Спитц, Марк

Марк Спитц
Спитц в декабре 2012 года
Личная информация
Полное имя	Марк Эндрю Спитц
Оригинальное имя	Mark Andrew Spitz
Прозвища	Mark The Shark
Дата рождения	10 февраля 1950(1950-02-10) (74 года)
Место рождения	Модесто
Спортивная карьера	1965—1972, 1992
Рост	185 см
Награды и медали Олимпийские игры Золото Мехико 1968 эстафета 4×100 м в/с Золото Мехико 1968 эстафета 4×200 м в/с Серебро Мехико 1968 100 м баттерфляй Бронза Мехико 1968 100 м вольный стиль Золото Мюнхен 1972 100 м баттерфляй Золото Мюнхен 1972 100 м в/с Золото Мюнхен 1972 200 м баттерфляй Золото Мюнхен 1972 200 м в/с Золото Мюнхен 1972 эстафета 4×100 м в/с Золото Мюнхен 1972 комб. эстафета 4×100 м Золото Мюнхен 1972 эстафета 4×200 м в/с Чемпионаты Тихого океана Золото Виннипег 1967 100 м баттерфляй Золото Виннипег 1967 200 м баттерфляй Золото Виннипег 1967 эстафета 4×100 м в/с Золото Виннипег 1967 эстафета 4×200 м в/с Золото Виннипег 1967 комб. эстафета 4×100 м

Марк Эндрю Спитц (англ. Mark Andrew Spitz, род. 10 февраля 1950 года в Модесто, Калифорния, США) — американский пловец еврейского происхождения, один из пяти 9-кратных олимпийских чемпионов в истории спорта (наряду с Пааво Нурми, Ларисой Латыниной, Карлом Льюисом и Усэйном Болтом). Первый человек, завоевавший 7 золотых олимпийских медалей на одних Играх (Мюнхен-1972). Майкл Фелпс превзошёл этот результат и является 23-кратным олимпийским чемпионом, завоевав 8 золотых олимпийских медалей на одних Играх (Пекин-2008).

Достижения Марка Спитца:

• Установил 33 мировых рекорда
• Признавался лучшим пловцом мира в 1969, 1971 и 1972
• Выиграл 5 золотых медалей на Панамериканских играх в 1967
• Выиграл 10 золотых медалей на Маккавейских играх в 1965 и 1969
• В 1985 открывал Маккавейские игры, а в 2005 был знаменосцем сборной США на этих Играх

Спитц ушёл из спорта в 1972 году, в разгар Олимпийских игр 1972 года в Мюнхене в возрасте 22 лет, во время своего триумфального участия в которых смог завоевать рекордное количество золотых медалей на одной Олимпиаде. Марк Спитц увез с собой 7 медалей высшего достоинства (причём все золотые медали были выиграны с мировыми рекордами). Причиной для прекращения участия в олимпийской программе и в большом спорте в целом, послужил террористический акт в разгаре Олимпиады 1972 года, осуществленный палестинскими террористами из группировки «Чёрный сентябрь» и унесший жизни 11 членов израильской олимпийской делегации.

В будущем, его менеджеры хотели сделать из него звезду шоу-бизнеса, но после нескольких попыток выяснилось, что Марк не очень телегеничен и теряется перед камерами.

В 1991 году американский кинорежиссёр и продюсер Бад Гринспен, прославившийся своими документальными фильмами о спорте, предложил Спитцу 1 миллион долларов США, если тот сумеет отобраться в команду США на Олимпийские игры в Барселоне. Под объективами кинокамер Спитц приступил к усердным тренировкам и в возрасте 41 года сумел приблизиться к своим олимпийским результатам 20-летней давности, а на отдельных дистанциях даже превзойти их. Но спорт за 20 лет ушёл далеко вперёд, и Спитц не сумел угнаться за ним (даже Геннадий Пригода, занявший последнее место в финале олимпийского барселонского заплыва на 100 метров вольным стилем, проплыл на секунду быстрее «золотого» результата Спитца в Мюнхене-1972).

В 2006 году Спитц читал закадровый текст в документальном фильме «Неистовство свободы».

См. также

• Список многократных чемпионов Олимпийских игр

Ссылки

• [www.markspitzusa.com/ Официальный сайт Марка Спитца]  (англ.)
• [www.sports-reference.com/olympics/athletes/sp/mark-spitz-1.html Марк Спитц] — олимпийская статистика на сайте Sports-Reference.com (англ.)
• [www.olympic.org/uk/athletes/profiles/bio_uk.asp?PAR_I_ID=20272 Марк Спитц на сайте МОК]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Спитц, Марк

Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.