малокинис, Иоаннис — греческий моряк и пловец, чемпион летних Олимпийских игр 1896.
- Маневич, Абрам Аншелович — украинский, белорусский и американский художник-модернист
- Манжо, Огюст — — французский музыкальный критик и организатор Нормальной школы музыки.
- Мансуров, Бурхан Хуснутдинович — татарский государственный деятель. Председатель ТатЦИКа в 1920—1921 годах. Умер в августе.
- Марков, Владимир Аверьянович — российский и советский футболист. Участник Олимпийских игр (1912) Умер в блокадном Ленинграде.
- Марковников, Николай Владимирович — русский и советский архитектор, археолог, реставратор и преподаватель.
- Матёкин, Савва Григорьевич — организатор и один из руководителей Авдотьино-Будённовской подпольной группы во время оккупации Донецка немецко-фашистскими захватчиками в годы Великой Отечественной войны. Казнён немецкими оккупантами.
- Миллер, Жан — советский государственный деятель, председатель ЦИК Республики Тавриды. Репрессирован. Умер в советском лагере.
- Минор, Лазарь Соломонович — российский невропатолог. Умер в Ташкенте
- Мифтахов, Сагит Мифтахович (35) — башкирский советский драматург. погиб на фронте Великой Отечественной войны в феврале.
- Михалек, Людвиг — австрийский художник и гравёр.
- Мичник, Зинаида Осиповна — российский педиатр, организатор здравоохранения, доктор педагогических наук (1935). Расстреляна как еврейка немецкими оккупантами
- Мишин, Владимир Константинович — российский футболист, защитник.
- Мосхопулос, Константинос — генерал-лейтенант греческой армии, участник Балканских войн 1912—1913 годов, начальник греческого Генерального штаба (1916).
- Мохов, Николай Константинович — командир советской подводной лодки Щ-317 типа «Щука», погиб при выполнении боевого задания при невыясненных обстоятельствах.
- Мульханов, Павел Михайлович — русский архитектор-строитель. Умер в эмиграции в Париже.
- Мурниэк, Христиан Мартынович — один из первых специалистов связи и радиоразведки в Военно-Морском Флоте, полковник (1935). Умер в блокадном Ленинграде.
- Муханов, Николай Иванович — русский советский писатель-фантаст, режиссёр, журналист, актёр, поэт. Автор романа «Пылающие бездны».
- Нагловский, Александр Дмитриевич российский революционер, видный деятель большевистской фракции, торгпред СССР в Италии Невозвращенец. Умер в Париже.—
- Назаров, Николай Владимирович — российский гобоист.
- Налбандян, Ованес Аракелович — российский скрипач и музыкальный педагог. Умер в эвакуации в Ташкенте.
- Нампейо, Айрис — основательница династии художников-керамистов из племени хопи (юго-запад США).
- Нельдихен, Сергей Евгеньевич — российский поэт-примитивист. Репрессирован, умер в советском лагере.
- Никитин, Иван Семёнович (44) — советский военный деятель, генерал-майор (1940), участник Первой мировой, Гражданской и Великой Отечественной войн, командиром 6-го кавалерийского корпуса, расстрелян в немецком плену.
- Никитин, Михаил Матвеевич — российский историк литературы, писатель. Участник Великой Отечественной войны. Погиб в бою.
- Никовский, Андрей Васильевич — украинский общественный, политический деятель, литературовед, журналист. Умер в блокадном Ленинграде.
- Нуров, Рабадан — даргинский поэт. Репрессирован, реабилитирован посмертно.
- Огнев, Вилен Васильевич — герой-разведчик в годы Великой Отечественной войны, казнён немецкими оккупантами в феврале.
- Ознобишин, Нил Николаевич — русский артист цирка, литератор, автор системы рукопашного боя. Репрессирован. Умер в ссылке.
- Орфанидис, Георгиос — греческий стрелок, чемпион и призёр летних Олимпийских игр 1896.
- Осипов, Василий Васильевич — оперный певец (бас), вокальный педагог.
- Падершич, Винко — словенский учёный-славист, партизан Народно-освободительной войны, Народный герой Югославии (посмертно). Застрелился, чтобы не сдаваться в плен.
- Панков, Константин Леонидович — советский, мансийский и первый ненецкий художник. Считается создателем «северного изобразительного искусства». Участник Великой Отечественной войны. Погиб в бою.
- Панкова, Софья Сергеевна (40) — — деятель революционного движения в Западной Белоруссии, один из руководителей Витебского патриотического подполья в годы Великой Отечественной войны. Казнена немецкими оккупантами в ноябре.
- Панов, Иван Степанович (43) — уральский советский писатель, первый руководитель Уральской писательской организации. Участник Великой Отечественной войны. Умер от ран в госпитале.
- Петров, Александр Александрович — российский футболист, нападающий.
- Петров, Евгений Степанович — техник-конструктор Газодинамической лаборатории, один из разработчиков первых советских ЖРД и боевых машин реактивной артиллерии «Катюша».
- Петров, Макарий Иванович — — советский военачальник, генерал-майор. Расстрелян органами НКВД. Реабилитирован посмертно.
- Петрова, Ксения Семёновна — эрзянская поэтесса, писательница, драматург.
- Петруничев, Николай Алексеевич — советский партийный и государственный деятель, управляющий делами Совета Народных Комиссаров СССР (1937—1938) Пропал без вести на фронте Великой отечественной войны.
- Пинкензон, Абрам Владимирович — — пионер-герой, расстрелянный немцами.
- Политис, Николаос — греческий юрист, адвокат, министр иностранных дел (1917—1918, 1919—1920, 1922)
- Поляков, Александр Филатович — советский писатель, военный корреспондент и политработник. Умер от кровоизлияния в мозг.
- Попов, Владимир Алексеевич — русский писатель и просветитель, редактор журнала «Вокруг Света», путешественник, автор песни «Картошка». Погиб в автокатастрофе.
- Порецкий, Вадим Сергеевич — российский учёный-биолог, лауреат Сталинской премии в области науки и техники 1951 года. Скончался в феврале в блокадном Ленинграде.
- Прейс, Александр Германович — литератор, соавтор либретто опер Д. Д. Шостаковича «Нос», «Леди Макбет Мценского уезда», других опер, а также оперетт. Умер от дистрофии после эвакуации из блокадного Ленинграда.
- Принцип, Слободан — югославский студент и партизан Народно-освободительной войны Югославии, племянник Гаврилы Принципа, Народный герой Югославии. Умер от брюшного тифа в мае.
- Прокофьев, Георгий Николаевич — советский лингвист и этнограф, ученый-северовед, исследователь языков и создатель письменности самодийских народов, педагог (теоретик и практик). Умер в блокадном Ленинграде.
- Проскурнин, Николай Михайлович — русский архитектор, автор доходного дома страхового общества «Россия» в Москве. Умер вблокадном Ленинграде.
- Прошкин, Николай Игнатьевич — советский военный деятель, генерал-майор (1940), командир 58-я горнострелковой дивизии. Умер от тифа в немецком плену.
- Равлик, Иван Романович — деятель ОУН, начальник оккупационной полиции Львова. Казнён немецкими оккупантами.
- Радченко, Иван Иванович — российский политический деятель. Член петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Участник трёх революций. Репрессирован. Умер в советской тюрьме.
- Ренц, Франц Францевич — советский астроном. Умер в блокадном Ленинграде.
- Римша, Фёдор Михайлович — российский футболист, игравший на позиции защитника, игрок Олимпийской сборной (1912). Умер в блокадном Ленинграде.
- Розенкранц, Карл Вильямович — российский и советский шахматист
- Ройтман, Феликс — французский художник, участник Движения сопротивления. Убит в нацистском концлагере.
- Рыков, Валериан Никитович — советский архитектор.
- Рябушинский, Степан Павлович — русский предприниматель, банкир, коллекционер, меценат, вместе с братом Сергеем основал первый в России автомобильный завод АМО. Умер в Милане
- Садиков, Владимир Сергеевич — доктор химических наук, профессор ЛГУ, биохимик. Умер после эвакуации из блокадного Ленинграда
- Салаватов, Алим Паша — кумыкский поэт и драматург. Участник Великой Отечественной войны. Погиб в бою.
- Самбук, Феодосий Викторович — советский ботаник, специалист Ботанического института Академии наук СССР, репрессирован, умер в советском лагере. По другим источникам расстрелян в 1937 году. Реабилитирован посмертно.
- Сандро Фазини — советский и французский художник и фотограф еврейского происхождения, брат Ильи Ильфа. Погиб в Освенциме
- Сараджев, Константин Константинович — звонарь-виртуоз, теоретик русского колокольного звона.
- Сахаров, Александр Андреевич — российский и советский эсперантист, издатель, преподаватель эсперанто.
- Сватиков, Сергей Григорьевич — российский историк, общественный деятель. Умер во Франции
- Свирский, Алексей Иванович (77) — российский и советский писатель еврейского происхождения.
- Сергеев, Фёдор Петрович («Кожемяка») — советский борец.
- Сечкин, Владимир Ефимович (17) — орловский советский подпольщик, комсомолец, в период оккупации города Орла немецкими войсками создавший и возглавивший подпольную боевую группу для борьбы с оккупантами; расстрелян вместе с другими членами группы.
- Сидоров, Василий Леонтьевич (Укки Вяйнямёйнен} — — карельский и финский общественный деятель. В 1921 году возглавил Карельское восстание против Советской России. Умер в Финляндии
- Смирнов, Александр Васильевич (певец) — российский и советский оперный певец, баритон. Заслуженный артист Республики (1921 или 1924).
- Смирнов, Николай Иванович — протоиерей Русской православной церкви.
- Соколов, Михаил Андреевич — русский писатель.
- Сомов-Насимович, Евгений Николаевич — советский шахматный композитор. Погиб на фронте при обороне Москвы.
- Сорокин, Пётр Ефимович — российский футболист. Выступал в составе Сборной Российской империи по футболу
- Стаменкович, Трайко — югославский юрист и партизан Народно-освободительной войны Югославии, Народный герой Югославии (посмертно). Казнён немецкими оккупантами.
- Стратонов, Иринарх Аркадьевич — российский и советский историк, профессор Казанского университета.
- Стрельченко, Вадим Константинович — советский поэт. Пропал без вести на фронте Великой Отечественной войны.
- Сюннерберг, Константин Александрович — российский поэт-символист, философ-идеалист и теоретик искусства. Основатель иннормизма.
- Тёмкин, Зиновий Ионович — еврейский общественный деятель, один из лидеров ревизионистского сионизма. Отец композитора Дмитрия Тёмкина.
- Темурян, Леван Григорьевич — советский боксёр наилегчайшей весовой категории и тренер, выступал за сборную СССР в 1930-х годах. Четырёхкратный чемпион Советского Союза, заслуженный мастер спорта. Участник Великой Отечественной войны. Обстоятельства смерти неясны.
- Тесленко, Николай Васильевич — российский адвокат и общественный деятель. Председатель на первом всероссийском съезде адвокатов (1905). Был Председателем московского юридического общества. Один из основателей конституционно-демократической партии, член ЦК партии. депутат Государственной Думы II и III созывов. Умер в эмиграции в Париже
- Тиманова, Вера Викторовна — российская и советская пианистка-виртуоз и преподаватель. Умерла в блокадном Ленинграде.
- Тимофеева, Зинаида Семёновна — советская партизанка, минёр. Замучена немецкими оккупантами в июле.
- Торопцев, Иван Григорьевич — советский военачальник, полковник, командир 172-й стрелковой дивизии, 271-й стрелковой дивизии, 77-й стрелковой дивизии.
- Третьяков, Николай Васильевич — российский и советский военно-морской деятель, начальник штаба Астрахано-Каспийской флотилии (1918—1919), начальник штаба Сибирской военной речной флотилии (1920—1921), командующий Амурской военной флотилии Дальнего Востока РСФСР (1921—1922), Начальник штаба морских сил Дальнего Востока РСФСР (1922), начальник штаба Балтийской пограничной флотилии ОГПУ (1923—1925), начальник Ленинградской окружной морской базы ОГПУ, командир отряда судов Днепровской военной флотилии (1925—1926), преподаватель в Военно-морском училище (1927—1929), старший преподаватель специальных курсов командного состава ВМС РККА (СККС) (1929—1937). Умер в эвакуации в Астрахани
- Трояни, Кайетано — аргентинский композитор. Учитель Атоса Пальмы.
- Турецкий, Валериан Григорьевич — советский художник. Участник Великой Отечественной войны. Погиб на фронте.
- Тяпкин, Аркадий Георгиевич — российский футболист, правый защитник.
- Уверский, Алексей Иванович — российский футболист, играл на позиции полузащитника. член олимпийской сборной России. Умер в блокадном Ленинграде.
- Уолш, Корнелиус — канадский легкоатлет, бронзовый призёр летних Олимпийских игр 1908 в метании молота.
- Фарафонова, Екатерина Николаевна — советская партизанка, минёр. Замучена немецкими оккупантами.
- Фельдберг, Давид Владимирович — советский, российский логопед и сурдопедагог, один из основателей высшего дефектологического образования в России. Умер в блокадном Ленинграде.
- Феодосий (Феодосиев) — епископ Польской и Русской православных церквей, архиепископ Виленский и Лидский (1923—1939), архиепископ Смоленский и Дорогобужский (1908—1919).
- Филарет (Харламов) — епископ Семипалатинско-Свердловский и всея Сибири Русской древлеправославной церкви.
- Филиппов, Сергей Павлович — российский и советский футболист, игрок Олимпийской сборной (1912). Умер в блокадном Ленинграде.
- Фогель, Дебора — еврейская писательница. Писала на идиш и польском языках. Погибла с семьёй в Львовском гетто
- Фомин, Владимир Васильевич — — советский футболист, правый и центральный полузащитник. Заслуженный мастер спорта СССР (1936). Игрок сборной СССР по футболу, тренер команды Динамо (Киев). Убит немецкими оккупантами за укрывательство еврея.
- Фондаминский, Илья Исидорович — российский революционер, член руководства партия социалистов-революционеров, комиссар Временного правительства на Черноморском флоте. Погиб в Освенциме Святой православной церкви.
- Франк, Михаил Людвигович — российский и советский математик, историк воздухоплавания, профессор (1927). Отец физика, лауреата Нобелевской премии Ильи Михайловича Франка и биофизика, академика АН СССР Глеба Михайловича Франка, младший брат философа Семёна Людвиговича Франка.
- Фридеман, Гуннар — эстонский шахматист.
- Фролов, Владимир Александрович — российский и оветский художник-мозаичист. Умер в блокадном Ленинграде.
- Хара-Даван, Эренджен — калмыцкий медик, историк, политический публицист, общественный деятель, представитель движения евразийства.
- Харитон, Борис Осипович — российский журналист, издатель. Отец Ю. Б. Харитона. Выслан из СССР. После присоединения Латвии репрессирован. Умер в советском лагере.
- Ходжаев, Низаметдин Исаметдинович — узбекский большевик, активный участник установления Советской власти в Туркестане, глава ревкома Ферганской области (1919)
- Хоружая, Вера Захаровна — партизанская активистка, связная между Центральным Комитетом КП Белоруссии и командованием фронта. Герой Советского Союза (посмертно). Казнена немецкими оккупантами.
- Хржонстовский, Георгий Павлович — русский архитектор.
- Цейтлин, Гилель — религиозный еврейский писатель, философ и публицист, один из крупнейших еврейских религиозных философов своего времени
- Церетели, Алексей Акакиевич — князь, оперный антрепренёр. Умер в Париже.
- Александр Чеглок — русский путешественник, теософ, писатель, изобретатель, натуралист. Репрессирован. Умер в советском лагере.
- Чека, Педро — испанский политик, член ЦК Коммунистической партии Испании. Умер в Мексике.
- Чекрыгин, Иван Иванович — русский артист балета, композитор. Старший брат балетмейстера Александра Чекрыгина. Умер в блокадном Ленинграде.
- Шал, Ян — польский авиаконструктор, изобретатель, предприниматель, автор учебников по космогонии. Участник польского движения Сопротивления. Казнён немецкими оккупантами.
- Шапиро, Александр — деятель европейского анархистского движения. Погиб в Освенциме, как еврей
- Шаскольский, Павел Борисович — русский и советский фармацевт, владелец Сампсониевской аптеки и «Торгового Дома Б. Шаскольский» в Санкт-Петербурге (1910—1929), до 1917 — Главный представитель Боржомских Минеральных вод. Умер в блокадном Ленинграде.
- Шаталова, Клавдия Ивановна — — героиня-разведчица в годы Великой Отечественной войны. Казнена немецкими оккупантами
- Шевяков, Николай Львович — российский и советский инженер-архитектор и преподаватель, один из мастеров московского модерна.
- Шейнфинкель, Моисей Эльевич — российский и советский логик и математик, известный как изобретатель комбинаторной логики.
- Шелагин, Борис Евгеньевич — советский футболист и игрок в хоккей с мячом, нападающий. Умер в блокадном Ленинграде.
- Ширман, Елена Михайловна — советская поэтесса. Расстреляна немецкими оккупантами
- Штейнберг, Павел Николаевич — профессор Петроградского агрономического института, автор книг по садоводству и огородничеству.
- Эли Стар — французский астролог и оккультист
- Эльвинг, Фредрик — финляндский ботаник
- Энгельгардт, Николай Александрович — русский писатель, поэт, публицист, литературный критик. Сын А. Н. Энгельгардта, брат М. А. Энгельгардта, второй тесть Николая Гумилёва. Умер в блокадном Ленинграде.
- Эфендиев, Рашид-бек — азербайджанский педагог, писатель и этнограф.
- Эфрусси, Полина Осиповна — советский психолог и педагог, доктор философских наук, профессор ленинградского Института по изучению мозга и психической деятельности. Расстреляна на Северном Кавказе немецкими оккупантами как еврейка.
- Яковлев, Михаил Васильевич — российский футболист, участник летних Олимпийских игр (1912). Умер в блокадном Ленинграде.
- Яковлев, Михаил Николаевич — живописец, график, сценограф, автор пейзажей и натюрмортов.
- Якушенко, Иван Фёдорович — частник Советско-финской и Великой Отечественной войн, политрук стрелковой роты 733-го стрелкового полка 136-й стрелковой дивизии 13-й армии Северо-Западного фронта, Герой Советского Союза (1940). Пропал без вести в боях под Сталинградом.
- Яронь, Бронислав — польский палеоботаник, доктор наук, расстрелян нацистам в Освенциме за участие в движении сопротивления.
См. также
К:Википедия:Изолированные статьи (тип: не указан)Напишите отзыв о статье "Список умерших в 1942 году"
Отрывок, характеризующий Список умерших в 1942 году
Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?
Граф хотел что то сказать, но, видимо, воздержался. Он встал с своего стула и пошел к двери.
Берг в это время, как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался, грустно и значительно покачивая головой.
– А у меня к вам, папаша, большая просьба, – сказал он.
– Гм?.. – сказал граф, останавливаясь.
– Еду я сейчас мимо Юсупова дома, – смеясь, сказал Берг. – Управляющий мне знакомый, выбежал и просит, не купите ли что нибудь. Я зашел, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала и как мы спорили об этом. (Берг невольно перешел в тон радости о своей благоустроенности, когда он начал говорить про шифоньерку и туалет.) И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете? А Верочке давно хотелось. Так мне хочется ей сюрприз сделать. Я видел у вас так много этих мужиков на дворе. Дайте мне одного, пожалуйста, я ему хорошенько заплачу и…
Граф сморщился и заперхал.
– У графини просите, а я не распоряжаюсь.
– Ежели затруднительно, пожалуйста, не надо, – сказал Берг. – Мне для Верушки только очень бы хотелось.
– Ах, убирайтесь вы все к черту, к черту, к черту и к черту!.. – закричал старый граф. – Голова кругом идет. – И он вышел из комнаты.
Графиня заплакала.
– Да, да, маменька, очень тяжелые времена! – сказал Берг.
Наташа вышла вместе с отцом и, как будто с трудом соображая что то, сначала пошла за ним, а потом побежала вниз.
На крыльце стоял Петя, занимавшийся вооружением людей, которые ехали из Москвы. На дворе все так же стояли заложенные подводы. Две из них были развязаны, и на одну из них влезал офицер, поддерживаемый денщиком.
– Ты знаешь за что? – спросил Петя Наташу (Наташа поняла, что Петя разумел: за что поссорились отец с матерью). Она не отвечала.
– За то, что папенька хотел отдать все подводы под ранепых, – сказал Петя. – Мне Васильич сказал. По моему…
– По моему, – вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.
– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь.
– Маменька, голубушка, простите меня!
Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.
– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.
Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор к Ростовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещей уже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворе лежали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которые так старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможность сложить то и то и отдать еще и еще подводы.
– Четверых еще можно взять, – говорил управляющий, – я свою повозку отдаю, а то куда же их?
– Да отдайте мою гардеробную, – говорила графиня. – Дуняша со мной сядет в карету.
Отдали еще и гардеробную повозку и отправили ее за ранеными через два дома. Все домашние и прислуга были весело оживлены. Наташа находилась в восторженно счастливом оживлении, которого она давно не испытывала.
– Куда же его привязать? – говорили люди, прилаживая сундук к узкой запятке кареты, – надо хоть одну подводу оставить.
– Да с чем он? – спрашивала Наташа.
– С книгами графскими.
– Оставьте. Васильич уберет. Это не нужно.
В бричке все было полно людей; сомневались о том, куда сядет Петр Ильич.
– Он на козлы. Ведь ты на козлы, Петя? – кричала Наташа.
Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее была противоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться; записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можно больше.
Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.
Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, уже одетая по дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидая домашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом. Наташи не было в комнате.
– Maman, – сказала Соня, – князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет с нами.
Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что то неясное, ласково успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями, которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго перепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.
– Век свой все перезабудут! – говорила графиня. – Ведь ты знаешь, что я не могу так сидеть. – И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с выражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.
– Ах, народ этот! – говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в окно и попросит его Христом богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди сделали то же.
– С богом! – сказал Ефим, надев шляпу. – Вытягивай! – Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая их.
Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то, которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно подвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых, предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своего обоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.
В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинского съехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой уже в два ряда ехали экипажи и подводы.
Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:
– Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!
– Кто? Кто?
– Смотрите, ей богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
– Ей богу, Безухов, в кафтане, с каким то старым мальчиком! Ей богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!
– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.
Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.
1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.
Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]
Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.