Осада Кхешани

Осада Кхешани (англ. Battle of Khe Sanh) — сражение между Народной армией Вьетнама и Корпусом морской пехоты США за военную базу Кхешань (Кхесань) во время Вьетнамской войны. По оценке американской историографии, осада Кхешани стала самым долгим сражением войны с участием сил США и завершилась победой оборонявшей базу морской пехоты. Позднее база была оставлена, что позволило утверждать о своей победе и вьетнамской стороне. Осада Кхешани является одним из наиболее известных и знаковых сражений Вьетнамской войны.

Кхешань

База Кхешань была построена в 1962 году как лагерь американского спецназа в одноимённом населённом пункте горного района Южного Вьетнама, недалеко от демилитаризованной зоны (ДМЗ) и лаосской границы. В конце 1966 года «зелёные береты» перебрались в новый лагерь (Лангвей) к юго-западу от Кхешани, а база была занята подразделениями морской пехоты США. Она была самой западной точкой «линии Макнамары», строительство которой разворачивалось в это время с целью остановить проникновение северовьетнамских подразделений через ДМЗ. Кхешань использовалась как тренировочная база для местных кадров (монтаньяров) и как отправной пункт для подразделений специального назначения, занимавшихся разведкой на «тропе Хо Ши Мина».

Командующий американскими войсками в Южном Вьетнаме генерал Уильям Уэстморленд считал Кхешань стратегическим пунктом и важнейшей базой в случае получения разрешения от политического руководства США на проведение операции против «тропы Хо Ши Мина» в Лаосе (чего так и не произошло). Однако командование Корпуса морской пехоты, отвечавшее за ведение боевых действий в северных провинциях страны, скептически относилось как к самой базе, считая её не имеющей никакого военного значения, так и к строящейся «линии Макнамары». Для охраны базы оно было вынуждено постоянно держать на ней батальон, который тем самым отвлекался от проведения наступательных операций в других местах.

До 1967 года в районе Кхешани почти не велось боевых действий, и база практически не играла роли в идущей войне. В связи с этим командование решило оставить в Кхешани лишь одну роту. Как выяснилось, именно в этот момент севернее базы концентрировались крупные северовьетнамские силы, готовившиеся захватить её. Противник был случайно обнаружен 24 апреля небольшим патрулём. В следующие две недели на высотах, господствующих над базой, шли ожесточённые бои, через которые в конечном счёте прошли два батальона морской пехоты. Северовьетнамцы понесли большие потери и отступили — первая попытка взять Кхешань провалилась. До конца года обстановка в районе базы оставалась спокойной, хотя к началу зимы участились сообщения разведки о концентрации здесь сил противника. Центр боевых действий в районе ДМЗ переместился к Контхиену.

К исходу 1967 года морская пехота США в провинции Куангчи занимала в основном оборонительные позиции вдоль ДМЗ. У американского командования было слишком мало войск для того, чтобы одновременно продолжать наступательные операции и обеспечивать безопасность строительства «линии Макнамары». Северовьетнамская армия активизировала действия накануне готовящегося Тетского наступления. Ещё в августе 1967 года стало ясно, что любая колонна снабжения, идущая по единственному наземному пути к Кхешани (дорога № 9), подвергается угрозе попасть в засаду. С этого момента снабжение базы осуществлялось только по воздуху. В сентябре была осаждена база Контьен, выдержавшая многодневный артиллерийский и ракетный обстрел с участием орудий калибром до 152 мм. В декабре американская разведка получила информацию о том, что две дивизии северовьетнамской армии выдвигаются в направлении Кхешани.

• Detail Map Khe Sanh Combat Base.jpg

  План военной базы Кхешань

• Quang Tri Province and DMZ.jpg

  Провинция Куангчи и база Кхешань в её западной части

Осада

В январе 1968 года командованию США было уже очевидно, что противник собирается предпринять крупномасштабные действия возле Кхешани. Уэстморленд принял решение организовать для гарнизона базы постоянную авиационную поддержку с привлечением тактической и стратегической (бомбардировщики B-52) авиации — этот план получил кодовое название «Ниагара» (англ. Niagara). Кроме того, на базу были переброшены дополнительные силы, и к концу января Кхешань оборонял усиленный полк (26-й полк 3-й дивизии морской пехоты в составе четырёх американских батальонов и батальона южновьетнамских рейнджеров), подразделения которого занимали не только саму базу, но и высоты северо-восточнее неё, за которые велись бои в прошлом году. Командовал этими силами полковник Дэвид Лаундс (англ. David Lownds).

20 января часовым на периметре базы добровольно сдался северовьетнамский младший офицер, сообщивший, что в ближайшие часы база будет атакована. Утром 21 января Кхешань подверглась сильному артиллерийскому обстрелу, в ходе которого было уничтожено главное хранилище боеприпасов. Одновременно наземной атаке подверглись пост морской пехоты на высоте 861 и деревня Кхешань в нескольких километрах от самой базы. Морские пехотинцы отразили атаку на высоте, но деревня была потеряна. В этот же день началась основная фаза операции «Ниагара».

Непосредственно в районе базы находились две полные дивизии северовьетнамской армии — 304-я и 325C — а также по меньшей мере два полка из других дивизий. Как утверждал министр обороны Северного Вьетнама Во Нгуен Зяп, целью осады Кхешани было отвлечь внимание и силы противника накануне намеченного на конец января Тетского наступления. Некоторые американские авторы подвергают это утверждение сомнению, полагая, что истинной целью северовьетнамцев был захват базы, что стало бы серьёзным поражением для США. Существует неясность и по вопросу того, осуществлял ли Зяп личное руководство боевыми действиями из полевого штаба возле базы. В своём скандально известном интервью итальянской журналистке Ориане Фаллачи Зяп подчеркнул, что Кхешань не была и не могла стать повторением Дьенбьенфу. Но высшее американское руководство восприняло сосредоточение крупных сил противника вокруг базы именно как попытку вьетнамцев повторить успех Дьенбьенфу — сражения 1954 года, в котором вьетнамская армия после двухмесячной осады захватила хорошо укреплённую французскую крепость. Как считается, именно поражение при Дьенбьенфу окончательно заставило Францию пойти на подписание Женевских соглашений и отказ от своих колоний в Индокитае. Именно такая параллель проводилась американскими средствами массовой информации, и это серьёзно беспокоило президента Линдона Джонсона. Он постоянно следил за событиями в Кхешани (для чего в Белом доме был создан специальный макет базы) и распорядился отдавать поддержке осаждённого гарнизона приоритет по сравнению со всеми другими операциями во Вьетнаме.

Одним из ключевых факторов, предопределивших исход сражения, стала американская огневая мощь. Ежедневно вся местность, прилегающая к базе, подвергалась интенсивным авианалётам и артиллерийским обстрелам. В пиковые моменты каждые 90 минут совершался налет трёх бомбардировщиков B-52, каждый из которых нёс 27 т бомб. Вьетнамские войска тщательно маскировали свои позиции, и большую роль в их обнаружении играли акустические датчики, разбрасывавшиеся американскими самолётами. Эти датчики позволяли своевременно обнаружить передвижение большой группы людей. Эффективность такого наведения была столь высокой, что северовьетнамские войска оказались неспособны сконцентрировать достаточное для успешной наземной атаки число подразделений, не подвергая их риску крупных потерь ещё до начала наступления. Типичным примером этого были события 29 февраля — 1 марта, когда база была трижды атакована силами полка, но каждый раз шедшие в атаку подразделения попадали под сильнейшее огневое воздействие авиации и артиллерии, что позволило оборонявшему данный сектор южновьетнамскому батальону рейнджеров легко отразить нападение. Фактически за всю осаду Кхешани силы Народной армии Вьетнама организовали всего несколько атак батальонного или полкового уровня, добившись успеха дважды: им удалось взять деревню Кхешань и лагерь спецназа Лангвей. Ни один из американских аванпостов на высотах вокруг базы взят не был, как и ни один сектор самой базы. После 1 марта наземные атаки вообще прекратились.

Лагерь Лангвей был взят в ночь на 7 февраля. Он оборонялся несколькими сотнями ополченцев из местных племён под руководством «зелёных беретов» и остатками батальона лаосской армии, вынужденно перешедшего границу после начала северовьетнамского наступления в южном Лаосе. Противник атаковал лагерь ночью, из-за чего авиационная поддержка защитников Лангвея была крайне ограниченной. Кроме того, в ходе штурма северовьетнамские войска успешно использовали танки ПТ-76 — это был второй случай использования коммунистическими силами танков в Южном Вьетнаме.

Основным способом ведения осады стали регулярные артиллерийские и миномётные обстрелы. Ежедневно по базе выпускались сотни снарядов и мин (максимальное число за один день — 1307). Пассивная оборона и постоянные обстрелы негативно сказывались на моральном состоянии защитников Кхешани. Условия жизни в осаде были достаточно тяжёлыми, особенно остро чувствовался дефицит воды; по воспоминанию одного морского пехотинца, нёсшего службу на аванпосте в горах, на все нужды у него была половина фляги в день. База полностью зависела от «воздушного моста», и каждый самолёт, садившийся в Кхешани, встречал плотный зенитный огонь. В отличие от Дьенбьенфу, потери транспортной авиации при снабжении осаждённого гарнизона оказались очень невелики, но полёты в район Кхешани всё же были очень небезопасными. После того, как вьетнамцам 10 февраля удалось сбить транспортный C-130, американское командование ввело запрет на посадку самолётов этого типа на аэродроме осаждённой базы. Доставку грузов посадочным способом продолжали не такие большие (и, соответственно, менее уязвимые для зенитного огня) самолёты C-7 и C-123. Такое ограничение серьёзно усложнило снабжение гарнизона, суточные потребности которого оценивались в 235 т грузов, так как C-130 был наиболее вместительным из имевшихся самолётов. Тогда стал практиковаться сброс грузов на парашютах. Труднее всего оказалось снабжать аванпосты в горах; для этого использовалась методика, получившая название Super Gaggle — грузы доставляла большая группа вертолётов, которую прикрывала такая же группа штурмовиков A-4, подавлявшая выявленные огневые точки противника.

Осада Кхешани рассматривалась американским командованием как возможность в полной мере использовать огромную огневую мощь сил США против крупных сил противника. Как правило, в ходе Вьетнамской войны такой возможности не было, так как НФОЮВ и северовьетнамская армия предпочитали вести партизанскую войну, а географические условия Южного Вьетнама позволяли успешно избегать обнаружения даже целым батальонам. Однако даже огневая мощь не гарантировала удержания базы. Американские средства массовой информации уделяли осаде очень большое внимание, и было очевидным, что падение Кхешани стало бы очень крупным успехом коммунистических сил, если не военным, то пропагандистским. Ежедневные репортажи о ситуации вокруг базы и продолжающемся Тетском наступлении производили сильное впечатление на американское общество. В конце февраля один из известнейших телеведущих Уолтер Кронкайт предрекал, что Кхешань обречена пасть. Именно в это время произошло нечто необъяснимое: северовьетнамские войска начали отступать.

Конец сражения

Ещё в первой половине февраля несколько батальонов северовьетнамских войск, находившихся под Кхешанью, были переброшены в Хюэ. Город Хюэ, один из трёх крупнейших городов Южного Вьетнама и бывшая резиденция императора, был почти полностью захвачен в самом начале Тетского наступления и освобождён совместными усилиями американских и южновьетнамских войск лишь после двух с половиной недель чрезвычайно упорных боёв. Исследователи по-разному трактуют факт переброски войск из одного сражения в другое, но с этого момента, скорее всего, северовьетнамское командование отказалось от идеи захвата базы (если такая вообще имелась). К середине марта появились явные признаки того, что противник отступает от базы; по мнению военного историка Филиппа Дэвидсона, в начале месяца осада фактически завершилась. 30 марта осаждённые американские войска впервые с января совершили наступательную акцию против позиций противника, хотя сопротивление оказалось значительным. К исходу месяца общее улучшение ситуации после Тетского наступления и переход союзников в контрнаступление по всему Южному Вьетнаму привели к созданию благоприятных условий для деблокирования базы. Основную роль в этом должна была сыграть 1-я кавалерийская (аэромобильная) дивизия при поддержке морской пехоты.

Операция «Пегас» (англ. Pegasus) началась 1 апреля. Морские пехотинцы продвигались на запад вдоль дороги № 9, а подразделения 1-й кавалерийской дивизии совершили серию «скачков» в том же направлении с применением вертолётов. Одновременно гарнизон Кхешани начал проводить более агрессивное патрулирование на увеличенные дистанции. Стычки с противником были спорадическими. 8 апреля первое подразделение деблокирующих сил вступило на территорию базы, формально поставив точку в 11-недельной осаде. 15 апреля операция «Пегас» завершилась.

26-й полк морской пехоты был выведен из Кхешани и удостоен президентской благодарности (официальная награда, вручаемая отличившимся подразделениям). Исход сражения рассматривался как значительная победа, поскольку база осталась в руках морской пехоты, а противник понёс очень тяжёлые потери. Но общее положение дел по вьетнамскому вопросу не способствовало большому празднованию. Америка вступила в четвёртый год своей войны во Вьетнаме, ширились антивоенные протесты. Тетское наступление убедило большинство рядовых американцев в том, что противник не выдохся, как утверждали президент Джонсон и генерал Уэстморленд, а способен на проведение широкомасштабных и эффектных операций. Разведка сообщала, что северовьетнамские войска перегруппировываются и могут вернуться в район Кхешани во второй половине года. Новая осада могла усилить антивоенные настроения в США. О возможности вторжения в Лаос уже не шло и речи. Кроме того, отразив Тетское наступление, силы союзников перешли к активным наступательным действиям, преследуя уже ослабленного огромными февральскими потерями противника. Оборонительная «линия Макнамары» была заброшена, и её строительство более не возобновлялось. Таким образом, к середине 1968 года военная база Кхешань внезапно лишилась всего, что ранее делало её удержание целесообразным. В июне покинул свой пост и главный сторонник стратегического значения Кхешани — Уильям Уэстморленд. Ему на смену пришёл Крейтон Абрамс, одним из первых распоряжений которого было оставление базы. Все оборонительные сооружения были полностью уничтожены, и к 6 июля последний американский солдат покинул бывшую базу, которая напоследок подверглась разрушительному налёту B-52. Развалины почти сразу же были заняты северовьетнамскими солдатами. Впрочем, и они не стали пытаться удерживать место, не имеющее никакой ценности. В 1971 году в рамках подготовки вторжения в Лаос база Кхешань была без боя занята и восстановлена войсками США. Она сыграла большую роль в этой операции как тыловой перевалочный пункт и место базирования вертолётов.

В 1972 году Кхешань, переданная южновьетнамским войскам, была вновь занята северовьетнамскими силами во время Пасхального наступления — на этот раз до конца войны.

Итог

Сражение за Кхешань характеризовалось интенсивным использованием американской стороной своей огневой мощи. За два с половиной месяца авиация ВВС, ВМС и Корпуса морской пехоты совершила более 24 тыс. ударных вылетов в район базы и сбросила почти 100 тыс. тонн бомбК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан). Артиллерия выпустила около 160 тыс. снарядовК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан).

И США, и Вьетнам рассматривают сражение за Кхешань как свою победу. Согласно американской версии, сражение продолжалось с января по апрель и завершилось деблокированием базы, которая осталась в руках морской пехоты. По мнению вьетнамской стороны, осада завершилась лишь в июле — взятием Кхешани. Интересно, что хотя генерал Зяп отрицал намерение взять базу и сравнение её с битвой при Дьенбьенфу, именно её взятие позволяет современным вьетнамским историкам говорить о победе, а надпись на монументе, установленном на месте боевых действий, проводит прямую параллель между Кхешанью и Дьенбьенфу. Это ещё больше затрудняет определение истинных целей Северного Вьетнама в ходе осады.

Американский историк и участник сражения Питер Браш даёт следующую оценку осаде Кхешани:

Если осада Кхешани была лишь уловкой коммунистов, то она была успешной уловкой. Большие американские силы были направлены в этот изолированный район Южного Вьетнама. Тем не менее, в сугубо военном смысле этот отвлекающий манёвр мало повлиял на исход боевых действий во время Тета-1968 <…>. Если Кхешань должна была стать новым Дьенбьенфу, то она была стратегической неудачей коммунистической стороны. В общем и целом, Кхешань мало отразилась на исходе Вьетнамской войны. Рассматриваемая в этом контексте, и с учётом намерений участников [сражения] вначале, Кхешань была полной неудачей для обеих сторон^[≡].

Потери сторон

Потери США

Согласно официальным публикациям Корпуса морской пехоты США, в ходе осады Кхешани погибли 205 американцевК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан). Эта цифра очень широко распространена, хотя не отражает реальных потерь защитников базы. На самом деле 205 погибших — это потери 26-го полка морской пехоты за время операции «Шотландия» (англ. Scotland, кодовое обозначение его пребывания в Кхешани), то есть с ноября 1967 по март 1968 года, и включает погибших накануне осады; изучение журналов боевых действий и отчётов подразделений, участвовавших в обороне, показывает, что даже эта цифра неточна. В то же время все американцы, погибшие при проведении операции «Пегас», в лагере Лангвей, в сбитых самолётах и вертолётах в районе Кхешани, попадали в статистику потерь соответствующих подразделений, но не в статистику потерь операции «Шотландия». По наиболее достоверной (но не абсолютно точной) оценке, в ходе осады Кхешани погибло около 730 американцев.

Потери Вьетнама

По официальным данным морской пехоты, за время осады Кхешани подтверждено уничтожение примерно 1600 военнослужащих противника. Точные данные недоступны, так как оценить потери северовьетнамской армии от авианалётов и артиллерийских обстрелов невозможно. Тем не менее, неофициальная оценка определяла потери северовьетнамцев в 10—15 тыс. погибшими.

Официальная вьетнамская история сражения, переведённая на английский язык, сообщает, что с января по июль 1968 года Народная армия Вьетнама потеряла в районе Кхешани около 2500 человек погибшими.

Литература

• Дэвидсон Ф. Б. Война во Вьетнаме. 1946—1975 = Vietnam at War: The History 1946–1975. — М.: Изографус, Эксмо, 2004. — С. 816. — ISBN 5-94661-047-3.

Ссылки

• Brush, Peter. [www.library.vanderbilt.edu/central/brush/BattleKheSanh1968.htm The Battle of Khe Sanh, 1968] // The Tet Offensive / Gilbert, Marc Jason; Head, William. — Westport, CT: Greenwood Publishing Group, Inc.^{[^]}
• Brush, Peter. [www.historynet.com/battle-of-khe-sanh-recounting-the-battlescasualties.htm Battle of Khe Sanh: Recounting the Battle’s Casualties]. HISTORYnet.com (27 июня 2007). Проверено 31 октября 2012.
• [www.pbs.org/battlefieldvietnam/khe/index.html The Siege at Khe Sanh]. PBS.org. Проверено 31 октября 2012. [www.webcitation.org/6BwsYWmnd Архивировано из первоисточника 5 ноября 2012].

Военная история   Вьетнам   США

Отрывок, характеризующий Осада Кхешани

Дурное предчувствие, нашедшее вдруг на Ростова, подтверждалось всё более и более, чем дальше он въезжал в занятое толпами разнородных войск пространство, находящееся за деревнею Працом.
– Что такое? Что такое? По ком стреляют? Кто стреляет? – спрашивал Ростов, ровняясь с русскими и австрийскими солдатами, бежавшими перемешанными толпами наперерез его дороги.
– А чорт их знает? Всех побил! Пропадай всё! – отвечали ему по русски, по немецки и по чешски толпы бегущих и непонимавших точно так же, как и он, того, что тут делалось.
– Бей немцев! – кричал один.
– А чорт их дери, – изменников.
– Zum Henker diese Ruesen… [К чорту этих русских…] – что то ворчал немец.
Несколько раненых шли по дороге. Ругательства, крики, стоны сливались в один общий гул. Стрельба затихла и, как потом узнал Ростов, стреляли друг в друга русские и австрийские солдаты.
«Боже мой! что ж это такое? – думал Ростов. – И здесь, где всякую минуту государь может увидать их… Но нет, это, верно, только несколько мерзавцев. Это пройдет, это не то, это не может быть, – думал он. – Только поскорее, поскорее проехать их!»
Мысль о поражении и бегстве не могла притти в голову Ростову. Хотя он и видел французские орудия и войска именно на Праценской горе, на той самой, где ему велено было отыскивать главнокомандующего, он не мог и не хотел верить этому.


Около деревни Праца Ростову велено было искать Кутузова и государя. Но здесь не только не было их, но не было ни одного начальника, а были разнородные толпы расстроенных войск.
Он погонял уставшую уже лошадь, чтобы скорее проехать эти толпы, но чем дальше он подвигался, тем толпы становились расстроеннее. По большой дороге, на которую он выехал, толпились коляски, экипажи всех сортов, русские и австрийские солдаты, всех родов войск, раненые и нераненые. Всё это гудело и смешанно копошилось под мрачный звук летавших ядер с французских батарей, поставленных на Праценских высотах.
– Где государь? где Кутузов? – спрашивал Ростов у всех, кого мог остановить, и ни от кого не мог получить ответа.
Наконец, ухватив за воротник солдата, он заставил его ответить себе.
– Э! брат! Уж давно все там, вперед удрали! – сказал Ростову солдат, смеясь чему то и вырываясь.
Оставив этого солдата, который, очевидно, был пьян, Ростов остановил лошадь денщика или берейтора важного лица и стал расспрашивать его. Денщик объявил Ростову, что государя с час тому назад провезли во весь дух в карете по этой самой дороге, и что государь опасно ранен.
– Не может быть, – сказал Ростов, – верно, другой кто.
– Сам я видел, – сказал денщик с самоуверенной усмешкой. – Уж мне то пора знать государя: кажется, сколько раз в Петербурге вот так то видал. Бледный, пребледный в карете сидит. Четверню вороных как припустит, батюшки мои, мимо нас прогремел: пора, кажется, и царских лошадей и Илью Иваныча знать; кажется, с другим как с царем Илья кучер не ездит.
Ростов пустил его лошадь и хотел ехать дальше. Шедший мимо раненый офицер обратился к нему.
– Да вам кого нужно? – спросил офицер. – Главнокомандующего? Так убит ядром, в грудь убит при нашем полку.
– Не убит, ранен, – поправил другой офицер.
– Да кто? Кутузов? – спросил Ростов.
– Не Кутузов, а как бишь его, – ну, да всё одно, живых не много осталось. Вон туда ступайте, вон к той деревне, там всё начальство собралось, – сказал этот офицер, указывая на деревню Гостиерадек, и прошел мимо.
Ростов ехал шагом, не зная, зачем и к кому он теперь поедет. Государь ранен, сражение проиграно. Нельзя было не верить этому теперь. Ростов ехал по тому направлению, которое ему указали и по которому виднелись вдалеке башня и церковь. Куда ему было торопиться? Что ему было теперь говорить государю или Кутузову, ежели бы даже они и были живы и не ранены?
– Этой дорогой, ваше благородие, поезжайте, а тут прямо убьют, – закричал ему солдат. – Тут убьют!
– О! что говоришь! сказал другой. – Куда он поедет? Тут ближе.
Ростов задумался и поехал именно по тому направлению, где ему говорили, что убьют.
«Теперь всё равно: уж ежели государь ранен, неужели мне беречь себя?» думал он. Он въехал в то пространство, на котором более всего погибло людей, бегущих с Працена. Французы еще не занимали этого места, а русские, те, которые были живы или ранены, давно оставили его. На поле, как копны на хорошей пашне, лежало человек десять, пятнадцать убитых, раненых на каждой десятине места. Раненые сползались по два, по три вместе, и слышались неприятные, иногда притворные, как казалось Ростову, их крики и стоны. Ростов пустил лошадь рысью, чтобы не видать всех этих страдающих людей, и ему стало страшно. Он боялся не за свою жизнь, а за то мужество, которое ему нужно было и которое, он знал, не выдержит вида этих несчастных.
Французы, переставшие стрелять по этому, усеянному мертвыми и ранеными, полю, потому что уже никого на нем живого не было, увидав едущего по нем адъютанта, навели на него орудие и бросили несколько ядер. Чувство этих свистящих, страшных звуков и окружающие мертвецы слились для Ростова в одно впечатление ужаса и сожаления к себе. Ему вспомнилось последнее письмо матери. «Что бы она почувствовала, – подумал он, – коль бы она видела меня теперь здесь, на этом поле и с направленными на меня орудиями».
В деревне Гостиерадеке были хотя и спутанные, но в большем порядке русские войска, шедшие прочь с поля сражения. Сюда уже не доставали французские ядра, и звуки стрельбы казались далекими. Здесь все уже ясно видели и говорили, что сражение проиграно. К кому ни обращался Ростов, никто не мог сказать ему, ни где был государь, ни где был Кутузов. Одни говорили, что слух о ране государя справедлив, другие говорили, что нет, и объясняли этот ложный распространившийся слух тем, что, действительно, в карете государя проскакал назад с поля сражения бледный и испуганный обер гофмаршал граф Толстой, выехавший с другими в свите императора на поле сражения. Один офицер сказал Ростову, что за деревней, налево, он видел кого то из высшего начальства, и Ростов поехал туда, уже не надеясь найти кого нибудь, но для того только, чтобы перед самим собою очистить свою совесть. Проехав версты три и миновав последние русские войска, около огорода, окопанного канавой, Ростов увидал двух стоявших против канавы всадников. Один, с белым султаном на шляпе, показался почему то знакомым Ростову; другой, незнакомый всадник, на прекрасной рыжей лошади (лошадь эта показалась знакомою Ростову) подъехал к канаве, толкнул лошадь шпорами и, выпустив поводья, легко перепрыгнул через канаву огорода. Только земля осыпалась с насыпи от задних копыт лошади. Круто повернув лошадь, он опять назад перепрыгнул канаву и почтительно обратился к всаднику с белым султаном, очевидно, предлагая ему сделать то же. Всадник, которого фигура показалась знакома Ростову и почему то невольно приковала к себе его внимание, сделал отрицательный жест головой и рукой, и по этому жесту Ростов мгновенно узнал своего оплакиваемого, обожаемого государя.
«Но это не мог быть он, один посреди этого пустого поля», подумал Ростов. В это время Александр повернул голову, и Ростов увидал так живо врезавшиеся в его памяти любимые черты. Государь был бледен, щеки его впали и глаза ввалились; но тем больше прелести, кротости было в его чертах. Ростов был счастлив, убедившись в том, что слух о ране государя был несправедлив. Он был счастлив, что видел его. Он знал, что мог, даже должен был прямо обратиться к нему и передать то, что приказано было ему передать от Долгорукова.
Но как влюбленный юноша дрожит и млеет, не смея сказать того, о чем он мечтает ночи, и испуганно оглядывается, ища помощи или возможности отсрочки и бегства, когда наступила желанная минута, и он стоит наедине с ней, так и Ростов теперь, достигнув того, чего он желал больше всего на свете, не знал, как подступить к государю, и ему представлялись тысячи соображений, почему это было неудобно, неприлично и невозможно.
«Как! Я как будто рад случаю воспользоваться тем, что он один и в унынии. Ему неприятно и тяжело может показаться неизвестное лицо в эту минуту печали; потом, что я могу сказать ему теперь, когда при одном взгляде на него у меня замирает сердце и пересыхает во рту?» Ни одна из тех бесчисленных речей, которые он, обращая к государю, слагал в своем воображении, не приходила ему теперь в голову. Те речи большею частию держались совсем при других условиях, те говорились большею частию в минуту побед и торжеств и преимущественно на смертном одре от полученных ран, в то время как государь благодарил его за геройские поступки, и он, умирая, высказывал ему подтвержденную на деле любовь свою.
«Потом, что же я буду спрашивать государя об его приказаниях на правый фланг, когда уже теперь 4 й час вечера, и сражение проиграно? Нет, решительно я не должен подъезжать к нему. Не должен нарушать его задумчивость. Лучше умереть тысячу раз, чем получить от него дурной взгляд, дурное мнение», решил Ростов и с грустью и с отчаянием в сердце поехал прочь, беспрестанно оглядываясь на всё еще стоявшего в том же положении нерешительности государя.
В то время как Ростов делал эти соображения и печально отъезжал от государя, капитан фон Толь случайно наехал на то же место и, увидав государя, прямо подъехал к нему, предложил ему свои услуги и помог перейти пешком через канаву. Государь, желая отдохнуть и чувствуя себя нездоровым, сел под яблочное дерево, и Толь остановился подле него. Ростов издалека с завистью и раскаянием видел, как фон Толь что то долго и с жаром говорил государю, как государь, видимо, заплакав, закрыл глаза рукой и пожал руку Толю.
«И это я мог бы быть на его месте?» подумал про себя Ростов и, едва удерживая слезы сожаления об участи государя, в совершенном отчаянии поехал дальше, не зная, куда и зачем он теперь едет.
Его отчаяние было тем сильнее, что он чувствовал, что его собственная слабость была причиной его горя.
Он мог бы… не только мог бы, но он должен был подъехать к государю. И это был единственный случай показать государю свою преданность. И он не воспользовался им… «Что я наделал?» подумал он. И он повернул лошадь и поскакал назад к тому месту, где видел императора; но никого уже не было за канавой. Только ехали повозки и экипажи. От одного фурмана Ростов узнал, что Кутузовский штаб находится неподалеку в деревне, куда шли обозы. Ростов поехал за ними.
Впереди его шел берейтор Кутузова, ведя лошадей в попонах. За берейтором ехала повозка, и за повозкой шел старик дворовый, в картузе, полушубке и с кривыми ногами.
– Тит, а Тит! – сказал берейтор.
– Чего? – рассеянно отвечал старик.
– Тит! Ступай молотить.
– Э, дурак, тьфу! – сердито плюнув, сказал старик. Прошло несколько времени молчаливого движения, и повторилась опять та же шутка.
В пятом часу вечера сражение было проиграно на всех пунктах. Более ста орудий находилось уже во власти французов.
Пржебышевский с своим корпусом положил оружие. Другие колонны, растеряв около половины людей, отступали расстроенными, перемешанными толпами.
Остатки войск Ланжерона и Дохтурова, смешавшись, теснились около прудов на плотинах и берегах у деревни Аугеста.
В 6 м часу только у плотины Аугеста еще слышалась жаркая канонада одних французов, выстроивших многочисленные батареи на спуске Праценских высот и бивших по нашим отступающим войскам.
В арьергарде Дохтуров и другие, собирая батальоны, отстреливались от французской кавалерии, преследовавшей наших. Начинало смеркаться. На узкой плотине Аугеста, на которой столько лет мирно сиживал в колпаке старичок мельник с удочками, в то время как внук его, засучив рукава рубашки, перебирал в лейке серебряную трепещущую рыбу; на этой плотине, по которой столько лет мирно проезжали на своих парных возах, нагруженных пшеницей, в мохнатых шапках и синих куртках моравы и, запыленные мукой, с белыми возами уезжали по той же плотине, – на этой узкой плотине теперь между фурами и пушками, под лошадьми и между колес толпились обезображенные страхом смерти люди, давя друг друга, умирая, шагая через умирающих и убивая друг друга для того только, чтобы, пройдя несколько шагов, быть точно. так же убитыми.
Каждые десять секунд, нагнетая воздух, шлепало ядро или разрывалась граната в средине этой густой толпы, убивая и обрызгивая кровью тех, которые стояли близко. Долохов, раненый в руку, пешком с десятком солдат своей роты (он был уже офицер) и его полковой командир, верхом, представляли из себя остатки всего полка. Влекомые толпой, они втеснились во вход к плотине и, сжатые со всех сторон, остановились, потому что впереди упала лошадь под пушкой, и толпа вытаскивала ее. Одно ядро убило кого то сзади их, другое ударилось впереди и забрызгало кровью Долохова. Толпа отчаянно надвинулась, сжалась, тронулась несколько шагов и опять остановилась.
Пройти эти сто шагов, и, наверное, спасен; простоять еще две минуты, и погиб, наверное, думал каждый. Долохов, стоявший в середине толпы, рванулся к краю плотины, сбив с ног двух солдат, и сбежал на скользкий лед, покрывший пруд.
– Сворачивай, – закричал он, подпрыгивая по льду, который трещал под ним, – сворачивай! – кричал он на орудие. – Держит!…
Лед держал его, но гнулся и трещал, и очевидно было, что не только под орудием или толпой народа, но под ним одним он сейчас рухнется. На него смотрели и жались к берегу, не решаясь еще ступить на лед. Командир полка, стоявший верхом у въезда, поднял руку и раскрыл рот, обращаясь к Долохову. Вдруг одно из ядер так низко засвистело над толпой, что все нагнулись. Что то шлепнулось в мокрое, и генерал упал с лошадью в лужу крови. Никто не взглянул на генерала, не подумал поднять его.
– Пошел на лед! пошел по льду! Пошел! вороти! аль не слышишь! Пошел! – вдруг после ядра, попавшего в генерала, послышались бесчисленные голоса, сами не зная, что и зачем кричавшие.
Одно из задних орудий, вступавшее на плотину, своротило на лед. Толпы солдат с плотины стали сбегать на замерзший пруд. Под одним из передних солдат треснул лед, и одна нога ушла в воду; он хотел оправиться и провалился по пояс.
Ближайшие солдаты замялись, орудийный ездовой остановил свою лошадь, но сзади всё еще слышались крики: «Пошел на лед, что стал, пошел! пошел!» И крики ужаса послышались в толпе. Солдаты, окружавшие орудие, махали на лошадей и били их, чтобы они сворачивали и подвигались. Лошади тронулись с берега. Лед, державший пеших, рухнулся огромным куском, и человек сорок, бывших на льду, бросились кто вперед, кто назад, потопляя один другого.
Ядра всё так же равномерно свистели и шлепались на лед, в воду и чаще всего в толпу, покрывавшую плотину, пруды и берег.


На Праценской горе, на том самом месте, где он упал с древком знамени в руках, лежал князь Андрей Болконский, истекая кровью, и, сам не зная того, стонал тихим, жалостным и детским стоном.
К вечеру он перестал стонать и совершенно затих. Он не знал, как долго продолжалось его забытье. Вдруг он опять чувствовал себя живым и страдающим от жгучей и разрывающей что то боли в голове.
«Где оно, это высокое небо, которое я не знал до сих пор и увидал нынче?» было первою его мыслью. «И страдания этого я не знал также, – подумал он. – Да, я ничего, ничего не знал до сих пор. Но где я?»
Он стал прислушиваться и услыхал звуки приближающегося топота лошадей и звуки голосов, говоривших по французски. Он раскрыл глаза. Над ним было опять всё то же высокое небо с еще выше поднявшимися плывущими облаками, сквозь которые виднелась синеющая бесконечность. Он не поворачивал головы и не видал тех, которые, судя по звуку копыт и голосов, подъехали к нему и остановились.
Подъехавшие верховые были Наполеон, сопутствуемый двумя адъютантами. Бонапарте, объезжая поле сражения, отдавал последние приказания об усилении батарей стреляющих по плотине Аугеста и рассматривал убитых и раненых, оставшихся на поле сражения.
– De beaux hommes! [Красавцы!] – сказал Наполеон, глядя на убитого русского гренадера, который с уткнутым в землю лицом и почернелым затылком лежал на животе, откинув далеко одну уже закоченевшую руку.
– Les munitions des pieces de position sont epuisees, sire! [Батарейных зарядов больше нет, ваше величество!] – сказал в это время адъютант, приехавший с батарей, стрелявших по Аугесту.
– Faites avancer celles de la reserve, [Велите привезти из резервов,] – сказал Наполеон, и, отъехав несколько шагов, он остановился над князем Андреем, лежавшим навзничь с брошенным подле него древком знамени (знамя уже, как трофей, было взято французами).
– Voila une belle mort, [Вот прекрасная смерть,] – сказал Наполеон, глядя на Болконского.
Князь Андрей понял, что это было сказано о нем, и что говорит это Наполеон. Он слышал, как называли sire того, кто сказал эти слова. Но он слышал эти слова, как бы он слышал жужжание мухи. Он не только не интересовался ими, но он и не заметил, а тотчас же забыл их. Ему жгло голову; он чувствовал, что он исходит кровью, и он видел над собою далекое, высокое и вечное небо. Он знал, что это был Наполеон – его герой, но в эту минуту Наполеон казался ему столь маленьким, ничтожным человеком в сравнении с тем, что происходило теперь между его душой и этим высоким, бесконечным небом с бегущими по нем облаками. Ему было совершенно всё равно в эту минуту, кто бы ни стоял над ним, что бы ни говорил об нем; он рад был только тому, что остановились над ним люди, и желал только, чтоб эти люди помогли ему и возвратили бы его к жизни, которая казалась ему столь прекрасною, потому что он так иначе понимал ее теперь. Он собрал все свои силы, чтобы пошевелиться и произвести какой нибудь звук. Он слабо пошевелил ногою и произвел самого его разжалобивший, слабый, болезненный стон.
– А! он жив, – сказал Наполеон. – Поднять этого молодого человека, ce jeune homme, и свезти на перевязочный пункт!
Сказав это, Наполеон поехал дальше навстречу к маршалу Лану, который, сняв шляпу, улыбаясь и поздравляя с победой, подъезжал к императору.
Князь Андрей не помнил ничего дальше: он потерял сознание от страшной боли, которую причинили ему укладывание на носилки, толчки во время движения и сондирование раны на перевязочном пункте. Он очнулся уже только в конце дня, когда его, соединив с другими русскими ранеными и пленными офицерами, понесли в госпиталь. На этом передвижении он чувствовал себя несколько свежее и мог оглядываться и даже говорить.
Первые слова, которые он услыхал, когда очнулся, – были слова французского конвойного офицера, который поспешно говорил:
– Надо здесь остановиться: император сейчас проедет; ему доставит удовольствие видеть этих пленных господ.
– Нынче так много пленных, чуть не вся русская армия, что ему, вероятно, это наскучило, – сказал другой офицер.
– Ну, однако! Этот, говорят, командир всей гвардии императора Александра, – сказал первый, указывая на раненого русского офицера в белом кавалергардском мундире.
Болконский узнал князя Репнина, которого он встречал в петербургском свете. Рядом с ним стоял другой, 19 летний мальчик, тоже раненый кавалергардский офицер.
Бонапарте, подъехав галопом, остановил лошадь.
– Кто старший? – сказал он, увидав пленных.
Назвали полковника, князя Репнина.
– Вы командир кавалергардского полка императора Александра? – спросил Наполеон.
– Я командовал эскадроном, – отвечал Репнин.
– Ваш полк честно исполнил долг свой, – сказал Наполеон.
– Похвала великого полководца есть лучшая награда cолдату, – сказал Репнин.
– С удовольствием отдаю ее вам, – сказал Наполеон. – Кто этот молодой человек подле вас?
Князь Репнин назвал поручика Сухтелена.
Посмотрев на него, Наполеон сказал, улыбаясь:
– II est venu bien jeune se frotter a nous. [Молод же явился он состязаться с нами.]
– Молодость не мешает быть храбрым, – проговорил обрывающимся голосом Сухтелен.
– Прекрасный ответ, – сказал Наполеон. – Молодой человек, вы далеко пойдете!
Князь Андрей, для полноты трофея пленников выставленный также вперед, на глаза императору, не мог не привлечь его внимания. Наполеон, видимо, вспомнил, что он видел его на поле и, обращаясь к нему, употребил то самое наименование молодого человека – jeune homme, под которым Болконский в первый раз отразился в его памяти.
– Et vous, jeune homme? Ну, а вы, молодой человек? – обратился он к нему, – как вы себя чувствуете, mon brave?
Несмотря на то, что за пять минут перед этим князь Андрей мог сказать несколько слов солдатам, переносившим его, он теперь, прямо устремив свои глаза на Наполеона, молчал… Ему так ничтожны казались в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял, – что он не мог отвечать ему.
Да и всё казалось так бесполезно и ничтожно в сравнении с тем строгим и величественным строем мысли, который вызывали в нем ослабление сил от истекшей крови, страдание и близкое ожидание смерти. Глядя в глаза Наполеону, князь Андрей думал о ничтожности величия, о ничтожности жизни, которой никто не мог понять значения, и о еще большем ничтожестве смерти, смысл которой никто не мог понять и объяснить из живущих.
Император, не дождавшись ответа, отвернулся и, отъезжая, обратился к одному из начальников:
– Пусть позаботятся об этих господах и свезут их в мой бивуак; пускай мой доктор Ларрей осмотрит их раны. До свидания, князь Репнин, – и он, тронув лошадь, галопом поехал дальше.
На лице его было сиянье самодовольства и счастия.