Споры о дате Пасхи

Споры о дате Пасхи — ряд разногласий и споров о надлежащей дате важнейшего христианского праздника Пасхи. В настоящее время различают несколько исторических периодов этого процесса. Подробности определения даты Пасхи см. в статье Пасхалия.

Связь с ветхозаветной Пасхой

Согласно каноническим Евангелиям, Иисус Христос страдал и умер в дни иудейской Пасхи (см. Песах) и воскрес в первый день седмицы. Расхождения между синоптическими Евангелиями (от Матфея, Марка и Луки) и Евангелием от Иоанна относительно дня Тайной Вечери и казни Христа не являются существенными для пасхалии, так как целью последней является определение даты первого после иудейской Пасхи воскресенья.

В соответствии с Законом Моисея, ветхозаветная Пасха должна совершаться в 14 день месяца нисана (полнолуние этого месяца):

В первый месяц, в четырнадцатый день месяца вечером Пасха Господня; И в пятнадцатый день того же месяца праздник опресноков Господу; семь дней ешьте опресноки. Книга Левит 23:5-6; см. также Исх. 12:1-28, Чис. 9:1-14

Поскольку самые первые христианские общины состояли исключительно из иудеев, то для них было естественно праздновать Пасху ветхозаветную, но вложив в неё новозаветный смысл. По мере распространения христианства традиция праздновать Пасху 14 нисана была воспринята и восточными христианами из язычников. На западе в отношении празднования Пасхи не следовали иудейским традициям. Там считали правильным праздновать воскресение Христово в тот день недели, который был посвящён этому воспоминанию, выбирая эту неделю приблизительно — ту, которая следовала за полнолунием пасхального месяца. С течением времени эти две традиции должны были прийти к конфликту.

Пасхальный спор второго века

Во II веке возник спор о дне праздновании Пасхи между Виктором, епископом Римским, и Поликратом, епископом Эфесским. В Риме праздновали Пасху в день воскресный после 14 нисана согласно преданию, полученному от апостолов Петра и Павла. Христиане Малой Азии, где Поликрат был епископом в Эфесе, разрешали пост и совершали пасху в 14 день (первого весеннего лунного) месяца нисана, в день законной ветхозаветной пасхи, в какой бы день недели это 14 число ни выпадало, согласно преданию, полученному от апостолов Иоанна Богослова и Филиппа. В Риме и в Малой Азии параллельно друг другу собирали поместные церковные соборы, в обоих местах единомысленно полностью подтверждали, что их предание получено от апостолов, только от разных. Виктор формально отлучил епископов и паству Малой Азии за их несогласие с Римом. К счастью, епископ Лионский Ириней выступил посредником и миротворцем в этом споре и сумел убедить Виктора не нарушать мира церковного и привёл в пример двух предшественников Виктора и Поликрата, а именно: Аникиту, папу Римского, и Поликарпа, епископа Смирского, которые, несмотря на то, что Рим и Малая Азия праздновали Пасху по-разному, вместе служили Евхаристию и причащались из одной чаши. Мир между поместными церквями был восстановлен, но при этом каждая область церковная осталась при своем апостольском предании.

Первый Вселенский собор

Первый Никейский Собор, известный также как Первый Вселенский Собор, наряду с вопросами об арианской ереси и Символе Веры, рассмотрел вопрос о дате празднования Пасхи. Целью Собора в этом вопросе было установление единства во всем христианском мире. Несмотря на то, что текст постановления Собора не сохранился до наших дней, судить о постановлении о Пасхе мы можем по ряду документов. В 1-м послании отцов Никейского Собора к Церкви Александрийской говорится: «Все наши восточные братья, которые до сих пор не были в согласии с римлянами, с вами, и всеми теми, кто изначала поступает, как вы, будут отныне совершать Пасху в то же время, что и вы».

Константин Великий был решительно настроен против обычая праздновать пасху по примеру иудеев. Он был уверен, что это наносит вред репутации христиан, что иудеи могут сказать, что христиане даже важнейшего своего праздника не могут отпраздновать, не отказавшись от иудейского обычая. Неприемлемость этого обычая Константин доказывал тем, что иудеи иногда праздновали Пасхи дважды в год.

Мы, конечно, не потерпим, чтобы наша Пасха праздновалась в одном и том же году в другой раз. Итак, да размыслит благоразумие вашего преподобия, как худо и неприлично то, что в известное время одни соблюдают пост, а другие совершают пиры, и что после дней Пасхи одни проводят время в празднованиях и покое, а другие держат положенные посты. Посему, божественный Промысел благоволил, чтобы это надлежащим образом было исправлено и приведено к одному порядку, на что, думаю, все согласятся.

Историк, епископ и участник Собора, Евсевий Кесарийский в книге «О Жизни блаженного василевса Константина» пишет:

Для согласного исповедания Веры спасительное празднование Пасхи надлежало совершать всем в одно и то же время. Поэтому сделано было общее постановление и утверждено подписью каждого из присутствовавших. Окончив эти дела, василевс сказал, что он одержал теперь вторую победу над врагом Церкви, и потому совершил победное посвящённое празднество Богу

Поместный Антиохийский собор 341 года в своем первом правиле требует строгого соблюдения решений Первого Вселенского собора о дне празднования Пасхи под страхом отлучения от Церкви и извержения из священнического сана

Две пасхалии

Параллельно друг другу на Востоке и на Западе начали распространяться две пасхалии. Основное отличие было в использовании разных способов определения начала пасхального месяца — на Востоке применяли 19-летний цикл и предполагали 21 марта как день равноденствия, в Риме использовали 84-летний цикл и днем равноденствия считалось 25 марта. Это приводило к тому, что иногда Пасха праздновалась в разных общинах с разницей в месяц. Положение осложнялось тем, что во многих регионах Западной империи использовались не римские таблицы, а местные способы расчета.

Ситуация вызывала определенные неудобства и была причиной споров о правильной дате, в ходе которых сторонники того или иного способа расчета не раз апеллировали к пасхальным чудесам, доказывающим, по их утверждению, верность избранного ими дня. В первой половине VI века, когда очередные римские пасхальные таблицы подходили к концу, римский аббат Дионисий Малый по поручению папы римского Иоанна I составил новые пасхальные таблицы на основе александрийских расчетов, объединив таким образом восточный и западный способы расчета пасхального дня. Таблицы Дионисия были составлены на 95 лет, но впоследствии были продолжены на неопределенный срок.

Со временем таблицы Дионисия были приняты на всей территории бывшей Западной империи. Процесс был постепенный и шёл на протяжении нескольких столетий; ещё в VIII веке в отдельных районах пользовались местными таблицами.

На Востоке единая александрийская пасхалия была принята также не сразу. Ещё до Никейского собора была создана, по всей видимости, первая пасхалия александрийским учёным Анатолием, епископом Лаодикии Сирийской (3-я четверть III в.) на 19 лет, то есть на один круг луны. Позднее, после Первого Никейского собора, стали появляться пасхалии на 95 лет = 19 лет × 5. Примерами таких 95-летних циклов являются пасхалии, составленные Тимофеем Александрийским (на 380—479 гг.), Кириллом Александрийским (на 437—531 гг.) на Востоке, и Дионисием Малым (на 532—626 гг.) на Западе. Кроме того на Востоке Феофил патриарх Александрии разработал пасхальный цикл на 418 лет (22 цикла по 19 лет) для римского императора Феодосия. Следующим шагом было создание цикла на 532 года = 19 лет (цикл луны) × 28 лет (цикл солнца), получившего наименование Великого индиктиона. Великий индиктион замечателен тем, что с периодом 532 года пасхальные полнолуния выпадают не только на те же даты юлианского календаря, но и на те же дни недели, и, следовательно, повторяются даты Пасхи. Первым на Западе составил пасхальную таблицу на 532 года Викторий Аквитанский. Параллельно на Востоке и на Западе пользовались разными Великими индиктионами и разными пасхалиями.

Спор о праздновании Пасхи на соборе в Уитби

В 664 году в Уитби, в Англии, на церковном соборе в присутствии короля, произошёл ещё один спор о праздновании Пасхи между архиепископом Вильфридом и местным настоятелем двойного монастыря Колманом. Местное населения острова в большинстве праздновало Пасху согласно своей древней пасхалии, хотя и в воскресенье, но в период с 14 по 22 день Луны. В Риме, который представлял Вильфрид, и на южном побережье Великобритании праздновали Пасху с 15 по 21 день Луны. Вследствие этой разницы в праздновании Пасхи в отдельные годы одни жители постились, а у других было разрешение «на вся». Решающим на соборе было мнение о том, что Римская пасхалия восходит к первоверховному апостолу Петру, и мнение Вильфрида было принято соборно.

Утверждение постановления отцов Первого Вселенского собора о едином дне праздновании Пасхи во всем христианском мире

С середины VI века до середины VIII века Римские папы были в зависимом положении от императоров Константинопольских, нередко императоры просто назначали пап на Римский престол, поэтому греческое влияние было особенно сильным в это время. При папе Иларе в 465 г. был принят 19-летний цикл, изобретённый в 457 г. Викторием Аквитанским, где устранена была значительная часть разностей между римским и александрийским счислением. Но конец разногласию положен был в VI в., когда (525 г.) римский аббат Дионисий Малый ввел александрийский 19-летний цикл. В 531 г. оканчивался канон Кирилла Александрийского. Дионисий, повторив последние 19 лет канона, продолжил его до 626 г. и при этом предложил летосчисление от Рождества Христова. Цикл Дионисия тогда же был принят в Риме и Италии; в 589 г. введен в Испании. Но Галлия до Карла Великого держалась цикла Виктория; в Британии даже следовали прежнему 84-летнему циклу. После принятия христианства, англосаксами был принят Дионисиев цикл, и между ними и бриттами возникли пасхальные споры (см. «Спор о праздновании Пасхи на соборе в Уитби»), которые Колумбан (†597) перенёс и в Галлию. Лишь в 729 г. большинство старобританских христиан приняло цикл Дионисия. В отдельных уголках Британии 84-летний цикл просуществовал до начала IX в. В VIII веке александрийскую пасхалию целиком приняла Римская Церковь и весь христианский мир стал праздновать Пасху каждый год в один и тот же день. Великие индиктионы отсчитываются от сотворения мира в византийской традиции — 5508 год до Р. Х. В 877 начался 13-й великий индиктион. Сейчас идёт 15-й, начавшийся в 1941 году.

Средние века

Толкования александрийской пасхалии в средневековье

Александрийская пасхалия построена на ограничениях, которые называет в своей Алфавитной Синтагме Матфей Властарь:

Четыре ограничения положены для нашей Пасхи, которые требуются необходимо. Два из них узаконяет Апостольское правило (7-е) и два получили начало из ненаписанного предания. Первое — мы должны совершать Пасху после весеннего равноденствия; второе — совершать не в один день с иудеями; третье — не просто после равноденствия, но после первого полнолуния, имеющего быть после равноденствия; четвёртое — и после полнолуния не иначе, как в первый день седмицы по иудейскому счету. Поэтому, чтобы сии четыре ограничения соблюдались равно мудрыми и простыми, и чтобы христиане по всей вселенной праздновали Пасху в одно время, не имея притом нигде надобности в особых астрономических вычислениях, -отцы составили канон и предали Церкви, без нарушения сказанных ограничений. Составлен же ими этот канон так: начиная с 6233-го по 6251-й год от сотворения мира они взяли 19 лет и вычислили в каждый из них первое после весеннего равноденствия полнолуние. Изданные собственно у нас таблицы показывают ясно, что когда отцы делали это вычисление, солнце стояло в знаке равноденствия 21-го марта.

Пасхалистические и календарные традиции средневековой Руси

Календарный трактат Кирика Новгородца

Замечательным памятником пасхалистических расчетов в средневековой Руси является трактат средневекового математика, церковного писателя и летописца Кирика Новгородца, написанный около 1136 года. Полное название трактата «Кирика диакона и доместика новгородского Антоньева монастыря учение им же ведати человеку числа всех лет». «Учение о числах» считается древнейшим русским научным — математическим и астрономическим — трактатом, посвящённым проблемам летосчисления. Кирик Новгородец систематизировал известные ему способы подсчёта лет, месяцев, дней и часов, привёл теоретические основы для календарного счёта. Также даются сведения о соотношении лунного и солнечного календарей. Возможно трактат являлся «учебником» для интересующихся летосчислением или пособием для составителей пасхальных таблиц.

Пасхалии Агафона

Так как исчисления такого рода не простирались далее седьмой тысячи лет от сотворения мира, то в начале XV века появилось суеверное ожидание, что с окончанием седьмой тысячи наступит и конец света. Для того, чтобы положить конец суеверным толкам, в сентябре 1491 года (7000 год от сотворения мира) был созван собор под председательством митрополита Зосимы, на котором определили написать пасхалию на восьмую тысячу лет. Сам Зосима составил пасхалии на 20 лет, а в дальнейшем поручил это занятие новгородскому архиепископу Геннадию, который, в свою очередь, составил пасхалии на 70 лет. В 1539 году пасхалии на 532 года под названием «Великий Миротворный Круг» составил новгородский священник Агафон.

Пятиперстная пасхалия

В средневековой Руси был разработан оригинальный и остроумный метод проведения календарных и пасхалистических расчетов, основанный на использовании пальцев рук, получивший название «Вруцелета» («Рука Иоанна Дамаскина»).

Новая григорианская пасхалия и новые пасхальные споры

День весеннего равноденствия и пасхальные полнолуния в пасхалии являются не реальными астрономическими событиями, а величинами календарными и расчётными. За день весеннего равноденствия в пасхалии принято 21 марта. Однако астрономическое равноденствие по юлианскому календарю смещается в среднем на одни сутки за 128 лет в сторону зимы. Пасхальные полнолуния рассчитываются по Метонову циклу, который декларирует повторение дат фаз Луны с периодичностью 19 лет. Этот цикл тоже неточен — в александрийской пасхалии расчётные фазы Луны отстают относительно истинных на сутки за 310 лет.

К XVI веку разница между астрономическим и календарным днями весеннего равноденствия уже равнялась 10 суткам, а пасхальные полнолуния происходили на 3-4 дня позже астрономических. Ситуация вызывала определенную неловкость, и в Западной Европе предлагались различные варианты её разрешения.

Предыстория реформы

Византия

Неточность юлианского календаря и александрийской пасхалии, смещение астрономического весеннего равноденствия по отношению к 21 марта и отставание расчётной 14-й Луны от истинного полнолуния, была замечена Никифором Григорой, византийским историком и астрономом XIV века. В 1326 году Григора докладывал результаты своих астрономических исследований императору Андронику II и предлагал реформу календаря аналогичную григорианской. Однако, император отказался от её проведения, справедливо предполагая большие организационные трудности, возможные волнения и церковный раскол.

В 1373 году византийский математик и астроном, ученик Григоры, Исаак Аргир, указывал на неточность юлианского календаря и александрийской пасхалии. Однако, он полагал проведение реформы бесполезным, так как был глубоко уверен в предстоящем через ближайшие 119 лет конце света. В те времена считалось, что существование материального мира ограничено 7000 лет, а в 1492 году от Р. Х. как раз исполнялось 7000 лет от сотворения мира.

Григорианская реформа

В 1582 году Римско-католическая Церковь при папе Григории XIII произвела реформу календаря и пасхалии (см. григорианский календарь). Григорианская пасхалия является более точной астрономически (требование «в первый воскресный день после первого полнолуния после весеннего равноденствия» всегда соблюдается), но более сложной, чем александрийская.

Автором проекта нового календаря и пасхалии был Алоизий Лилий, итальянский врач, астроном, философ и хронолог, а практическая реализация была поручена Христофору Клавию, немецкому математику и астроному.

Григорианская календарная реформа проходила в обстановке противостояния Римско-католической церкви и Православия, а также борьбы с нарождающимся Протестантизмом. Страны, где доминировала католическая церковь, перешли на григорианский календарь и пасхалию в течение 1582-83 годов. В протестантских странах реформа вызвала резко критическое отношение, однако по прошествии времени протестантские церкви постепено перешли на григорианский метод определения даты Пасхи.

В 1583 году Римский папа Григорий XIII направил Константинопольскому патриарху Иеремии II посольство с предложением перейти на григорианский календарь. Константинопольский собор 1583 года, признав неточность юлианского календаря, тем не менее, отверг предложение как не соответствующее канонам святых Соборов, а последователи григорианского календаря, были преданы анафеме. В частности, в правиле собора говорится:

Кто не следует обычаям Церкви и тому, как приказали семь святых Вселенских соборов о святой Пасхе и месяцеслове и добре законоположили нам следовать а желает следовать григорианской пасхалии и месяцеслову, тот с безбожными астрономами противодействует всем определениям св. соборов и хочет их изменить и ослабить — да будет анафема

Большинство православных церквей продолжает пользоваться александрийской пасхалией, обосновывая это в частности тем, что григорианская Пасха иногда происходит прежде еврейской, что противоречит Церковному Преданию (христианская Пасха должна быть после ветхозаветной, то есть после 14 нисана). Григорианской пасхалией пользуется только православная церковь Финляндии с 1923 года, в которой по этой причине произошёл раскол.

XVII—XIX век

В течение последующих трёх веков: XVII, XVIII и XIX целый ряд Вселенских Патриархов решительно высказывались против григорианского календаря и, оценивая его в духе соборного постановления Патриарха Иеремии II, увещевали Православным избегать его.

Так, нижеследующие Патриархи: Кирилл I, занимавший вселенский престол шесть раз и приявший в 1639 г. страдальческую кончину; Парфений I, в 1639—1644 г. г.; Калиник II: 1688—1693, 1694—1702; Паисий II: 1726—1733; Кирилл V: 1748—1757 г. г.; Агафангел: 1826—1830 ; Григорий VI: 1835—1840, 1867—1871 ; и Анфим VI: 1845—1848, 1855, — порицали римское счисление, как враждебное Православному Востоку, расценивая это новшество в духе Патриарха Иеремии II.

Патриарх Калиник II совместно с Антиохийским Патриархом Афанасием (1686—1728) разъясняли Антиохийской пастве, что празднование Пасхи одновременно с латинянами есть отречение от установления Православной Церкви о постах и применение уставов церкви римской, — есть измена Православию и отступление от святоотеческих заветов, гибельное для чад Православной Церкви. Поэтому всякий истинный христианин должен быть твёрд в установлениях Православной Церкви и обязан праздновать Пасху и соединенные с нею праздничные дни и церковные времена применительно к практике Православного Востока, а не инославного Запада, чуждого нам по вере.

С большим запрещением было окружное послание Патриарха Кирилла V, в 1756 году, в котором говорится, что тот, кто следует неботаиннику Павлу, рёкшему в своем послании к Галатам, в главе 1-й, стих 8-й: «но и аще мы, или ангел с небесе благовестит вам паче, еже благовестихом вам, анафема да будет», — таковые, — «иерей ли, мирянин ли, то да будет отлучен от Бога, проклят и по смерти да не растлеется и пребудет в вечных муках… Да наследуют таковые проказу Гиезия и удавление Иуды, да будет на земле, как Каин, иже стеня и трясыйся и гнев Божий да будет на главе их и участь их будет с предателем Иудою и с богоборцами Иудеями… Ангел Божий да преследует их мечем во вся дни жизни их и да подлежат они всем проклятиям Патриархов и Соборов, под вечным отлучением и в муках огня вечного. Аминь. Да будет!»

В 1827 году Патриарх Агафангел отклонил предложение русских учёных о реформе церковного календаря.

В 1848 году Патриарх Анфим VI, совместно с прочими Восточными Патриархами: Александрийским Иерофеем, Антиохийским Мефодием и Иерусалимским Кириллом II, в окружном послании Единыя Кафолическия Церкви, обращенным ко всем Православным Христианам, свидетельствует:

«У нас ни Патриархи, ни Соборы никогда не могли ввести что-нибудь новое, потому что хранитель благочестия у нас есть само тело Церкви, то есть самый народ, который всегда желает сохранить веру свою неизменною и согласною с верою отцев своих… Да держим исповедание, которое приняли от таковых Мужей, Святых Отцев, да отвращаемся всякого новшества, как внушения диавольского,… на что если бы кто-либо дерзнул или делом, или советом, или помышлением, — таковый отрекся уже от веры Христовой, уже добровольно подвергся вечной анафеме за хулу на Духа Святаго, якобы не совершенно глаголавшего в Священном Писании и во Вселенских Соборах».

Архиепископ Феофан Полтавский и Переяславский писал по этому поводу: «В соответствии с этим, на протяжении трёх веков, со времени римской реформы календаря, главы Церквей, как Патриархи, отвергали реформу календаря (в Палестине, Сирии, Египте, Архиепископы Кипра и т. д.), охраняя свои паствы путём посланий и грамот, разъясняли им истинное значение Григорианского календаря, оттеняя его связь с целым рядом новаторских измышлений папства.»

XX век

Вопрос о календаре решался на Поместном соборе Православной российской церкви (1917—1918). В результате был принят «Проект Соборного Деяния по вопросу о календаре», в котором сказано: «Будучи непригоден для целей исторических, григорианский календарь не удовлетворяет и требованиям астрономическим. Так, ещё в 60-х годах прошлого века предложен стиль, по которому в течение 128 лет должен быть 31 високос. По этому стилю ошибка в вычислении годов в течение тысячи лет не может стать более часа. К этому летосчислению можно приспособить православную пасхалию. Григорианский календарь, являясь исторически вредным, оказывается астрономически ненужным. Введение григорианского календаря в разных странах осуществлялось далеко не мирным путём, и у нас в Западной Руси велась борьба из-за стилей в течение целых столетий. Православные славяне всегда стояли за стиль юлианский…На основании изложенных соображений, Правовой и Богослужебный Отделы в соединенном заседании постановили: 1) в течение 1918 года Церковь в своем обиходе будет руководствоваться старым стилем, 2) поручить Богослужебному Отделу разработать в подробностях дело применения стилей во всей жизни Церкви.»

В 1923 году в Константинополе проходило «Всеправославное» совещание, которое одобрило проект т. н. новоюлианского календаря. Относительно пасхалии совещание приняло определение, отменяющее вычисления по какому-либо циклу, и предписывающее совершать Св. Пасху в первое воскресенье после 1-го полнолуния, следующего за весенним равноденствием, которое определяется астрономически для Иерусалимского меридиана. Несмотря на критику решений совещания, большинство поместных православных церквей, за исключением Русской, Иерусалимской, Грузинской, Сербской, РПЦЗ, монастырей Афона, а также старостильных церквей, приняло новоюлианский календарь, совпадающий с григорианским до 2800 года. При этом определение дня Пасхи по непосредственным астрономическим данным не нашло практического применения и александрийская пасхалия осталась в силе. Новоюлианский календарь, также был формально введён патриархом Тихоном для употребления в Русской православной церкви 15 октября 1923 года. Однако это нововведение, хотя и было принято практически всем духовенством, вызвало несогласие в Церкви (храмы просто опустели, большинство прихожан перестали в них ходить), поэтому уже 8 ноября 1923 года патриарх Тихон распорядился «повсеместное и обязательное введение нового стиля в церковное употребление временно отложить». Введение новоюлианского календаря привело к расколу и образованию старостильных церквей, которые прекратили евхаристическое общение с новостильными.

Вновь вопрос о церковном календаре встал на совещании Глав и Представителей автокефальных Православных Церквей в 1948 г. в Москве.(Константинопольская, Александрийская, Иерусалимская, РПЦЗ, а также старостильные церкви в совещании не участвовали). Совещанием было вынесено официальное постановление, касающееся календарной проблемы, согласно которому для всего православного мира обязательно совершать праздник Святой Пасхи только по старому (юлианскому) стилю, согласно александрийской пасхалии.

На всеправославном совещании, собранном в 1976 по инициативе Всемирного совета церквей (ВСЦ) в Шамбези, в числе прочих обсуждался и вопрос о календаре. По решению этого совещания год спустя была созвана конференция специалистов (астрономов, историков, канонистов) и пастырей для обстоятельного изучения вопроса датировки Пасхи. Конференция сформулировала следующие выводы:

астрономически точное вычисление даты Пасхи зависит от точного определения весеннего равноденствия и следующего за ним полнолуния, по иерусалимскому меридиану, а также воскресенья после этого полнолуния. Это вычисление находилось бы в полном соответствии с буквой и духом определений I Никейского Вселенского Собора относительно времени празднования Пасхи между нынешним церковным определением даты Пасхи и научными астрономическими вычислениями имеются некоторые различия, а именно: пасхалическое равноденствие отстоит на 13 дней от астрономического, и пасхалическое полнолуние отстоит на 5 дней от действительного астрономическое определение даты Пасхи не зависит от специального календаря или каких-либо формул, но основывается на точных наблюдениях и астрономических расчетах при точном соблюдении астрономических расчетов дата Пасхи приходится после даты Пасхи иудейской, если вычислять последнюю на основе практики, существовавшей в эпоху I Вселенского Собора.

Наряду с «астрономическим» методом определения даты Пасхи исполнительным комитетом ВСЦ выдвигалось иное предложение: установить празднование Пасхи в воскресный день, следующий за второй субботой в апреле месяце по григорианскому календарю.

Предполагалось, что все эти предложения и результаты обсуждений будут рассмотрены Всеправославным собором. Однако, такой собор до сих пор не созывался. В настоящее время научно-богословская дискуссия по вопросу календаря и пасхалии практически не ведётся. В 1997 году Священный Синод РПЦ вынес следующее постановление:

Свидетельствовать, что в нашей церковной и общественной среде юлианский календарь (старый стиль) отождествляется с частью национальной духовной традиции, приверженность которой стала нормой религиозной жизни миллионов людей. В связи с этим ясно заявить, что вопрос об изменении календаря в нашей Церкви не стоит.

См. также

Пасхалия
Пасха
Григорианский календарь
Юлианский календарь

Литература

История пасхалии

• Пасха // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [khazarzar.skeptik.net/books/bolotov/32.htm Болотов В. В. Лекции по истории Древней Церкви. Том III, глава V. Споры о времени празднования пасхи]
• [www.antipapism.kiev.ua/index.php?mid=2&f=reed&bid=25&tid=425 Болотов В. В. александрийская пасхалия: логика и эстетика.]
• [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/klim2/index.php Климишин И. А. Календарь и хронология. Издание 3-е, перераб. и доп. — М.: Наука. ГРФМЛ, 1990.]
• [bookre.org/reader?file=1114084&pg=2 Mosshammer, Alden A. The Easter Computus and the Origins of the Christian Era. Oxford: Oxford University Press, 2008. ISBN 0-19-954312-7.]
• Голубинский Д. Ф. О времени празднования Пасхи у христиан Востока и Запада Богословский вестник, 2 № 4(1892) 16 Страницы: 73-88
• [www.sedmitza.ru/data/844/987/1234/Vest2_131-156.pdf Кузенков П. В. Календарно-пасхалистические традиции в Византии и на Руси в XI—XII вв.: Сопоставление календарных трактатов Михаила Пселла (1092 г.) и Кирика Новгородца (1136 г.) Глава книги: Вестник церковной истории. 2006. № 2]
• [relig-library.pstu.ru/modules.php?name=1027 Творения святого Епифания Кипрского. Ч. 4.стр.260]
• Михаил Пселл «Труд блаженейшего Пселла о годовом движении, кругах солнца и луны, о затмениях и нахождениях Пасхи.»
• [archive.org/stream/chroniconpascha01dindgoog#page/n11/mode/2up Chronicon paschale т.1. 1832 г.]
• [archive.org/stream/chroniconpascha02dindgoog#page/n219/mode/2up Chronicon paschale т.2. 1832 г.]
• [kniga-besplatno.ru/book/пасхальная-хроника/ «Пасхальная хроника», в переводе Самуткиной]
• [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Byzanz/IV/340-360/Athanasios_Veliky/frameprazd_posl_1.htm Афанасий Великий Праздничные послания. Текст воспроизведен по изданию: Творения иже во святых отца нашего Афанасия Великого. Том 3. Свято-Троицкая Сергиева лавра. 1903]
• [www.bluewaterarts.com/calendar/NewInterGravissimas.htm Inter Gravissimas Булла Папы Григория XIII о введении нового календаря и пасхалии]

Еврейский календарь

• Календарь // Еврейская энциклопедия Брокгауза и Ефрона. — СПб., 1908—1913.
• [bookre.org/reader?file=1199939&pg=1 Stern, Sacha, Calendar and Community: A History of the Jewish Calendar Second Century BCE — Tenth Century CE, Oxford University Press, Oxford, 2001.]
• [relig-library.pstu.ru/modules.php?name=2127 Талмуд. Мишна и Тосефта (в 7 т.). Т. 2. Кн. 3-4. Моэд. стр.176 Трактат Песахим (Пасха)]

Календарный вопрос

• [web.archive.org/web/20060217083553/p-blagovest.narod.ru/Reading/Reading-11/Voronov-K01.htm Ливерий Воронов Календарная проблема. Её изучение в свете решения Первого Вселенского Собора о пасхалии и изыскание пути к сотрудничеству между Церквами в этом вопросе]
• [www.gumer.info/bogoslov_Buks/Life_church/Hulap_Reforma_kalendars.php Хулап В. Ф. Реформа календаря и пасхалии: история и современность.]
• [vaysburd.narod.ru/ Дмитрий Вайсбурд Дискуссия о церковном календаре в РПЦ в XX веке. Итоговая работа на соискание степени бакалавра богословия. Свято-Филаретовская Московская высшая православно-христианская школа Москва 2001.]
• [lib.pravmir.ru/library/readbook/2309 Д. П. Огицкий Канонические нормы православной пасхалии и проблема датировки Пасхи в условиях нашего времени.]
• [lib.pravmir.ru/library/readbook/2309 А.Чхартишвили Наши календари. Почему русская церковь живёт по старому стилю.]
• [lib.pravmir.ru/library/readbook/2309 А. И. Георгиевский О церковном календаре.]
• [lib.pravmir.ru/library/readbook/2309 Архиепископ Серафим (Соболев) О новом и старом стиле.]
• [lib.pravmir.ru/library/readbook/2309 Прот. Владислав Цыпин О календарных спорах и церковных канонах.]
• [ebooks.ucoz.com/beseda/zlatev-kalendarat.pdf Календарът и пасхалията на фона на историята книга на Злати Златев]
• [www.pagez.ru/jc/ Церковный календарь: подборка литературы о календаре и пасхалии на православном сайте «pagez.ru»]

</div>

Отрывок, характеризующий Споры о дате Пасхи

– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.


Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной защите Москвы), Пьер встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаетесь? Ах, как это хорошо!» – в голове его мелькнула мысль, что действительно хорошо бы было, даже ежели бы и взяли Москву, ему остаться в ней и исполнить то, что ему предопределено.
На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не отставать ни в чем от них, ходил с народом за Трехгорную заставу. Но когда он вернулся домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя, остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного Наполеона.
Пьер знал все подробности покушении немецкого студента на жизнь Бонапарта в Вене в 1809 м году и знал то, что студент этот был расстрелян. И та опасность, которой он подвергал свою жизнь при исполнении своего намерения, еще сильнее возбуждала его.
Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25 го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое – было то неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, – все это ежели и стоит чего нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.
Это было то чувство, вследствие которого охотник рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой видимой причины и зная, что это будет стоить ему его последних денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела, как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над жизнью.