Спрогис, Иван Яковлевич

Иван Яковлевич Спрогис
Янис Спрогис
Место рождения:	мыза Плявиняс, Лифляндская губерния, Российская империя
Научная сфера:	история, археография, этнография,
Место работы:	Виленский центральный архив древних актов
Альма-матер:	Санкт-Петербургская духовная академия

Ива́н Я́ковлевич Спро́гис (Я́нис Спрогис; 20 июня 1835, мыза Штокмансгоф, Лифляндская губерния, Российская империя — 1916 или 1918, Киев) — российский историк, археограф, этнограф и библиограф латышского происхождения. С 1879 года возглавлял Виленского центрального архива древних актов, участвовал в деятельности Виленской археографической комиссии.

Биография

Родился 20 июня 1835 года на мызе Штокмансгоф в семье бедного латышского крестьянина. Ещё в детстве Яниса семья перешла в православие. Он окончил церковно-приходскую школу, а после Рижское духовное училище и Рижскую духовную семинарию. В 1859 году он был принят Петербургскую духовную академию, где обучался за казённый счёт. В октябре 1861 года Иван Спрогис был отчислен из академии. Он был обвинён в организации происходивших в академии студенческих волнений, но свою вину отрицал. Вернувшись в Ригу, Спрогис попытался устроиться священником, но места не получил.

Сотрудник Петербургской публичной библиотеки В. В. Стасов по просьбе своей сестры, узнавшей о случившемся в академии, вызвал Спрогиса в Петербург и поселил в своей квартире. По рекомендации Стасова в январе 1862 года Иван Яковлевич был принят на работу в качестве дежурного в читальном зале. По ходатайству директора Публичной Библиотеки И. Д. Делянова Спрогиса исключили из духовного сословия, после чего 15 января 1863 года он был назначен помощником заведующего читальным залом и представлен к присвоению первого классного чина. Помимо выполнения обязанностей по читальному залу Иван Яковлевич привлекался и к другим работам.

21 декабря 1864 года по просьбе попечителя Виленского учебного округа И. П. Корнилова Спрогис был уволен с работы и в январе 1865 года отправлен в управление округа «сверхштатным учителем». Увольнение и последующий перевод были связаны с тем, что в Вильне по примеру Петербурга планировалось организовать Публичную Библиотеку и нужны были сотрудники, способные создать необходимый книжный фонд. В середине 1865 года Иван Яковлевич занял должность заведующего новой библиотеки. В процессе работы над её организацией Спрогис использовал опыт, полученный при работе в Петербурге, что отразилось в подготовленных им записках «Об улучшении устройства Виленской Публичной библиотеки» и «Об устройстве дежурства при читальном зале Виленской Публичной библиотеки».

3 августа 1865 года Иван Яковлевич Спрогис был назначен помощником архивариуса Виленского центрального архива древних актовых книг, а спустя 14 лет, в 1879 году, занял должность архивариуса, то есть директора, этого архива, коим состоял до конца жизни. В январе 1870 года Спрогис стал членом Виленской комиссии для разбора и издания древних актов (археографической комиссии).

Скончался в Киеве в 1916 году (по другим данным, в 1918 году).

Научная деятельность

Активную научную деятельность Иван Яковлевич начал с момента переезда в Вильну. Он принимал непосредственное участие в публикации «Актов, издаваемых Виленской археографической комиссией», написал предисловие к 10 тому этого издания (где, в частности, изложил своё видение роли копного суда), а в 1905 году вышел его подробный указатель к первым 13-и томам «Актов», в котором он предпринял попытку объяснить названия мест и лиц литовского происхождения из латышского языка.

Ещё в 1868 году в переводе на русский язык издал «Памятники латышского народного творчества», где впервые ознакомил русскоязычного читателя с латышскими песнями. Опубликованные песни Спрогис сгруппировал по 4 отделам: вода, воздух, суша; предметы растительности; предметы из царства животных; человек. В 1866 году Иван Яковлевич издавал «Латышско-русский месяцеслов». Другой крупной работой исследователя был научно-литературный труд «Географический словарь древнежомоитской земли по актовым книгам XVI и XVII вв. российского земского суда», издаваемый с 1888 года.

Кроме того, Иван Яковлевич был автором десятков статей и библиографических заметок, опубликованных в различных периодических изданиях, таких как «Известия Академии наук», «Живая старина», «Чтения в Историческом обществе Нестора Летописца», «Записки Северо-Западного отделения Русского географического общества», «Виленский вестник», «Западный вестник», «Витебские губернские ведомости», «Литовские епархиальные ведомости» и других.

Иван Яковлевич отмечал различия в работе архива и археографической комиссии, утверждая, что «задача архивов описание, а не издание; последнее есть дело археографических комиссий», он также заявлял, что «архивариусы заняты преимущественно хранением, описанием и выдачей справок и выписок из дел, представляющих сугубо практический, а не научный интерес (купчие крепости, дарственные записи, документы, подтверждающие дворянство), а сотрудники Виленской археографической комиссии ведут научную работу».

В своей деятельности Спрогис исходил из «исконной принадлежности Латвей и Литвы российскому государству», а сам о себе писал: «По плоти латвей, но в духе своем превратившийся в полного и постоянного русского человека», считал себя «истинным сыном православной церкви». Высказывал неохоту печататься в латвийских периодических изданиях, а также заниматься исследованиями по латвийской тематике, хотя и внёс в её разработку немалый вклад. Согласно Эдуарду Вольтеру, увлекаясь идеей транскрипции литовских и латышских текстов русскими буквами, Спрогис противодействовал возникновению местной народной письменности для литовцев.

Ссылки

• [www.russianresources.lt/archive/Lappo/Lappo_3.html Письма профессора И. И. Лаппо И. Я. Спрогису из Юрьева (1906—1907)] // Публикация и комментарии Л. В. Дубьевой. — Тарту, 2005.

Отрывок, характеризующий Спрогис, Иван Яковлевич

Пьер вдруг нашел исход своему одушевлению. Он ожесточился против сенатора, вносящего эту правильность и узкость воззрений в предстоящие занятия дворянства. Пьер выступил вперед и остановил его. Он сам не знал, что он будет говорить, но начал оживленно, изредка прорываясь французскими словами и книжно выражаясь по русски.
– Извините меня, ваше превосходительство, – начал он (Пьер был хорошо знаком с этим сенатором, но считал здесь необходимым обращаться к нему официально), – хотя я не согласен с господином… (Пьер запнулся. Ему хотелось сказать mon tres honorable preopinant), [мой многоуважаемый оппонент,] – с господином… que je n'ai pas L'honneur de connaitre; [которого я не имею чести знать] но я полагаю, что сословие дворянства, кроме выражения своего сочувствия и восторга, призвано также для того, чтобы и обсудить те меры, которыми мы можем помочь отечеству. Я полагаю, – говорил он, воодушевляясь, – что государь был бы сам недоволен, ежели бы он нашел в нас только владельцев мужиков, которых мы отдаем ему, и… chair a canon [мясо для пушек], которую мы из себя делаем, но не нашел бы в нас со… со… совета.
Многие поотошли от кружка, заметив презрительную улыбку сенатора и то, что Пьер говорит вольно; только Илья Андреич был доволен речью Пьера, как он был доволен речью моряка, сенатора и вообще всегда тою речью, которую он последнею слышал.
– Я полагаю, что прежде чем обсуждать эти вопросы, – продолжал Пьер, – мы должны спросить у государя, почтительнейше просить его величество коммюникировать нам, сколько у нас войска, в каком положении находятся наши войска и армии, и тогда…
Но Пьер не успел договорить этих слов, как с трех сторон вдруг напали на него. Сильнее всех напал на него давно знакомый ему, всегда хорошо расположенный к нему игрок в бостон, Степан Степанович Апраксин. Степан Степанович был в мундире, и, от мундира ли, или от других причин, Пьер увидал перед собой совсем другого человека. Степан Степанович, с вдруг проявившейся старческой злобой на лице, закричал на Пьера:
– Во первых, доложу вам, что мы не имеем права спрашивать об этом государя, а во вторых, ежели было бы такое право у российского дворянства, то государь не может нам ответить. Войска движутся сообразно с движениями неприятеля – войска убывают и прибывают…
Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и который, тоже измененный в мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина.
– Да и не время рассуждать, – говорил голос этого дворянина, – а нужно действовать: война в России. Враг наш идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жен, детей. – Дворянин ударил себя в грудь. – Мы все встанем, все поголовно пойдем, все за царя батюшку! – кричал он, выкатывая кровью налившиеся глаза. Несколько одобряющих голосов послышалось из толпы. – Мы русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и отечества. А бредни надо оставить, ежели мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстает за Россию, – кричал дворянин.
Пьер хотел возражать, но не мог сказать ни слова. Он чувствовал, что звук его слов, независимо от того, какую они заключали мысль, был менее слышен, чем звук слов оживленного дворянина.
Илья Андреич одобривал сзади кружка; некоторые бойко поворачивались плечом к оратору при конце фразы и говорили:
– Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, – ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, – но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.
Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали («писатель, писатель! – послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.
– Да, да, при раскатах грома! – повторяли одобрительно в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи старики, которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем то виноватым и желал оправдаться.
– Я сказал только, что нам удобнее было бы делать пожертвования, когда мы будем знать, в чем нужда, – стараясь перекричать другие голоса, проговорил он.
Один ближайший старичок оглянулся на него, но тотчас был отвлечен криком, начавшимся на другой стороне стола.
– Да, Москва будет сдана! Она будет искупительницей! – кричал один.
– Он враг человечества! – кричал другой. – Позвольте мне говорить… Господа, вы меня давите…


В это время быстрыми шагами перед расступившейся толпой дворян, в генеральском мундире, с лентой через плечо, с своим высунутым подбородком и быстрыми глазами, вошел граф Растопчин.
– Государь император сейчас будет, – сказал Растопчин, – я только что оттуда. Я полагаю, что в том положении, в котором мы находимся, судить много нечего. Государь удостоил собрать нас и купечество, – сказал граф Растопчин. – Оттуда польются миллионы (он указал на залу купцов), а наше дело выставить ополчение и не щадить себя… Это меньшее, что мы можем сделать!
Начались совещания между одними вельможами, сидевшими за столом. Все совещание прошло больше чем тихо. Оно даже казалось грустно, когда, после всего прежнего шума, поодиночке были слышны старые голоса, говорившие один: «согласен», другой для разнообразия: «и я того же мнения», и т. д.
Было велено секретарю писать постановление московского дворянства о том, что москвичи, подобно смолянам, жертвуют по десять человек с тысячи и полное обмундирование. Господа заседавшие встали, как бы облегченные, загремели стульями и пошли по зале разминать ноги, забирая кое кого под руку и разговаривая.