Список французских дивизий во Второй мировой войне
Поделись знанием:
На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.
– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.
– Да, я и хотел сказать вам, – сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. – Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
– Ну, вот, – продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. – Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, – сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.
– Я думаю о том, что вы мне сказали, – отвечала княжна Марья. – Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… – Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.
– Говорить ей теперь… нельзя, – все таки сказала княжна Марья.
– Но что же мне делать?
– Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!
– Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.
В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.
С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей.
Наташа с такой полнотой и искренностью вся отдалась новому чувству, что и не пыталась скрывать, что ей было теперь не горестно, а радостно и весело.
Когда, после ночного объяснения с Пьером, княжна Марья вернулась в свою комнату, Наташа встретила ее на пороге.
– Он сказал? Да? Он сказал? – повторила она. И радостное и вместе жалкое, просящее прощения за свою радость, выражение остановилось на лице Наташи.
– Я хотела слушать у двери; но я знала, что ты скажешь мне.
Как ни понятен, как ни трогателен был для княжны Марьи тот взгляд, которым смотрела на нее Наташа; как ни жалко ей было видеть ее волнение; но слова Наташи в первую минуту оскорбили княжну Марью. Она вспомнила о брате, о его любви.
«Но что же делать! она не может иначе», – подумала княжна Марья; и с грустным и несколько строгим лицом передала она Наташе все, что сказал ей Пьер. Услыхав, что он собирается в Петербург, Наташа изумилась.
– В Петербург? – повторила она, как бы не понимая. Но, вглядевшись в грустное выражение лица княжны Марьи, она догадалась о причине ее грусти и вдруг заплакала. – Мари, – сказала она, – научи, что мне делать. Я боюсь быть дурной. Что ты скажешь, то я буду делать; научи меня…
– Ты любишь его?
– Да, – прошептала Наташа.
– О чем же ты плачешь? Я счастлива за тебя, – сказала княжна Марья, за эти слезы простив уже совершенно радость Наташи.
– Это будет не скоро, когда нибудь. Ты подумай, какое счастие, когда я буду его женой, а ты выйдешь за Nicolas.
– Наташа, я тебя просила не говорить об этом. Будем говорить о тебе.
Они помолчали.
– Только для чего же в Петербург! – вдруг сказала Наташа, и сама же поспешно ответила себе: – Нет, нет, это так надо… Да, Мари? Так надо…
Прошло семь лет после 12 го года. Взволнованное историческое море Европы улеглось в свои берега. Оно казалось затихшим; но таинственные силы, двигающие человечество (таинственные потому, что законы, определяющие их движение, неизвестны нам), продолжали свое действие.
Несмотря на то, что поверхность исторического моря казалась неподвижною, так же непрерывно, как движение времени, двигалось человечество. Слагались, разлагались различные группы людских сцеплений; подготовлялись причины образования и разложения государств, перемещений народов.
Историческое море, не как прежде, направлялось порывами от одного берега к другому: оно бурлило в глубине. Исторические лица, не как прежде, носились волнами от одного берега к другому; теперь они, казалось, кружились на одном месте. Исторические лица, прежде во главе войск отражавшие приказаниями войн, походов, сражений движение масс, теперь отражали бурлившее движение политическими и дипломатическими соображениями, законами, трактатами…
Эту деятельность исторических лиц историки называют реакцией.
Описывая деятельность этих исторических лиц, бывших, по их мнению, причиною того, что они называют реакцией, историки строго осуждают их. Все известные люди того времени, от Александра и Наполеона до m me Stael, Фотия, Шеллинга, Фихте, Шатобриана и проч., проходят перед их строгим судом и оправдываются или осуждаются, смотря по тому, содействовали ли они прогрессу или реакции.
В России, по их описанию, в этот период времени тоже происходила реакция, и главным виновником этой реакции был Александр I – тот самый Александр I, который, по их же описаниям, был главным виновником либеральных начинаний своего царствования и спасения России.
В настоящей русской литературе, от гимназиста до ученого историка, нет человека, который не бросил бы своего камушка в Александра I за неправильные поступки его в этот период царствования.
«Он должен был поступить так то и так то. В таком случае он поступил хорошо, в таком дурно. Он прекрасно вел себя в начале царствования и во время 12 го года; но он поступил дурно, дав конституцию Польше, сделав Священный Союз, дав власть Аракчееву, поощряя Голицына и мистицизм, потом поощряя Шишкова и Фотия. Он сделал дурно, занимаясь фронтовой частью армии; он поступил дурно, раскассировав Семеновский полк, и т. д.».
Надо бы исписать десять листов для того, чтобы перечислить все те упреки, которые делают ему историки на основании того знания блага человечества, которым они обладают.
Что значат эти упреки?
Те самые поступки, за которые историки одобряют Александра I, – как то: либеральные начинания царствования, борьба с Наполеоном, твердость, выказанная им в 12 м году, и поход 13 го года, не вытекают ли из одних и тех же источников – условий крови, воспитания, жизни, сделавших личность Александра тем, чем она была, – из которых вытекают и те поступки, за которые историки порицают его, как то: Священный Союз, восстановление Польши, реакция 20 х годов?
В чем же состоит сущность этих упреков?
В том, что такое историческое лицо, как Александр I, лицо, стоявшее на высшей возможной ступени человеческой власти, как бы в фокусе ослепляющего света всех сосредоточивающихся на нем исторических лучей; лицо, подлежавшее тем сильнейшим в мире влияниям интриг, обманов, лести, самообольщения, которые неразлучны с властью; лицо, чувствовавшее на себе, всякую минуту своей жизни, ответственность за все совершавшееся в Европе, и лицо не выдуманное, а живое, как и каждый человек, с своими личными привычками, страстями, стремлениями к добру, красоте, истине, – что это лицо, пятьдесят лет тому назад, не то что не было добродетельно (за это историки не упрекают), а не имело тех воззрений на благо человечества, которые имеет теперь профессор, смолоду занимающийся наукой, то есть читанном книжек, лекций и списыванием этих книжек и лекций в одну тетрадку.
Но если даже предположить, что Александр I пятьдесят лет тому назад ошибался в своем воззрении на то, что есть благо народов, невольно должно предположить, что и историк, судящий Александра, точно так же по прошествии некоторого времени окажется несправедливым, в своем воззрении на то, что есть благо человечества. Предположение это тем более естественно и необходимо, что, следя за развитием истории, мы видим, что с каждым годом, с каждым новым писателем изменяется воззрение на то, что есть благо человечества; так что то, что казалось благом, через десять лет представляется злом; и наоборот. Мало того, одновременно мы находим в истории совершенно противоположные взгляды на то, что было зло и что было благо: одни данную Польше конституцию и Священный Союз ставят в заслугу, другие в укор Александру.
Про деятельность Александра и Наполеона нельзя сказать, чтобы она была полезна или вредна, ибо мы не можем сказать, для чего она полезна и для чего вредна. Если деятельность эта кому нибудь не нравится, то она не нравится ему только вследствие несовпадения ее с ограниченным пониманием его о том, что есть благо. Представляется ли мне благом сохранение в 12 м году дома моего отца в Москве, или слава русских войск, или процветание Петербургского и других университетов, или свобода Польши, или могущество России, или равновесие Европы, или известного рода европейское просвещение – прогресс, я должен признать, что деятельность всякого исторического лица имела, кроме этих целей, ещь другие, более общие и недоступные мне цели.
Но положим, что так называемая наука имеет возможность примирить все противоречия и имеет для исторических лиц и событий неизменное мерило хорошего и дурного.
Положим, что Александр мог сделать все иначе. Положим, что он мог, по предписанию тех, которые обвиняют его, тех, которые профессируют знание конечной цели движения человечества, распорядиться по той программе народности, свободы, равенства и прогресса (другой, кажется, нет), которую бы ему дали теперешние обвинители. Положим, что эта программа была бы возможна и составлена и что Александр действовал бы по ней. Что же сталось бы тогда с деятельностью всех тех людей, которые противодействовали тогдашнему направлению правительства, – с деятельностью, которая, по мнению историков, хороша и полезна? Деятельности бы этой не было; жизни бы не было; ничего бы не было.
Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, – то уничтожится возможность жизни.
Если допустить, как то делают историки, что великие люди ведут человечество к достижению известных целей, состоящих или в величии России или Франции, или в равновесии Европы, или в разнесении идей революции, или в общем прогрессе, или в чем бы то ни было, то невозможно объяснить явлений истории без понятий о случае и о гении.
Если цель европейских войн начала нынешнего столетия состояла в величии России, то эта цель могла быть достигнута без всех предшествовавших войн и без нашествия. Если цель – величие Франции, то эта цель могла быть достигнута и без революции, и без империи. Если цель – распространение идей, то книгопечатание исполнило бы это гораздо лучше, чем солдаты. Если цель – прогресс цивилизации, то весьма легко предположить, что, кроме истребления людей и их богатств, есть другие более целесообразные пути для распространения цивилизации.
Почему же это случилось так, а не иначе?
Потому что это так случилось. «Случай сделал положение; гений воспользовался им», – говорит история.
Но что такое случай? Что такое гений?
Слова случай и гений не обозначают ничего действительно существующего и потому не могут быть определены. Слова эти только обозначают известную степень понимания явлений. Я не знаю, почему происходит такое то явление; думаю, что не могу знать; потому не хочу знать и говорю: случай. Я вижу силу, производящую несоразмерное с общечеловеческими свойствами действие; не понимаю, почему это происходит, и говорю: гений.
Для стада баранов тот баран, который каждый вечер отгоняется овчаром в особый денник к корму и становится вдвое толще других, должен казаться гением. И то обстоятельство, что каждый вечер именно этот самый баран попадает не в общую овчарню, а в особый денник к овсу, и что этот, именно этот самый баран, облитый жиром, убивается на мясо, должно представляться поразительным соединением гениальности с целым рядом необычайных случайностей.
Но баранам стоит только перестать думать, что все, что делается с ними, происходит только для достижения их бараньих целей; стоит допустить, что происходящие с ними события могут иметь и непонятные для них цели, – и они тотчас же увидят единство, последовательность в том, что происходит с откармливаемым бараном. Ежели они и не будут знать, для какой цели он откармливался, то, по крайней мере, они будут знать, что все случившееся с бараном случилось не нечаянно, и им уже не будет нужды в понятии ни о случае, ни о гении.
Только отрешившись от знаний близкой, понятной цели и признав, что конечная цель нам недоступна, мы увидим последовательность и целесообразность в жизни исторических лиц; нам откроется причина того несоразмерного с общечеловеческими свойствами действия, которое они производят, и не нужны будут нам слова случай и гений.
Стоит только признать, что цель волнений европейских народов нам неизвестна, а известны только факты, состоящие в убийствах, сначала во Франции, потом в Италии, в Африке, в Пруссии, в Австрии, в Испании, в России, и что движения с запада на восток и с востока на запад составляют сущность и цель этих событий, и нам не только не нужно будет видеть исключительность и гениальность в характерах Наполеона и Александра, но нельзя будет представить себе эти лица иначе, как такими же людьми, как и все остальные; и не только не нужно будет объяснять случайностию тех мелких событий, которые сделали этих людей тем, чем они были, но будет ясно, что все эти мелкие события были необходимы.
Отрешившись от знания конечной цели, мы ясно поймем, что точно так же, как ни к одному растению нельзя придумать других, более соответственных ему, цвета и семени, чем те, которые оно производит, точно так же невозможно придумать других двух людей, со всем их прошедшим, которое соответствовало бы до такой степени, до таких мельчайших подробностей тому назначению, которое им предлежало исполнить.
Основной, существенный смысл европейских событий начала нынешнего столетия есть воинственное движение масс европейских народов с запада на восток и потом с востока на запад. Первым зачинщиком этого движения было движение с запада на восток. Для того чтобы народы запада могли совершить то воинственное движение до Москвы, которое они совершили, необходимо было: 1) чтобы они сложились в воинственную группу такой величины, которая была бы в состоянии вынести столкновение с воинственной группой востока; 2) чтобы они отрешились от всех установившихся преданий и привычек и 3) чтобы, совершая свое воинственное движение, они имели во главе своей человека, который, и для себя и для них, мог бы оправдывать имеющие совершиться обманы, грабежи и убийства, которые сопутствовали этому движению.
И начиная с французской революции разрушается старая, недостаточно великая группа; уничтожаются старые привычки и предания; вырабатываются, шаг за шагом, группа новых размеров, новые привычки и предания, и приготовляется тот человек, который должен стоять во главе будущего движения и нести на себе всю ответственность имеющего совершиться.
Человек без убеждений, без привычек, без преданий, без имени, даже не француз, самыми, кажется, странными случайностями продвигается между всеми волнующими Францию партиями и, не приставая ни к одной из них, выносится на заметное место.
Невежество сотоварищей, слабость и ничтожество противников, искренность лжи и блестящая и самоуверенная ограниченность этого человека выдвигают его во главу армии. Блестящий состав солдат итальянской армии, нежелание драться противников, ребяческая дерзость и самоуверенность приобретают ему военную славу. Бесчисленное количество так называемых случайностей сопутствует ему везде. Немилость, в которую он впадает у правителей Франции, служит ему в пользу. Попытки его изменить предназначенный ему путь не удаются: его не принимают на службу в Россию, и не удается ему определение в Турцию. Во время войн в Италии он несколько раз находится на краю гибели и всякий раз спасается неожиданным образом. Русские войска, те самые, которые могут разрушить его славу, по разным дипломатическим соображениям, не вступают в Европу до тех пор, пока он там.
По возвращении из Италии он находит правительство в Париже в том процессе разложения, в котором люди, попадающие в это правительство, неизбежно стираются и уничтожаются. И сам собой для него является выход из этого опасного положения, состоящий в бессмысленной, беспричинной экспедиции в Африку. Опять те же так называемые случайности сопутствуют ему. Неприступная Мальта сдается без выстрела; самые неосторожные распоряжения увенчиваются успехом. Неприятельский флот, который не пропустит после ни одной лодки, пропускает целую армию. В Африке над безоружными почти жителями совершается целый ряд злодеяний. И люди, совершающие злодеяния эти, и в особенности их руководитель, уверяют себя, что это прекрасно, что это слава, что это похоже на Кесаря и Александра Македонского и что это хорошо.
Тот идеал славы и величия, состоящий в том, чтобы не только ничего не считать для себя дурным, но гордиться всяким своим преступлением, приписывая ему непонятное сверхъестественное значение, – этот идеал, долженствующий руководить этим человеком и связанными с ним людьми, на просторе вырабатывается в Африке. Все, что он ни делает, удается ему. Чума не пристает к нему. Жестокость убийства пленных не ставится ему в вину. Ребячески неосторожный, беспричинный и неблагородный отъезд его из Африки, от товарищей в беде, ставится ему в заслугу, и опять неприятельский флот два раза упускает его. В то время как он, уже совершенно одурманенный совершенными им счастливыми преступлениями, готовый для своей роли, без всякой цели приезжает в Париж, то разложение республиканского правительства, которое могло погубить его год тому назад, теперь дошло до крайней степени, и присутствие его, свежего от партий человека, теперь только может возвысить его.
Он не имеет никакого плана; он всего боится; но партии ухватываются за него и требуют его участия.
Он один, с своим выработанным в Италии и Египте идеалом славы и величия, с своим безумием самообожания, с своею дерзостью преступлений, с своею искренностью лжи, – он один может оправдать то, что имеет совершиться.
Он нужен для того места, которое ожидает его, и потому, почти независимо от его воли и несмотря на его нерешительность, на отсутствие плана, на все ошибки, которые он делает, он втягивается в заговор, имеющий целью овладение властью, и заговор увенчивается успехом.
Его вталкивают в заседание правителей. Испуганный, он хочет бежать, считая себя погибшим; притворяется, что падает в обморок; говорит бессмысленные вещи, которые должны бы погубить его. Но правители Франции, прежде сметливые и гордые, теперь, чувствуя, что роль их сыграна, смущены еще более, чем он, говорят не те слова, которые им нужно бы было говорить, для того чтоб удержать власть и погубить его.
Случайность, миллионы случайностей дают ему власть, и все люди, как бы сговорившись, содействуют утверждению этой власти. Случайности делают характеры тогдашних правителей Франции, подчиняющимися ему; случайности делают характер Павла I, признающего его власть; случайность делает против него заговор, не только не вредящий ему, но утверждающий его власть. Случайность посылает ему в руки Энгиенского и нечаянно заставляет его убить, тем самым, сильнее всех других средств, убеждая толпу, что он имеет право, так как он имеет силу. Случайность делает то, что он напрягает все силы на экспедицию в Англию, которая, очевидно, погубила бы его, и никогда не исполняет этого намерения, а нечаянно нападает на Мака с австрийцами, которые сдаются без сражения. Случайность и гениальность дают ему победу под Аустерлицем, и случайно все люди, не только французы, но и вся Европа, за исключением Англии, которая и не примет участия в имеющих совершиться событиях, все люди, несмотря на прежний ужас и отвращение к его преступлениям, теперь признают за ним его власть, название, которое он себе дал, и его идеал величия и славы, который кажется всем чем то прекрасным и разумным.
Как бы примериваясь и приготовляясь к предстоящему движению, силы запада несколько раз в 1805 м, 6 м, 7 м, 9 м году стремятся на восток, крепчая и нарастая. В 1811 м году группа людей, сложившаяся во Франции, сливается в одну огромную группу с серединными народами. Вместе с увеличивающейся группой людей дальше развивается сила оправдания человека, стоящего во главе движения. В десятилетний приготовительный период времени, предшествующий большому движению, человек этот сводится со всеми коронованными лицами Европы. Разоблаченные владыки мира не могут противопоставить наполеоновскому идеалу славы и величия, не имеющего смысла, никакого разумного идеала. Один перед другим, они стремятся показать ему свое ничтожество. Король прусский посылает свою жену заискивать милости великого человека; император Австрии считает за милость то, что человек этот принимает в свое ложе дочь кесарей; папа, блюститель святыни народов, служит своей религией возвышению великого человека. Не столько сам Наполеон приготовляет себя для исполнения своей роли, сколько все окружающее готовит его к принятию на себя всей ответственности того, что совершается и имеет совершиться. Нет поступка, нет злодеяния или мелочного обмана, который бы он совершил и который тотчас же в устах его окружающих не отразился бы в форме великого деяния. Лучший праздник, который могут придумать для него германцы, – это празднование Иены и Ауерштета. Не только он велик, но велики его предки, его братья, его пасынки, зятья. Все совершается для того, чтобы лишить его последней силы разума и приготовить к его страшной роли. И когда он готов, готовы и силы.
Нашествие стремится на восток, достигает конечной цели – Москвы. Столица взята; русское войско более уничтожено, чем когда нибудь были уничтожены неприятельские войска в прежних войнах от Аустерлица до Ваграма. Но вдруг вместо тех случайностей и гениальности, которые так последовательно вели его до сих пор непрерывным рядом успехов к предназначенной цели, является бесчисленное количество обратных случайностей, от насморка в Бородине до морозов и искры, зажегшей Москву; и вместо гениальности являются глупость и подлость, не имеющие примеров.
Нашествие бежит, возвращается назад, опять бежит, и все случайности постоянно теперь уже не за, а против него.
Совершается противодвижение с востока на запад с замечательным сходством с предшествовавшим движением с запада на восток. Те же попытки движения с востока на запад в 1805 – 1807 – 1809 годах предшествуют большому движению; то же сцепление и группу огромных размеров; то же приставание серединных народов к движению; то же колебание в середине пути и та же быстрота по мере приближения к цели.
Париж – крайняя цель достигнута. Наполеоновское правительство и войска разрушены. Сам Наполеон не имеет больше смысла; все действия его очевидно жалки и гадки; но опять совершается необъяснимая случайность: союзники ненавидят Наполеона, в котором они видят причину своих бедствий; лишенный силы и власти, изобличенный в злодействах и коварствах, он бы должен был представляться им таким, каким он представлялся им десять лет тому назад и год после, – разбойником вне закона. Но по какой то странной случайности никто не видит этого. Роль его еще не кончена. Человека, которого десять лет тому назад и год после считали разбойником вне закона, посылают в два дня переезда от Франции на остров, отдаваемый ему во владение с гвардией и миллионами, которые платят ему за что то.
Движение народов начинает укладываться в свои берега. Волны большого движения отхлынули, и на затихшем море образуются круги, по которым носятся дипломаты, воображая, что именно они производят затишье движения.
Но затихшее море вдруг поднимается. Дипломатам кажется, что они, их несогласия, причиной этого нового напора сил; они ждут войны между своими государями; положение им кажется неразрешимым. Но волна, подъем которой они чувствуют, несется не оттуда, откуда они ждут ее. Поднимается та же волна, с той же исходной точки движения – Парижа. Совершается последний отплеск движения с запада; отплеск, который должен разрешить кажущиеся неразрешимыми дипломатические затруднения и положить конец воинственному движению этого периода.
Человек, опустошивший Францию, один, без заговора, без солдат, приходит во Францию. Каждый сторож может взять его; но, по странной случайности, никто не только не берет, но все с восторгом встречают того человека, которого проклинали день тому назад и будут проклинать через месяц.
Человек этот нужен еще для оправдания последнего совокупного действия.
Действие совершено. Последняя роль сыграна. Актеру велено раздеться и смыть сурьму и румяны: он больше не понадобится.
И проходят несколько лет в том, что этот человек, в одиночестве на своем острове, играет сам перед собой жалкую комедию, мелочно интригует и лжет, оправдывая свои деяния, когда оправдание это уже не нужно, и показывает всему миру, что такое было то, что люди принимали за силу, когда невидимая рука водила им.
Распорядитель, окончив драму и раздев актера, показал его нам.
– Смотрите, чему вы верили! Вот он! Видите ли вы теперь, что не он, а Я двигал вас?
Но, ослепленные силой движения, люди долго не понимали этого.
Еще большую последовательность и необходимость представляет жизнь Александра I, того лица, которое стояло во главе противодвижения с востока на запад.
Что нужно для того человека, который бы, заслоняя других, стоял во главе этого движения с востока на запад?
Нужно чувство справедливости, участие к делам Европы, но отдаленное, не затемненное мелочными интересами; нужно преобладание высоты нравственной над сотоварищами – государями того времени; нужна кроткая и привлекательная личность; нужно личное оскорбление против Наполеона. И все это есть в Александре I; все это подготовлено бесчисленными так называемыми случайностями всей его прошедшей жизни: и воспитанием, и либеральными начинаниями, и окружающими советниками, и Аустерлицем, и Тильзитом, и Эрфуртом.
Во время народной войны лицо это бездействует, так как оно не нужно. Но как скоро является необходимость общей европейской войны, лицо это в данный момент является на свое место и, соединяя европейские народы, ведет их к цели.
Цель достигнута. После последней войны 1815 года Александр находится на вершине возможной человеческой власти. Как же он употребляет ее?
Александр I, умиротворитель Европы, человек, с молодых лет стремившийся только к благу своих народов, первый зачинщик либеральных нововведений в своем отечестве, теперь, когда, кажется, он владеет наибольшей властью и потому возможностью сделать благо своих народов, в то время как Наполеон в изгнании делает детские и лживые планы о том, как бы он осчастливил человечество, если бы имел власть, Александр I, исполнив свое призвание и почуяв на себе руку божию, вдруг признает ничтожность этой мнимой власти, отворачивается от нее, передает ее в руки презираемых им и презренных людей и говорит только:
– «Не нам, не нам, а имени твоему!» Я человек тоже, как и вы; оставьте меня жить, как человека, и думать о своей душе и о боге.
Как солнце и каждый атом эфира есть шар, законченный в самом себе и вместе с тем только атом недоступного человеку по огромности целого, – так и каждая личность носит в самой себе свои цели и между тем носит их для того, чтобы служить недоступным человеку целям общим.
Пчела, сидевшая на цветке, ужалила ребенка. И ребенок боится пчел и говорит, что цель пчелы состоит в том, чтобы жалить людей. Поэт любуется пчелой, впивающейся в чашечку цветка, и говорит, цель пчелы состоит во впивании в себя аромата цветов. Пчеловод, замечая, что пчела собирает цветочную пыль к приносит ее в улей, говорит, что цель пчелы состоит в собирании меда. Другой пчеловод, ближе изучив жизнь роя, говорит, что пчела собирает пыль для выкармливанья молодых пчел и выведения матки, что цель ее состоит в продолжении рода. Ботаник замечает, что, перелетая с пылью двудомного цветка на пестик, пчела оплодотворяет его, и ботаник в этом видит цель пчелы. Другой, наблюдая переселение растений, видит, что пчела содействует этому переселению, и этот новый наблюдатель может сказать, что в этом состоит цель пчелы. Но конечная цель пчелы не исчерпывается ни тою, ни другой, ни третьей целью, которые в состоянии открыть ум человеческий. Чем выше поднимается ум человеческий в открытии этих целей, тем очевиднее для него недоступность конечной цели.
Человеку доступно только наблюдение над соответственностью жизни пчелы с другими явлениями жизни. То же с целями исторических лиц и народов.
Свадьба Наташи, вышедшей в 13 м году за Безухова, было последнее радостное событие в старой семье Ростовых. В тот же год граф Илья Андреевич умер, и, как это всегда бывает, со смертью его распалась старая семья.
События последнего года: пожар Москвы и бегство из нее, смерть князя Андрея и отчаяние Наташи, смерть Пети, горе графини – все это, как удар за ударом, падало на голову старого графа. Он, казалось, не понимал и чувствовал себя не в силах понять значение всех этих событий и, нравственно согнув свою старую голову, как будто ожидал и просил новых ударов, которые бы его покончили. Он казался то испуганным и растерянным, то неестественно оживленным и предприимчивым.
Свадьба Наташи на время заняла его своей внешней стороной. Он заказывал обеды, ужины и, видимо, хотел казаться веселым; но веселье его не сообщалось, как прежде, а, напротив, возбуждало сострадание в людях, знавших и любивших его.
После отъезда Пьера с женой он затих и стал жаловаться на тоску. Через несколько дней он заболел и слег в постель. С первых дней его болезни, несмотря на утешения докторов, он понял, что ему не вставать. Графиня, не раздеваясь, две недели провела в кресле у его изголовья. Всякий раз, как она давала ему лекарство, он, всхлипывая, молча целовал ее руку. В последний день он, рыдая, просил прощения у жены и заочно у сына за разорение именья – главную вину, которую он за собой чувствовал. Причастившись и особоровавшись, он тихо умер, и на другой день толпа знакомых, приехавших отдать последний долг покойнику, наполняла наемную квартиру Ростовых. Все эти знакомые, столько раз обедавшие и танцевавшие у него, столько раз смеявшиеся над ним, теперь все с одинаковым чувством внутреннего упрека и умиления, как бы оправдываясь перед кем то, говорили: «Да, там как бы то ни было, а прекрасжейший был человек. Таких людей нынче уж не встретишь… А у кого ж нет своих слабостей?..»
Именно в то время, когда дела графа так запутались, что нельзя было себе представить, чем это все кончится, если продолжится еще год, он неожиданно умер.
Николай был с русскими войсками в Париже, когда к нему пришло известие о смерти отца. Он тотчас же подал в отставку и, не дожидаясь ее, взял отпуск и приехал в Москву. Положение денежных дел через месяц после смерти графа совершенно обозначилось, удивив всех громадностию суммы разных мелких долгов, существования которых никто и не подозревал. Долгов было вдвое больше, чем имения.
Родные и друзья советовали Николаю отказаться от наследства. Но Николай в отказе от наследства видел выражение укора священной для него памяти отца и потому не хотел слышать об отказе и принял наследство с обязательством уплаты долгов.
Кредиторы, так долго молчавшие, будучи связаны при жизни графа тем неопределенным, но могучим влиянием, которое имела на них его распущенная доброта, вдруг все подали ко взысканию. Явилось, как это всегда бывает, соревнование – кто прежде получит, – и те самые люди, которые, как Митенька и другие, имели безденежные векселя – подарки, явились теперь самыми требовательными кредиторами. Николаю не давали ни срока, ни отдыха, и те, которые, по видимому, жалели старика, бывшего виновником их потери (если были потери), теперь безжалостно накинулись на очевидно невинного перед ними молодого наследника, добровольно взявшего на себя уплату.
Ни один из предполагаемых Николаем оборотов не удался; имение с молотка было продано за полцены, а половина долгов оставалась все таки не уплаченною. Николай взял предложенные ему зятем Безуховым тридцать тысяч для уплаты той части долгов, которые он признавал за денежные, настоящие долги. А чтобы за оставшиеся долги не быть посаженным в яму, чем ему угрожали кредиторы, он снова поступил на службу.
Ехать в армию, где он был на первой вакансии полкового командира, нельзя было потому, что мать теперь держалась за сына, как за последнюю приманку жизни; и потому, несмотря на нежелание оставаться в Москве в кругу людей, знавших его прежде, несмотря на свое отвращение к статской службе, он взял в Москве место по статской части и, сняв любимый им мундир, поселился с матерью и Соней на маленькой квартире, на Сивцевом Вражке.
Наташа и Пьер жили в это время в Петербурге, не имея ясного понятия о положении Николая. Николай, заняв у зятя деньги, старался скрыть от него свое бедственное положение. Положение Николая было особенно дурно потому, что своими тысячью двумястами рублями жалованья он не только должен был содержать себя, Соню и мать, но он должен был содержать мать так, чтобы она не замечала, что они бедны. Графиня не могла понять возможности жизни без привычных ей с детства условий роскоши и беспрестанно, не понимая того, как это трудно было для сына, требовала то экипажа, которого у них не было, чтобы послать за знакомой, то дорогого кушанья для себя и вина для сына, то денег, чтобы сделать подарок сюрприз Наташе, Соне и тому же Николаю.
Соня вела домашнее хозяйство, ухаживала за теткой, читала ей вслух, переносила ее капризы и затаенное нерасположение и помогала Николаю скрывать от старой графини то положение нужды, в котором они находились. Николай чувствовал себя в неоплатном долгу благодарности перед Соней за все, что она делала для его матери, восхищался ее терпением и преданностью, но старался отдаляться от нее.
Он в душе своей как будто упрекал ее за то, что она была слишком совершенна, и за то, что не в чем было упрекать ее. В ней было все, за что ценят людей; но было мало того, что бы заставило его любить ее. И он чувствовал, что чем больше он ценит, тем меньше любит ее. Он поймал ее на слове, в ее письме, которым она давала ему свободу, и теперь держал себя с нею так, как будто все то, что было между ними, уже давным давно забыто и ни в каком случае не может повториться.
Положение Николая становилось хуже и хуже. Мысль о том, чтобы откладывать из своего жалованья, оказалась мечтою. Он не только не откладывал, но, удовлетворяя требования матери, должал по мелочам. Выхода из его положения ему не представлялось никакого. Мысль о женитьбе на богатой наследнице, которую ему предлагали его родственницы, была ему противна. Другой выход из его положения – смерть матери – никогда не приходила ему в голову. Он ничего не желал, ни на что не надеялся; и в самой глубине души испытывал мрачное и строгое наслаждение в безропотном перенесении своего положения. Он старался избегать прежних знакомых с их соболезнованием и предложениями оскорбительной помощи, избегал всякого рассеяния и развлечения, даже дома ничем не занимался, кроме раскладывания карт с своей матерью, молчаливыми прогулками по комнате и курением трубки за трубкой. Он как будто старательно соблюдал в себе то мрачное настроение духа, в котором одном он чувствовал себя в состоянии переносить свое положение.
В начале зимы княжна Марья приехала в Москву. Из городских слухов она узнала о положении Ростовых и о том, как «сын жертвовал собой для матери», – так говорили в городе.
«Я и не ожидала от него другого», – говорила себе княжна Марья, чувствуя радостное подтверждение своей любви к нему. Вспоминая свои дружеские и почти родственные отношения ко всему семейству, она считала своей обязанностью ехать к ним. Но, вспоминая свои отношения к Николаю в Воронеже, она боялась этого. Сделав над собой большое усилие, она, однако, через несколько недель после своего приезда в город приехала к Ростовым.
Николай первый встретил ее, так как к графине можно было проходить только через его комнату. При первом взгляде на нее лицо Николая вместо выражения радости, которую ожидала увидать на нем княжна Марья, приняло невиданное прежде княжной выражение холодности, сухости и гордости. Николай спросил о ее здоровье, проводил к матери и, посидев минут пять, вышел из комнаты.
Когда княжна выходила от графини, Николай опять встретил ее и особенно торжественно и сухо проводил до передней. Он ни слова не ответил на ее замечания о здоровье графини. «Вам какое дело? Оставьте меня в покое», – говорил его взгляд.
– И что шляется? Чего ей нужно? Терпеть не могу этих барынь и все эти любезности! – сказал он вслух при Соне, видимо не в силах удерживать свою досаду, после того как карета княжны отъехала от дома.
– Ах, как можно так говорить, Nicolas! – сказала Соня, едва скрывая свою радость. – Она такая добрая, и maman так любит ее.
Николай ничего не отвечал и хотел бы вовсе не говорить больше о княжне. Но со времени ее посещения старая графиня всякий день по нескольку раз заговаривала о ней.
Графиня хвалила ее, требовала, чтобы сын съездил к ней, выражала желание видеть ее почаще, но вместе с тем всегда становилась не в духе, когда она о ней говорила.
Николай старался молчать, когда мать говорила о княжне, но молчание его раздражало графиню.
– Она очень достойная и прекрасная девушка, – говорила она, – и тебе надо к ней съездить. Все таки ты увидишь кого нибудь; а то тебе скука, я думаю, с нами.
– Да я нисколько не желаю, маменька.
– То хотел видеть, а теперь не желаю. Я тебя, мой милый, право, не понимаю. То тебе скучно, то ты вдруг никого не хочешь видеть.
– Да я не говорил, что мне скучно.
– Как же, ты сам сказал, что ты и видеть ее не желаешь. Она очень достойная девушка и всегда тебе нравилась; а теперь вдруг какие то резоны. Всё от меня скрывают.
– Да нисколько, маменька.
– Если б я тебя просила сделать что нибудь неприятное, а то я тебя прошу съездить отдать визит. Кажется, и учтивость требует… Я тебя просила и теперь больше не вмешиваюсь, когда у тебя тайны от матери.
– Да я поеду, если вы хотите.
– Мне все равно; я для тебя желаю.
Николай вздыхал, кусая усы, и раскладывал карты, стараясь отвлечь внимание матери на другой предмет.
На другой, на третий и на четвертый день повторялся тот же и тот же разговор.
После своего посещения Ростовых и того неожиданного, холодного приема, сделанного ей Николаем, княжна Марья призналась себе, что она была права, не желая ехать первая к Ростовым.
«Я ничего и не ожидала другого, – говорила она себе, призывая на помощь свою гордость. – Мне нет никакого дела до него, и я только хотела видеть старушку, которая была всегда добра ко мне и которой я многим обязана».
Но она не могла успокоиться этими рассуждениями: чувство, похожее на раскаяние, мучило ее, когда она вспоминала свое посещение. Несмотря на то, что она твердо решилась не ездить больше к Ростовым и забыть все это, она чувствовала себя беспрестанно в неопределенном положении. И когда она спрашивала себя, что же такое было то, что мучило ее, она должна была признаваться, что это были ее отношения к Ростову. Его холодный, учтивый тон не вытекал из его чувства к ней (она это знала), а тон этот прикрывал что то. Это что то ей надо было разъяснить; и до тех пор она чувствовала, что не могла быть покойна.
В середине зимы она сидела в классной, следя за уроками племянника, когда ей пришли доложить о приезде Ростова. С твердым решением не выдавать своей тайны и не выказать своего смущения она пригласила m lle Bourienne и с ней вместе вышла в гостиную.
При первом взгляде на лицо Николая она увидала, что он приехал только для того, чтобы исполнить долг учтивости, и решилась твердо держаться в том самом тоне, в котором он обратится к ней.
Они заговорили о здоровье графини, об общих знакомых, о последних новостях войны, и когда прошли те требуемые приличием десять минут, после которых гость может встать, Николай поднялся, прощаясь.
Княжна с помощью m lle Bourienne выдержала разговор очень хорошо; но в самую последнюю минуту, в то время как он поднялся, она так устала говорить о том, до чего ей не было дела, и мысль о том, за что ей одной так мало дано радостей в жизни, так заняла ее, что она в припадке рассеянности, устремив вперед себя свои лучистые глаза, сидела неподвижно, не замечая, что он поднялся.
Николай посмотрел на нее и, желая сделать вид, что он не замечает ее рассеянности, сказал несколько слов m lle Bourienne и опять взглянул на княжну. Она сидела так же неподвижно, и на нежном лице ее выражалось страдание. Ему вдруг стало жалко ее и смутно представилось, что, может быть, он был причиной той печали, которая выражалась на ее лице. Ему захотелось помочь ей, сказать ей что нибудь приятное; но он не мог придумать, что бы сказать ей.
– Прощайте, княжна, – сказал он. Она опомнилась, вспыхнула и тяжело вздохнула.
– Ах, виновата, – сказала она, как бы проснувшись. – Вы уже едете, граф; ну, прощайте! А подушку графине?
– Постойте, я сейчас принесу ее, – сказала m lle Bourienne и вышла из комнаты.
Оба молчали, изредка взглядывая друг на друга.
– Да, княжна, – сказал, наконец, Николай, грустно улыбаясь, – недавно кажется, а сколько воды утекло с тех пор, как мы с вами в первый раз виделись в Богучарове. Как мы все казались в несчастии, – а я бы дорого дал, чтобы воротить это время… да не воротишь.
Княжна пристально глядела ему в глаза своим лучистым взглядом, когда он говорил это. Она как будто старалась понять тот тайный смысл его слов, который бы объяснил ей его чувство к ней.
– Да, да, – сказала она, – но вам нечего жалеть прошедшего, граф. Как я понимаю вашу жизнь теперь, вы всегда с наслаждением будете вспоминать ее, потому что самоотвержение, которым вы живете теперь…
– Я не принимаю ваших похвал, – перебил он ее поспешно, – напротив, я беспрестанно себя упрекаю; но это совсем неинтересный и невеселый разговор.
И опять взгляд его принял прежнее сухое и холодное выражение. Но княжна уже увидала в нем опять того же человека, которого она знала и любила, и говорила теперь только с этим человеком.
– Я думала, что вы позволите мне сказать вам это, – сказала она. – Мы так сблизились с вами… и с вашим семейством, и я думала, что вы не почтете неуместным мое участие; но я ошиблась, – сказала она. Голос ее вдруг дрогнул. – Я не знаю почему, – продолжала она, оправившись, – вы прежде были другой и…
– Есть тысячи причин почему (он сделал особое ударение на слово почему). Благодарю вас, княжна, – сказал он тихо. – Иногда тяжело.
«Так вот отчего! Вот отчего! – говорил внутренний голос в душе княжны Марьи. – Нет, я не один этот веселый, добрый и открытый взгляд, не одну красивую внешность полюбила в нем; я угадала его благородную, твердую, самоотверженную душу, – говорила она себе. – Да, он теперь беден, а я богата… Да, только от этого… Да, если б этого не было…» И, вспоминая прежнюю его нежность и теперь глядя на его доброе и грустное лицо, она вдруг поняла причину его холодности.
– Почему же, граф, почему? – вдруг почти вскрикнула она невольно, подвигаясь к нему. – Почему, скажите мне? Вы должны сказать. – Он молчал. – Я не знаю, граф, вашего почему, – продолжала она. – Но мне тяжело, мне… Я признаюсь вам в этом. Вы за что то хотите лишить меня прежней дружбы. И мне это больно. – У нее слезы были в глазах и в голосе. – У меня так мало было счастия в жизни, что мне тяжела всякая потеря… Извините меня, прощайте. – Она вдруг заплакала и пошла из комнаты.
– Княжна! постойте, ради бога, – вскрикнул он, стараясь остановить ее. – Княжна!
Она оглянулась. Несколько секунд они молча смотрели в глаза друг другу, и далекое, невозможное вдруг стало близким, возможным и неизбежным.
……
Осенью 1814 го года Николай женился на княжне Марье и с женой, матерью и Соней переехал на житье в Лысые Горы.
В три года он, не продавая именья жены, уплатил оставшиеся долги и, получив небольшое наследство после умершей кузины, заплатил и долг Пьеру.
Еще через три года, к 1820 му году, Николай так устроил свои денежные дела, что прикупил небольшое именье подле Лысых Гор и вел переговоры о выкупе отцовского Отрадного, что составляло его любимую мечту.
Начав хозяйничать по необходимости, он скоро так пристрастился к хозяйству, что оно сделалось для него любимым и почти исключительным занятием. Николай был хозяин простой, не любил нововведений, в особенности английских, которые входили тогда в моду, смеялся над теоретическими сочинениями о хозяйстве, не любил заводов, дорогих производств, посевов дорогих хлебов и вообще не занимался отдельно ни одной частью хозяйства. У него перед глазами всегда было только одно именье, а не какая нибудь отдельная часть его. В именье же главным предметом был не азот и не кислород, находящиеся в почве и воздухе, не особенный плуг и назем, а то главное орудие, чрез посредство которого действует и азот, и кислород, и назем, и плуг – то есть работник мужик. Когда Николай взялся за хозяйство и стал вникать в различные его части, мужик особенно привлек к себе его внимание; мужик представлялся ему не только орудием, но и целью и судьею. Он сначала всматривался в мужика, стараясь понять, что ему нужно, что он считает дурным и хорошим, и только притворялся, что распоряжается и приказывает, в сущности же только учился у мужиков и приемам, и речам, и суждениям о том, что хорошо и что дурно. И только тогда, когда понял вкусы и стремления мужика, научился говорить его речью и понимать тайный смысл его речи, когда почувствовал себя сроднившимся с ним, только тогда стал он смело управлять им, то есть исполнять по отношению к мужикам ту самую должность, исполнение которой от него требовалось. И хозяйство Николая приносило самые блестящие результаты.
Принимая в управление имение, Николай сразу, без ошибки, по какому то дару прозрения, назначал бурмистром, старостой, выборным тех самых людей, которые были бы выбраны самими мужиками, если б они могли выбирать, и начальники его никогда не переменялись. Прежде чем исследовать химические свойства навоза, прежде чем вдаваться в дебет и кредит (как он любил насмешливо говорить), он узнавал количество скота у крестьян и увеличивал это количество всеми возможными средствами. Семьи крестьян он поддерживал в самых больших размерах, не позволяя делиться. Ленивых, развратных и слабых он одинаково преследовал и старался изгонять из общества.
При посевах и уборке сена и хлебов он совершенно одинаково следил за своими и мужицкими полями. И у редких хозяев были так рано и хорошо посеяны и убраны поля и так много дохода, как у Николая.
С дворовыми он не любил иметь никакого дела, называл их дармоедами и, как все говорили, распустил и избаловал их; когда надо было сделать какое нибудь распоряжение насчет дворового, в особенности когда надо было наказывать, он бывал в нерешительности и советовался со всеми в доме; только когда возможно было отдать в солдаты вместо мужика дворового, он делал это без малейшего колебания. Во всех же распоряжениях, касавшихся мужиков, он никогда не испытывал ни малейшего сомнения. Всякое распоряжение его – он это знал – будет одобрено всеми против одного или нескольких.
Он одинаково не позволял себе утруждать или казнить человека потому только, что ему этого так хотелось, как и облегчать и награждать человека потому, что в этом состояло его личное желание. Он не умел бы сказать, в чем состояло это мерило того, что должно и чего не должно; но мерило это в его душе было твердо и непоколебимо.
Он часто говаривал с досадой о какой нибудь неудаче или беспорядке: «С нашим русским народом», – и воображал себе, что он терпеть не может мужика.
Но он всеми силами души любил этот наш русский народ и его быт и потому только понял и усвоил себе тот единственный путь и прием хозяйства, которые приносили хорошие результаты.
Графиня Марья ревновала своего мужа к этой любви его и жалела, что не могла в ней участвовать, но не могла понять радостей и огорчений, доставляемых ему этим отдельным, чуждым для нее миром. Она не могла понять, отчего он бывал так особенно оживлен и счастлив, когда он, встав на заре и проведя все утро в поле или на гумне, возвращался к ее чаю с посева, покоса или уборки. Она не понимала, чем он восхищался, рассказывая с восторгом про богатого хозяйственного мужика Матвея Ермишина, который всю ночь с семьей возил снопы, и еще ни у кого ничего не было убрано, а у него уже стояли одонья. Она не понимала, отчего он так радостно, переходя от окна к балкону, улыбался под усами и подмигивал, когда на засыхающие всходы овса выпадал теплый частый дождик, или отчего, когда в покос или уборку угрожающая туча уносилась ветром, он, красный, загорелый и в поту, с запахом полыни и горчавки в волосах, приходя с гумна, радостно потирая руки, говорил: «Ну еще денек, и мое и крестьянское все будет в гумне».
Еще менее могла она понять, почему он, с его добрым сердцем, с его всегдашнею готовностью предупредить ее желания, приходил почти в отчаяние, когда она передавала ему просьбы каких нибудь баб или мужиков, обращавшихся к ней, чтобы освободить их от работ, почему он, добрый Nicolas, упорно отказывал ей, сердито прося ее не вмешиваться не в свое дело. Она чувствовала, что у него был особый мир, страстно им любимый, с какими то законами, которых она не понимала.
Когда она иногда, стараясь понять его, говорила ему о его заслуге, состоящей в том, что он делает добро своих подданных, он сердился и отвечал: «Вот уж нисколько: никогда и в голову мне не приходит; и для их блага вот чего не сделаю. Все это поэзия и бабьи сказки, – все это благо ближнего. Мне нужно, чтобы наши дети не пошли по миру; мне надо устроить наше состояние, пока я жив; вот и все. Для этого нужен порядок, нужна строгость… Вот что!» – говорил он, сжимая свой сангвинический кулак. «И справедливость, разумеется, – прибавлял он, – потому что если крестьянин гол и голоден, и лошаденка у него одна, так он ни на себя, ни на меня не сработает».
И, должно быть, потому, что Николай не позволял себе мысли о том, что он делает что нибудь для других, для добродетели, – все, что он делал, было плодотворно: состояние его быстро увеличивалось; соседние мужики приходили просить его, чтобы он купил их, и долго после его смерти в народе хранилась набожная память об его управлении. «Хозяин был… Наперед мужицкое, а потом свое. Ну и потачки не давал. Одно слово – хозяин!»
Одно, что мучило Николая по отношению к его хозяйничанию, это была его вспыльчивость в соединении с старой гусарской привычкой давать волю рукам. В первое время он не видел в этом ничего предосудительного, но на второй год своей женитьбы его взгляд на такого рода расправы вдруг изменился.
Однажды летом из Богучарова был вызван староста, заменивший умершего Дрона, обвиняемый в разных мошенничествах и неисправностях. Николай вышел к нему на крыльцо, и с первых ответов старосты в сенях послышались крики и удары. Вернувшись к завтраку домой, Николай подошел к жене, сидевшей с низко опущенной над пяльцами головой, и стал рассказывать ей, по обыкновению, все то, что занимало его в это утро, и между прочим и про богучаровского старосту. Графиня Марья, краснея, бледнея и поджимая губы, сидела все так же, опустив голову, и ничего не отвечала на слова мужа.
– Эдакой наглый мерзавец, – говорил он, горячась при одном воспоминании. – Ну, сказал бы он мне, что был пьян, не видал… Да что с тобой, Мари? – вдруг спросил он.
Графиня Марья подняла голову, хотела что то сказать, но опять поспешно потупилась и собрала губы.
– Что ты? что с тобой, дружок мой?..
Некрасивая графиня Марья всегда хорошела, когда плакала. Она никогда не плакала от боли или досады, но всегда от грусти и жалости. И когда она плакала, лучистые глаза ее приобретали неотразимую прелесть.
Как только Николай взял ее за руку, она не в силах была удержаться и заплакала.
– Nicolas, я видела… он виноват, но ты, зачем ты! Nicolas!.. – И она закрыла лицо руками.
Николай замолчал, багрово покраснел и, отойдя от нее, молча стал ходить по комнате. Он понял, о чем она плакала; но вдруг он не мог в душе своей согласиться с ней, что то, с чем он сжился с детства, что он считал самым обыкновенным, – было дурно.
«Любезности это, бабьи сказки, или она права?» – спрашивал он сам себя. Не решив сам с собою этого вопроса, он еще раз взглянул на ее страдающее и любящее лицо и вдруг понял, что она была права, а он давно уже виноват сам перед собою.
– Мари, – сказал он тихо, подойдя к ней, – этого больше не будет никогда; даю тебе слово. Никогда, – повторил он дрогнувшим голосом, как мальчик, который просит прощения.
Слезы еще чаще полились из глаз графини. Она взяла руку мужа и поцеловала ее.
– Nicolas, когда ты разбил камэ? – чтобы переменить разговор, сказала она, разглядывая его руку, на которой был перстень с головой Лаокоона.
– Нынче; все то же. Ах, Мари, не напоминай мне об этом. – Он опять вспыхнул. – Даю тебе честное слово, что этого больше не будет. И пусть это будет мне память навсегда, – сказал он, указывая на разбитый перстень.
С тех пор, как только при объяснениях со старостами и приказчиками кровь бросалась ему в лицо и руки начинали сжиматься в кулаки, Николай вертел разбитый перстень на пальце и опускал глаза перед человеком, рассердившим его. Однако же раза два в год он забывался и тогда, придя к жене, признавался и опять давал обещание, что уже теперь это было последний раз.
– Мари, ты, верно, меня презираешь? – говорил он ей. – Я стою этого.
– Ты уйди, уйди поскорее, ежели чувствуешь себя не в силах удержаться, – с грустью говорила графиня Марья, стараясь утешить мужа.
В дворянском обществе губернии Николай был уважаем, но не любим. Дворянские интересы не занимали его. И за это то одни считали его гордым, другие – глупым человеком. Все время его летом, с весеннего посева и до уборки, проходило в занятиях по хозяйству. Осенью он с тою же деловою серьезностию, с которою занимался хозяйством, предавался охоте, уходя на месяц и на два в отъезд с своей охотой. Зимой он ездил по другим деревням и занимался чтением. Чтение его составляли книги преимущественно исторические, выписывавшиеся им ежегодно на известную сумму. Он составлял себе, как говорил, серьезную библиотеку и за правило поставлял прочитывать все те книги, которые он покупал. Он с значительным видом сиживал в кабинете за этим чтением, сперва возложенным на себя как обязанность, а потом сделавшимся привычным занятием, доставлявшим ему особого рода удовольствие и сознание того, что он занят серьезным делом. За исключением поездок по делам, бо льшую часть времени зимой он проводил дома, сживаясь с семьей и входя в мелкие отношения между матерью и детьми. С женой он сходился все ближе и ближе, с каждым днем открывая в ней новые душевные сокровища.
Соня со времени женитьбы Николая жила в его доме. Еще перед своей женитьбой Николай, обвиняя себя и хваля ее, рассказал своей невесте все, что было между ним и Соней. Он просил княжну Марью быть ласковой и доброй с его кузиной. Графиня Марья чувствовала вполне вину своего мужа; чувствовала и свою вину перед Соней; думала, что ее состояние имело влияние на выбор Николая, не могла ни в чем упрекнуть Соню, желала любить ее; но не только не любила, а часто находила против нее в своей душе злые чувства и не могла преодолеть их.
Однажды она разговорилась с другом своим Наташей о Соне и о своей к ней несправедливости.
– Знаешь что, – сказала Наташа, – вот ты много читала Евангелие; там есть одно место прямо о Соне.
– Что? – с удивлением спросила графиня Марья.
– «Имущему дастся, а у неимущего отнимется», помнишь? Она – неимущий: за что? не знаю; в ней нет, может быть, эгоизма, – я не знаю, но у нее отнимется, и все отнялось. Мне ее ужасно жалко иногда; я ужасно желала прежде, чтобы Nicolas женился на ней; но я всегда как бы предчувствовала, что этого не будет. Она пустоцвет, знаешь, как на клубнике? Иногда мне ее жалко, а иногда я думаю, что она не чувствует этого, как чувствовали бы мы.
И несмотря на то, что графиня Марья толковала Наташе, что эти слова Евангелия надо понимать иначе, – глядя на Соню, она соглашалась с объяснением, данным Наташей. Действительно, казалось, что Соня не тяготится своим положением и совершенно примирилась с своим назначением пустоцвета. Она дорожила, казалось, не столько людьми, сколько всей семьей. Она, как кошка, прижилась не к людям, а к дому. Она ухаживала за старой графиней, ласкала и баловала детей, всегда была готова оказать те мелкие услуги, на которые она была способна; но все это принималось невольно с слишком слабою благодарностию…
Усадьба Лысых Гор была вновь отстроена, но уже не на ту ногу, на которой она была при покойном князе.
Постройки, начатые во времена нужды, были более чем просты. Огромный дом, на старом каменном фундаменте, был деревянный, оштукатуренный только снутри. Большой поместительный дом с некрашеным дощатым полом был меблирован самыми простыми жесткими диванами и креслами, столами и стульями из своих берез и работы своих столяров. Дом был поместителен, с комнатами для дворни и отделениями для приезжих. Родные Ростовых и Болконских иногда съезжались гостить в Лысые Горы семьями, на своих шестнадцати лошадях, с десятками слуг, и жили месяцами. Кроме того, четыре раза в год, в именины и рожденья хозяев, съезжалось до ста человек гостей на один два дня. Остальное время года шла ненарушимо правильная жизнь с обычными занятиями, чаями, завтраками, обедами, ужинами из домашней провизии.
Выл канун зимнего Николина дня, 5 е декабря 1820 года. В этот год Наташа с детьми и мужем с начала осени гостила у брата. Пьер был в Петербурге, куда он поехал по своим особенным делам, как он говорил, на три недели, и где он теперь проживал уже седьмую. Его ждали каждую минуту.
5 го декабря, кроме семейства Безуховых, у Ростовых гостил еще старый друг Николая, отставной генерал Василий Федорович Денисов.
6 го числа, в день торжества, в который съедутся гости, Николай знал, что ему придется снять бешмет, надеть сюртук и с узкими носками узкие сапоги и ехать в новую построенную им церковь, а потом принимать поздравления и предлагать закуски и говорить о дворянских выборах и урожае; но канун дня он еще считал себя вправе провести обычно. До обеда Николай поверил счеты бурмистра из рязанской деревни, по именью племянника жены, написал два письма по делам и прошелся на гумно, скотный и конный дворы. Приняв меры против ожидаемого на завтра общего пьянства по случаю престольного праздника, он пришел к обеду и, не успев с глазу на глаз переговорить с женою, сел за длинный стол в двадцать приборов, за который собрались все домашние. За столом были мать, жившая при ней старушка Белова, жена, трое детей, гувернантка, гувернер, племянник с своим гувернером, Соня, Денисов, Наташа, ее трое детей, их гувернантка и старичок Михаил Иваныч, архитектор князя, живший в Лысых Горах на покое.
Графиня Марья сидела на противоположном конце стола. Как только муж сел на свое место, по тому жесту, с которым он, сняв салфетку, быстро передвинул стоявшие перед ним стакан и рюмку, графиня Марья решила, что он не в духе, как это иногда с ним бывает, в особенности перед супом и когда он прямо с хозяйства придет к обеду. Графиня Марья знала очень хорошо это его настроение, и, когда она сама была в хорошем расположении, она спокойно ожидала, пока он поест супу, и тогда уже начинала говорить с ним и заставляла его признаваться, что он без причины был не в духе; но нынче она совершенно забыла это свое наблюдение; ей стало больно, что он без причины на нее сердится, и она почувствовала себя несчастной. Она спросила его, где он был. Он отвечал. Она еще спросила, все ли в порядке по хозяйству. Он неприятно поморщился от ее ненатурального тона и поспешно ответил.
«Так я не ошибалась, – подумала графиня Марья, – и за что он на меня сердится?» В тоне, которым он отвечал ей, графиня Марья слышала недоброжелательство к себе и желание прекратить разговор. Она чувствовала, что ее слова были неестественны; но она не могла удержаться, чтобы не сделать еще несколько вопросов.
Разговор за обедом благодаря Денисову скоро сделался общим и оживленным, и графиня Марья не говорила с мужем. Когда вышли из за стола и пришли благодарить старую графиню, графиня Марья поцеловала, подставляя свою руку, мужа и спросила, за что он на нее сердится.
– У тебя всегда странные мысли; и не думал сердиться, – сказал он.
Но слово всегда отвечало графине Марье: да, сержусь и не хочу сказать.
Николай жил с своей женой так хорошо, что даже Соня и старая графиня, желавшие из ревности несогласия между ними, не могли найти предлога для упрека; но и между ними бывали минуты враждебности. Иногда, именно после самых счастливых периодов, на них находило вдруг чувство отчужденности и враждебности; это чувство являлось чаще всего во времена беременности графини Марьи. Теперь она находилась в этом периоде.
– Ну, messieurs et mesdames, – сказал Николай громко и как бы весело (графине Марье казалось, что это нарочно, чтобы ее оскорбить), – я с шести часов на ногах. Завтра уж надо страдать, а нынче пойти отдохнуть. – И, не сказав больше ничего графине Марье, он ушел в маленькую диванную и лег на диван.
«Вот это всегда так, – думала графиня Марья. – Со всеми говорит, только не со мною. Вижу, вижу, что я ему противна. Особенно в этом положении». Она посмотрела на свой высокий живот и в зеркало на свое желто бледное, исхудавшее лицо с более, чем когда нибудь, большими глазами.
И все ей стало неприятно: и крик и хохот Денисова, и разговор Наташи, и в особенности тот взгляд, который на нее поспешно бросила Соня.
Соня всегда была первым предлогом, который избирала графиня Марья для своего раздражения.
Посидев с гостями и не понимая ничего из того, что они говорили, она потихоньку вышла и пошла в детскую.
Дети на стульях ехали в Москву и пригласили ее с собою. Она села, поиграла с ними, но мысль о муже и о беспричинной досаде его не переставая мучила ее. Она встала и пошла, с трудом ступая на цыпочки, в маленькую диванную.
«Может, он не спит; я объяснюсь с ним», – сказала она себе. Андрюша, старший мальчик, подражая ей, пошел за ней на цыпочках. Графиня Марья не заметила его.
– Chere Marie, il dort, je crois; il est si fatigue, [Мари, он спит, кажется; он устал.] – сказала (как казалось графине Марье везде ей встречавшаяся) Соня в большой диванной. – Андрюша не разбудил бы его.
Графиня Марья оглянулась, увидала за собой Андрюшу, почувствовала, что Соня права, и именно от этого вспыхнула и, видимо, с трудом удержалась от жесткого слова. Она ничего не сказала и, чтобы не послушаться ее, сделала знак рукой, чтобы Андрюша не шумел, а все таки шел за ней, и подошла к двери. Соня прошла в другую дверь. Из комнаты, в которой спал Николай, слышалось его ровное, знакомое жене до малейших оттенков дыхание. Она, слыша это дыхание, видела перед собой его гладкий красивый лоб, усы, все лицо, на которое она так часто подолгу глядела, когда он спал, в тишине ночи. Николай вдруг пошевелился и крякнул. И в то же мгновение Андрюша из за двери закричал:
 |
Этот раздел статьи ещё не написан. Согласно замыслу одного из участников Википедии, на этом месте должен располагаться специальный раздел.
Вы можете помочь проекту, написав этот раздел. |
Список французских дивизий во Второй мировой войне включает в себя все дивизии Франции с 1939 по 1945 годы (как антигитлеровской коалиции, так и вишистского режима).
Содержание
Кавалерийские, механизированные и танковые
Лёгкие кавалерийские
Лёгкие кавалерийские дивизии входили в состав кавалерийских подразделений сухопутных войск Франции и были частично оснащены бронетехникой. В феврале 1940 года все кавалерийские дивизии были переименованы в лёгкие дивизии, а в марте — в лёгкие кавалерийские[1].
- 1-я лёгкая кавалерийская дивизия: мобилизована 22 августа 1939 под именем 1-й кавалерийской дивизии в местечке Марль. 10 февраля 1940 переименована в 1-ю лёгкую дивизию, 3 марта — в 1-ю лёгкую кавалерийскую дивизию. Участвовала в битве за Мёз и боях на севере Франции. 19 мая капитулировала, 10 июня избежавшие интернирования солдаты были преобразованы в 4-ю лёгкую механизированную дивизию. Последняя штаб-квартира — Рю-де-Винь. Входила в состав 9-й армии[2].
- 2-я лёгкая кавалерийская дивизия: мобилизована 22 августа 1939 под именем 2-й кавалерийской дивизии в городе Лунвилль. 10 февраля 1940 переименована в 2-ю лёгкую дивизию, 5 марта — в 2-ю лёгкую кавалерийскую дивизию. Участвовала в битвах за Мёз и Сомму. 12 июня капитулировала. Последняя штаб-квартира: Сен-Валери-ан-Ко. Входила в состав 21-го, а позднее 9-го корпуса 10-й армии[3].
- 3-я лёгкая кавалерийская дивизия: мобилизована 20 августа 1939 под именем 3-й кавалерийской дивизии в городах Париж и Седан. 10 февраля 1940 переименована в 3-ю лёгкую дивизию, 5 марта — в 3-ю лёгкую кавалерийскую дивизию. Участвовала в битвах за Мёз и Сомму, а также отражении атак немцев на левом фланге франко-германского фронта. Расформирована 11 июля 1940. Последняя штаб-квартира — Ле Фле. Подчинялась 3-й, 6-й, 7-й, 10-й армиям, 9-му и 3-му корпусам[4].
- 4-я лёгкая кавалерийская дивизия: мобилизована 16 февраля 1940 под именем 4-й лёгкой дивизии в местечке Сен-Реми-ан-Бузмон. 3 марта переименована в 4-ю лёгкую кавалерийскую дивизию. Участвовала в битвах за Мёз и отступлении по центру франко-германского фронта. 5 июня преобразована в 7-ю лёгкую механизированную дивизию. Последняя штаб-квартира — Клэрфонтен. Подчинялась лично 9-й армии и её 2-му и 11-му корпусам[5].
- 5-я лёгкая кавалерийская дивизия: мобилизована 15 февраля 1940 под именем 5-й лёгкой дивизии в местечке Ля-Нёвилль-о-Пон. 3 марта переименована в 5-ю лёгкую кавалерийскую дивизию. Участвовала в боях за Мёз, на Сомме и Эме. 12 июня разгромлена, её знамёна захвачены немцами. Последняя штаб-квартира — Фонтен-лё-Дюн. Подчинялась различным корпусам 2-й и 10-й армий[6].
- 6-я лёгкая кавалерийская дивизия: мобилизована 1 марта 1940 в Тунисе[7]. Позднее части её входили в состав Юго-восточного Алжирского фронта во время Тунисской кампании[8].
Лёгкие механизированные дивизии
С 1940 года в состав кавалерийских частей входили лёгкие механизированные дивизии, в состав которых входили бронетехника и транспортные средства.
- 1-я лёгкая механизированная дивизия: бывшая 4-я кавалерийская дивизия. Мобилизована 22 августа 1939 в Реймсе. Участвовала в боях за горы Эско, боях на севере Франции и отступлении по левому флангу франко-германского фронта. Распущена 11 июля 1940. Последняя штаб-квартира — Сен-Аквилин, замок де Монси. Подчинялась 7-й и 9-й армии, а также кавалерийскому корпусу 1-й армии[9].
- 2-я лёгкая механизированная дивизия: бывшая 5-я кавалерийская дивизия. Мобилизована 23 августа 1939 в Мелуне. Участвовала в боях за Диль, боях на севере Франции и отступлении по левому флангу франко-германского фронта. Распущена 16 июля 1940. Последняя штаб-квартира — Жюмиляк-лё-Гран. Подчинялась кавалерийскому корпусу французской армии, 2-му британскому армейскому корпусу и 10-му корпусу Парижской армии[10].
- 3-я лёгкая механизированная дивизия: мобилизована 1 февраля 1940 в Париже. Участвовала в боях за Диль, боях на севере Франции и отступлении по левому флангу франко-германского фронта. Распущена после капитуляции Франции. Последняя штаб-квартира — Риберак. Подчинялась кавалерийскому и 3-му корпусам[11].
- 4-я лёгкая механизированная дивизия: мобилизована 10 июня 1940 из остатков 1-й лёгкой кавалерийской дивизии в Лё-Перре-ан-Ивелин, размер не больше боевой группы. Участвовала в отступлении по центру франко-германского фронта. Распущена после капитуляции. Последняя штаб-квартира — Ля-Сютеррен. Подчинялась 7-й и 6-й армиям[12].
- 7-я лёгкая механизированная дивизия: мобилизована 5 июня 1940 из остатков 4-й лёгкой кавалерийской дивизии в Лимуре. Участвовала в боях на Эне и отступлении по центру франко-германского бригада. В армии Вишистской Франции преобразована в 7-ю кавалерийскую бригаду. Последняя штаб-квартира — Мориа. Подчинялась 4-й армии, позднее 2-й армии и 8-му корпусу с 17 по 18 июня[13].
Танковые (кирасирские) дивизии
Входили в состав пехотных частей в 1940 году, были оснащены танками Char B1 и Hotchkiss H35, но использовались для поддержки пехоты, а не для прорывов.
- 1-я танковая дивизия: мобилизована 16 января 1940 в Шалон-сюр-Марн. 10 мая 1940 лишилась половины мотоциклов и артиллерийских тягачей, 17 мая понесла тяжёлые потери и выбыла из строя вплоть до 1 июня. Участвовала в боях за Мёз, на севере Франции, на Сомме и отступлении по центру франко-германского фронта. Распущена в июле-августе 1940 года. Последняя штаб-квартира — Лё-Доньон к северо-востоку от Лиможа. Подчинялась 11-му корпусу 9-й армии до 17 мая и 6-й армии с 1 по 25 июня[14].
- 2-я танковая дивизия: мобилизована 16 января 1940 в От-Муавр. Участвовала в боях за Мёз, на Эне и Сомме, в отступлении по центру франко-германского фронта. Не восстанавливалась после капитуляции. Последняя штаб-квартира — Сен-Пьер-Шеринья к северо-востоку от Лиможа. Подчинялась 1-му корпусу 7-й армии до 29 мая, позднее 10-й армии, 7-му, 9-му и 10-му корпусам, 51-й британской пехотной дивизии и Французской танковой группировке[15].
- 3-я танковая дивизия: мобилизована 20 марта 1940 в Реймсе. Участвовала в боях за Мёз, на Эне и отступлении по центру франко-германского фронта. Капитулировала и сдалась 17—18 июня. Последняя штаб-квартира — Монбар к северо-востоку от Дижона. Подчинялась 21-му корпусу 2-й армии до 23 мая, позднее 4-й армии и 18-му корпусу 2-й армии[16].
- 4-я танковая дивизия: мобилизована 15 мая 1940 в Лё-Везине. Была оснащена танками Char B1, Char D2 и AMR 35. Участвовала в боях на Эне и Сомме, отступлении по левому флангу франко-германского фронта. Лично подчинялась Шарлю де Голлю. Последняя штаб-квартира — Кюссак к юго-востоку от Лиможа. Распущена 19 июля 1940[17].
Пехотные и горнострелковые дивизии
Пехотные дивизии в Армии Франции по уровню боеготовности делились на три типа A, B и C. К типу A относились активные подразделения (из проходивших в тот момент службу солдат-срочников и контрактников) и резервные подразделения с боеготовностью не менее 67%. К типу B относились подразделения с невысокой боевой готовностью (около 20%) и укомплектованные в основном резервистами, а не срочниками или контрактниками. К типу C относились подразделения не готовые к бою и полностью состоявшие из резервистов. Дивизии также делились по месту прохождения службы на северо-восточные (на границе с Германией), заморские (колониальные части) и горные (служившие на границах с Италией, Швейцарией и Испанией). От классификации по месту прохождения службы зависело и используемое солдатами лёгкое и тяжёлое вооружение.
Колониальные в 1940 году
В состав колониальных войск входили марроканские, северо-африканские, западно- и центрально-африканские дивизии, а также дивизии во французских колониях в Азии и Океании.
- 1-я марроканская дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Мекнесе (Алжир), переброшена в Марсель и 8 ноября прибыла на франко-германскую границу. Участвовала в боях на Диле и на севере Франции. 1 июня 1940 эвакуирована из Дюнкерка, во Францию вернулась 6 июня и стала 12 июня частью 1-й северо-африканской лёгкой пехотной дивизии. Последняя штаб-квартира — Альменеш-Сен-Пьер. Подчинялась колониальному корпусу, кавалерийскому корпусу, 4-му, 5-му и 16-му корпусам[18].
- 2-я марроканская дивизия: мобилизована 10 сентября 1939 в Марокко[19].
- 3-я марроканская дивизия: находилась в Марокко в 1940 году[19], части затем перешли в Фез и Касаблнаку, вступив в Переходную армию[20]. Ещё одна 3-я марроканская дивизия существовала с 1 марта по 1 июня 1943, позднее вступила в 4-ю марроканскую пехотную дивизию Армии освобождения.
- 1-я североафриканская пехотная дивизия: мобилизована 23 августа 1939 в Лионе, переброшена на франко-германскую границу. Участвовала в битве на Мёзе и боях на севере Франции. Понесла огромные потери в ходе боёв, остатки были эвакуированы из Дюнкерка с 28 мая по 2 июня 1940. Часть из них вернулась и вступила в 1-ю североафриканскую лёгкую пехотную дивизию. Подчинялась 11-му корпусу 9-й армии, кавалерийскому корпусу 1-й армии и лично 1-й армии[21].
- 1-я североафриканская лёгкая пехотная дивизия: мобилизована 9 июня 1940 в Берне из остатков 1-й механизированной, а также 1-й, 2-й, 4-й и 5-й северо-африканских пехотных дивизий (все эвакуированы из Дюнкерка и возвращены во Францию. Укомплектована только четырьмя пехотными и двумя артиллерийскими батальонами. Участвовала в отступлении по левому флангу франко-германского фронта. 18 июня окончательно разгромлена. Последняя штаб-квартира — Анденский лес (около Квиберона). Подчинялась 16-му корпусу 10-й армии[22].
- 2-я североафриканская пехотная дивизия: мобилизована 22 августа 1939 в Манженне. Участвовала в боях на Диле и севере Франции. 28 мая сдалась в Обурдане, немногие подразделения спаслись и эвакуировались из Дюнкерка, после вступили в 1-ю североафриканскую лёгкую пехотную дивизию. Последняя штаб-квартира — Мало-Терминус около Дюнкерка. Подчинялась 3-му и 5-му корпусам 1-й армии[23].
- 3-я североафриканская пехотная дивизия: мобилизована 23 августа 1939 в Бомон-ан-Аргоне. Участвовала в боях на Мёзе и отступлении по правому флангу франко-германского фронта. Капитулировала 23 июня 1940. Последняя штаб-квартира — Прай. Подчинялась 10-му и 18-му корпусам, колониальному корпусу и 2-й армии[24].
- 4-я североафриканская пехотная дивизия: мобилизована 23 августа 1939 в Гротенкене. К 10 мая 1940 испытывала нехватку в 20% личного состава и примерно столько же транспорта. Участвовала в боях на Мёзе и на севере Франции. 20 мая капитулировала, немногие избежавшие пленения перешли в 1-ю североафриканскую лёгкую пехотную дивизию. Последняя штаб-квартира — Ла-Капель. Подчинялась 11-му корпусу 9-й армии[25].
- 5-я североафриканская пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Валансе. Не располагала 30% необходимых 25-мм противотанковых орудий. Участвовала в боях на Диле и севере Франции. В ночь с 31 мая на 1 июня 1940 была разгромлена и капитулировала в Обурдане, немногие выжившие были эвакуированы из Дюнкерка, позднее вернулись в Брест, примкнув к 1-й североафриканской лёгкой пехотной дивизии. Последняя штаб-квартира — Мало-Терминус около Дюнкерка. Подчинялась 5-му корпусу 1-й армии[26].
- 6-й североафриканская пехотная дивизия: мобилизована 1 ноября 1939 в Шомон-Порсьене. Участвовала в боях в Лотарингии, на Мёзе и в отступлении по правому флангу франко-германском фронте. Капитулировала 23 июня 1940. Последняя штаб-квартира — Оше. Подчинялась 18-му и 21-му корпусам 2-й армии[27].
- 7-я североафриканская пехотная дивизия: мобилизована 16 марта 1940 в Бринье. Участвовала в боях на Сомме и отступлении по левому флангу франко-германского фронта. Распущена 10 июля. Последняя штаб-квартира — Сен-Жори-де-Шале. Подчинялась 1-му корпусу 7-й армии[28].
- 1-я колониальная пехотная дивизия: мобилизована 23 августа 1939 в Бордо. Участвовала в боях на Мёзе и отступлении по правому флангуе франко-германского фронта. Распущена 23 июня. Последняя штаб-квартира — Водемон. Подчинялась 18-му, 21-му и Колониальному армейским корпусам 2-й армии[29].
- 2-я колониальная пехотная дивизия: мобилизована 22 августа 1939 в Тулоне. Классифицировалась как горнострелковая, базировалась в Юго-Восточной Франции. Распущена 8 июня 1940, остатки включены во 2-ю колониальную лёгкую пехотную дивизию, 8-ю колониальную пехотную дивизию и 15-й корпус. Последняя штаб-квартира — Муан-Сарту. Подчинялась 6-й армии, Альпийской армии и 15-му корпусу[30].
- 2-я колониальная лёгкая пехотная дивизия: мобилизована 8 июня 1940 в Нуаси-Рудиньоне. Собрана из остатков 2-й колониальной пехотной дивизии. Находилась в Альпах, с 12 июня двигалась на север. Участвовала в боях в Альпах и отступлении по центру франко-германского фронта. Последняя штаб-квартира — Флавиньяк. Распущена 11 июля 1940. Подчинялась 15-му и 24-му корпусам[31].
- 3-я колониальная пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Париже. Дивизия типа A, отправлена на франко-германскую границу. Участвовала в боях на Мёзе и отступлении по правому флангу франко-германского фронта. Уничтожена 22 июня 1940. Последняя штаб-квартира — Мартемон. Восстановлена уже после окончания войны в Европе в августе 1945 года. Подчинялась 18-му и 21-му корпусам, а также укрепрайону Вердена (все из 2-й армии)[32].
- 4-я колониальная пехотная дивизия: мобилизована 27 августа 1939 в Тулузе, отправлена на франко-германскую границу. Участвовала в боях на Сомме, а также отступлениях по флангам франко-германского фронта. Уничтожена 19 июня 1940, остатки дивизии не капитулировали вплоть до 1 июля. Последняя штаб-квартира — Фюмель, к юго-востоку от Бордо. Подчинялась 1-му корпусу 7-й армии, 10-му корпусу 10-й армии и 25-му корпусу Парижской армии[33].
- 5-я колониальная пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Монпелье. Дивизия типа A, отправлена на франко-германскую границу. Участвовала в боях на Сомме и отступлении по левому флангу франко-германского фронта. Распущена в июле 1940. Последняя штаб-квартира — Лимонь-ан-Кверси. Подчинялась 10-му корпусу 10-й армии и 3-му корпусу 12-го военного округа[34].
- 6-я колониальная пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Сен-Море-сюр-Индр. Дивизия типа A, отправлена на франко-германскую границу при наличии небольшого количества 25-мм противотанковых орудий. Участвовала в боях на Мёзе и Эне, отступлении на правом фланге и по центру франко-германского фронта. Разгромлена 23 июня 1940, все военнослужащие попали в плен. Последняя штаб-квартира — Оше. Подчинялась 21-му корпусу, Колониальному корпусу и Дюбюссонской боевой группе[35].
- 7-я колониальная пехотная дивизия: мобилизована 1 сентября 1939 в Тулузе. Дивизия типа A, отправлена на франко-германскую границу. Участвовала в боях на Сомме и Эне, а также отступлении по центру франко-германского фронта. Распущена 10 июля 1940. Последняя штаб-квартира — Ла-Кокий. Подчинялась 1-му, 10-му и 24-му корпусам[36].
- 8-я колониальная пехотная дивизия: мобилизована 30 апреля в Мериньяке. Участвовала в боях в Альпах. 6 июня преобразована в 8-юю колониальную лёгкую пехотную дивизию. Последняя штаб-квартира — Гриньян. Подчинялась Альпийской армии[37].
- 8-я колониальная лёгкая пехотная дивизия: мобилизована 6 июня 1940 в Гриньяне из остатков 8-й колониальной пехотной дивизии. Участвовала в отступлении по левому флангу франко-германского фронта. Распущена 11 июля 1940. Последняя штаб-квартира — Монбазильяк. Подчинялась Парижской армии и 10-му корпусу[38].
- 81-я африканская пехотная дивизия: мобилизована в 1940 в Тунисе. Позднее переведена в Алжирскую территориальную дивизию из Переходной армии[39].
- 82-я африканская пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Оране. Дивизия типа B, в октябре 1939 переброшена на франко-германскую границу. В дивизии отсутствовали почти все противотанковые орудия, автотранспорт по большей степени был нерабочим. Высадилась в Марселе в конце сентября 1939 года. Участвовала в боях в Лотарингии, на Эне и в отступлении по центру франко-германского фронта. Распущена 25 июля 1940, остатки скрылись на юге и в центре Франции. Последняя штаб-квартира — Курсмен. Подчинялась 20-му и 23-му корпусам[40].
- 83-я африканская пехотная дивизия: мобилизована в 1940 в Тунисе. Позднее переведена в Константинскую территориальную дивизию из Переходной армии[39].
- 84-я африканская пехотная дивизия: мобилизована в Габесе. Номинально классифицировалась как горная, удерживала линию Марета до середины мая 1940 года. Испытывала недостатков в автотранспорте (имелось только 40% от необходимого), к концу мая 1940 года прибыла в Марсель. Участвовала в отступлении по левому флангу франко-германского фланга. После капитуляции Франции отправлена обратно в Северную Африку и расформирована. Последняя штаб-квартира — Монсак. Подчинялась 10-му и 25-му корпусам[41].
- 85-я африканская пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в городе Алжир. Дивизия типа A, до конца мая 1940 года несла службу на границе с Итальянской Ливией, 3 июня 1940 прибыла в Марсель и переброшена на франко-германский фронт. Участвовала в боях на Сомме и отступлении по левому флангу франко-германского фронта. Распущена 11 июля. Последняя штаб-квартира — Лё-Бюиссон-де-Кадуэн. Подчинялась 25-му корпусу[42].
- 86-я африканская пехотная дивизия: переброшена из Алжира в Ливан зимой 1939-1940 годов. В 1941 году во время Сирийско-Ливанской кампании в Южном Ливанском секторе вела бои против 7-й австралийской пехотной дивизии[43].
- 87-я африканская пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Константине. Удерживала позиции в Тунисе, в ночь с 8 на 9 ноября 1939 высадилась в Марселе. Участвовала в боях в Лотарингии, на Эне и Элетте, отступлении по центру франко-германского фронта. Распущена 16 июля 1940. Последняя штаб-квартира — Сен-Жерве (Отт-Вьенн), примерно 35 км к западо-юго-западу от Лиможа. Подчинялась 17-му корпусу 6-й армии, а также 1-му и 24-му корпусу 7-й армии[44].
- 88-я африканская пехотная дивизия: мобилизована в 1940 году в Тунисе. Один полк позднее переведён в 10-ю колониальную пехотную дивизию[7][45].
- 180-я африканская пехотная дивизия: мобилизована в 1939 году как часть Южно-Тунисского фронта, в 1940 году несла службу в Тунисе[7].
- 181-я африканская пехотная дивизия: мобилизована в 1940 году в Алжире, позднее части вошли в Алжирскую территориальную дивизию в Переходной армии[39].
- 182-я африканская пехотная дивизия: мобилизована в 1940 году в Алжире, позднее части вошли в Оранскую территориальную дивизию в Переходной армии[39].
- 183-я африканская пехотная дивизия: мобилизована в 1940 году в Алжире, позднее части вошли в Константинскую территориальную дивизию в Переходной армии[39].
- 191-я пехотная дивизия: мобилизована в 1940 году в Ливане. В 1941 году во время Сирийско-Ливанской кампании в Южном Ливанском секторе вела бои против 1-й французской свободной пехотной дивизии и 5-й индийской пехотной бригады[46].
- 192-я пехотная дивизия: мобилизована в 1940 году в Ливане. В 1941 году во время Сирийско-Ливанской кампании в Южном Ливанском секторе вела бои против 1-й французской свободной пехотной дивизии и 5-й индийской пехотной бригады[46]
- Тонкинская дивизия: мобилизована в 1940 году в Индокитае, вела бои против японцев во второй кампании в Индокитае, но была разбита.
- Кохинхинская и Камбоджийская дивизия: мобилизована в 1940 году в Индокитае, вела бои против японцев во второй кампании в Индокитае, но была разбита.
Польские пехотные дивизии
В составе французской армии были несколько пехотных дивизий из польских эмигрантов, а также бежавших осенью 1939 года из Польши солдат.
- 1-я польская пехотная дивизия: мобилизована в октябре 1939 года из бежавших во Францию поляков в военном лагере Коэткидан. Участвовала в боях в Лотарингии и отступлении по правому флангу франко-германского фронта. В ходе боёв оказалась в неловком положении, поскольку вынуждена была выполнять прямо противоположные приказы командира 20-го французского корпуса и польского правительства в изгнании с 19 июня 1940. 21 июня 1940 капитулировала в Лотарингии. Последняя штаб-квартира — Юрбаш. Подчинялась 2-й армии и 20-му корпусу 3-й армии[47].
- 2-я польская пехотная дивизия: мобилизована в марте 1940 года из бежавших во Францию поляков в Сен-Луп-сюр-Туэ. Не была полностью укомплектована по причине отсутствия роты 47-мм противотанковых орудий. На фронт прибыла 20-22 мая. Участвовала в отступлении по правому флангу франко-германского фронта. Следуя приказам правительства в изгнании, 12 тысяч солдат дивизии перешли 20 июня границу со Швейцарией и были интернированы[48]. Три батальона попали в немецкий плен. Последняя штаб-квартира — Индевиллье. Подчинялась 2-й группе армий, 3-й армии и 45-му гарнизонному корпусу 8-й армии[49].
Моторизованные и горные дивизии
Ниже перечислены пехотные, горные, моторизованные и гарнизонные дивизии: отличий между обозначениями пехотных и горных дивизий нет.
- 1-я моторизованная пехотная дивизия: мобилизована 23 августа 1939 в Лилле. Участвовала в боях на Диле и на севере Франции. Часть дивизии (Женудетская боевая группа) попала в плен, остатки эвакуировались в Англию 2-3 июня 1940 и вернулись в Шербур и Брест, где были собраны в 1-ю лёгкую пехотную дивизию. Последняя штаб-квартира перед эвакуацией — Мало-ле-Бен около Дюнкерка. Подчинялась 3-му корпусу. Восстановлена в феврале 1945 года на правах полноценной дивизии Французской армии[50].
- 2-я пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Сен-Андре-ле-Лилль. Дивизия типа A, но не укомплектована частью 25-мм противотанковых орудий. Участвовала в боях в Лотарингии, на Эне и отступлении по центру франко-германского фронта. Разгромлена 15 июня 1940, знамя захвачено немцами. Последняя штаб-квартира — Шапель-Валлон. Подчинялась 6-му корпусу 6-й армии, 23-му корпусу 4-й армии и 2-й армии[51].
- 3-я моторизованная пехотная дивизия: мобилизована 25 августа 1939 в Амьене. Участвовала в боях на Мёзе, на Эне и отступлении по центру франко-германского фронта. Разгромлена 18 июня 1940, знамя захвачено немцами. Последняя штаб-квартира — Сен-Сена. Подчинялась 21-му корпусу 2-й армии и 8-му корпусу 4-й армии[52].
- 4-я пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Ирсоне. Дивизия типа A, укомплектована недостающими противотанковыми орудиями в апреле 1940 года, но при этом часть транспорта была в плохом состоянии. Участвовала в боях за гору Эско и на севере Франции. Разгромлена под Лиллем и Дюнкерком, избежавшие плена эвакуировались с 31 мая по 3 июня, после чего вернулись в Брест 4 и 5 июня, продолжив службу в других подразделениях. Последняя штаб-квартира — пляжи Дюнкерка. Подчинялась лично 1-й армии (в том числе 4-му корпусу) и 7-й армии[53].
- 5-я моторизованная пехотная дивизия: мобилизована 23 августа 1939 в Кане. Участвовала в боях на Мёзе и севере Франции. Разгромлена 25 мая 1940, выжившие эвакуировались из Дюнкерка. Последняя штаб-квартира — Дюнкерк. Подчинялась 2-му корпусу 9-й армии до 17 мая, позднее 1-й армии[54].
- 6-я пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Роншеролль-сюр-лё-Вивье. Дивизия типа A, не была оснащена лошадями для кавалерийских частей и абсолютно не располагала никакими противотанковыми средствами по состоянию на 10 мая 1940. Участвовала в боях в Лотарингии, на Мёзе и отступлении по правому флангу франко-германского фронта. Капитулировала 22 июня 1940: в плен сдались 2500 человек. Последняя штаб-квартира — Тюйли-о-Гросель. Подчинялась 2-й армии (в том числе 18-му и 21-му корпусам) и Дюбиссонской боевой группе[55].
- 7-я пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Ле-Мане. Участвовала в боях в Лотарингии, на Эне, на Элетте и отступлении по центру франко-германского фронта. Расформирована в июле 1940 года, оставшиеся солдаты ушли служить в вишистские войска. Последняя штаб-квартира — Ла-Мейз. Подчинялась Колониальному корпусу 3-й армии, а также 17-му и 18-му корпусам 6-й армии[56].
- 8-я пехотная дивизия: мобилизована 1 апреля 1940 в Кутра. Сражалась на Эне и Элетте, участвовала в отступлении по центру франко-германского фронта. Капитулировала 16 июля 1940. Последняя штаб-квартира — Сен-Парду. Подчинялась 17-му корпусу 6-й армии[57].
- 9-я моторизованная пехотная дивизия: мобилизована 26 августа 1939 в Орлеане, Невере, Бурже и Лиможе. Участвовала в боях за гору Эско и на севере Франции. 20 мая 1940 почти полностью разгромлена на канале Самбр-Уаза, остатки бежали в состав 43-й пехотной и 9-й колониальной пехотных дивизий. Последняя штаб-квартира — Боэн-ан-Вермандуа. Подчинялась 16-му корпусу 7-й армии и лично 9-й армии[58].
- 10-я пехотная дивизия: мобилизована 23 августа 1939 в Париже. Дивизия типа A. Участвовала в боях на Эне и отступлении по центру франко-германского фронта. В ходе кампании лишилась знамени, из личного состава уцелели только 649 человек. Последняя штаб-квартира перед капитуляцией — Сен-Флор, Канталь. Подчинялась 23-му корпусу и 2-й армии[59]. Восстановлена в октябре 1944 года, продолжила службу в Эльзасе и на Атлантическом побережье.
- 11-я пехотная дивизия: мобилизована 22 августа 1939 в Нанси. Участвовала в боях в Лотарингии, на Эне и в отступлении по центру франко-германского фронта. Расформирована 11 июля 1940. Последняя штаб-квартира — Сен-Парду. Подчинялась 1-му и 24-му корпусам 7-й армии[60].
- 12-я моторизованная пехотная дивизия: мобилизована 23 августа 1939 в Шалон-сюр-Марн. Участвовала в боях в Лотарингии, на Диле, на севере Франции и на северной границе. Капитулировала 4 июня 1940. Последняя штаб-квартира — Дюнкерк. Подчинялась 3-му и 5-му корпусам 1-й армии[61].
- 13-я пехотная дивизия: мобилизована 22 августа 1939 в Бурони. Участвовала в боях в Эльзасе, на Сомме и отступлении по левому флангу франко-германского фронта. Потеряла собственное знамя, но не капитулировала вплоть до 25 июня 1940. Последняя штаб-квартира — Лаленд. Подчинялась корпусам 7-й, 8-й, 10-й армий и 25-му корпусу Парижской армии, состояла в Базелерской боевой группе[62].
- 14-я пехотная дивизия: мобилизована 25 августа 1939 в Мюлузе. Участвовала в боях на Эльзасе, в Лотарингии, на Мёзе, Эне и отступлении по центру франко-германского фронта. Прекратила вооружённое сопротивление только 25 июня 1940. Последняя штаб-квартира перед капитуляцией — Шампе. Подчинялась 23-му корпусу 6-й и 4-й армий и 8-му корпусу 4-й армии[63]. Восстановлена 16 февраля 1945, продолжила службу в 1-й армии.
- 15-я моторизованная пехотная дивизия: мобилизована 23 августа 1939 в Дижоне. Участвовала в боях в Лотарингии, на Диле и севере Франции. Знамя дивизии захвачено 29 мая 1940 к югу от Лилля, остатки бежали в Дюнкерк, оттуда эвакуировались в Великобританию и позднее высадились под Брестом и Шербуром. Последняя штаб-квартира — Фарбур-де-Пост (Лилль). Подчинялась 4-му корпусу 1-й армии[64].
- 16-я пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Дижоне. Дивизия типа A. Участвовала в боях в Эльзасе, на Сомме и отступлении по центру франко-германского фронта. После капитуляции сокращена до 4 батальонов. Последняя штаб-квартира — Кюзорн. Подчинялась 10-му, 12-му и 25-му корпусам[65].
- 17-я пехотная дивизия: планировалась к мобилизации 31 марта 1940, но это решение было отменено и её военнослужащие были разбросаны по разным дивизиям. После прорыва фронта под Седаном 10 — 15 мая 1940 остатки 55-й и 71-й пехотной дивизий были собраны в новую дивизию, которая 21 мая и стала 17-й по счёту. Находилась в резерве вплоть до перевода к Вердену. 30 мая расформирована, личный состав включён в состав 59-й лёгкой пехотной дивизии[66].
- 18-я пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Тур. Дивизия типа A. Участвовала в боях в Лотарингии, на Мёзе, на севере Франции и северной границе. Окружена и разгромлена под бельгийским местечком Бомонт 16 мая 1940. Последняя штаб-квартира — Дамуси. Подчинялась 11-му корпусу 9-й армии[67].
- 19-я пехотная дивизия: мобилизована 25 августа 1939 в Ренне. Участвовала в боях в Лотарингии и Эльзасе, на Сомме и в отступлении по левому флангу франко-германского фронта. Не разоружалась в день капитуляции Франции. Последняя штаб-квартира перед капитуляцией — Пьер-Буффьер. Подчинялась 13-му корпусу и 1-му корпусу 7-й армии[68]. Восстановлена в сентябре 1944 года, продолжила службу на Атлантическом побережье.
- 20-я пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Ренне. Дивизия типа A. Участвовала в боях на северной границе Франции, в Лотарингии, на Мёзе и Эне, в отступлении по центру франко-германского фронта. Окружена и разгромлена 15 июня 1940 на левом берегу Сены. Последняя штаб-квартира — Сен-Мор (5 км к северу от Труа). Подчинялась 42-му корпусу 3-й армии и 7-му корпусу 6-й армии[69].
- 21-я пехотная дивизия: мобилизована 25 августа 1939 в Нанте. Участвовала в боях в Лотарингии, на севере Франции и северной границе, а также на побережье Шельды. Капитулировала 25 мая 1940 после Булоньской операции. Последняя штаб-квартира — Булонь. Подчинялась Резерву верховного главнокомандования и адмиралу-командиру Северного фронта[70].
- 22-я пехотная дивизия: мобилизована 23 августа 1939 в 11-м военном округе. Дивизия типа A. Участвовала в боях в Лотарингии, на Мёзе и севере Франции. Потеряла знамя 18 мая 1940 в Вими после неудачной обороны Сен-Мишель. Последняя штаб-квартира — Вими. Подчинялась Колониальному корпусу 3-й армии и 11-му корпусу 9-й армии[71].
- 23-я пехотная дивизия: мобилизована 25 августа 1939 в Лиможе. Участвовала в боях в Лотарингии, в Эльзасе, на Сомме и Эне, в отступлении по центру франко-германского фронта. Не разоружалась в день капитуляции Франции, капитулировала лишь 11 июля 1940. Последняя штаб-квартира перед капитуляцией — Жюмильяк-ле-Гран. Подчинялась 24-му корпусу 7-й армии[72]. Восстановлена в январе 1945 года, служила на Атлантическом побережье.
- 24-я пехотная дивизия: мобилизована 3 сентября 1939 в Лиможе. Дивизия типа A. Участвовала в боях в Лотарингии, на Сомме и в отступлении по левому флангу франко-германского фронта. К 11 июня 1940 дивизия потеряла почти весь личный состав, официально капитулировала и была расформирована 11 июля 1940. Последняя штаб-квартира — Шерве-Кюба. Подчинялась 10-му корпусу 10-й армии и Базелерской боевой группе[73].
- 25-я моторизованная пехотная дивизия: мобилизована 27 августа 1939 в Клермон-Ферране. Участвовала в боях в Лотарингии, на севере Франции (в том числе на границе) и на Шельдте. Знамя дивизии захвачено вечером 31 мая 1940 между Кантело и Ламберасром, тогда же разгромлена почти вся дивизия. Последняя штаб-квартира перед капитуляцией — Брей-Дюн. Подчинялась нескольким корпусам 1-й армии[74]. Восстановлена в апреле 1945 года, продолжила службу на Атлантическом побережье.
- 26-я пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Клермон-Ферране. Дивизия типа A. Участвовала в боях в Лотарингии и в отступлении по правому флангу франко-германского фронта. Знамя дивизии захвачено в лесу Шарм ночью с 20 на 21 июня 1940. Последняя штаб-квартира — Шарм. Подчинялась 6-му корпусу 3-й армии[75].
- 27-я горная пехотная дивизия: мобилизована 22 августа 1939 в Гапе. Резервная дивизия типа A, переформирована для пограничной службы 27 октября 1939. Участвовала в боях в Альпах, в Лотарингии, на Эне и в отступлении по центру франко-германского фронта. Не разоружалась в день капитуляции Франции. Последняя штаб-квартира — Сен-Дизье-Лейрен. Подчинялась 7-му, 8-му и 17-му корпусам[76]. Восстановлена в ноябре 1944 года, продолжила службу во Французских Альпах.
- 28-я горная пехотная дивизия: мобилизована 22 августа 1939 в Шамбери. Резервная дивизия типа A. Участвовала в боях в Альпах, в Лотарингии, на Эне и в отступлении по центру франко-германского фронта. Не разоружалась в день капитуляции, частично расформирована 31 июля 1940. Последняя штаб-квартира — Марзак. Подчинялась 7-му и 17-му корпусам 6-й армии[77].
- 29-я горная пехотная дивизия: мобилизована 22 августа 1939 в Ницце. Резервная дивизия типа A. Участвовала в боях в Альпах, в Лотарингии, на Сомме и в отступлении по левому флангу франко-германского фронта. Основной состав уничтожен между Соммой и Лё-Бевроном с 5 по 19 июня 1940, знамя захвачено немцами. Капитулировала 11 июля 1940. Последняя штаб-квартира — Отфорт. Подчинялась 1-му и 24-му корпусам 7-й армии[78].
- 30-я горная пехотная дивизия: мобилизована 22 августа 1939 в Марселе. Резервная дивизия типа A, подготовлена к службе на границе и переброшена 27 октября 1939. Участвовала в боях в Альпах, в Лотарингии и отступлении по правому флангу франко-германского фронта. Окружена и разгромлена 23 июня 1940 под Сен-Дье. Последняя штаб-квартира — Бельмон (Нижний Рейн). Подчинялась 43-му гарнизонному корпусу 5-й армии и 12-му корпусу 3-й армии[79].
- 31-я горная пехотная дивизия: мобилизована 27 августа 1939 в Монпелье. Резервная дивизия типа A. Участвовала в боях в Лотарингии, на Сомме и в отступлении по левому флангу франко-германского фронта. Окружена и разгромлена 12 июня 1940 под Сен-Валери-эн-Ко. Последняя штаб-квартира — Геттвилль. Подчинялась 9-му корпусу 10-й армии[80].
- 32-я пехотная дивизия: мобилизована 22 августа 1939 в Монпелье. Резервная дивизия типа A. Участвовала в боях в Лотарингии, на Диле, на севере Франции и отступлении по левому флангу франко-германского фронта. Разгромлена с 4 по 18 июня 1940 между Дюнкерком и Фалезом. 12 июня 1940 переформирована в 32-ю лёгкую пехотную дивизию. Последняя штаб-квартира — Сен-Вигор-де-Мезерет. Подчинялась 3-му корпусу 1-й армии и 16-му корпусу 10-й армии[81].
- 35-я пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Бордо. Резервная дивизия типа A. Участвовала в боях в Лотарингии и Эльзасе, на Эне и в отступлении по правом флангу франко-германского фронта. Окружена и разгромлена 22 июня 1940 под Оше. На момент капитуляции насчитывала всего 6 тысяч человек. Последняя штаб-квартира — Жермини. Подчинялась Колониальному армейскому корпусу и 21-му корпусу 2-й армии[82].
- 36-я пехотная дивизия: мобилизована 28 августа 1939 в Бордо. Участвовала в боях в Лотарингии, на северной границе Франции, на Эне и в отступлении по правом флангу франко-германского фронта. Окружена и разгромлена 21 июня 1940 под Везелизом. Последняя штаб-квартира — Гюнье. Подчинялась 10-му корпусу и Колониальному армейскому корпусу 2-й армии[83]. Восстановлена в феврале 1945 года, в боях до конца войны не участвовала.
- 40-я пехотная дивизия: мобилизована 31 мая 1940 в Моренвилье на основе 2-й шассерской дивизии. Участвовала в боях на Сомме и в отступлении по левому флангу франко-германского фронта. Не разоружалась в день капитуляции Франции. Расформирована 31 июля 1940. Последняя штаб-квартира — Каор. Подчинялась 9-му корпусу 10-й армии[84].
- 41-я пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Версале. Участвовала в боях в Лотарингии, на северной границе Франции, на Мёзе и Эне, а также в отступлении по центру франко-германского фронта. Капитулировала почти полностью 17—18 июня 1940 под Гондрвиллем (1300 человек избежали разгрома и пленения). Последняя штаб-квартира — Гондрвилль. Подчинялась 17-му корпусу 6-й армии и 18-му корпусу 2-й армии[85].
- 42-я пехотная дивизия: мобилизована 20 августа 1939 в Меце. Участвовала в боях в Лотарингии, на Эне и в отступлении по центру франко-германского фронта. Окружена и разгромлена 17 июня 1940 под Ле-Рисе. Последняя штаб-квартира — Ле-Рисе. Подчинялась 23-му корпусу 4-й и 6-й армий[86].
- 43-я пехотная дивизия: мобилизована 23 августа 1939 в Вейерсхайме. Участвовала в боях в Эльзасе, на Диле, на севере Франции и в отступлении по левому флангу франко-германского фронта. Эвакуирована из Дюнкерка, вернулась во Францию после высадки в Бресте. С 18 по 26 июня 1940 окружена на линии Пассе—Беллинье и разгромлена. Последняя штаб-квартира — Пассе. Подчинялась 1-й армии, 16-му корпусу и командиру зоны B[87].
- 44-я пехотная дивизия: мобилизована 1 марта 1940 в Дурдане. Участвовала в боях на Эне и в отступлении по центру франко-германского фронта. К моменту капитуляции насчитывала только 2500 солдат. Последняя штаб-квартира — Морьяк. Подчинялась 7-му, 17-му и 23-му корпусам 6-й армии[88].
- 45-я пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Орлеане. Резервная дивизия типа A. Участвовала в боях в Лотарингии, на Эне и в отступлении по центру франко-германского фронта. Окружена и разгромлена 14 июня 1940. Последняя штаб-квартира — Арси-сюр-Об. Подчинялась 7-му корпусу 6-й армии[89].
- 47-я пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Безансоне. Резервная дивизия типа A. Участвовала в боях в Эльзасе и Лотарингии, на Эне и в отступлении по центру франко-германского фронта. Не разоружалась в день капитуляции Франции. Последняя штаб-квартира — Марёй. Подчинялась 1-му корпусу 7-й армии и 9-му корпусу 4-й армии[90].
- 51-я пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Лилле. Резервная дивизия типа B. Участвовала в боях на северной границе Франции, на Мёзе, в Лотарингии и в отступлении по правому флангу франко-германского фронта. Окружена и разгромлена 23 июня 1940 в Вилле-ле-Сек. Последняя штаб-квартира — Сексе-о-Форж. Подчинялась 24-му и 42-му корпусам 3-й армии[91].
- 52-я пехотная дивизия: мобилизована 24 августа 1939 в Шарлевиль-Мезьере. Резервная дивизия типа B. Участвовала в боях на северной границе Франции, в Лотарингии и в отступлении по правому флангу франко-германского фронта. Окружена и разгромлена 23 июня 1940 под Ла-Бургонс. Последняя штаб-квартира — Ла-Саль. Подчинялась 20-му корпусу 4-й армии и Саарской боевой группе 2-й группы армий[92].
- 53-я пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Бурбуре. Резервная дивизия типа B. Участвовала в боях на северной границе Франции, на Мёзе и Эне, а также в отступлении по центру франко-германского фронта. После 31 мая 1940 значилась как 53-я лёгкая пехотная дивизия. К моменту капитуляции Франции насчитывала всего 800 человек. Последняя штаб-квартира — Аллегр. Подчинялась 41-му гарнизонному корпусу 9-й армии и 8-му корпусу 4-й армии[93].
- 54-я пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Ле-Мане. Резервная дивизия типа B. Участвовала в боях в Эльзасе и в отступлении по правому флангу франко-германского фронта. Окружена и разгромлена 22 июня 1940 под Сен-Мари-о-Мин. Последняя штаб-квартира — Корсье. Подчинялась 13-му корпусу 8-й армии[94].
- 55-я пехотная дивизия: мобилизована 3 октября 1939 в Орлеане. Резервная дивизия типа B. Участвовала в боях на северной границе Франции и на Мёзе. Во время Седанской битвы под Бульсоном 13 мая 1940 после атаки немцев подверглась панике и обратилась в бегство. 18 мая 1940 расформирована, личный состав внедрён в 17-ю пехотную дивизию. Последняя штаб-квартира — Манр. Подчинялась 10-му корпусу 2-й армии[95].
- 56-я пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Шалон-ан-Шампань. Резервная дивизия типа B. Участвовала в боях в Лотарингии и в отступлении по центру франко-германского фронта. Окружена и разгромлена 16 июня 1940 под Энье-ле-Дюк. Последняя штаб-квартира — Прерай, два километра к западо-северо-западу от Франшвиля. Подчинялась Колониальному и 6-му армейским корпусам 3-й армии, а также 18-му корпусу 2-й армии[96].
- 57-я пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Безансоне. Резервная дивизия типа B. Участвовала в боях в Эльзасе и на Эне, а также в отступлении по центру франко-германского фронта. Не разоружалась в день капитуляции Франции. Расформирована 11 июля 1940. Последняя штаб-квартира — Йес. Подчинялась 45-му гарнизонному корпусу 3-й группы армий и 24-му корпусу 7-й армии[97].
- 58-я пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Дижоне. Резервная дивизия типа B. Участвовала в боях в Лотарингии и в отступлении по правому флангу франко-германского фронта. В ходе боёв понесла большие потери: уцелело только три батальона. Окружена и разгромлена 22 июня 1940 под Оше. Последняя штаб-квартира — Оше. Подчинялась 42-му гарнизонному корпусу и Дюбиссонской боевой группе[98].
- 60-я пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Ренне. Резервная дивизия типа B. Участвовала в боях на северной границе, на севере Франции и под Шельдтом. Была блокирована на севере, в Великобританию прорвались только около тысячи человек без снаряжения. Остатки дивизии капитулировали 4 июня 1940 под Дюнкерком. Последняя штаб-квартира — Мало Терминус. Подчинялась 7-й армии и 16-му корпусу[99].
- 61-я пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Нанте. Резервная дивизия типа B. Участвовала в боях на Северной границе и на Мёзе. Блокирована немецкими бронетанковыми частями 15—16 мая 1940, расформирована 27 мая 1940. Остатки переведены в 236-ю и 241-ю лёгкие пехотные дивизии. Последняя штаб-квартира — Лувье. Подчинялась 41-му гарнизонному корпусу 9-й армии[100].
- 62-я пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Лиможе. Резервная дивизия типа B. Перед отправкой на фронт испытала огромный дефицит живой силы, бронетехники и противотанковых орудий. Участвовала в боях в Эльзасе и Лотарингии, а также в отступлении по правому флангу франко-германского фронта. Окружена и разгромлена под Дононом с 21 по 23 июня 1940. Последняя штаб-квартира — Донон. Подчинялась 17-му корпусу и 103-й гарнизонной дивизии 5-й армии[101].
- 63-я пехотная дивизия: мобилизована 3 сентября 1939 в Клермон-Ферране. Резервная дивизия типа B. Участвовала в боях в Эльзасе и в отступлении по правому флангу франко-германского фронта. Окружена и разгромлена 22 июня 1940 под Бюссаном. Последняя штаб-квартира — Бюссан. Подчинялась 44-му и 45-му гарнизонным корпусам 8-й армии[102].
- 64-я горная пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Валансе. Резервная дивизия типа B. Участвовала в боях в Альпах. Не разоружалась в день капитуляции Франции. Расформирована 10 июля 1940. Последняя штаб-квартира — Амбрён. Подчинялась 14-му корпусу Альпийской армии[103].
- 65-я горная пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Марселе. Резервная дивизия типа B. Участвовала в боях в Альпах. Не разоружалась в день капитуляции Франции. Расформирована 11 июля 1940. Последняя штаб-квартира — Левенс. Подчинялась 15-му корпусу Альпийской армии[104].
- 66-я горная пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Монпелье. Резервная дивизия типа B. Участвовала в боях в Альпах. Не разоружалась в день капитуляции Франции. Расформирована 8 июля 1940. Последняя штаб-квартира — Ла-Комб-де-Лансе. Подчинялась 14-му корпусу Альпийской армии[105].
- 67-я пехотная дивизия: мобилизована 12 сентября 1939 в Тулузе. Резервная дивизия типа B. Участвовала в боях в Эльзасе и в отступлении по правому флангу франко-германского фронта. Окружена и разгромлена 18 июня 1940 под Маишем. Немногие уцелевшие бежали в Швейцарию. Последняя штаб-квартира — Бремонкур. Подчинялась 44-му и 45-му корпусам 8-й армии[106].
- 68-я пехотная дивизия: мобилизована 16 января 1940 в Дюнкерке. Участвовала в боях за Шельдт и на севере Франции. Окружена и разгромлена 4 июня 1940 под Дюнкерком. Последняя штаб-квартира — Дюнкерк. Подчинялась 16-му корпусу Адмирал-Севера[107].
- 70-я пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Нанси. Резервная дивизия типа B. Участвовала в боях в Эльзасе и в отступлении по правому флангу франко-германского фронта. Окружена и разгромлена с 21 по 22 июня 1940 под Паду. Последняя штаб-квартира — окрестности Паду. Подчинялась 12-му корпусу 5-й армии[108].
- 71-я пехотная дивизия: мобилизована 2 сентября 1939 в Версале. Резервная дивизия типа B. Участвовала в боях на северной границе Франции и на Мёзе. Во время Седанской битвы под Бульсоном 13—14 мая 1940 панически бежала с поля боя. Расформирована 21 мая 1940, остатки вошли в состав 17-й пехотной дивизии. Последняя штаб-квартира — Верден. Подчинялась 10-му корпусу 2-й армии[109].
- 101-я гарнизонная дивизия: мобилизована 16 марта 1940 в Омон-пре-Самонье (Мобёжский укреплённый район). Участвовала в боях на севере Франции, на северной границе и на Диле. Часть дивизии окружена и разгромлена 3 июня 1940 под Дюнкерком, один полк сумел выбраться из окружения, но 17 июня 1940 разгромлен под Фалезом. Последняя штаб-квартира — Дюнкерк. Подчинялась 1-й армии[110].
- 102-я гарнизонная дивизия: мобилизована 1 июня 1940 в Римони из сил Арденнского оборонительного сектора. Участвовала в боях на северной границе Франции и на Мёзе. Знамя дивизии захвачено в местечке Тин-ле-Мутье. Последняя штаб-квартира — Вальконтан (3,5 километра от Тин-ле-Мутье). Подчинялась 41-му гарнизонному корпусу 9-й армии[111].
- 103-я гарнизонная дивизия: мобилизована 5 марта 1940 в Нижнерейском укреплённом районе. Участвовала в боях в Эльзасе и в отступлении по правому флангу. Окружена и разгромлена 23 июня 1940 после капитуляции 5-й армии. Последняя штаб-квартира — Сальм (около Вальдерсбаха). Подчинялась 17-му и 43-му гарнизонному корпусам 5-й армии[112].
- 104-я гарнизонная дивизия: мобилизована 3 марта 1940 в Кольмарском укреплённом районе. Участвовала в боях в Эльзасе и в отступлении по правому флангу. Окружена и разгромлена 21 июня 1940 под Ксонрю. Последняя штаб-квартира — Ксонрю. Подчинялась 12-му и 13-му корпусам 8-й армии[113].
- 105-я гарнизонная дивизия: мобилизована 16 марта 1940 в Мюлузском укреплённом районе. Участвовала в боях в Эльзасе и в отступлении по правому флангу. Окружена и разгромлена 22 июня 1940 под Молло. Последняя штаб-квартира — Руж-Газон (4 километра к юго-западу от Молло). Подчинялась 13-му и 44-му гарнизонному корпусам 8-й армии[114].
Лёгкие шассерские (егерские) дивизии
Шассерские дивизии были образованы в апреле 1940 года и участвовали в боевых действиях в Норвегии[115].
- 1-я лёгкая шассерская дивизия: мобилизована 15 апреля 1940 в Бресте на основе альпийской (высокогорной) стрелковой бригады. Участвовала в боях в Норвегии и Западной Франции. Высадилась 19 апреля 1940 в Норвегии, оттуда эвакуировалась 3—7 июня 1940. Вернулась в Бретань, вела бои на северо-западе Нормандии, позднее эвакуирована в Великобританию, где около 1200 человек из состава дивизии вступили в движение «Сражающаяся Франция». Часть дивизии выбралась в Марокко в июле, где солдаты продолжили службу во Французской Северной Африке (ещё часть личного состава к 4 августа 1940 была репатриирована). Последняя штаб-квартира — Касабланка. Подчинялась Французскому Скандинавскому экспедиционному корпусу и командиру Бретаньской оборонительной линии[116].
- 2-я лёгкая шассерская дивизия: мобилизована 18 апреля 1940 в Бресте. Готовилась к переброске в Норвегию, но вынуждена была эвакуироваться в Шотландию, откуда вернулась в Брест 19 мая 1940. Продолжила службу как 40-я пехотная дивизия до 31 мая 1940. Последняя штаб-квартира — Моренвилье. Подчинялась Французскому Скандинавскому экспедиционному корпусу и резерву Верховного главнокомандования[117].
Лёгкие пехотные дивизии
Большинство подобных дивизий были сформированы в разгар боевых действий (май и июнь 1940 года). Лёгкая пехотная дивизия состояла из двух пехотных полков, в большинстве случаев не была оснащена необходимой техникой и вооружением.
- 1-я лёгкая пехотная дивизия: мобилизована 10 июня 1940 в Эврё на основе 1-й моторизованной пехотной дивизии, эвакуированной из Дюнкерка и вернувшейся во Францию окольными путями. Номинально состояла из 4 полноценных батальонов пехоты, 2 полноценных батальонов артиллерии и ряда подразделений, чьё формирование даже не было начато. Участвовала в отступлении по левому флангу франко-германского фронта. Отброшена к западу от Кана, окружена с 19 по 25 июня немцами. Капитулировала 29 июня. Последняя штаб-квартира — Жювиньи-лё-Тертр. Подчинялась 16-му корпусу с 10 по 29 июня 1940[118].
- 3-я лёгкая пехотная дивизия: мобилизована 15 апреля 1940 в Бресте, готовилась к отправке в Норвегию. Номинально состояла из двух пехотных полков, противотанковой роты, танковой роты, разведбатальона и артбатальона. Из-за смены стратегических планов отправлена на франко-германский фронт через Париж и на реку Сомму к Нойону. Участвовала в боях на Сомме, Эне и в отступлении по центру франко-германского фронта. Последняя штаб-квартира — Нексон, к юго-востоку от Лиможа. Подчинялась 24-му корпусу с 18 мая по 25 июня 1940[119].
- 17-я лёгкая пехотная дивизия: мобилизована 31 мая 1940 в Ла-Куртине (департамент Крёз) из остатков французских частей, разгромленных в битве на Мёзе. Основой послужила 18-я пехотная дивизия: два полка пехоты, артиллерийский полк 75-мм орудий с двумя батальонами, восемь противотанковых орудий и небольшое количество миномётов и средств связи. Участвовала в боях на Сомме и отступлении по левому флангу франко-германского фронта. Четыре батальона окружены и разгромлены с 20 по 27 июня. Последняя штаб-квартира — Сент-Илер-дю-Мен. Подчинялась 4-му корпусу 10-й армии с 7 по 11 июня и группе Дюффура 10-й армии вплоть до капитуляции[120].
- 59-я лёгкая пехотная дивизия: мобилизована 30 мая 1940 к западу от Сен-Миеля из остатков 17-й, 55-й и 71-й пехотных дивизий. Ммела в своём составе два пехотных полка, артиллерийский полк и несколько противотанковых и зенитных орудий. Участвовала в отступлении по центру франко-германского фронта. Занимала оборонительные позиции к западу от Аргоннского и Бельвальского лесов. Разбита немецкими танковыми и артиллерийскими частями, капитулировала 13 июня 1940 к югу от Монтмирая. Последняя штаб-квартира — Банны (около Марны). Подчинялась 2-й армии (до 12 июня) и 7-му корпусу 6-й армии[121].
- 235-я лёгкая пехотная дивизия: мобилизована 1 июня 1940 в Бар-сюр-Арб. В своём составе имела очень много солдат из вспомогательных частей. Структура: два пехотных полка, артиллерийский полк. Испытывала дефицит 25-мм и 47-мм противотанковых орудий. Участвовала в боях на Эне и в отступлении по центру франко-германского фронта. После атак немцев к 12 июня была разбита и рассеяна, 16 июня большая часть дивизии капитулировала. Последняя штаб-квартира — ферма в 6 км к востоку от Мери-сюр-Сен. Подчинялась 23-му корпусу 4-й армии (до 12 июня) и затем лично 2-й пехотной дивизии[122].
- 236-я лёгкая пехотная дивизия: мобилизована 8 июня 1940 в Курансе из остатков 102-й гарнизонной, 20-й пехотной и 9-й моторизованной дивизий. Участвовала в отступлении по левому флангу франко-германского фронта. 25 июня 1940 объединена с 237-й лёгкой пехотной дивизией. Последняя штаб-квартира — Кунеж, к востоку от Бордо. Подчинялась 10-й армии[123].
- 237-я лёгкая пехотная дивизия: мобилизована 27 мая 1940 в Базош-сюр-Гьонн из остатков 5-й моторизованной и 55-й пехотной дивизий. Участвовала в отступлении по левому флангу франко-германского фронта. Расформирована 7 июля 1940. Последняя штаб-квартира — Пеллегрю, к востоку от Бордо. Подчинялась 3-му корпусу 10-й армии[124].
- 238-я лёгкая пехотная дивизия: мобилизована 1 июня 1940 в Арк-ан-Барруа. Состояла из двух пехотных и артиллерийского полка, испытывала дефицит в 25-мм противотанковых орудиях. Участвовала в боях на Эне и в отступлении по центру франко-германского фронта. Расформирована 11 июля 1940. Последняя штаб-квартира — Берсак-сюр-Ривалье, к северо-востоку от Лиможа. Подчинялась 17-му корпусу 6-й армии[125].
- 239-я лёгкая пехотная дивизия: мобилизована 1 июня 1940 в Ролампоне из разных батальонов. Фактически не была боеспособной. Участвовала в боях на Эне и в отступлении по центру франко-германского фронта. Расформирована 11 июля 1940. Последняя штаб-квартира — Сен-Матьё, к юго-востоку от Лиможа. Подчинялась 7-й армии и 24-му корпусу (до 21 июня), позднее состояла в 1-м корпусе[126].
- 240-я лёгкая пехотная дивизия: мобилизована 14 июня 1940 в Бар-сюр-Сене из учебных подразделений, численность личного состава — 60% от нормы. Участвовала в отступлении по центру франко-германского фронта. Окружена и разгромлена 17 июня. Последняя штаб-квартира — Лень, между Труа и Дижоном. Подчинялась 18-му корпусу[127].
- 241-я лёгкая пехотная дивизия: мобилизована 27 мая 1940 в Лувье из частей 61-й пехотной дивизии и внешних подкреплений. Участвовала в боях на Сомме и в центральной части франко-германского фронта, оттуда же отступала. Расформирована 11 июля 1940. Последняя штаб-квартира — Лё-Бюиссон-де-Кадуэн, к востоку от Бержерака. Подчинялась 25-му корпусу[128].
- Буртерская лёгкая дивизия: мобилизована 8 июня 1940 в Луппи-сюр-Луазон из Буртерской боевой группы, сформированной на основе Монмедийского укреплённого района 25 мая. Участвовала в боях на Мёзе и в отступлении по центру франко-германского фронта. Окружена и разгромлена 23 июня. Последняя штаб-квартира — леса коммуны Говиллер. Подчинялась 18-му корпусу, 2-й армии и Дюбюссонской боевой группе[129].
Временные дивизии укреплённых районов
- Маршевая дивизия Бесс: мобилизована 13 июня 1940 в Борни (2 километра к востоку от Меца) из Булейского укреплённого района. Участвовала в отступлении по правому флангу франко-германского фронта. Значительная часть дивизии была захвачена в плен 20 июня. Последняя штаб-квартира — Жермонвилль, к югу от Нанси. Подчинялась 6-му корпусу 3-й армии[130].
- Маршевая дивизия Шастане: мобилизована 13 июня 1940 в Мезантале из Рорбахского укреплённого района. Участвовала в отступлении по правому флангу франко-германского фронта. Капитулировала 24 июня. Последняя штаб-квартира — Коль-де-ла-Шарнай, коммуна Валь-э-Шатийон. Подчинялась 43-му гарнизонному корпусу[131].
- Маршевая дивизия Пуасо: мобилизована 12 июня 1940 в Мазье-ле-Мец из Тионвилльского укреплённого района. Участвовала в отступлении по правому флангу франко-германского фронта. 19 июня включена в состав маршевой дивизии Бесс. Последняя штаб-квартира — Фролуа. Подчинялась 6-му корпусу 3-й армии[132].
- Маршевая дивизия Регар: мобилизована 13 июня 1940 в Вальбурге из Агноского укреплённого района. Не обладала 25-мм противотанковыми орудиями. Участвовала в отступлении по правому флангу франко-германского фронта. Окружена и разгромлена к 25 июня. Последняя штаб-квартира — Вальбург, к северу от Агно. Подчинялась 5-му корпусу[133].
- Маршевая дивизия Сансельм: мобилизована 13 июня 1940 в Берентале из Вогезского укреплённого района. Участвовала в отступлении по правому флангу франко-германского фронта. Капитулировала 24 июня. Последняя штаб-квартира — Лё Донон, Вогезские горы, к западу от Страсбурга. Подчинялась 43-му гарнизонному корпусу[134].
Дивизии режима Виши
Во Франции с 1940 по 1942
Дивизии режима Виши, находившиеся во Франции, объединялись в «Новую армию». По условиям соглашения о разоружении у армии вишистов были ограничения в артиллерии и бронетехнике. В каждой дивизии было три пехотных полка, полк разведки (два батальона) и полк артиллерии. После высадки Союзников в Северной Африке немцы заняли территорию Вишистской Франции, а командование французских сил приказало войскам не вступать в бой и даже не покидать свои бараки. Армия Виши была расформирована немцами, хотя они поддержали воссоздание 1-го французского полка в начале 1943 года. После начала операции «Драгун» 1-й французский полк перешёл на сторону союзников, а на его основе появились несколько отдельных полков, служивших до конца войны[135]. Ряд подразделений Вишистской армии, расформированных по приказам немцев, позднее также был восстановлен в рядах Французской армии освобождения. В Новой армии были следующие дивизии:
- 7-я военная дивизия: штаб-квартира — Бур[136].
- 9-я военная дивизия: штаб-квартира — Шатору.
- 12-я военная дивизия: штаб-квартира — Лимож.
- 13-я военная дивизия: штаб-квартира — Клермон-Ферран.
- 14-я военная дивизия: штаб-квартира — Лион.
- 15-я военная дивизия: штаб-квартира — Марсель.
- 16-я военная дивизия: штаб-квартира — Монпелье.
- 17-я военная дивизия: штаб-квартира — Тулуза.
В Северной Африке в 1941 году
Дивизии режима Виши, находившиеся в Северной Африке, объединялись в «Переходную армию». Штаб-квартиры французских войск после 8 ноября 1942:
- CCFTAN (фр. Commandement en chef des forces terrestres en Afrique du Nord) — Верховное командование сухопутных сил Северной Африки
- DCE (фр. Détachement de Couverture français de l'Est algérien) — Французский отряд прикрытия на востоке Алжира
- DAE (фр. Détachement d'Armée de couverture à l'Est) — Французский отряд прикрытия на востоке (преобразован из DCE)
- DAF (фр. Détachement d'Armée Française) — Отряд французской армии
- 19-й корпус
Дивизии:
- C.S.T.T. или Верховное командование тунисских войск (фр. Commandement Supérieur des Troupes de Tunisie). Ряд батальонов по прибытии в Бизерту были интернированы, оставшиеся перешли на сторону Западных союзников в Тунисе и оставались в составе командования до 31 января 1943. Остатки командования были распределены по другим французским штаба в Северной Африке. Командование участвовало в боях за Гран-Дорсаль. Подчинялось сначала DCT и DAE, потом 1-й британской армии с 24 по 30 ноября 1942 и до своего роспуска DAF[137].
- Константинская территориальная дивизия (DTC): существовала до 8 ноября 1942, пока её подразделения не были преобразованы в Маршевую дивизию Константины (фр. Division de marche de Constantine, DMC)[138].
- Алжирская территориальная дивизия (DTA): существовала до ноября 1942, пока её подразделения не были преобразованы с 15 по 20 ноября в Маршевую дивизию Алжира (фр. Division de marche d'Alger, DMA)[139].
- Оранская территориальная дивизия (DTO): участвовала в боях против 1-й пехотной дивизии Армии США с 8 по 11 ноября 1942[140], затем готовила добровольцев для боёв в Тунисе с декабря 1942 года, 1 мая 1943 преобразована в Маршевую дивизию Орана (фр. Division de marche d'Oran, DMO)[141].
- Фезская дивизия: большая часть её военнослужащих позднее вошли во 2-ю марроканскую маршевую дивизию, образованную 1 мая 1943.
- Мекнесская дивизия: сражалась против 9-й пехотной дивизии Армии США во время операции «Торч» с 8 по 11 ноября 1942[20], 18 ноября преобразована в дивизию «A», 29 ноября преобразована в Марроканскую маршевую дивизию, 5 декабря преобразована во 1-ю марроканскую маршевую дивизию[142]. Большая часть её военнослужащих позднее вошли во 2-ю марроканскую пехотную дивизию, образованную 1 мая 1943.
- Марракешская дивизия: сражалась против 9-й пехотной дивизии Армии США во время операции «Торч» с 8 по 11 ноября 1942[20]. Большая часть её военнослужащих позднее вошли в 4-ю марроканскую маршевую дивизию 1 июня 1943.
- Дивизия Касабланки: сражалась против 3-й и 9-й пехотных дивизий Армии США во время операции «Торч» с 8 по 11 ноября 1942[20]. Большая часть её военнослужащих позднее вошли в 4-ю марроканскую маршевую дивизию (1 июня 1943) и 9-ю колониальную пехотную дивизию (16 июля 1943).
Дивизии Сражающейся Франции
Эти дивизии входили в Движение Сопротивления, а именно в Свободные французские силы: они прошли Тунисскую кампанию и вступили в Освободительную армию.
Свободные французские дивизии
В составе свободных французских сил были две дивизии сторонников Шарля де Голля, которые прекрасно действовали в бою, но при этом не спешили сотрудничать с другими подразделениями французской армии, подозревая их в сотрудничестве с Вишистским правительством. Де Голль давал обеим дивизиям военные и политические задания, которые выполнялись в разных частях Франции и приводили в бешенство командующего 1-й армией генерала де Латтра.
- 1-я французская свободная пехотная дивизия (позднее 1-я мотострелковая дивизия и 1-я маршевая пехотная дивизия). Образована 1 февраля 1943 в ливийском местечке Камбут из числа французских добровольцев. Участвовала в боях в Восточном Тунисе, в Италии (в том числе и в битве под Монте-Кассино), освобождении Прованса, преследовании немцев на Рейне, в Вогезских горах, Эльзасе (Кольмарский котёл) и Альпах. Штаб-квартира на момент окончания войны — Коль-де-Танд, Альпы; передовые части достигли окрестностей Турина. 1 июня 1945 перебазировалась в Париж и была расформирована 15 августа[143]. Подчинялась 8-й британской и 1-й французской армии, а также отделению Альпийской армии[144][145].
- 2-я танковая дивизия (ранее 2-я лёгкая дивизия). Образована в августе 1943 года из колонны Леклерка после победы союзников в Тунисе и отправлена в Великобританию, во Францию высадилась во время операции «Оверлорд». Участвовала в освобождении Парижа, прорвала немецкую оборону в Лотарингии в Савернском ущелье и взяла Страсбург. Некоторое время штаб 2-й танковой дивизии располагался в Париже с той целью, чтобы Де Голль сумел добрать добровольцев и обеспечить безопасность в городе. Сражалась также в Северной Франции, Эльзасе (Кольмарская операция), Руане и Баварии. Штаб квартира на момент окончания войны — Бад-Райхенхалль. В конце мая 1945 года вернулась в Париж, расформирована 31 марта 1946. Подчинялась 1-й, 3-й и 7-й американским армиям, 1-й французской и Атлантической группировке французских вооружённых сил[146].
Маршевые дивизии Тунисской кампании
|
Этот раздел статьи ещё не написан. Согласно замыслу одного из участников Википедии, на этом месте должен располагаться специальный раздел.
Вы можете помочь проекту, написав этот раздел. |
См. также
Напишите отзыв о статье "Список французских дивизий во Второй мировой войне"
Примечания
- ↑ Sumner, Vol. 1, p. 14.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 311-321.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 324-347.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 349-373.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 375-380.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 381-392.
- ↑ 1 2 3 Sumner, Vol. 1, p. 9.
- ↑ GUF, Vol. 4, p. 385.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 393-412.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 413-426.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 427-440.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp 441-448.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 449-456.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 458-475.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 477-496.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 497-506.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 507-524.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 965-975.
- ↑ 1 2 Sumner, Vol. 2, p. 9.
- ↑ 1 2 3 4 Gaujac, Vol. 1, pp. 66-67.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 853-864.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 865-870.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 871-881.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 883-900.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 901-912.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 913-926.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 927-938.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 939-964.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 7-22.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 23-34.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 35-42.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 43-56.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 57-70.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 71-84.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 85-100.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 101-122.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 123-128.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 129-140.
- ↑ 1 2 3 4 5 Gaujac, Vol. 1, pp. 62-63.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 141-148.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 149-160.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 161-174.
- ↑ Gaujac, Vol. 1, pp. 19-21.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 175-192.
- ↑ [books.stonebooks.com/armies/unit/FF223/ 2nd DIC page at stonebooks.com]
- ↑ 1 2 Gaujac, Vol. 1, pp. 24-26.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 293-300.
- ↑ [www.bar.admin.ch/archivgut/00591/00623/00625/index.html?lang=en File "Background"]
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 301-310.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 7-18.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 19-32.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 33-44.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 45-56.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 57-64.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 65-76.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 77-96.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 97-112.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 113-126.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 127-140.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 141-162.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 163-172.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 173-186.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 187-202.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 203-212.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 213-226.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 227-231.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 233-242.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 243-256.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 257-268.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 269-286.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 287-295.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 296-316.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 317-336.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 337-346.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 347-360.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 361-380.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 381-404.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 405-426.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 427-442.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 443-454.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 455-466.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 467-478.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 479-496.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 497-504.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 505-512.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 513-528.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 529-542.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 543-556.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 557-568.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 569-584.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 585-596.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 597-612.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 613-624.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 625-634.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 635-644.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 645-658.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 659-674.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 675-688.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 689-698.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 699-708.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 709-722.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 723-736.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 737-748.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 749-764.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 765-774.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 775-790.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 791-802.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 803-814.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 815-824.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 607-618.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 621-629.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 777-788.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 797-804.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 813-822.
- ↑ Nafziger, pp. 56-57.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 827-844.
- ↑ GUF, Vol. 2, pp. 845-852.
- ↑ GUF Vol. 3, pp. 193-196.
- ↑ GUF Vol. 3, pp. 197-208.
- ↑ GUF Vol. 3, pp. 209-216.
- ↑ GUF Vol. 3, pp. 217-224.
- ↑ GUF Vol. 3, pp. 225-230.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 231-240.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 241-254.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 255-262.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 263-274.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 275-280.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 281-292.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 641-644.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 673-675.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 729-733.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 660-662.
- ↑ GUF, Vol. 3, pp. 765-768.
- ↑ GUF, Vol. 3, p. 747.
- ↑ Sumner, Vol. 2, pp. 44-45.
- ↑ Gaujac, Vol. 1, pp. 54-55.
- ↑ GUF, Vol. 4, pp. 21-74.
- ↑ GUF, Vol. 4, p. 137.
- ↑ GUF, Vol. 4, p. 205, and Sumner, Vol. 1, p. 38.
- ↑ Gaujac, Vol. 1, pp. 78-79.
- ↑ GUF, Vol. 4, p. 333.
- ↑ GUF, Vol. 4, p. 291.
- ↑ [www.francaislibres.net/pages/sujet.php?id=francelibre&su=95&np=297 www.francaislibres.net]
- ↑ GUF, Vol. 4, pp. 349-360 and 955-984.
- ↑ GUF, Vol. 5-2, pp. 15-139.
- ↑ GUF, Vol. 5-2, pp. 968-1164.
Литература
- Paul Gaujac. L'Armée de la Victoire. Four volumes. Paris: Éditions Lavauzelle, 1984.
- George Nafziger. French Order of Battle World War II. Pisgah, Ohio: Privately published, 1995.
- (GUF) Service Historique de l'Armée de Terre. Guerre 1939-1945 Les Grandes Unités Françaises. Paris: Imprimerie Nationale, 1967.
- Ian Sumner. The French Army 1939-45. Volumes 1 and 2. London: Osprey, 1998.
- U. S. Army (1946). "History of the Fifteenth United States Army". Engineer Base Plant 248.
- Jacques Vernet. Le Réarmament et Réorganisation de l'Armée de Terre Française (1943 - 1946). Château de Vincennes: Service Historique de l'Armée de Terre, 1980.
Ссылки
- [stonebooks.com/history/freefrench.shtml Stone&Stone: Free French Divisions] (англ.)
- [books.stonebooks.com/armies/unit.html Armies of the World War Two: unit histories]
Отрывок, характеризующий Список французских дивизий во Второй мировой войне
Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.
– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.
– Да, я и хотел сказать вам, – сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. – Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
– Ну, вот, – продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. – Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, – сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.
– Я думаю о том, что вы мне сказали, – отвечала княжна Марья. – Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… – Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.
– Говорить ей теперь… нельзя, – все таки сказала княжна Марья.
– Но что же мне делать?
– Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!
– Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.
В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.
С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей.
Наташа с такой полнотой и искренностью вся отдалась новому чувству, что и не пыталась скрывать, что ей было теперь не горестно, а радостно и весело.
Когда, после ночного объяснения с Пьером, княжна Марья вернулась в свою комнату, Наташа встретила ее на пороге.
– Он сказал? Да? Он сказал? – повторила она. И радостное и вместе жалкое, просящее прощения за свою радость, выражение остановилось на лице Наташи.
– Я хотела слушать у двери; но я знала, что ты скажешь мне.
Как ни понятен, как ни трогателен был для княжны Марьи тот взгляд, которым смотрела на нее Наташа; как ни жалко ей было видеть ее волнение; но слова Наташи в первую минуту оскорбили княжну Марью. Она вспомнила о брате, о его любви.
«Но что же делать! она не может иначе», – подумала княжна Марья; и с грустным и несколько строгим лицом передала она Наташе все, что сказал ей Пьер. Услыхав, что он собирается в Петербург, Наташа изумилась.
– В Петербург? – повторила она, как бы не понимая. Но, вглядевшись в грустное выражение лица княжны Марьи, она догадалась о причине ее грусти и вдруг заплакала. – Мари, – сказала она, – научи, что мне делать. Я боюсь быть дурной. Что ты скажешь, то я буду делать; научи меня…
– Ты любишь его?
– Да, – прошептала Наташа.
– О чем же ты плачешь? Я счастлива за тебя, – сказала княжна Марья, за эти слезы простив уже совершенно радость Наташи.
– Это будет не скоро, когда нибудь. Ты подумай, какое счастие, когда я буду его женой, а ты выйдешь за Nicolas.
– Наташа, я тебя просила не говорить об этом. Будем говорить о тебе.
Они помолчали.
– Только для чего же в Петербург! – вдруг сказала Наташа, и сама же поспешно ответила себе: – Нет, нет, это так надо… Да, Мари? Так надо…
Прошло семь лет после 12 го года. Взволнованное историческое море Европы улеглось в свои берега. Оно казалось затихшим; но таинственные силы, двигающие человечество (таинственные потому, что законы, определяющие их движение, неизвестны нам), продолжали свое действие.
Несмотря на то, что поверхность исторического моря казалась неподвижною, так же непрерывно, как движение времени, двигалось человечество. Слагались, разлагались различные группы людских сцеплений; подготовлялись причины образования и разложения государств, перемещений народов.
Историческое море, не как прежде, направлялось порывами от одного берега к другому: оно бурлило в глубине. Исторические лица, не как прежде, носились волнами от одного берега к другому; теперь они, казалось, кружились на одном месте. Исторические лица, прежде во главе войск отражавшие приказаниями войн, походов, сражений движение масс, теперь отражали бурлившее движение политическими и дипломатическими соображениями, законами, трактатами…
Эту деятельность исторических лиц историки называют реакцией.
Описывая деятельность этих исторических лиц, бывших, по их мнению, причиною того, что они называют реакцией, историки строго осуждают их. Все известные люди того времени, от Александра и Наполеона до m me Stael, Фотия, Шеллинга, Фихте, Шатобриана и проч., проходят перед их строгим судом и оправдываются или осуждаются, смотря по тому, содействовали ли они прогрессу или реакции.
В России, по их описанию, в этот период времени тоже происходила реакция, и главным виновником этой реакции был Александр I – тот самый Александр I, который, по их же описаниям, был главным виновником либеральных начинаний своего царствования и спасения России.
В настоящей русской литературе, от гимназиста до ученого историка, нет человека, который не бросил бы своего камушка в Александра I за неправильные поступки его в этот период царствования.
«Он должен был поступить так то и так то. В таком случае он поступил хорошо, в таком дурно. Он прекрасно вел себя в начале царствования и во время 12 го года; но он поступил дурно, дав конституцию Польше, сделав Священный Союз, дав власть Аракчееву, поощряя Голицына и мистицизм, потом поощряя Шишкова и Фотия. Он сделал дурно, занимаясь фронтовой частью армии; он поступил дурно, раскассировав Семеновский полк, и т. д.».
Надо бы исписать десять листов для того, чтобы перечислить все те упреки, которые делают ему историки на основании того знания блага человечества, которым они обладают.
Что значат эти упреки?
Те самые поступки, за которые историки одобряют Александра I, – как то: либеральные начинания царствования, борьба с Наполеоном, твердость, выказанная им в 12 м году, и поход 13 го года, не вытекают ли из одних и тех же источников – условий крови, воспитания, жизни, сделавших личность Александра тем, чем она была, – из которых вытекают и те поступки, за которые историки порицают его, как то: Священный Союз, восстановление Польши, реакция 20 х годов?
В чем же состоит сущность этих упреков?
В том, что такое историческое лицо, как Александр I, лицо, стоявшее на высшей возможной ступени человеческой власти, как бы в фокусе ослепляющего света всех сосредоточивающихся на нем исторических лучей; лицо, подлежавшее тем сильнейшим в мире влияниям интриг, обманов, лести, самообольщения, которые неразлучны с властью; лицо, чувствовавшее на себе, всякую минуту своей жизни, ответственность за все совершавшееся в Европе, и лицо не выдуманное, а живое, как и каждый человек, с своими личными привычками, страстями, стремлениями к добру, красоте, истине, – что это лицо, пятьдесят лет тому назад, не то что не было добродетельно (за это историки не упрекают), а не имело тех воззрений на благо человечества, которые имеет теперь профессор, смолоду занимающийся наукой, то есть читанном книжек, лекций и списыванием этих книжек и лекций в одну тетрадку.
Но если даже предположить, что Александр I пятьдесят лет тому назад ошибался в своем воззрении на то, что есть благо народов, невольно должно предположить, что и историк, судящий Александра, точно так же по прошествии некоторого времени окажется несправедливым, в своем воззрении на то, что есть благо человечества. Предположение это тем более естественно и необходимо, что, следя за развитием истории, мы видим, что с каждым годом, с каждым новым писателем изменяется воззрение на то, что есть благо человечества; так что то, что казалось благом, через десять лет представляется злом; и наоборот. Мало того, одновременно мы находим в истории совершенно противоположные взгляды на то, что было зло и что было благо: одни данную Польше конституцию и Священный Союз ставят в заслугу, другие в укор Александру.
Про деятельность Александра и Наполеона нельзя сказать, чтобы она была полезна или вредна, ибо мы не можем сказать, для чего она полезна и для чего вредна. Если деятельность эта кому нибудь не нравится, то она не нравится ему только вследствие несовпадения ее с ограниченным пониманием его о том, что есть благо. Представляется ли мне благом сохранение в 12 м году дома моего отца в Москве, или слава русских войск, или процветание Петербургского и других университетов, или свобода Польши, или могущество России, или равновесие Европы, или известного рода европейское просвещение – прогресс, я должен признать, что деятельность всякого исторического лица имела, кроме этих целей, ещь другие, более общие и недоступные мне цели.
Но положим, что так называемая наука имеет возможность примирить все противоречия и имеет для исторических лиц и событий неизменное мерило хорошего и дурного.
Положим, что Александр мог сделать все иначе. Положим, что он мог, по предписанию тех, которые обвиняют его, тех, которые профессируют знание конечной цели движения человечества, распорядиться по той программе народности, свободы, равенства и прогресса (другой, кажется, нет), которую бы ему дали теперешние обвинители. Положим, что эта программа была бы возможна и составлена и что Александр действовал бы по ней. Что же сталось бы тогда с деятельностью всех тех людей, которые противодействовали тогдашнему направлению правительства, – с деятельностью, которая, по мнению историков, хороша и полезна? Деятельности бы этой не было; жизни бы не было; ничего бы не было.
Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, – то уничтожится возможность жизни.
Если допустить, как то делают историки, что великие люди ведут человечество к достижению известных целей, состоящих или в величии России или Франции, или в равновесии Европы, или в разнесении идей революции, или в общем прогрессе, или в чем бы то ни было, то невозможно объяснить явлений истории без понятий о случае и о гении.
Если цель европейских войн начала нынешнего столетия состояла в величии России, то эта цель могла быть достигнута без всех предшествовавших войн и без нашествия. Если цель – величие Франции, то эта цель могла быть достигнута и без революции, и без империи. Если цель – распространение идей, то книгопечатание исполнило бы это гораздо лучше, чем солдаты. Если цель – прогресс цивилизации, то весьма легко предположить, что, кроме истребления людей и их богатств, есть другие более целесообразные пути для распространения цивилизации.
Почему же это случилось так, а не иначе?
Потому что это так случилось. «Случай сделал положение; гений воспользовался им», – говорит история.
Но что такое случай? Что такое гений?
Слова случай и гений не обозначают ничего действительно существующего и потому не могут быть определены. Слова эти только обозначают известную степень понимания явлений. Я не знаю, почему происходит такое то явление; думаю, что не могу знать; потому не хочу знать и говорю: случай. Я вижу силу, производящую несоразмерное с общечеловеческими свойствами действие; не понимаю, почему это происходит, и говорю: гений.
Для стада баранов тот баран, который каждый вечер отгоняется овчаром в особый денник к корму и становится вдвое толще других, должен казаться гением. И то обстоятельство, что каждый вечер именно этот самый баран попадает не в общую овчарню, а в особый денник к овсу, и что этот, именно этот самый баран, облитый жиром, убивается на мясо, должно представляться поразительным соединением гениальности с целым рядом необычайных случайностей.
Но баранам стоит только перестать думать, что все, что делается с ними, происходит только для достижения их бараньих целей; стоит допустить, что происходящие с ними события могут иметь и непонятные для них цели, – и они тотчас же увидят единство, последовательность в том, что происходит с откармливаемым бараном. Ежели они и не будут знать, для какой цели он откармливался, то, по крайней мере, они будут знать, что все случившееся с бараном случилось не нечаянно, и им уже не будет нужды в понятии ни о случае, ни о гении.
Только отрешившись от знаний близкой, понятной цели и признав, что конечная цель нам недоступна, мы увидим последовательность и целесообразность в жизни исторических лиц; нам откроется причина того несоразмерного с общечеловеческими свойствами действия, которое они производят, и не нужны будут нам слова случай и гений.
Стоит только признать, что цель волнений европейских народов нам неизвестна, а известны только факты, состоящие в убийствах, сначала во Франции, потом в Италии, в Африке, в Пруссии, в Австрии, в Испании, в России, и что движения с запада на восток и с востока на запад составляют сущность и цель этих событий, и нам не только не нужно будет видеть исключительность и гениальность в характерах Наполеона и Александра, но нельзя будет представить себе эти лица иначе, как такими же людьми, как и все остальные; и не только не нужно будет объяснять случайностию тех мелких событий, которые сделали этих людей тем, чем они были, но будет ясно, что все эти мелкие события были необходимы.
Отрешившись от знания конечной цели, мы ясно поймем, что точно так же, как ни к одному растению нельзя придумать других, более соответственных ему, цвета и семени, чем те, которые оно производит, точно так же невозможно придумать других двух людей, со всем их прошедшим, которое соответствовало бы до такой степени, до таких мельчайших подробностей тому назначению, которое им предлежало исполнить.
Основной, существенный смысл европейских событий начала нынешнего столетия есть воинственное движение масс европейских народов с запада на восток и потом с востока на запад. Первым зачинщиком этого движения было движение с запада на восток. Для того чтобы народы запада могли совершить то воинственное движение до Москвы, которое они совершили, необходимо было: 1) чтобы они сложились в воинственную группу такой величины, которая была бы в состоянии вынести столкновение с воинственной группой востока; 2) чтобы они отрешились от всех установившихся преданий и привычек и 3) чтобы, совершая свое воинственное движение, они имели во главе своей человека, который, и для себя и для них, мог бы оправдывать имеющие совершиться обманы, грабежи и убийства, которые сопутствовали этому движению.
И начиная с французской революции разрушается старая, недостаточно великая группа; уничтожаются старые привычки и предания; вырабатываются, шаг за шагом, группа новых размеров, новые привычки и предания, и приготовляется тот человек, который должен стоять во главе будущего движения и нести на себе всю ответственность имеющего совершиться.
Человек без убеждений, без привычек, без преданий, без имени, даже не француз, самыми, кажется, странными случайностями продвигается между всеми волнующими Францию партиями и, не приставая ни к одной из них, выносится на заметное место.
Невежество сотоварищей, слабость и ничтожество противников, искренность лжи и блестящая и самоуверенная ограниченность этого человека выдвигают его во главу армии. Блестящий состав солдат итальянской армии, нежелание драться противников, ребяческая дерзость и самоуверенность приобретают ему военную славу. Бесчисленное количество так называемых случайностей сопутствует ему везде. Немилость, в которую он впадает у правителей Франции, служит ему в пользу. Попытки его изменить предназначенный ему путь не удаются: его не принимают на службу в Россию, и не удается ему определение в Турцию. Во время войн в Италии он несколько раз находится на краю гибели и всякий раз спасается неожиданным образом. Русские войска, те самые, которые могут разрушить его славу, по разным дипломатическим соображениям, не вступают в Европу до тех пор, пока он там.
По возвращении из Италии он находит правительство в Париже в том процессе разложения, в котором люди, попадающие в это правительство, неизбежно стираются и уничтожаются. И сам собой для него является выход из этого опасного положения, состоящий в бессмысленной, беспричинной экспедиции в Африку. Опять те же так называемые случайности сопутствуют ему. Неприступная Мальта сдается без выстрела; самые неосторожные распоряжения увенчиваются успехом. Неприятельский флот, который не пропустит после ни одной лодки, пропускает целую армию. В Африке над безоружными почти жителями совершается целый ряд злодеяний. И люди, совершающие злодеяния эти, и в особенности их руководитель, уверяют себя, что это прекрасно, что это слава, что это похоже на Кесаря и Александра Македонского и что это хорошо.
Тот идеал славы и величия, состоящий в том, чтобы не только ничего не считать для себя дурным, но гордиться всяким своим преступлением, приписывая ему непонятное сверхъестественное значение, – этот идеал, долженствующий руководить этим человеком и связанными с ним людьми, на просторе вырабатывается в Африке. Все, что он ни делает, удается ему. Чума не пристает к нему. Жестокость убийства пленных не ставится ему в вину. Ребячески неосторожный, беспричинный и неблагородный отъезд его из Африки, от товарищей в беде, ставится ему в заслугу, и опять неприятельский флот два раза упускает его. В то время как он, уже совершенно одурманенный совершенными им счастливыми преступлениями, готовый для своей роли, без всякой цели приезжает в Париж, то разложение республиканского правительства, которое могло погубить его год тому назад, теперь дошло до крайней степени, и присутствие его, свежего от партий человека, теперь только может возвысить его.
Он не имеет никакого плана; он всего боится; но партии ухватываются за него и требуют его участия.
Он один, с своим выработанным в Италии и Египте идеалом славы и величия, с своим безумием самообожания, с своею дерзостью преступлений, с своею искренностью лжи, – он один может оправдать то, что имеет совершиться.
Он нужен для того места, которое ожидает его, и потому, почти независимо от его воли и несмотря на его нерешительность, на отсутствие плана, на все ошибки, которые он делает, он втягивается в заговор, имеющий целью овладение властью, и заговор увенчивается успехом.
Его вталкивают в заседание правителей. Испуганный, он хочет бежать, считая себя погибшим; притворяется, что падает в обморок; говорит бессмысленные вещи, которые должны бы погубить его. Но правители Франции, прежде сметливые и гордые, теперь, чувствуя, что роль их сыграна, смущены еще более, чем он, говорят не те слова, которые им нужно бы было говорить, для того чтоб удержать власть и погубить его.
Случайность, миллионы случайностей дают ему власть, и все люди, как бы сговорившись, содействуют утверждению этой власти. Случайности делают характеры тогдашних правителей Франции, подчиняющимися ему; случайности делают характер Павла I, признающего его власть; случайность делает против него заговор, не только не вредящий ему, но утверждающий его власть. Случайность посылает ему в руки Энгиенского и нечаянно заставляет его убить, тем самым, сильнее всех других средств, убеждая толпу, что он имеет право, так как он имеет силу. Случайность делает то, что он напрягает все силы на экспедицию в Англию, которая, очевидно, погубила бы его, и никогда не исполняет этого намерения, а нечаянно нападает на Мака с австрийцами, которые сдаются без сражения. Случайность и гениальность дают ему победу под Аустерлицем, и случайно все люди, не только французы, но и вся Европа, за исключением Англии, которая и не примет участия в имеющих совершиться событиях, все люди, несмотря на прежний ужас и отвращение к его преступлениям, теперь признают за ним его власть, название, которое он себе дал, и его идеал величия и славы, который кажется всем чем то прекрасным и разумным.
Как бы примериваясь и приготовляясь к предстоящему движению, силы запада несколько раз в 1805 м, 6 м, 7 м, 9 м году стремятся на восток, крепчая и нарастая. В 1811 м году группа людей, сложившаяся во Франции, сливается в одну огромную группу с серединными народами. Вместе с увеличивающейся группой людей дальше развивается сила оправдания человека, стоящего во главе движения. В десятилетний приготовительный период времени, предшествующий большому движению, человек этот сводится со всеми коронованными лицами Европы. Разоблаченные владыки мира не могут противопоставить наполеоновскому идеалу славы и величия, не имеющего смысла, никакого разумного идеала. Один перед другим, они стремятся показать ему свое ничтожество. Король прусский посылает свою жену заискивать милости великого человека; император Австрии считает за милость то, что человек этот принимает в свое ложе дочь кесарей; папа, блюститель святыни народов, служит своей религией возвышению великого человека. Не столько сам Наполеон приготовляет себя для исполнения своей роли, сколько все окружающее готовит его к принятию на себя всей ответственности того, что совершается и имеет совершиться. Нет поступка, нет злодеяния или мелочного обмана, который бы он совершил и который тотчас же в устах его окружающих не отразился бы в форме великого деяния. Лучший праздник, который могут придумать для него германцы, – это празднование Иены и Ауерштета. Не только он велик, но велики его предки, его братья, его пасынки, зятья. Все совершается для того, чтобы лишить его последней силы разума и приготовить к его страшной роли. И когда он готов, готовы и силы.
Нашествие стремится на восток, достигает конечной цели – Москвы. Столица взята; русское войско более уничтожено, чем когда нибудь были уничтожены неприятельские войска в прежних войнах от Аустерлица до Ваграма. Но вдруг вместо тех случайностей и гениальности, которые так последовательно вели его до сих пор непрерывным рядом успехов к предназначенной цели, является бесчисленное количество обратных случайностей, от насморка в Бородине до морозов и искры, зажегшей Москву; и вместо гениальности являются глупость и подлость, не имеющие примеров.
Нашествие бежит, возвращается назад, опять бежит, и все случайности постоянно теперь уже не за, а против него.
Совершается противодвижение с востока на запад с замечательным сходством с предшествовавшим движением с запада на восток. Те же попытки движения с востока на запад в 1805 – 1807 – 1809 годах предшествуют большому движению; то же сцепление и группу огромных размеров; то же приставание серединных народов к движению; то же колебание в середине пути и та же быстрота по мере приближения к цели.
Париж – крайняя цель достигнута. Наполеоновское правительство и войска разрушены. Сам Наполеон не имеет больше смысла; все действия его очевидно жалки и гадки; но опять совершается необъяснимая случайность: союзники ненавидят Наполеона, в котором они видят причину своих бедствий; лишенный силы и власти, изобличенный в злодействах и коварствах, он бы должен был представляться им таким, каким он представлялся им десять лет тому назад и год после, – разбойником вне закона. Но по какой то странной случайности никто не видит этого. Роль его еще не кончена. Человека, которого десять лет тому назад и год после считали разбойником вне закона, посылают в два дня переезда от Франции на остров, отдаваемый ему во владение с гвардией и миллионами, которые платят ему за что то.
Движение народов начинает укладываться в свои берега. Волны большого движения отхлынули, и на затихшем море образуются круги, по которым носятся дипломаты, воображая, что именно они производят затишье движения.
Но затихшее море вдруг поднимается. Дипломатам кажется, что они, их несогласия, причиной этого нового напора сил; они ждут войны между своими государями; положение им кажется неразрешимым. Но волна, подъем которой они чувствуют, несется не оттуда, откуда они ждут ее. Поднимается та же волна, с той же исходной точки движения – Парижа. Совершается последний отплеск движения с запада; отплеск, который должен разрешить кажущиеся неразрешимыми дипломатические затруднения и положить конец воинственному движению этого периода.
Человек, опустошивший Францию, один, без заговора, без солдат, приходит во Францию. Каждый сторож может взять его; но, по странной случайности, никто не только не берет, но все с восторгом встречают того человека, которого проклинали день тому назад и будут проклинать через месяц.
Человек этот нужен еще для оправдания последнего совокупного действия.
Действие совершено. Последняя роль сыграна. Актеру велено раздеться и смыть сурьму и румяны: он больше не понадобится.
И проходят несколько лет в том, что этот человек, в одиночестве на своем острове, играет сам перед собой жалкую комедию, мелочно интригует и лжет, оправдывая свои деяния, когда оправдание это уже не нужно, и показывает всему миру, что такое было то, что люди принимали за силу, когда невидимая рука водила им.
Распорядитель, окончив драму и раздев актера, показал его нам.
– Смотрите, чему вы верили! Вот он! Видите ли вы теперь, что не он, а Я двигал вас?
Но, ослепленные силой движения, люди долго не понимали этого.
Еще большую последовательность и необходимость представляет жизнь Александра I, того лица, которое стояло во главе противодвижения с востока на запад.
Что нужно для того человека, который бы, заслоняя других, стоял во главе этого движения с востока на запад?
Нужно чувство справедливости, участие к делам Европы, но отдаленное, не затемненное мелочными интересами; нужно преобладание высоты нравственной над сотоварищами – государями того времени; нужна кроткая и привлекательная личность; нужно личное оскорбление против Наполеона. И все это есть в Александре I; все это подготовлено бесчисленными так называемыми случайностями всей его прошедшей жизни: и воспитанием, и либеральными начинаниями, и окружающими советниками, и Аустерлицем, и Тильзитом, и Эрфуртом.
Во время народной войны лицо это бездействует, так как оно не нужно. Но как скоро является необходимость общей европейской войны, лицо это в данный момент является на свое место и, соединяя европейские народы, ведет их к цели.
Цель достигнута. После последней войны 1815 года Александр находится на вершине возможной человеческой власти. Как же он употребляет ее?
Александр I, умиротворитель Европы, человек, с молодых лет стремившийся только к благу своих народов, первый зачинщик либеральных нововведений в своем отечестве, теперь, когда, кажется, он владеет наибольшей властью и потому возможностью сделать благо своих народов, в то время как Наполеон в изгнании делает детские и лживые планы о том, как бы он осчастливил человечество, если бы имел власть, Александр I, исполнив свое призвание и почуяв на себе руку божию, вдруг признает ничтожность этой мнимой власти, отворачивается от нее, передает ее в руки презираемых им и презренных людей и говорит только:
– «Не нам, не нам, а имени твоему!» Я человек тоже, как и вы; оставьте меня жить, как человека, и думать о своей душе и о боге.
Как солнце и каждый атом эфира есть шар, законченный в самом себе и вместе с тем только атом недоступного человеку по огромности целого, – так и каждая личность носит в самой себе свои цели и между тем носит их для того, чтобы служить недоступным человеку целям общим.
Пчела, сидевшая на цветке, ужалила ребенка. И ребенок боится пчел и говорит, что цель пчелы состоит в том, чтобы жалить людей. Поэт любуется пчелой, впивающейся в чашечку цветка, и говорит, цель пчелы состоит во впивании в себя аромата цветов. Пчеловод, замечая, что пчела собирает цветочную пыль к приносит ее в улей, говорит, что цель пчелы состоит в собирании меда. Другой пчеловод, ближе изучив жизнь роя, говорит, что пчела собирает пыль для выкармливанья молодых пчел и выведения матки, что цель ее состоит в продолжении рода. Ботаник замечает, что, перелетая с пылью двудомного цветка на пестик, пчела оплодотворяет его, и ботаник в этом видит цель пчелы. Другой, наблюдая переселение растений, видит, что пчела содействует этому переселению, и этот новый наблюдатель может сказать, что в этом состоит цель пчелы. Но конечная цель пчелы не исчерпывается ни тою, ни другой, ни третьей целью, которые в состоянии открыть ум человеческий. Чем выше поднимается ум человеческий в открытии этих целей, тем очевиднее для него недоступность конечной цели.
Человеку доступно только наблюдение над соответственностью жизни пчелы с другими явлениями жизни. То же с целями исторических лиц и народов.
Свадьба Наташи, вышедшей в 13 м году за Безухова, было последнее радостное событие в старой семье Ростовых. В тот же год граф Илья Андреевич умер, и, как это всегда бывает, со смертью его распалась старая семья.
События последнего года: пожар Москвы и бегство из нее, смерть князя Андрея и отчаяние Наташи, смерть Пети, горе графини – все это, как удар за ударом, падало на голову старого графа. Он, казалось, не понимал и чувствовал себя не в силах понять значение всех этих событий и, нравственно согнув свою старую голову, как будто ожидал и просил новых ударов, которые бы его покончили. Он казался то испуганным и растерянным, то неестественно оживленным и предприимчивым.
Свадьба Наташи на время заняла его своей внешней стороной. Он заказывал обеды, ужины и, видимо, хотел казаться веселым; но веселье его не сообщалось, как прежде, а, напротив, возбуждало сострадание в людях, знавших и любивших его.
После отъезда Пьера с женой он затих и стал жаловаться на тоску. Через несколько дней он заболел и слег в постель. С первых дней его болезни, несмотря на утешения докторов, он понял, что ему не вставать. Графиня, не раздеваясь, две недели провела в кресле у его изголовья. Всякий раз, как она давала ему лекарство, он, всхлипывая, молча целовал ее руку. В последний день он, рыдая, просил прощения у жены и заочно у сына за разорение именья – главную вину, которую он за собой чувствовал. Причастившись и особоровавшись, он тихо умер, и на другой день толпа знакомых, приехавших отдать последний долг покойнику, наполняла наемную квартиру Ростовых. Все эти знакомые, столько раз обедавшие и танцевавшие у него, столько раз смеявшиеся над ним, теперь все с одинаковым чувством внутреннего упрека и умиления, как бы оправдываясь перед кем то, говорили: «Да, там как бы то ни было, а прекрасжейший был человек. Таких людей нынче уж не встретишь… А у кого ж нет своих слабостей?..»
Именно в то время, когда дела графа так запутались, что нельзя было себе представить, чем это все кончится, если продолжится еще год, он неожиданно умер.
Николай был с русскими войсками в Париже, когда к нему пришло известие о смерти отца. Он тотчас же подал в отставку и, не дожидаясь ее, взял отпуск и приехал в Москву. Положение денежных дел через месяц после смерти графа совершенно обозначилось, удивив всех громадностию суммы разных мелких долгов, существования которых никто и не подозревал. Долгов было вдвое больше, чем имения.
Родные и друзья советовали Николаю отказаться от наследства. Но Николай в отказе от наследства видел выражение укора священной для него памяти отца и потому не хотел слышать об отказе и принял наследство с обязательством уплаты долгов.
Кредиторы, так долго молчавшие, будучи связаны при жизни графа тем неопределенным, но могучим влиянием, которое имела на них его распущенная доброта, вдруг все подали ко взысканию. Явилось, как это всегда бывает, соревнование – кто прежде получит, – и те самые люди, которые, как Митенька и другие, имели безденежные векселя – подарки, явились теперь самыми требовательными кредиторами. Николаю не давали ни срока, ни отдыха, и те, которые, по видимому, жалели старика, бывшего виновником их потери (если были потери), теперь безжалостно накинулись на очевидно невинного перед ними молодого наследника, добровольно взявшего на себя уплату.
Ни один из предполагаемых Николаем оборотов не удался; имение с молотка было продано за полцены, а половина долгов оставалась все таки не уплаченною. Николай взял предложенные ему зятем Безуховым тридцать тысяч для уплаты той части долгов, которые он признавал за денежные, настоящие долги. А чтобы за оставшиеся долги не быть посаженным в яму, чем ему угрожали кредиторы, он снова поступил на службу.
Ехать в армию, где он был на первой вакансии полкового командира, нельзя было потому, что мать теперь держалась за сына, как за последнюю приманку жизни; и потому, несмотря на нежелание оставаться в Москве в кругу людей, знавших его прежде, несмотря на свое отвращение к статской службе, он взял в Москве место по статской части и, сняв любимый им мундир, поселился с матерью и Соней на маленькой квартире, на Сивцевом Вражке.
Наташа и Пьер жили в это время в Петербурге, не имея ясного понятия о положении Николая. Николай, заняв у зятя деньги, старался скрыть от него свое бедственное положение. Положение Николая было особенно дурно потому, что своими тысячью двумястами рублями жалованья он не только должен был содержать себя, Соню и мать, но он должен был содержать мать так, чтобы она не замечала, что они бедны. Графиня не могла понять возможности жизни без привычных ей с детства условий роскоши и беспрестанно, не понимая того, как это трудно было для сына, требовала то экипажа, которого у них не было, чтобы послать за знакомой, то дорогого кушанья для себя и вина для сына, то денег, чтобы сделать подарок сюрприз Наташе, Соне и тому же Николаю.
Соня вела домашнее хозяйство, ухаживала за теткой, читала ей вслух, переносила ее капризы и затаенное нерасположение и помогала Николаю скрывать от старой графини то положение нужды, в котором они находились. Николай чувствовал себя в неоплатном долгу благодарности перед Соней за все, что она делала для его матери, восхищался ее терпением и преданностью, но старался отдаляться от нее.
Он в душе своей как будто упрекал ее за то, что она была слишком совершенна, и за то, что не в чем было упрекать ее. В ней было все, за что ценят людей; но было мало того, что бы заставило его любить ее. И он чувствовал, что чем больше он ценит, тем меньше любит ее. Он поймал ее на слове, в ее письме, которым она давала ему свободу, и теперь держал себя с нею так, как будто все то, что было между ними, уже давным давно забыто и ни в каком случае не может повториться.
Положение Николая становилось хуже и хуже. Мысль о том, чтобы откладывать из своего жалованья, оказалась мечтою. Он не только не откладывал, но, удовлетворяя требования матери, должал по мелочам. Выхода из его положения ему не представлялось никакого. Мысль о женитьбе на богатой наследнице, которую ему предлагали его родственницы, была ему противна. Другой выход из его положения – смерть матери – никогда не приходила ему в голову. Он ничего не желал, ни на что не надеялся; и в самой глубине души испытывал мрачное и строгое наслаждение в безропотном перенесении своего положения. Он старался избегать прежних знакомых с их соболезнованием и предложениями оскорбительной помощи, избегал всякого рассеяния и развлечения, даже дома ничем не занимался, кроме раскладывания карт с своей матерью, молчаливыми прогулками по комнате и курением трубки за трубкой. Он как будто старательно соблюдал в себе то мрачное настроение духа, в котором одном он чувствовал себя в состоянии переносить свое положение.
В начале зимы княжна Марья приехала в Москву. Из городских слухов она узнала о положении Ростовых и о том, как «сын жертвовал собой для матери», – так говорили в городе.
«Я и не ожидала от него другого», – говорила себе княжна Марья, чувствуя радостное подтверждение своей любви к нему. Вспоминая свои дружеские и почти родственные отношения ко всему семейству, она считала своей обязанностью ехать к ним. Но, вспоминая свои отношения к Николаю в Воронеже, она боялась этого. Сделав над собой большое усилие, она, однако, через несколько недель после своего приезда в город приехала к Ростовым.
Николай первый встретил ее, так как к графине можно было проходить только через его комнату. При первом взгляде на нее лицо Николая вместо выражения радости, которую ожидала увидать на нем княжна Марья, приняло невиданное прежде княжной выражение холодности, сухости и гордости. Николай спросил о ее здоровье, проводил к матери и, посидев минут пять, вышел из комнаты.
Когда княжна выходила от графини, Николай опять встретил ее и особенно торжественно и сухо проводил до передней. Он ни слова не ответил на ее замечания о здоровье графини. «Вам какое дело? Оставьте меня в покое», – говорил его взгляд.
– И что шляется? Чего ей нужно? Терпеть не могу этих барынь и все эти любезности! – сказал он вслух при Соне, видимо не в силах удерживать свою досаду, после того как карета княжны отъехала от дома.
– Ах, как можно так говорить, Nicolas! – сказала Соня, едва скрывая свою радость. – Она такая добрая, и maman так любит ее.
Николай ничего не отвечал и хотел бы вовсе не говорить больше о княжне. Но со времени ее посещения старая графиня всякий день по нескольку раз заговаривала о ней.
Графиня хвалила ее, требовала, чтобы сын съездил к ней, выражала желание видеть ее почаще, но вместе с тем всегда становилась не в духе, когда она о ней говорила.
Николай старался молчать, когда мать говорила о княжне, но молчание его раздражало графиню.
– Она очень достойная и прекрасная девушка, – говорила она, – и тебе надо к ней съездить. Все таки ты увидишь кого нибудь; а то тебе скука, я думаю, с нами.
– Да я нисколько не желаю, маменька.
– То хотел видеть, а теперь не желаю. Я тебя, мой милый, право, не понимаю. То тебе скучно, то ты вдруг никого не хочешь видеть.
– Да я не говорил, что мне скучно.
– Как же, ты сам сказал, что ты и видеть ее не желаешь. Она очень достойная девушка и всегда тебе нравилась; а теперь вдруг какие то резоны. Всё от меня скрывают.
– Да нисколько, маменька.
– Если б я тебя просила сделать что нибудь неприятное, а то я тебя прошу съездить отдать визит. Кажется, и учтивость требует… Я тебя просила и теперь больше не вмешиваюсь, когда у тебя тайны от матери.
– Да я поеду, если вы хотите.
– Мне все равно; я для тебя желаю.
Николай вздыхал, кусая усы, и раскладывал карты, стараясь отвлечь внимание матери на другой предмет.
На другой, на третий и на четвертый день повторялся тот же и тот же разговор.
После своего посещения Ростовых и того неожиданного, холодного приема, сделанного ей Николаем, княжна Марья призналась себе, что она была права, не желая ехать первая к Ростовым.
«Я ничего и не ожидала другого, – говорила она себе, призывая на помощь свою гордость. – Мне нет никакого дела до него, и я только хотела видеть старушку, которая была всегда добра ко мне и которой я многим обязана».
Но она не могла успокоиться этими рассуждениями: чувство, похожее на раскаяние, мучило ее, когда она вспоминала свое посещение. Несмотря на то, что она твердо решилась не ездить больше к Ростовым и забыть все это, она чувствовала себя беспрестанно в неопределенном положении. И когда она спрашивала себя, что же такое было то, что мучило ее, она должна была признаваться, что это были ее отношения к Ростову. Его холодный, учтивый тон не вытекал из его чувства к ней (она это знала), а тон этот прикрывал что то. Это что то ей надо было разъяснить; и до тех пор она чувствовала, что не могла быть покойна.
В середине зимы она сидела в классной, следя за уроками племянника, когда ей пришли доложить о приезде Ростова. С твердым решением не выдавать своей тайны и не выказать своего смущения она пригласила m lle Bourienne и с ней вместе вышла в гостиную.
При первом взгляде на лицо Николая она увидала, что он приехал только для того, чтобы исполнить долг учтивости, и решилась твердо держаться в том самом тоне, в котором он обратится к ней.
Они заговорили о здоровье графини, об общих знакомых, о последних новостях войны, и когда прошли те требуемые приличием десять минут, после которых гость может встать, Николай поднялся, прощаясь.
Княжна с помощью m lle Bourienne выдержала разговор очень хорошо; но в самую последнюю минуту, в то время как он поднялся, она так устала говорить о том, до чего ей не было дела, и мысль о том, за что ей одной так мало дано радостей в жизни, так заняла ее, что она в припадке рассеянности, устремив вперед себя свои лучистые глаза, сидела неподвижно, не замечая, что он поднялся.
Николай посмотрел на нее и, желая сделать вид, что он не замечает ее рассеянности, сказал несколько слов m lle Bourienne и опять взглянул на княжну. Она сидела так же неподвижно, и на нежном лице ее выражалось страдание. Ему вдруг стало жалко ее и смутно представилось, что, может быть, он был причиной той печали, которая выражалась на ее лице. Ему захотелось помочь ей, сказать ей что нибудь приятное; но он не мог придумать, что бы сказать ей.
– Прощайте, княжна, – сказал он. Она опомнилась, вспыхнула и тяжело вздохнула.
– Ах, виновата, – сказала она, как бы проснувшись. – Вы уже едете, граф; ну, прощайте! А подушку графине?
– Постойте, я сейчас принесу ее, – сказала m lle Bourienne и вышла из комнаты.
Оба молчали, изредка взглядывая друг на друга.
– Да, княжна, – сказал, наконец, Николай, грустно улыбаясь, – недавно кажется, а сколько воды утекло с тех пор, как мы с вами в первый раз виделись в Богучарове. Как мы все казались в несчастии, – а я бы дорого дал, чтобы воротить это время… да не воротишь.
Княжна пристально глядела ему в глаза своим лучистым взглядом, когда он говорил это. Она как будто старалась понять тот тайный смысл его слов, который бы объяснил ей его чувство к ней.
– Да, да, – сказала она, – но вам нечего жалеть прошедшего, граф. Как я понимаю вашу жизнь теперь, вы всегда с наслаждением будете вспоминать ее, потому что самоотвержение, которым вы живете теперь…
– Я не принимаю ваших похвал, – перебил он ее поспешно, – напротив, я беспрестанно себя упрекаю; но это совсем неинтересный и невеселый разговор.
И опять взгляд его принял прежнее сухое и холодное выражение. Но княжна уже увидала в нем опять того же человека, которого она знала и любила, и говорила теперь только с этим человеком.
– Я думала, что вы позволите мне сказать вам это, – сказала она. – Мы так сблизились с вами… и с вашим семейством, и я думала, что вы не почтете неуместным мое участие; но я ошиблась, – сказала она. Голос ее вдруг дрогнул. – Я не знаю почему, – продолжала она, оправившись, – вы прежде были другой и…
– Есть тысячи причин почему (он сделал особое ударение на слово почему). Благодарю вас, княжна, – сказал он тихо. – Иногда тяжело.
«Так вот отчего! Вот отчего! – говорил внутренний голос в душе княжны Марьи. – Нет, я не один этот веселый, добрый и открытый взгляд, не одну красивую внешность полюбила в нем; я угадала его благородную, твердую, самоотверженную душу, – говорила она себе. – Да, он теперь беден, а я богата… Да, только от этого… Да, если б этого не было…» И, вспоминая прежнюю его нежность и теперь глядя на его доброе и грустное лицо, она вдруг поняла причину его холодности.
– Почему же, граф, почему? – вдруг почти вскрикнула она невольно, подвигаясь к нему. – Почему, скажите мне? Вы должны сказать. – Он молчал. – Я не знаю, граф, вашего почему, – продолжала она. – Но мне тяжело, мне… Я признаюсь вам в этом. Вы за что то хотите лишить меня прежней дружбы. И мне это больно. – У нее слезы были в глазах и в голосе. – У меня так мало было счастия в жизни, что мне тяжела всякая потеря… Извините меня, прощайте. – Она вдруг заплакала и пошла из комнаты.
– Княжна! постойте, ради бога, – вскрикнул он, стараясь остановить ее. – Княжна!
Она оглянулась. Несколько секунд они молча смотрели в глаза друг другу, и далекое, невозможное вдруг стало близким, возможным и неизбежным.
……
Осенью 1814 го года Николай женился на княжне Марье и с женой, матерью и Соней переехал на житье в Лысые Горы.
В три года он, не продавая именья жены, уплатил оставшиеся долги и, получив небольшое наследство после умершей кузины, заплатил и долг Пьеру.
Еще через три года, к 1820 му году, Николай так устроил свои денежные дела, что прикупил небольшое именье подле Лысых Гор и вел переговоры о выкупе отцовского Отрадного, что составляло его любимую мечту.
Начав хозяйничать по необходимости, он скоро так пристрастился к хозяйству, что оно сделалось для него любимым и почти исключительным занятием. Николай был хозяин простой, не любил нововведений, в особенности английских, которые входили тогда в моду, смеялся над теоретическими сочинениями о хозяйстве, не любил заводов, дорогих производств, посевов дорогих хлебов и вообще не занимался отдельно ни одной частью хозяйства. У него перед глазами всегда было только одно именье, а не какая нибудь отдельная часть его. В именье же главным предметом был не азот и не кислород, находящиеся в почве и воздухе, не особенный плуг и назем, а то главное орудие, чрез посредство которого действует и азот, и кислород, и назем, и плуг – то есть работник мужик. Когда Николай взялся за хозяйство и стал вникать в различные его части, мужик особенно привлек к себе его внимание; мужик представлялся ему не только орудием, но и целью и судьею. Он сначала всматривался в мужика, стараясь понять, что ему нужно, что он считает дурным и хорошим, и только притворялся, что распоряжается и приказывает, в сущности же только учился у мужиков и приемам, и речам, и суждениям о том, что хорошо и что дурно. И только тогда, когда понял вкусы и стремления мужика, научился говорить его речью и понимать тайный смысл его речи, когда почувствовал себя сроднившимся с ним, только тогда стал он смело управлять им, то есть исполнять по отношению к мужикам ту самую должность, исполнение которой от него требовалось. И хозяйство Николая приносило самые блестящие результаты.
Принимая в управление имение, Николай сразу, без ошибки, по какому то дару прозрения, назначал бурмистром, старостой, выборным тех самых людей, которые были бы выбраны самими мужиками, если б они могли выбирать, и начальники его никогда не переменялись. Прежде чем исследовать химические свойства навоза, прежде чем вдаваться в дебет и кредит (как он любил насмешливо говорить), он узнавал количество скота у крестьян и увеличивал это количество всеми возможными средствами. Семьи крестьян он поддерживал в самых больших размерах, не позволяя делиться. Ленивых, развратных и слабых он одинаково преследовал и старался изгонять из общества.
При посевах и уборке сена и хлебов он совершенно одинаково следил за своими и мужицкими полями. И у редких хозяев были так рано и хорошо посеяны и убраны поля и так много дохода, как у Николая.
С дворовыми он не любил иметь никакого дела, называл их дармоедами и, как все говорили, распустил и избаловал их; когда надо было сделать какое нибудь распоряжение насчет дворового, в особенности когда надо было наказывать, он бывал в нерешительности и советовался со всеми в доме; только когда возможно было отдать в солдаты вместо мужика дворового, он делал это без малейшего колебания. Во всех же распоряжениях, касавшихся мужиков, он никогда не испытывал ни малейшего сомнения. Всякое распоряжение его – он это знал – будет одобрено всеми против одного или нескольких.
Он одинаково не позволял себе утруждать или казнить человека потому только, что ему этого так хотелось, как и облегчать и награждать человека потому, что в этом состояло его личное желание. Он не умел бы сказать, в чем состояло это мерило того, что должно и чего не должно; но мерило это в его душе было твердо и непоколебимо.
Он часто говаривал с досадой о какой нибудь неудаче или беспорядке: «С нашим русским народом», – и воображал себе, что он терпеть не может мужика.
Но он всеми силами души любил этот наш русский народ и его быт и потому только понял и усвоил себе тот единственный путь и прием хозяйства, которые приносили хорошие результаты.
Графиня Марья ревновала своего мужа к этой любви его и жалела, что не могла в ней участвовать, но не могла понять радостей и огорчений, доставляемых ему этим отдельным, чуждым для нее миром. Она не могла понять, отчего он бывал так особенно оживлен и счастлив, когда он, встав на заре и проведя все утро в поле или на гумне, возвращался к ее чаю с посева, покоса или уборки. Она не понимала, чем он восхищался, рассказывая с восторгом про богатого хозяйственного мужика Матвея Ермишина, который всю ночь с семьей возил снопы, и еще ни у кого ничего не было убрано, а у него уже стояли одонья. Она не понимала, отчего он так радостно, переходя от окна к балкону, улыбался под усами и подмигивал, когда на засыхающие всходы овса выпадал теплый частый дождик, или отчего, когда в покос или уборку угрожающая туча уносилась ветром, он, красный, загорелый и в поту, с запахом полыни и горчавки в волосах, приходя с гумна, радостно потирая руки, говорил: «Ну еще денек, и мое и крестьянское все будет в гумне».
Еще менее могла она понять, почему он, с его добрым сердцем, с его всегдашнею готовностью предупредить ее желания, приходил почти в отчаяние, когда она передавала ему просьбы каких нибудь баб или мужиков, обращавшихся к ней, чтобы освободить их от работ, почему он, добрый Nicolas, упорно отказывал ей, сердито прося ее не вмешиваться не в свое дело. Она чувствовала, что у него был особый мир, страстно им любимый, с какими то законами, которых она не понимала.
Когда она иногда, стараясь понять его, говорила ему о его заслуге, состоящей в том, что он делает добро своих подданных, он сердился и отвечал: «Вот уж нисколько: никогда и в голову мне не приходит; и для их блага вот чего не сделаю. Все это поэзия и бабьи сказки, – все это благо ближнего. Мне нужно, чтобы наши дети не пошли по миру; мне надо устроить наше состояние, пока я жив; вот и все. Для этого нужен порядок, нужна строгость… Вот что!» – говорил он, сжимая свой сангвинический кулак. «И справедливость, разумеется, – прибавлял он, – потому что если крестьянин гол и голоден, и лошаденка у него одна, так он ни на себя, ни на меня не сработает».
И, должно быть, потому, что Николай не позволял себе мысли о том, что он делает что нибудь для других, для добродетели, – все, что он делал, было плодотворно: состояние его быстро увеличивалось; соседние мужики приходили просить его, чтобы он купил их, и долго после его смерти в народе хранилась набожная память об его управлении. «Хозяин был… Наперед мужицкое, а потом свое. Ну и потачки не давал. Одно слово – хозяин!»
Одно, что мучило Николая по отношению к его хозяйничанию, это была его вспыльчивость в соединении с старой гусарской привычкой давать волю рукам. В первое время он не видел в этом ничего предосудительного, но на второй год своей женитьбы его взгляд на такого рода расправы вдруг изменился.
Однажды летом из Богучарова был вызван староста, заменивший умершего Дрона, обвиняемый в разных мошенничествах и неисправностях. Николай вышел к нему на крыльцо, и с первых ответов старосты в сенях послышались крики и удары. Вернувшись к завтраку домой, Николай подошел к жене, сидевшей с низко опущенной над пяльцами головой, и стал рассказывать ей, по обыкновению, все то, что занимало его в это утро, и между прочим и про богучаровского старосту. Графиня Марья, краснея, бледнея и поджимая губы, сидела все так же, опустив голову, и ничего не отвечала на слова мужа.
– Эдакой наглый мерзавец, – говорил он, горячась при одном воспоминании. – Ну, сказал бы он мне, что был пьян, не видал… Да что с тобой, Мари? – вдруг спросил он.
Графиня Марья подняла голову, хотела что то сказать, но опять поспешно потупилась и собрала губы.
– Что ты? что с тобой, дружок мой?..
Некрасивая графиня Марья всегда хорошела, когда плакала. Она никогда не плакала от боли или досады, но всегда от грусти и жалости. И когда она плакала, лучистые глаза ее приобретали неотразимую прелесть.
Как только Николай взял ее за руку, она не в силах была удержаться и заплакала.
– Nicolas, я видела… он виноват, но ты, зачем ты! Nicolas!.. – И она закрыла лицо руками.
Николай замолчал, багрово покраснел и, отойдя от нее, молча стал ходить по комнате. Он понял, о чем она плакала; но вдруг он не мог в душе своей согласиться с ней, что то, с чем он сжился с детства, что он считал самым обыкновенным, – было дурно.
«Любезности это, бабьи сказки, или она права?» – спрашивал он сам себя. Не решив сам с собою этого вопроса, он еще раз взглянул на ее страдающее и любящее лицо и вдруг понял, что она была права, а он давно уже виноват сам перед собою.
– Мари, – сказал он тихо, подойдя к ней, – этого больше не будет никогда; даю тебе слово. Никогда, – повторил он дрогнувшим голосом, как мальчик, который просит прощения.
Слезы еще чаще полились из глаз графини. Она взяла руку мужа и поцеловала ее.
– Nicolas, когда ты разбил камэ? – чтобы переменить разговор, сказала она, разглядывая его руку, на которой был перстень с головой Лаокоона.
– Нынче; все то же. Ах, Мари, не напоминай мне об этом. – Он опять вспыхнул. – Даю тебе честное слово, что этого больше не будет. И пусть это будет мне память навсегда, – сказал он, указывая на разбитый перстень.
С тех пор, как только при объяснениях со старостами и приказчиками кровь бросалась ему в лицо и руки начинали сжиматься в кулаки, Николай вертел разбитый перстень на пальце и опускал глаза перед человеком, рассердившим его. Однако же раза два в год он забывался и тогда, придя к жене, признавался и опять давал обещание, что уже теперь это было последний раз.
– Мари, ты, верно, меня презираешь? – говорил он ей. – Я стою этого.
– Ты уйди, уйди поскорее, ежели чувствуешь себя не в силах удержаться, – с грустью говорила графиня Марья, стараясь утешить мужа.
В дворянском обществе губернии Николай был уважаем, но не любим. Дворянские интересы не занимали его. И за это то одни считали его гордым, другие – глупым человеком. Все время его летом, с весеннего посева и до уборки, проходило в занятиях по хозяйству. Осенью он с тою же деловою серьезностию, с которою занимался хозяйством, предавался охоте, уходя на месяц и на два в отъезд с своей охотой. Зимой он ездил по другим деревням и занимался чтением. Чтение его составляли книги преимущественно исторические, выписывавшиеся им ежегодно на известную сумму. Он составлял себе, как говорил, серьезную библиотеку и за правило поставлял прочитывать все те книги, которые он покупал. Он с значительным видом сиживал в кабинете за этим чтением, сперва возложенным на себя как обязанность, а потом сделавшимся привычным занятием, доставлявшим ему особого рода удовольствие и сознание того, что он занят серьезным делом. За исключением поездок по делам, бо льшую часть времени зимой он проводил дома, сживаясь с семьей и входя в мелкие отношения между матерью и детьми. С женой он сходился все ближе и ближе, с каждым днем открывая в ней новые душевные сокровища.
Соня со времени женитьбы Николая жила в его доме. Еще перед своей женитьбой Николай, обвиняя себя и хваля ее, рассказал своей невесте все, что было между ним и Соней. Он просил княжну Марью быть ласковой и доброй с его кузиной. Графиня Марья чувствовала вполне вину своего мужа; чувствовала и свою вину перед Соней; думала, что ее состояние имело влияние на выбор Николая, не могла ни в чем упрекнуть Соню, желала любить ее; но не только не любила, а часто находила против нее в своей душе злые чувства и не могла преодолеть их.
Однажды она разговорилась с другом своим Наташей о Соне и о своей к ней несправедливости.
– Знаешь что, – сказала Наташа, – вот ты много читала Евангелие; там есть одно место прямо о Соне.
– Что? – с удивлением спросила графиня Марья.
– «Имущему дастся, а у неимущего отнимется», помнишь? Она – неимущий: за что? не знаю; в ней нет, может быть, эгоизма, – я не знаю, но у нее отнимется, и все отнялось. Мне ее ужасно жалко иногда; я ужасно желала прежде, чтобы Nicolas женился на ней; но я всегда как бы предчувствовала, что этого не будет. Она пустоцвет, знаешь, как на клубнике? Иногда мне ее жалко, а иногда я думаю, что она не чувствует этого, как чувствовали бы мы.
И несмотря на то, что графиня Марья толковала Наташе, что эти слова Евангелия надо понимать иначе, – глядя на Соню, она соглашалась с объяснением, данным Наташей. Действительно, казалось, что Соня не тяготится своим положением и совершенно примирилась с своим назначением пустоцвета. Она дорожила, казалось, не столько людьми, сколько всей семьей. Она, как кошка, прижилась не к людям, а к дому. Она ухаживала за старой графиней, ласкала и баловала детей, всегда была готова оказать те мелкие услуги, на которые она была способна; но все это принималось невольно с слишком слабою благодарностию…
Усадьба Лысых Гор была вновь отстроена, но уже не на ту ногу, на которой она была при покойном князе.
Постройки, начатые во времена нужды, были более чем просты. Огромный дом, на старом каменном фундаменте, был деревянный, оштукатуренный только снутри. Большой поместительный дом с некрашеным дощатым полом был меблирован самыми простыми жесткими диванами и креслами, столами и стульями из своих берез и работы своих столяров. Дом был поместителен, с комнатами для дворни и отделениями для приезжих. Родные Ростовых и Болконских иногда съезжались гостить в Лысые Горы семьями, на своих шестнадцати лошадях, с десятками слуг, и жили месяцами. Кроме того, четыре раза в год, в именины и рожденья хозяев, съезжалось до ста человек гостей на один два дня. Остальное время года шла ненарушимо правильная жизнь с обычными занятиями, чаями, завтраками, обедами, ужинами из домашней провизии.
Выл канун зимнего Николина дня, 5 е декабря 1820 года. В этот год Наташа с детьми и мужем с начала осени гостила у брата. Пьер был в Петербурге, куда он поехал по своим особенным делам, как он говорил, на три недели, и где он теперь проживал уже седьмую. Его ждали каждую минуту.
5 го декабря, кроме семейства Безуховых, у Ростовых гостил еще старый друг Николая, отставной генерал Василий Федорович Денисов.
6 го числа, в день торжества, в который съедутся гости, Николай знал, что ему придется снять бешмет, надеть сюртук и с узкими носками узкие сапоги и ехать в новую построенную им церковь, а потом принимать поздравления и предлагать закуски и говорить о дворянских выборах и урожае; но канун дня он еще считал себя вправе провести обычно. До обеда Николай поверил счеты бурмистра из рязанской деревни, по именью племянника жены, написал два письма по делам и прошелся на гумно, скотный и конный дворы. Приняв меры против ожидаемого на завтра общего пьянства по случаю престольного праздника, он пришел к обеду и, не успев с глазу на глаз переговорить с женою, сел за длинный стол в двадцать приборов, за который собрались все домашние. За столом были мать, жившая при ней старушка Белова, жена, трое детей, гувернантка, гувернер, племянник с своим гувернером, Соня, Денисов, Наташа, ее трое детей, их гувернантка и старичок Михаил Иваныч, архитектор князя, живший в Лысых Горах на покое.
Графиня Марья сидела на противоположном конце стола. Как только муж сел на свое место, по тому жесту, с которым он, сняв салфетку, быстро передвинул стоявшие перед ним стакан и рюмку, графиня Марья решила, что он не в духе, как это иногда с ним бывает, в особенности перед супом и когда он прямо с хозяйства придет к обеду. Графиня Марья знала очень хорошо это его настроение, и, когда она сама была в хорошем расположении, она спокойно ожидала, пока он поест супу, и тогда уже начинала говорить с ним и заставляла его признаваться, что он без причины был не в духе; но нынче она совершенно забыла это свое наблюдение; ей стало больно, что он без причины на нее сердится, и она почувствовала себя несчастной. Она спросила его, где он был. Он отвечал. Она еще спросила, все ли в порядке по хозяйству. Он неприятно поморщился от ее ненатурального тона и поспешно ответил.
«Так я не ошибалась, – подумала графиня Марья, – и за что он на меня сердится?» В тоне, которым он отвечал ей, графиня Марья слышала недоброжелательство к себе и желание прекратить разговор. Она чувствовала, что ее слова были неестественны; но она не могла удержаться, чтобы не сделать еще несколько вопросов.
Разговор за обедом благодаря Денисову скоро сделался общим и оживленным, и графиня Марья не говорила с мужем. Когда вышли из за стола и пришли благодарить старую графиню, графиня Марья поцеловала, подставляя свою руку, мужа и спросила, за что он на нее сердится.
– У тебя всегда странные мысли; и не думал сердиться, – сказал он.
Но слово всегда отвечало графине Марье: да, сержусь и не хочу сказать.
Николай жил с своей женой так хорошо, что даже Соня и старая графиня, желавшие из ревности несогласия между ними, не могли найти предлога для упрека; но и между ними бывали минуты враждебности. Иногда, именно после самых счастливых периодов, на них находило вдруг чувство отчужденности и враждебности; это чувство являлось чаще всего во времена беременности графини Марьи. Теперь она находилась в этом периоде.
– Ну, messieurs et mesdames, – сказал Николай громко и как бы весело (графине Марье казалось, что это нарочно, чтобы ее оскорбить), – я с шести часов на ногах. Завтра уж надо страдать, а нынче пойти отдохнуть. – И, не сказав больше ничего графине Марье, он ушел в маленькую диванную и лег на диван.
«Вот это всегда так, – думала графиня Марья. – Со всеми говорит, только не со мною. Вижу, вижу, что я ему противна. Особенно в этом положении». Она посмотрела на свой высокий живот и в зеркало на свое желто бледное, исхудавшее лицо с более, чем когда нибудь, большими глазами.
И все ей стало неприятно: и крик и хохот Денисова, и разговор Наташи, и в особенности тот взгляд, который на нее поспешно бросила Соня.
Соня всегда была первым предлогом, который избирала графиня Марья для своего раздражения.
Посидев с гостями и не понимая ничего из того, что они говорили, она потихоньку вышла и пошла в детскую.
Дети на стульях ехали в Москву и пригласили ее с собою. Она села, поиграла с ними, но мысль о муже и о беспричинной досаде его не переставая мучила ее. Она встала и пошла, с трудом ступая на цыпочки, в маленькую диванную.
«Может, он не спит; я объяснюсь с ним», – сказала она себе. Андрюша, старший мальчик, подражая ей, пошел за ней на цыпочках. Графиня Марья не заметила его.
– Chere Marie, il dort, je crois; il est si fatigue, [Мари, он спит, кажется; он устал.] – сказала (как казалось графине Марье везде ей встречавшаяся) Соня в большой диванной. – Андрюша не разбудил бы его.
Графиня Марья оглянулась, увидала за собой Андрюшу, почувствовала, что Соня права, и именно от этого вспыхнула и, видимо, с трудом удержалась от жесткого слова. Она ничего не сказала и, чтобы не послушаться ее, сделала знак рукой, чтобы Андрюша не шумел, а все таки шел за ней, и подошла к двери. Соня прошла в другую дверь. Из комнаты, в которой спал Николай, слышалось его ровное, знакомое жене до малейших оттенков дыхание. Она, слыша это дыхание, видела перед собой его гладкий красивый лоб, усы, все лицо, на которое она так часто подолгу глядела, когда он спал, в тишине ночи. Николай вдруг пошевелился и крякнул. И в то же мгновение Андрюша из за двери закричал:
