Спящая Титания

Ричард Дадд

Спящая Титания. 1841

англ. Titania Sleeping

Холст, масло. 64,8 × 77,5 см

Лувр, Париж, Франция

К:Картины 1841 года

Спящая Титания (англ. Titania Sleeping) — одна из наиболее известных ранних картин английского художника Ричарда Дадда (англ. Richard Dadd, 1817—1886).

История создания и судьба картины

Картина создана художником в 1841 году одновременно с другой картиной на сюжет «Сна в летнюю ночь» — «Пак». В конце 1830-х годов Ричард Дадд возглавил группу художников под названием «Клика» («Clique»). Они преклонялись перед творчеством Уильяма Хогарта, писавшего серии картин на темы общественной и семейной морали, и Дейвида Уилки. Художники воспринимали себя как эскизный клуб. Они встречались один раз в неделю, чтобы писать картины на конкретную заданную тему (обычно на сюжеты из истории или литературных произведений), а затем обсуждали работы друг друга и дискутировали. Сами художники воспринимали подобную деятельность как отход от академического искусства к жанровой живописи. Именно к этому периоду относится «Спящая Титания» (1841). Группа просуществовала до 1843 года и прекратила существование после убийства Даддом своего отца и помещением его в психиатрическую лечебницу. Позднее, уже находясь в психиатрической лечебнице, Дадд снова обратился к сюжету этой пьесы Шекспира в картине «Спор Оберона и Титании» (1854—1858).

Техника — масло, холст. Размер — 64,80 на 77,50 сантиметров.

Картина неоднократно была представлена на выставках: 1841 год в Королевской Академии художеств в Лондоне («Летняя выставка», экспонат № 207, здесь картина имела широкий успех и привлекла к художнику внимание лорда Томаса Филиппса, который предоставил Дадду средства для путешествия на Ближний Восток и в Египет), в Манчестере («Художественные сокровища Соединенного Королевства», 1857, экспонат № 477), в Лондоне, в Галерее Тейт в 1974 году («Поздний Ричард Дадд», 1817—1886, экспонат № 57). Также она была представлена на выставке «Victorian fairy painting» (Королевская Академия искусств в Лондоне, 13 ноября 1997 — 8 февраля 1998 года), в University of Iowa Museum of Art (Айова-Сити, 28 февраля — 24 мая 1998), в Художественной галерее Онтарио в Торонто (10 июня — 10 сентября 1998 года, № 23), на выставке посвящённой писателю Теодору Фонтане в Старой национальной галерее в Берлине 4 сентября — 29 ноября 1998 года, в Мюнхене в Новой Пинакотеке 18 декабря 1998 — 7 марта 1999, на выставке «Il était une fois Walt Disney» 16 сентября 2006 — 15 января 2007 годов в Galeries nationales du Grand Palais в Париже, а 8 марта 2007 — 24 июня 2007 года в Музее изящных искусств в Монреале.

Судьба картины прослеживается весьма последовательно: приобретена H. Фаррером на выставке в Королевской Академии в 1841 году, перепродана Сэмюэлю Эштону в 1857 году; от его потомка Томаса Эштона приобретена полковником С. Г. Уилкинсоном в 1960 году, затем перешла к мисс В. Р. Левайн, в собственности которой находилась примерно до 1975 года. 24 июня 1985 года на аукционе Christie’s перешла в руки Питера Нахума. В настоящее время находится в коллекции Лувра. Приобретена в 1997 году. Инвентарный номер — RF 1997 12.

Сюжет и особенности картины

Картина иллюстрирует Aкт II (сцену 2) пьесы Уильяма Шекспира «Сон в летнюю ночь». Лес. Титания раздала поручения своим слугам («Составьте хоровод и пойте песни, потом на треть минуты удалитесь»), после чего приказывала им убаюкать себя («Теперь меня вы песней усыпите, а там скорей летите исполнять свои дела; я отдыхать здесь буду»). Эльфы поют песню («Баю, баюшки-баю! Баю, баюшки-баю! Чтоб ничто вредить не смело, чтоб царица здесь спала, Не страшась ни чар, ни зла! Ну, царица, почивай, мы поём тебе: „бай-бай!“») и разлетаются, оставив одного эльфа часовым при заснувшей королеве. Вслед за этим выйдет Оберон и выжмет волшебный цветок на глаза жены. Алый цветок «Любовь в праздности», в который когда-то попала стрела Купидона, обладает волшебными свойствами. Если смазать им веки спящего, то первый, кого он увидит, когда откроет глаза, станет его любимым.

У Дадда Оберон находится в тени пещеры, поджидая, когда Титания останется одна. «Спящая Титания» и «Пак» были двумя картинами, которые позволили Дадду создать себе репутацию «художника фей».

Центральная часть композиции задумана как спираль (или улитка), состоящая из существ небольшого размера, играющих на причудливых музыкальных инструментах, несколько наклонённая к поверхности плоскости картины, летучие мыши образуют арку над ней, справа — пещера, вдаль по тропе уходит вереница танцующих эльфов. Искусствоведы отмечают, что группа танцоров движется вниз с холма, что создаёт немного пугающее чувство, будто они движутся в пустоту другого измерения. Их удивление вызывают грибы-поганки, в большом количестве находящиеся на переднем плане у ног Титании и её подруг. Как и в других сказочных картинах художника, здесь создан автономный микромир, существующий исключительно на своих собственных условиях и в своём собственном контексте.

Хотя композиция картины принадлежит самому художнику, элементы её Дадд заимствовал из нескольких различных источников. Базовая структура (с основной группой на фоне пещеры) позаимствована из картины английского художника Даниэла Маклиса (англ. Daniel Maclise, 1806—1870) «Выбор Геркулеса» (англ. «The Choice of Hercules», около 1831), который использовал её достаточно часто и в других своих работах. Обрамление в форме дуги маленьких сверхъестесственных существ происходит от спирали путти в этой картине. За эту картину Маклис получил золотую медаль за историческую живопись в Королевской академии живописи. Современными искусствоведами данная работа Маклиса обычно рассматривается как упражнение в академических образах и условностях. Даниэлю Маклису принадлежит и собственная картина на сюжет «Сна в летнюю ночь» Шекспира — «The Disenchantment of Bottom Act».

Титания и сопровождающие её лица рассматриваются искусствоведами как вариация на тему иконографии Рождества Христова. Стоящая с левой стороны на коленях фея копирует позу пастуха из картины Джорджоне «Поклонение пастухов». Титания близка к изображениям «Спящей Венеры», в частности к картине Джорджоне из Дрездена. Странные и изобретательные монстры в окружении летучих мышей во многом близки к работам Уильяма Блейка и Иоганна Генриха Фюсли. Особенно тесная параллель прослеживается исследователями с фантастическими образами Фюсли в картине «The Vision of the Mad House». Однако это только версия, так как картина эта из Галереи Милтон в настоящее время утеряна. Композиционное решение Дадд посчитал настолько удачным, что позже использовал в картине «На эти жёлтые пески сойдись» (англ. «Come Into these Yellow Sands») по шекспировской «Буре».

Галерея

Картины, оказавшие влияние на формирование замысла «Спящей Титании»

• Hercules 649x430.jpg

  Даниэл Маклис. Выбор Геркулеса, около 1831. Рисунок

• Giorgione - The Adoration of the Shepherds - Google Art Project.jpg

  Джорджоне. Поклонение пастухов, 1505-1510

• Giorgione - Sleeping Venus - Google Art Project 2.jpg

  Джорджоне. Спящая Венера, 1510

• Puck (Fuseli, 1810-1820).jpg

  Иоганн Генрих Фюсли. Пак, 1810–1820

Литература

• Шекспир У. Сон в летнюю ночь. // Полное собрание сочинений в восьми томах = A Midsummer Night's Dream / Пер. Т. Л. Щепкиной-Куперник. — М: Искусство, 1958. — Т. 3.
• [www.frick.org/sites/default/files/pdf/press/Fairy.pdf Victorian Fairy Painting, Opening at The Frick Collection, Brings New York Audiences an Unexpected Opportunity to Experience this Critically Acclaimed Exhibition]. — N. Y.: The Frick Collection, 1999.  (англ.)
• Афонькин С. Ю. Мировое искусство. Интриги, скандалы и расследования в живописи. — СПб.: ООО СЗКЭО, 2008. — 128 с. — ISBN 978-5-9603-0095-7.

Великобритания   Живопись

Отрывок, характеризующий Спящая Титания

«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.