Спор за залив Нутка

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Спор за залив Нутка — территориальный спор между Великобританией и Испанией, имевший место в конце XVIII века в районе залива Нутка на острове Ванкувер — единственной удобной якорной стоянки у западного побережья современной Канады.





Предыстория

До середины XVIII века северо-западное побережье Северной Америки практически не посещалось европейскими судами, однако затем за этот регион началась борьба между Великобританией, Испанией, Российской империей и Соединёнными Штатами Америки.

Веками Испания претендовала на всё тихоокеанское побережье обеих Америк. Основаниями для этих притязаний служили булла Inter caetera, выпущенная папой Александром VI в 1493 году, и Тордесильясский договор 1494 года. В 1513 году Васко Нуньес де Бальбоа пересёк Панамский перешеек и объявил берег Тихого океана владением испанской короны.

Со временем в публичном международном праве развились новые концепции прав на территории: «доктрина открытия» и «эффективное владение». Испания заявила приоритет в открытии северо-западного побережья Америки, ссылаясь на путешествия Хуана Родригеса Кабрильо 1542 года, Бартоломе Ферреро 1543 года и Себастьяна Вискаино 1602—1603 годов. Однако ни одно из этих путешествий не пересекало 44-й параллели, и у испанцев не было постоянных поселений севернее Мексики.

Когда в середине XVIII века русские первопроходцы начали осваивать Аляску и установили там торговые посты, Испания основала военно-морскую базу в Сан-Бласе, откуда стала посылать исследовательские экспедиции на северо-запад. Эти путешествия, долженствующие подкрепить испанские притязания на основе «доктрины открытия», были подкреплены основанием поселений в Верхней Калифорнии. Начиная с 1774 года Испания отправляла экспедиции в районы Канады и Аляски, и в 1775 году испанские первопроходцы достигли залива Букарели-Бэй.

Англичанин Джеймс Кук исследовал северо-западное побережье Америки в 1778 году. Его журналы, опубликованные в 1784 году, вызвали интерес к перспективам торговли пушниной в этом регионе. В 1785 году там побывал британский торговец Джеймс Ханна, и новости о том, какую прибыль он получил, продав купленную там пушнину в Китае, разожгла аппетит у многих британских искателей наживы. Впоследствии факт посещения Куком залива Нутка был использован Великобританией для подкрепления своих притязаний на регион, несмотря на то, что тот не выдвигал на него формальных претензий. Испания ответила на это цитированием судового журнала Хуана Хосе Переса Эрнандеса, который бросил якорь в заливе Нутка в 1774 году.

Одним из первых британских торговцев пушниной в том регионе был Джон Миэс. После неудачного путешествия на Аляску в 1786—1787 годах, Миэс вернулся на американский Северо-Запад в 1788 на судне «Felice Adventurero», сопровождаемый «Iphigenia Nubiana» под командованием Уильяма Дугласа. Суда были зарегистрированы в Макао и несли португальский флаг, так как британская торговля на Дальнем Востоке могла осуществляться только через Ост-Индскую компанию.

Миэс впоследствии заявил, что Маквинна — вождь народа нутка — продал ему за несколько пистолей и некоторые товары участок земли на побережье залива Нутка, и что на этой земле было возведено несколько построек. Эти заявления стали краеугольным камнем британской позиции во время Нуткинского кризиса. Испания резко отвергла все эти заявления, и истинное положение вещей никогда не было выяснено. Однако если с землёй и строениями вопрос является спорным, то нет никакого сомнения, что люди Миэса и бывшие с ними китайские работники построили шлюп «North West America». Он был спущен на воду в сентябре 1788 года, это был первое неиндейское судно, построенное на американском Северо-Западе. В конце лета — начале осени 1788 года Миэс и три корабля отплыли из Америки обратно.

Зиму 1788—1789 Миэс провёл в Гуанчжоу, где вместе с рядом других людей, среди которых были Джон Генри Кокс и Дэниэл Бил, создал партнёрство под названием «Associated Merchants Trading to the Northwest Coast of America» и запланировали отправить в 1789 году на северо-западное побережье Америки больше кораблей. Объединение компаний по торговле пушниной Миэса и Этчеса (Компания пролива Короля Георга) привело к тому, что общее командование экспедицией взял на себя Джеймс Колнетт. Колнетту было поручено в 1789 году основать постоянный торговый пост на побережье залива Нутка на земле, полученной Миэсом.

В то время, когда британские торговцы пушниной организовывались, испанцы продолжали прилагать усилия по закреплению за собой северо-западного побережья Америки. Поначалу это было связано в основном с русской активностью на Аляске: во время путешествия на Аляску в 1788 году Эстебан Хосе Мартинес Фернандес узнал, что русские намерены создать торговый пост в заливе Нутка. Это, а также возросшая активность британских торговцев в этих местах, привело к решению испанцев закрепить их за собой раз и навсегда. Было решено колонизировать земли по берегам залива Нутка, а в перспективе испанцы планировали установить и поддерживать свой контроль над землями вплоть до русских постов в проливе Принца Вильгельма. Вице-король Новой Испании Мануэль Антонио Флорес приказал Мартинесу Фернандесу прибыть в залив Нутка, основать там поселение, построить форт, и сделать очевидным, что Испания формально закрепила эти земли за собой. В 1789 году испанская экспедиция под командой Мартинеса Фернандеса прибыла в залив Нутка, она состояла из военного корабля «La Princesa» (под командованием самого Мартинеса Фернандеса), и транспорта с припасами «San Carlos», которым командовал Гонсало Лопес де Аро. Экспедиция построила поселение, состоявшее из домов, госпиталя и Форта Сан-Мигель.

Нуткинский инцидент

Мартинес Фернандес прибыл в залив Нутка 5 мая 1789 года, где обнаружил три судна: два американских и одно британское, американскими судами были «Columbia Rediviva» и «Lady Washington» (они зимовали в заливе Нутка), британским — «Iphigenia». Британское судно было конфисковано, а его капитан Уильям Дуглас арестован. Несколько дней спустя Мартинес Фернандес отпустил Дугласа и его судно, и велел им убираться и не возвращаться. Дуглас предпочёл последовать совету.

8 июня в залив Нутка прибыло судно «North West America» под командованием Роберта Фантера, и было конфисковано Мартинесом Фернандесом, после чего оно было переименовано в «Santa Gertrudis la Magna» и под командованием Хосе Мария Нарваэса занялось исследованием региона вплоть до залива Хуан-де-Фука (впоследствии Мартинес Фернандес заявлял, что Фантер бросил судно). Мартинес Фернандес снабдил «Iphigenia» припасами и заявил, что «North West America» конфискована в качестве залога, пока компания Миэса не заплатит за припасы.

24 июня перед лицом присутствовавших в заливе британцев и американцев Мартинес Фернандес выполнил формальную процедуру провозглашения суверенитета Испании над северо-западным побережьем Америки.

2 июля прибыли ещё два британских судна — «Princess Royal» и «Argonaut». Первым пришло «Princess Royal», и Мартинес Фернандес велел его капитану Томасу Хадсону возвращаться в Китай. Позднее в тот же день подошёл «Argonaut». Помимо китайских рабочих, «Argonaut» перевозил большое количество различных материалов. Капитан Колнетт заявил, что намеревался построить поселение в заливе Нутка, что Мартинес Фернандес посчитал нарушением испанского суверенитета. После разговора на повышенных тонах Мартинес Фернандес конфисковал судно, арестовав капитана Колнетта, его команду и находившихся на судне рабочих-китайцев.

Мартинес Фернандес использовал китайскую рабочую силу для строительства форта Сан-Мигель и улучшения испанского поселения. «Argonaut» также перевозил материалы для строительство нового корабля, они были использованы испанцами для улучшения «Santa Gertrudis la Magna» после возвращения судна. В конце 1789 года «Santa Gertrudis la Magna» пришло в Сан-Блас, где было демонтировано, его части Франсиско де Элиса в 1790 году доставил назад в залив Нутка, и из них построили судно «Santa Saturnina», на котором Нарваэс в 1791 году исследовал пролив Джорджии.

12 июля Хадсон вернулся к заливу Нутка на судне «Princess Royal». Испанцы расценили это как провокацию и арестовали его.

Обитавшие в тех местах народы Нутка получали выгоду от продажи пушнины британским торговцам, и им не понравилась конфискация британских судов испанцами. 13 июля один из вождей народа нутка — Калликум (сын Маквинны) — пришёл к Мартинесу Фернандесу, находившемуся на борту конфискованного судна «Princess Royal», и в ходе случившегося конфликта Калликум был застрелен испанцами. Опасаясь за свою жизнь, Маквинна бежал подальше от испанцев, уведя с собой своих людей.

14 июля «Argonaut» отплыл в Сан-Блас с испанской командой, Колнетт и британская команда стали пленниками. Две недели спустя за ними последовало судно «Princess Royal», которое эскортировал «San Carlos».

Также занимавшиеся скупкой пушнины американские суда «Columbia Rediviva» и «Lady Washington» пробыли в регионе всё лето, но Мартинес Фернандес их не тронул, несмотря на инструкции не давать судам любых стран действовать в заливе Нутка. Перед тем, как «Columbia Rediviva» отправилась в Китай, на неё посадили команду конфискованного британского судна «North West America».

Позднее в регион прибыли ещё два американских судна. «Fair American» капитана Томаса Хампфри Меткалфе было конфисковано Мартинесом Фернандесом сразу по прибытии, а «Eleanora», которым командовал его отец Саймон Меткалфе, сумело в последний момент сбежать.

29 июля 1789 года из Сан-Бласа прибыл испанский транспорт «Aranzazu», который привёз приказ вице-короля Флореса об эвакуации залива Нутка к концу года. К концу октября в заливе Нутка не осталось ни одного испанца. В конце 1789 года Флореса на посту вице-короля Новой Испании заменил Хуан Висенте де Гуэмес, который решил, что нужно продолжить испанскую оккупацию залива Нутка и вообще северо-западного побережья Америки. Мартинес Фернандес, бывший фаворитом Флореса, теперь стал козлом отпущения, и новым испанским главнокомандующим в том районе стал командующий военно-морской базой в Сан-Бласе Хуан Франсиско де ла Бодега-и-Куадра. Была организована новая экспедиция, и в начале 1790 года залив Нутка вновь заняли испанские силы, которыми командовал Франсиско де Элиса.

Нуткинский кризис

Вести о событиях в заливе Нутка достигли Лондона в январе 1790 года. Британский премьер-министр Уильям Питт-младший заявил, что подданные Британской короны имеют право торговать на любой испанской территории. Так как испанские законы говорили другое, то это лишь обострило ситуацию.

В апреле 1790 года в Англию прибыл Джон Миэс, и подтвердил различные слухи — в частности, заявив, что он купил землю у народа Нутка ещё до прибытия Фернандеса. В мае вопрос обсуждался в Палате общин, и Королевский флот начал готовиться к войне. Испании был предъявлен ультиматум.

Ключевой в этом конфликте оказалась роль Франции. Так как и Испанией, и Францией правили короли из семейства Бурбонов, то они были союзниками, и объединённый франко-испанский флот представлял бы серьёзную угрозу британскому флоту. Хотя в июле 1789 года во Франции и случилась революция, но Людовик XVI всё ещё оставался главой государства, которому подчинялись французские вооружённые силы, поэтому в ответ на Нуткинский кризис Франция также мобилизовала свой флот. Однако в конце августа 1790 года ситуация изменилась: приобретавшее всё большую силу Национальное собрание Франции объявило, что Франция не будет воевать. Испании пришлось начать переговоры с целью избежания перерастания конфликта в военные действия. 28 октября 1790 года была подписана первая из Нуткинских конвенций.

Нуткинские конвенции

«Конвенция о заливе Нутка», подписанная в 1790 году, определила общее разрешение кризиса. Конвенция утверждала, что северо-западное побережье Америки является открытым для торговли как для испанцев, так и для британцев, что конфискованные британские суда должны быть возвращены владельцам с выплатой конфискации, а также что британским подданным должна быть возвращена их земля в районе залива Нутка. Последнее требование оказалось трудновыполнимым: испанцы утверждали, что таковой землёй является лишь небольшой клочок, на котором Миэс построил «North West America», а британцы полагали, что Миэс получил от Маквинны весь залив Нутка и земли к югу от него. Ситуацию осложнила смена настроений у народов Нутка: если поначалу они после убийства Калликума были настроены враждебно к испанцам, то постепенно испанским офицерам, размещённым в тех местах, удалось наладить более дружественные отношения.

Переговоры между Великобританией и Испанией относительно деталей «Конвенции о заливе Нутка» прошли в заливе Нутка летом 1792 года. Испанскую сторону на переговорах представлял Хуан Франсиско де ла Бодега-и-Куадра, британскую — Джордж Ванкувер. Несмотря на их хорошие личные взаимоотношения, переговоры шли трудно из-за разницы в позициях сторон. Испанцы желали провести британско-испанскую границу по проливу Хуан-де-Фука, в то время как Ванкувер настаивал на британских правах на реку Колумбия. В итоге переговорщики решили передать вопрос на рассмотрение правительств двух стран.

В 1793 году Великобритания и Испания стали союзниками в войне против Франции, и вопрос о заливе Нутка потерял остроту. 11 января 1794 года было подписано соглашение, в соответствии с которым обе державы согласились покинуть залив Нутка, символически при этом передав испанский пост британцам.

Церемония передачи состоялась 28 мая 1795 года, испанскую сторону при этом представлял генерал Алава, а британскую — лейтенант Томас Пиэс. Пиэс поднял британский флаг, затем спустил его и передал вождю Маквинне, наказав поднимать его в случае приближения каких-либо кораблей.

В соответствии с Нуткинскими конвенциями Великобритания и Испания согласились не устраивать постоянных баз в заливе Нутка, но его дозволялось посещать судам обеих стран. Великобритания и Испания также договорились препятствовать попыткам любой третьей страны провозгласить свой суверенитет над этими местами.

Последствия

Нуткинские конвенции иногда трактуют как отказ Испании от притязаний на северо-западное побережье Америки, но на самом деле такого условия в них не содержалось. Великобритания не получила всего, чего хотела: британским торговцам по-прежнему запрещалось напрямую торговать с Испанской Америкой, северной границы Испанской Америки установлено не было.

В 1819 году по договору Адамса — Оникса Испания передала все свои претензии на северо-западное побережье Соединённым Штатам Америки. США использовали это впоследствии во время спора о границе Орегона, когда англичане в ответ опирались на Нуткинские конвенции. Окончательно вопрос о границе в этих местах был урегулирован Орегонским договором 1846 года.

Напишите отзыв о статье "Спор за залив Нутка"

Ссылки

Отрывок, характеризующий Спор за залив Нутка

– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.


На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]