Битва за Хендерсон-Филд

Битва за Хендерсон-Филд Основной конфликт: Война на Тихом океане Мёртвые солдаты и уничтоженные танки японской 17-й армии в устье реки Матаникау Army после провала наступления на позиции морской пехоты США, 23–24 октября 1942 года. Дата 23-26 октября 1942 года Место 9°25′44″ ю. ш. 160°03′07″ в. д.9.42889° ю. ш. 160.05194° в. д. / -9.42889; 160.05194 (Аэродром Хендерсон-Филд)    Гуадалканал, Соломоновы Острова Итог Победа США Противники США Япония Командующие Александер Вандегрифт, Чести Пуллер Харукити Хякутакэ Масао Маруяма, Юмио Насу† Силы сторон 23 088 20 000 Потери 61-86 погибших, 1 буксир, 1 патрульный катер затонули, 3 самолёта сбито 2 200-3 000 погибших, 1 крейсер затонул, 14 самолётов сбито

Битва за Хендерсон-Филд, также известная как Битва у Хендерсон-Филд или Битва у мыса Лунга в японской литературе, состоялась 23-26 октября 1942 года на и в окрестностях острова Гуадалканал, Соломоновы Острова. Это сражение происходило на суше, на море и в воздухе во время войны на Тихом океане, части Второй мировой войны, между силами Императорской армии и Императорского флота Японии с одной стороны и войсками Союзников (главным образом морской пехоты и Армии США) с другой. Сражение стало третьим и последним крупным сухопутным наступлением японских войск во время Гуадалканальской кампании.

В этой битве силы морской пехоты и армии США под общим командованием генерал-майора Александера Вандегрифта успешно отразили атаку японской 17-й армии под командованием генерал-лейтенанта Харукити Хякутакэ. Американские войска обороняли периметр вокруг мыса Лунга, защищая аэродром Хендерсон-Филд на Гуадалканале, который был захвачен у японцев войсками Союзников при высадке на Гуадалканале 7 августа 1942 года. Войска Хякутакэ были посланы на Гуадалканал в ответ на высадку Союзников с задачей вернуть аэродром и сбросить войска Союзников с острова.

Солдаты Хякутакэ предприняли целый ряд попыток атаковать в течение трёх дней в различных местах в районе периметра Лунга, но все атаки были отражены с большими потерями для наступающих. В то же самое время самолёты Союзников с Хендерсон-Филд успешно защитили позиции американских войск на Гуадалканале от атак японских самолётов и кораблей.

Сражение завершило последнюю крупную наступательную операцию японских войск на Гуадалканале. Последующая попытка доставить крупные подкрепления провалилась во время морского сражения за Гуадалканал в ноябре 1942 года, Япония потерпела поражение в кампании и успешно вывезла большую часть оставшихся солдат с острова во время эвакуации в первую неделю февраля 1943 года.

Предыстория

Гуадалканальская кампания

7 августа 1942 года вооруженные силы Союзников (по большей части США) высадились на Гуадалканале, Тулаги и Флоридских островах в архипелаге Соломоновых островов. Целью десанта было не дать использовать их для строительства японских баз, которые бы угрожали транспортным потокам между США и Австралией, а также создание плацдарма для кампании по изоляции главной японской базы в Рабауле и поддержка сухопутных сил союзников в Новогвинейской кампании. Гуадалканальская кампания продлилась шесть месяцев.

Неожиданно для японских войск на рассвете 8 августа их атаковали войска Союзников под командованием генерал-лейтенанта Александера Вандегрифта, главным образом американская морская пехота, высадившаяся на Тулаги и ближайших небольших островах, а также у строящегося японского аэродрома у мыса Лунга на Гуадалканале (позднее достроенного и названного Хендерсон-Филд). Авиация Союзников, базировавшаяся на Гуадалканале, получила название «ВВС Кактуса» (CAF) по кодовому названию Союзников Гуадалканала. Для защиты аэродрома морские пехотинцы США создали оборонный периметр вокруг мыса Лунга.

В ответ Генеральный штаб Вооружённых сил Японии отправил подразделения японской 17-й армии, корпус, базировавшийся в Рабауле, под командованием генерал-лейтенанта Харукити Хякутакэ, с приказом вернуть контроль над Гуадалканалом. Подразделения японской 17-й армии начали прибывать на Гуадалканал 19 августа. Из-за угрозы со стороны авиации CAF, базировавшейся на Хендерсон-Филд, японцы не могли использовать крупные медленные транспортные суда для доставки солдат и вооружения на остров. Вместо этого они использовали главным образом легкие крейсеры и эскадренные миноносцы 8-го японского флота под командованием Гунъити Микавы, которые обычно успевали сделать рейс через пролив Слот к Гуадалканалу и обратно за одну ночь, таким образом минимизируя угрозы воздушных атак. Однако таким способом было возможно доставлять только солдат без тяжёлого вооружения и припасов, в том числе без тяжелой артиллерии, автомобилей, достаточных запасов пищи, а только то, что солдаты могли унести на себе. Кроме того, эсминцы были нужны для охраны обычных конвоев. Эта скоростная доставка военными кораблями имела место в течение всей кампании на Гуадалканале и получила название «Токийский экспресс» у союзников и «Крысиная транспортировка» у японцев.

Первая попытка японцев отбить Хендерсон-Филд силами подразделения численностью 917 человек закончилось неудачей 21 августа в бою у реки Тенару. Следующая попытка была предпринята 12-14 сентября силами 6 000 солдат под командованием генерал-майора Киётакэ Кавагути, она закончилась поражением в битве за хребет Эдсона. После поражение на хребте Эдсона Кавагути и его солдаты отошли на запад к реке Матаникау на Гуадалканале.

Хякутакэ немедленно начал готовить новое наступление на Хендерсон-Филд. Японский флот предложил поддержать следующее наступление путём доставки необходимых солдат, вооружений и продовольствия на остров, а также воздушными налётами на Хендерсон-Филд и отправкой военных кораблей для бомбардировки аэродрома.

В то время, когда японские войска перегруппировывались у Матаникау, американцы сосредоточились на укреплении позиций по периметру Лунга. 18 сентября американский морской конвой доставил 4 157 солдат 3-й Временной бригады морской пехоты (7-й полк морской пехоты США) на Гуадалканал. Эти подкрепления позволили Вандегрифту, начиная с 19 сентября, организовать непрерывную линию обороны по периметру Лунга.

Генерал Вандегрифт и его штаб были уверены, что солдаты Кавагути отступили на запад от реки Матаникау и многочисленные группы отставших солдат находятся на территории между периметром Лунга и рекой Матаникау. Поэтому Вандегрифт решил провести ряд операций небольшими подразделениями в районе реки Матаникау.

Первая операция американской морской пехоты против японских войск к западу от Матаникау, проходившая 23-27 сентября 1942 года силами трёх батальонов, была отражена солдатами Кавагути под командованием полковника Акиносукэ Оки. Во второй операции 6-9 октября крупные силы морской пехоты успешно пересекли реку Матаникау, атаковали недавно прибывшие японские войска из 2-й (Сэндайской) пехотной дивизии под командованием генералов Масао Маруямы и Юмио Насу, и нанесли большой урон японскому 4-му пехотному полку. В результате второй операции японцы покинули свои позиции на восточном берегу Матаникау и отступили.

В то же самое время генерал-майор Миллард Ф. Хармон, командующий американской армией в Южной части Тихого океана, убедил вице-адмирала Роберта Л. Гормли, командующего силами Союзников в Южной части Тихого океана, что американская морская пехота на Гуадалканале нуждается в немедленных подкреплениях для для успешной обороны острова от следующего японского наступления. В результате 13 октября морской конвой доставил 2 837 солдат из 164-го пехотного полка, подразделения Северная Дакота Национальной гвардии армии США, входившего в дивизию Америкал армии США, на Гуадалканал.

Корабли Микавы продолжали ночную морскую доставку солдат и снабжения на Гуадалканал. С 1 по 17 октября японские конвои доставили 15 000 солдат, включая остатки 2-й пехотной дивизии и один полк 38-й пехотной дивизии, а также артиллерию, танки, боеприпасы и продовольствие, на Гуадалканал. Один из рейсов, 9 октября, доставил на остров генерала Хякутакэ, который лично возглавил готовящееся наступление. Микава также отправлял тяжёлые крейсера несколько раз для бомбардировки Хендерсон-Филд. В ночь 11 октября одна из бомбардировочных миссий была прервана кораблями флота США, которые одержали победу в бою у мыса Эсперанс.

13 октября с приказом помочь защитить важный конвой снабжения на Гуадалканал, состоящий из шести медленных грузовых судов, командующий Объединённым флотом Исороку Ямамото отправил военные корабли с базы на островах Трук под командованием Такэо Куриты на бомбардировку Хендерсон-Филд. Эскадра Куриты состояла из линкоров Конго и Харуна под эскортом одного лёгкого крейсера и девяти эсминцев, которые прибыли к Гуадалканалу, не встретив сопротивления и открыли огонь по Хендерсон-Филд в 01:33 14 октября. За 1 час 23 минуты они выпустили 973 14-дюймовых (355-мм) снарядов по периметру Лунга, большая их часть попала в зону площадью 2 200 квадратных метров, где находился аэродром. Бомбардировка нанесла тяжёлые повреждения двум взлётно-посадочным полосам, уничтожила почти всё находившееся там авиационное топливо, уничтожила 48 из 90 самолётов ВВС Кактуса и убила 41 человека, в том числе шесть членов экипажей ВВС Кактуса.

Несмотря на большой урон, персонал авиабазы Хендерсон смог восстановить одну из полос до возможности её использования в течение нескольких часов. Через несколько последующих недель ВВС Кактуса постепенно восстановился, Союзники перебросили дополнительные самолёты, топливо и экипажи на Гуадалканал. Наблюдая за японской доставкой солдат и снабжения на остров, американские войска ожидали крупного японского наступления, но не знали где и когда это произойдёт.

Переброска войск

В связи с потерей позиций на восточном берегу Матаникау японцы решили, что атаковать американские оборонительные позиции вдоль берега будет предельно сложно. Поэтому, после изучения американской обороны вокруг мыса Лунга офицерами его штаба, Хякутакэ решил, что главное направление запланированного удара будет к югу от Хендерсон-Филд. Его 2-я дивизия (укреплённая одним полком 38-й дивизии) под командованием генерал-лейтенанта Масао Маруямы, насчитывающая 7 000 солдат в трёх пехотных полках, состоявших их трёх батальонов каждый получила приказ перейти через джунгли и атаковать американские оборонительные позиции к югу недалеко от восточного берега реки Лунга. 2-я дивизия была разделена на три части; левое крыло под командованием генерал-майора Юмио Насу, состояло из 29-го пехотного полка, правое крыло под командованием генерал-майора Киётакэ Кавагути состояло из 230-го пехотного полка (из 38-й пехотной дивизии), и резерв под командованием Маруямы, состоявший из 16-го пехотного полка. Дата наступления была назначена на 22 октября. Чтобы отвлечь внимание американцев от запланированной атаки с юга, тяжёлая артиллерия Хякутакэ и пять батальонов пехоты (около 2 900 человек) под командованием генерал-майора Тадаси Сумиёси должны были атаковать американские позиции с западной стороны вдоль прибрежного коридора. Японцы полагали, что численность американских солдат составляет только 10 000, в то время как фактически их было около 23 000.

В то же самое время периметр Лунга защищали четыре американских полка, состоящие из 13 пехотных батальонов. 164-й пехотный полк защищал восточный сектор. За 164-м полком на юг и к западу через хребет Эдсона к реке Лунга занимал позиции 7-й полк морской пехоты. Прикрытие сектора к западу от Лунга до берега было поручено 1-му и 5-му полкам морской пехоты. Защиту устья Матаникау обеспечивали два батальона под командованием подполковника Уильяма Дж. МакКелви: 3-й батальон 1-го полка морской пехоты и 3-й батальон 7-го полка морской пехоты. Силы МакКелви были отделены от периметра Лунга брешью, которую прикрывали патрули.

Ход сражения

Перед битвой

12 октября японская инженерная рота начала прокладывать тропу, получившую название «дорога Маруямы», от Матаникау к южной части периметра Лунга. Тропа проходила по участку длиной 15 миль (24 км) по наиболее труднопроходимой местности Гуадалканала, в том числе пересекая многочисленные реки и ручьи, глубокие, заполненные грязью ущелья, крутые горные хребты и густые джунгли. С 16 по 18 октября 2-я дивизия начала свой переход по дороге Маруямы, впереди шли подразделения Насу, за ним — Кавагути и Маруямы. Каждому солдату было приказано нести один артиллерийский снаряд, свой вещмешок и винтовку.

Ранним утром 20 октября Маруяма подошёл к реке Лунга. Полагая, что его войска находятся всего в 4 милях (6 км) к югу от аэродрома, он приказал подразделениям левого и правого крыла продвигаться параллельно друг другу к реке Лунга к северу к американским позициям и назначил время начала атаки на 18:00 22 октября. Однако Маруяма ошибся. Он и его солдаты в действительности были на расстоянии 8 миль (13 км) к югу от аэродрома. К вечеру 21 октября для Маруямы и его подразделений стало понятно, что они не успевают выйти на позиции на следующий день, поэтому начало наступления было перенесено на 23 октября, а солдаты были переведены на половинный рацион с целью сохранить стремительно уменьшающиеся запасы продовольствия. С наступлением сумерек 22 октября большая часть 2-й дивизии всё ещё продолжала идти по дороге Маруямы, сильно растянувшись, но Маруяма исключил возможность ещё одного переноса даты начала наступления.

В это время Сумиёси подготовил свои войска к наступлению на американские позиции с запада. 18 октября он начал обстрел Хендерсон-Филд 15-ю 150-мм гаубицами. Остатки 4-го пехотного полка под командованием полковника Номасу Накагумы начали открыто собираться у мыса мыса Крус (на берегу к западу от Матаникау). 19 октября полковник Акиносукэ Ока направил отряд в 1 200 солдат из своего 124-го пехотного полка форсировать Матаникау и начать движение по направлению к возвышенности на восточном берегу реки.

23 октября войска Маруямы продвигались через джунгли к американским позициям. Кавагути по своей инициативе начал перемещать своё правое крыло к востоку, полагая, что американская защита в этой зоне будет слабее. Маруяма через одного из офицеров своего штаба приказал Кавагути придерживаться первоначального плана наступления. После получения отказа Кавагути был отстранён от командования и заменён полковником Тосинари Сёдзи (англ. Toshinari Shoji), командиром 230-го пехотного полка. Вечером после получения информации, что силы правого и левого крыльев всё ещё находятся в пути к американским позициям, Хякутакэ отложил наступление на 19:00 24 октября. Американцы оставались в полном неведении о приближении сил Маруямы.

В этот день японский 11-й воздушный флот под командованием Дзюнъити Кусаки, базировавшийся в Рабауле, отправил 16 бомбардировщиков и 28 истребителей Zero для налёта на Хендерсон-Филд. Для отражения налёта 24 Wildcat и четыре P-39 ВВС Кактуса поднялись в воздух, в результате получилась «одна из крупнейших собачьих свалок за всё время битвы за Гуадалканал.» Японцы в бою потеряли несколько самолётов, но их реальные потери неизвестны. ВВС Кактуса потеряли один Wildcat, однако пилот спасся.

Атака Накагумы у Матаникау

Сумиёси получил информацию от штаба Хякутакэ о переносе начала наступления на 24 октября, но не мог связаться с Накагумой, чтобы информировать его о задержке. Поэтому в темноте 23 октября два батальона 4-го пехотного полка Накагумы и девять танков 1-й отдельной танковой роты начали атаки на позиции морской пехоты в устье Матаникау.

Танки Накагумы атаковали попарно через песчаную косу в устье Матаникау под артиллерийским обстрелом. 37-мм противотанковые пушки морской пехоты и артиллерия быстро уничтожили все девять танков. В то же самое время четыре артиллерийских дивизиона морской пехоты, имеющих в наличии 40 гаубиц, сделали свыше 6 000 выстрелов по пространству между мысом Крус и Матаникау, что привело к большим жертвам в пехотных батальонах Накагумы, которые пытались достигнуть линий обороны морской пехоты. Атаки Накагумы безуспешно завершились в 01:15 24 октября, потери морской пехоты при этом были небольшими и она осталась на прежних оборонительных позициях.

Отчасти в ответ на атаку Накагумы 24 октября 2-й батальон 7-го полка морской пехоты под командованием подполковника Германа Ханнекена был развёрнут у Матаникау. После того, как силы Оки, подходившие к позициям морской пехоты у Матаникау с юга были обнаружены, батальон Ханнекена занял позиции на хребте по направлению к югу, сформировав протяжённую фланговую защиту подковообразных позиций морской пехоты у Матаникау. Брешь, тем не менее, оставалась между левым флангом Ханнекена (с востока) и основным периметром.

Первые атаки Маруямы на оборонительный периметр американцев

После передислокации батальона Ханнекена 700 солдат 1-го батальона 7-го полка морской пехоты под командованием подполковника Чести Пуллера остался единственным, удерживающим линию длиной 2 500 ярдов (2 286 м) с южной стороны периметра Лунга к востоку от реки Лунга. Позднее 24 октября патрули морской пехоты обнаружили подходящие силы Маруямы, но было уже слишком поздно в этот день морской пехоте менять свои позиции.

В 14:00 24 октября подразделения левого и правого крыльев Маруямы начали занимать позиции для атаки. В войсках Маруямы оставалось очень мало артиллерии и миномётов для поддержки наступления, так как большую их часть тяжёлого вооружения пришлось бросить на дороге Маруямы. С 16:00 по 21:00 проливной дождь задерживал продвижение японских войск, в порядках которых образовался «хаос», а солдаты были изнурены длинным переходом через джунгли. Правое крыло Сёдзи случайно повернуло параллельно линиям морской пехоты, и все, кроме одного батальона, не смогли выйти к оборонительным позициям врага. 1-й батальон 230-го пехотного полка Сёдзи «натолкнулся» на линии Пуллера около 22:00 и был отброшен солдатами Пуллера. По неизвестным причинам подчинённые Маруямы впоследствии доложили Хякутакэ, что солдаты Сёдзи заняли Хендерсон-Филд. В 00:50 25 октября Хякутакэ об этом сообщил в Рабаул: «Незадолго до 23:00 Правое крыло захватило аэродром.»

Примерно в это самое время батальоны левого крыла Насу наконец добрались до оборонительных позиций морской пехоты. В 00:30 25 октября 11-я рота 3-го батальона Насу под командованием капитана Дзиро Кацуматы обнаружили и атаковали роту A батальона Пуллера. Атаке Кацуматы мешала колючая проволока, натянутая перед линией обороны морской пехоты, а затем плотный пулемётный, миномётный и артиллерийский огонь обороняющихся американцев. В 01:00 огонь морской пехоты уничтожил большую часть роты Кацуматы.

Немного западнее 9-я рота 3-го батальона Насу в 01:15 пошла прямо на позиции роты С Пуллера. Через пять минут пулемётчики морской пехоты под командованием сержанта Джона Бейзилона уничтожили почти всю 9-ю роту. В 01:25 плотный огонь дивизионной артиллерии морской пехоты обрушился на солдат Насу, рассыпанных и подходящих по дороге, нанеся тяжёлый ущерб.

Поняв, что главные японские силы ещё в пути, Пуллер запросил подкрепление. В 03:45 3-й батальон 164-го пехотного полка под командованием подполковника Роберта Холла, находившийся в резерве, был переброшен к линии Пуллера. Несмотря на темноту и непрекращающийся ливень, солдаты Национальной Гвардии Армии США успешно добрались до позиций Пуллера до рассвета.

Перед восходом солнца полковник Масадзиро Фуримия, командир 29-го пехотного полка, с двумя ротами своего 3-го батальона и членами своего штаба смогли пройти сквозь артиллерийский огонь морской пехоты и достигнуть позиций Пуллера около 03:30. Большая часть солдат Фуримии погибла во время вылазки, но около 100 прорвались сквозь линию обороны американцев и создали клин 150 ярдов (137 м) шириной и 100 ярдов (91 м) глубиной в центре позиций Пуллера. После восхода солнца 2-й батальон Фуримии присоединился к наступлению на позиции Пуллера, но был отброшен. В 07:30 Насу решил отвести большую часть своих оставшихся солдат в джунгли и приготовиться к следующему наступлению на будущую ночь.

Днём 25 октября солдаты Пуллера атаковали и ликвидировали клин в своих линиях, а также отстреливали небольшие группы просочившихся японских солдат, убив 104 из них. Более 300 солдат Маруямы в общей сложности погибло в их первых атаках на периметр Лунга. В 04:30 Хякутакэ опроверг сообщение о захвате аэродрома, но в 07:00 объявил, что результаты наступления Маруямы неизвестны.

Атаки с моря и с воздуха

8-й японский флот держал соединения своих кораблей готовыми поддержать сухопутные атаки на Гуадалканале. После получения сообщения Хякутакэ об успехе операции в 00:50 24 октября флот был отозван. Лёгкий крейсер Сэндай и три эсминца патрулировали к западу от Гуадалканала с целью предотвращения приближения к острову любых кораблей Союзников. Первое ударное соединение из трёх эсминцев и Второе ударное соединение из Юра и пяти эсминцев прибыли к Гуадалканалу для нападения на любые суда Союзников у северного и восточного берегов, а также артиллерийской поддержки войск Хякутакэ.

В 10:14 Первое ударное соединение прибыло к мысу Лунга для охоты на два старых американских миноносца, переделанных в минные заградители, Зейн и Тревор, которые доставляли авиационное топливо на Хендерсон-Филд. Японские миноносцы обнаружили и затопили американский буксир Семинол и патрульный катер YP-284 до начала бомбардировки американских позиций вокруг мыса Лунга. В 10:53 береговая пушка морской пехоты попала и нанесла повреждения одному из эсминцев, Акацуки и все три японских эсминца отошли, обстрелянные четырьмя истребителями Wildcat ВВС Кактуса.

По прибытии Второго ударного соединения к Гуадалканалу через пролив Индиспенсейбл оно было атаковано пятью пикировщиками SBD Dauntless (SBD) с аэродрома Хендерсон-Филд. Бомбы нанесли тяжёлые повреждения крейсеру Юра, и соединение легло на обратный курс, пытаясь спастись. Последующие воздушные атаки крейсера Юра в течение дня привели к ещё большим повреждениям, и крейсер был покинут и затоплен в 21:00.

Тем временем 82 японских бомбардировщика и истребителя 11-го воздушного флота и авианосцев Дзюнъё и Хиё атаковали Хендерсон-Филд шестью волнами в течение дня и были встречены истребителями ВВС Кактуса и зенитным огнём морской пехоты. К концу дня японцы потеряли 11 истребителей, 2 бомбардировщика и один разведывательный самолёт вместе большей частью экипажей сбитых самолётов. Были сбиты также два истребителя ВВС Кактуса, но оба пилота были спасены. Японские авианалёты принесли лишь небольшие разрушения аэродрому Хендерсон-Филд и американской обороне. Позднее американцы назвали этот день «Блиндажное воскресенье» в связи с тем, что постоянные атаки с моря, воздуха и сухопутной артиллерии удерживали многих защитников периметра Лунга в их окопах и бомбоубежищах в течение всего дня.

Последующие атаки Маруямы на оборонительный периметр

В течение дня 25 октября американцы передислоцировали и укрепили свои оборонительные позиции против японских атак, которые ожидались следующей ночью. С западной стороны Ханнекен и 5-й полк морской пехоты закрыли брешь между их двумя линиями. Вдоль южной части периметра солдаты Пуллера и Холла были передислоцированы и из позиции были упорядочены. Солдаты Пуллера укрепили западный сегмент сектора длиной 1 400 ярдов (1 280 м), а солдаты 164-го пехотного полка — восточный сегмент длиной 1 100 ярдов (1 006 м). Дивизионный резерв, 3-й батальон 2-го полка морской пехоты, был размещён прямо между позициями Холла и Пуллера.

Маруяма отправил свой резерв, 16-й пехотный полк, на помощь левому крылу Насу. Начиная с 20:00 25 октября и до раннего утра 26 октября 16-й полк и остатки других подразделений Насу проводили многочисленные, но безрезультатные фронтальные атаки позиций Пуллера и Холла. Винтовки, пулемёты, миномёты, артиллерия и огонь прямой наводкой картечью 37-мм противотанковых пушек «устроили ужасную резню» среди солдат Насу. Полковник Тосиро Хироясу, командовавший 16-м полком, и большая часть его штаба, а также четыре командира японских батальонов погибли в этих атаках. Насу был смертельно ранен ружейным огнём и умер через несколько часов. Несколько мелких групп солдат Насу прорвали американскую оборону, в том числе группа под командованием полковника Фуримии, но все они были выслежены и убиты в течение нескольких последующих дней. Подразделения правого крыла Сёдзи не приняли участия в атаках, предпочитая вместо этого занять позиции, прикрывающие правый фланг Насу от возможной атаки американцев, но эта угроза так никогда не материализовалась.

Атака Оки

В 03:00 26 октября подразделение Оки наконец достигло и атаковало позиции морской пехоты у Матаникау. Солдаты Оки атаковали вдоль седловины хребта, протянувшейся с запада на восток, которую удерживал батальон Ханнекена, главным образом рота F, которая прикрывала край левого фланга позиций морской пехоты на хребте. Пулемёты роты F, которыми командовал Митчелл Пейдж, убили многих наступавших японцев, но японский огонь в конечном итоге убил или ранил почти всех пулемётчиков морской пехоты. В 05:00 3-й батальон 4-го пехотного полка Оки смог успешно подняться по склону хребта и сбросить оставшихся бойцов роты F с вершины.

В ответ на захват японцами части хребта, майор Оделл М. Коноли, офицер батальона Ханнекена, быстро собрал в контратаку группу из 17 человек, в которую вошли связисты, повар, музыкант и вспомогательный персонал. Случайно собранное подразделение Коноли присоединилось к частям роты G, роты C, и нескольким боеспособным солдатам роты F и атаковали японцев до того, как они смогли укрепиться на вершине хребта. В 06:00 силы Коноли сбросили японцев с хребта, успешно для американцев завершив атаку Оки. Морские пехотинцы насчитали 98 японских тел на хребте и ещё 200 в ущелье перед ним. Подразделение Ханнекена потеряло 14 человек убитыми и 32 ранеными.

После битвы

Отступление

В 08:00 26 октября Хякутакэ отменил наступление и приказал своим солдатам отступить. Солдаты Маруямы подобрали раненых товарищей у американских оборонительных позиций в ночь с 26 на 27 октября и начали отступать обратно в глубокие джунгли. Американцы собрали и захоронили или сожгли как можно быстрее тела 1 500 солдат Маруямы, которые остались лежать перед позициями Пуллера и Холла. По словам одного солдата армии США, участвовавшего в бою, Джон Е. Станнард, описывал сцену после боя: «Резня на поле боя выглядела так, что, возможно, только сражавшийся в ближнем бою пехотинец мог полностью осознать её и смотреть без ужаса. Один солдат, после прогулки между трупов японцев, сказал своему товарищу: 'Господи, что за вид. Мёртвые япошки тянутся от Коффин-Корнер [участок, защищаемый 164-м пехотным полком] вдоль края джунглей на полмили.'»

Выжившие из левого крыла Маруямы получили приказ отступить назад к территории к западу от реки Матаникау пока правое крыло Сёдзи было отправлено к мысу Коли, на восток от периметра Лунга. Левое крыло солдат, которое отходило без продовольствия несколькими днями ранее, начало отступление 27 октября. Во время отступления многие раненые японцы скончались и были похоронены вдоль дороги Маруямы. Один из солдат Маруямы, лейтенант Кэйдзиро Минэгиси, писал в своём дневнике, «Я и не думал, что придётся отступать по той же самой гористой тропе через джунгли, по которой мы шли ранее с таким энтузиазмом… мы не ели три дня и даже идти было сложно. Наверху холма моё тело качалось, почти неспособное идти. Я должен отдыхать каждые два метра.»

Первые подразделения 2-й дивизии дошли до штаб-квартиры 17-й армии в Кокумбоне к западу от Матаникау 4 ноября. В тот же день подразделение Сёдзи достигло мыса Коли и организовало лагерь. Таявшая от боевых потерь, ранений, недоедания и тропических болезней 2-я дивизия была неспособна к будущим наступательным операциям и вынуждена была держать оборону всю оставшуюся часть кампании. Позднее в ноябре американские войска выбили солдат с мыса Коли и заставили отправиться обратно к Кокумбоне, где отряд морской пехоты постоянно атаковал и создавал проблемы на протяжении всего пути. Только около 700 из первоначальной численности 3 000 человек подразделения Сёдзи вернулось к Кокумбоне.

Бой у островов Санта-Крус

В то самое время, когда солдаты Хякутакэ наступали на периметр Лунга, японские авианосцы и другие крупные военные корабли под общим командованием Исороку Ямамото направились на позицию рядом с южными Соломоновыми островами. С этой позиции японский флот рассчитывал вступить в бой и нанести поражение флоту Союзников, в первую очередь авианосным соединениям, которые должны были также подойти в этот район с учётом начала сухопутного наступления Хякутакэ. Авианосные силы Союзников, теперь под командованием Уильяма Хэлси, который сменил Гормли, также рассчитывали встретиться в бою с японским флотом.

Два противостоящих друг другу авианосного соединения подошли близко друг к другу утром 26 октября, и началось сражение, вошедшее в историю как Бой у островов Санта-Крус. После обмена атаками самолётов с авианосцев корабли Союзников отошли с места сражения, потеряв один авианосец и имея после боя тяжело повреждённый другой. Японские авианосные силы также отошли в связи с большими потерями в самолётах и экипажах, а также тяжёлыми повреждениями двух авианосцев. Несмотря на тактическую победу Японии, самолёты которой нанесли больший урон американскому флоту, их потери оказались невосполнимыми, потеря их опытных экипажей дала долговременное стратегическое преимущество Союзникам, которые потеряли относительно меньше экипажей.

Последующие события

Несмотря на сокрушительное поражение японской армии при наступлении на периметр Лунга, японцы не отказались от борьбы за Гуадалканал. Японские армия и флот разработали план переброски оставшейся части 38-й дивизии на остров вместе с 51-й пехотной дивизией, и проведения новой наступательной операции на Хендерсон-Филд в ноябре 1942 года.

Японцы планировали снова провести бомбардировку Хендерсон-Филд крупными артиллерийскими кораблями, которая бы позволила провести конвой транспортных судов, доставляющий солдат 38-й дивизии и тяжёлое вооружение. Однако в этот раз американцы, сделав выводы из событий 14 октября, отправили эскадру на перехват кораблей Ямамото, отправленных с базы на островах Трук на бомбардировку аэродрома. Во время морского сражения за Гуадалканал 13-15 ноября, флот и авиация Союзников сорвали обе японские попытки бомбардировки Хендерсон-Филд и уничтожили большую часть транспортного конвоя, перевозившего 38-ю дивизию. После этой неудачи в доставке значительных сухопутных сил на остров японские командиры окончательно признали поражение в битве за Гуадалканал и эвакуировали большую часть сухопутного контингента с острова в первую неделю февраля 1943 года. Укрепив успех на Гуадалканале и ближайших островах, Союзники продолжили кампанию против Японии, в конечном счёте одержав победу во Второй мировой войне.

Ссылки

Печатные издания

• Dull Paul S. A Battle History of the Imperial Japanese Navy, 1941–1945. — Naval Institute Press, 1978. — ISBN 0-87021-097-1.
• Frank Richard. Guadalcanal: The Definitive Account of the Landmark Battle. — New York: Random House, 1990. — ISBN 0-394-58875-4.
• Gilbert Oscar E. Marine Tank Battles in the Pacific. — Da Capo, 2001. — ISBN 1580970508.
• Griffith Samuel B. The Battle for Guadalcanal. — Champaign, Illinois, USA: University of Illinois Press, 1963. — ISBN 0-252-06891-2.
• Jersey Stanley Coleman. Hell's Islands: The Untold Story of Guadalcanal. — College Station, Texas: Texas A&M University Press, 2008. — ISBN 1-58544-616-5.
• Lundstrom John B. First Team And the Guadalcanal Campaign: Naval Fighter Combat from August to November 1942. — Naval Institute Press, 2005 (New edition). — ISBN 1-59114-472-8.
• Miller Thomas G. Cactus Air Force. — Admiral Nimitz Foundation, 1969. — ISBN 0-934841-17-9.
• Morison Samuel Eliot. [www.amazon.com/gp/reader/0785813063 The Struggle for Guadalcanal, August 1942 – February 1943, vol. 5 of History of United States Naval Operations in World War II]. — Boston: Little, Brown and Company, 1958. — ISBN 0-316-58305-7.
• Rottman Gordon L. US Marine Corps Pacific Theatre of Operations 1941–43. — Oxford: Osprey, 2004. — ISBN 1-84176-518-X.
• Rottman Gordon L. Japanese Army in World War II: The South Pacific and New Guinea, 1942–43. — Oxford and New York: Osprey, 2005. — ISBN 1-84176-870-7.
• Smith Michael T. Bloody Ridge: The Battle That Saved Guadalcanal. — New York: Pocket, 2000. — ISBN 0-7434-6321-8.

Интернет-публикации

• Anderson Charles R. [www.history.army.mil/brochures/72-8/72-8.htm Guadalcanal]. — en:United States Army Center of Military History, 1993. — ISBN CMH Pub 72-8.
• Cagney, James [www.historyanimated.com/GuadalcanalPage.html The Battle for Guadalcanal] (javascript). HistoryAnimated.com (2005). Проверено 17 мая 2006. [www.webcitation.org/67wjGpCA3 Архивировано из первоисточника 26 мая 2012]. — Интерактивная карта сражения
• Chen, C. Peter [ww2db.com/battle_spec.php?battle_id=9 Guadalcanal Campaign]. World War II Database (2004–2006). Проверено 17 мая 2006. [www.webcitation.org/67wjHKrJy Архивировано из первоисточника 26 мая 2012].
• Flahavin, Peter [www.guadalcanal.homestead.com/index.html Guadalcanal Battle Sites, 1942–2004] (2004). Проверено 2 августа 2006. [www.webcitation.org/67wjItP1R Архивировано из первоисточника 26 мая 2012]. — Фотографии мест сражений на Гуадалканале в 1942 году и в наши дни.
• Hackett, Bob; Sander Kingsepp. [www.combinedfleet.com/yura_t.htm HIJMS Yura: Tabular Record of Movement]. Imperial Japanese Navy Page (CombinedFleet.com). Проверено 14 июня 2006. [www.webcitation.org/68owiC0ct Архивировано из первоисточника 1 июля 2012].
• Hough, Frank O.; Ludwig, Verle E., and Shaw, Henry I., Jr. [www.ibiblio.org/hyperwar/USMC/I/index.html Pearl Harbor to Guadalcanal]. History of U.S. Marine Corps Operations in World War II. Проверено 16 мая 2006. [www.webcitation.org/614JvWYnk Архивировано из первоисточника 20 августа 2011].
• Miller John Jr. [www.history.army.mil/books/wwii/GuadC/GC-fm.htm Guadalcanal: The First Offensive]. — Washington, D.C.: en:United States Army Center of Military History. — ISBN CMH Pub 5-3.
• Shaw, Henry I. [www.ibiblio.org/hyperwar/USMC/USMC-C-Guadalcanal/index.html First Offensive: The Marine Campaign For Guadalcanal]. Marines in World War II Commemorative Series (1992). Проверено 25 июля 2006. [www.webcitation.org/65Z8Vw8Gh Архивировано из первоисточника 19 февраля 2012].
• Zimmerman, John L. [www.ibiblio.org/hyperwar/USMC/USMC-M-Guadalcanal.html The Guadalcanal Campaign]. Marines in World War II Historical Monograph (1949). Проверено 4 июля 2006. [www.webcitation.org/65Z8XiCgk Архивировано из первоисточника 19 февраля 2012].

Дополнительная литература

• Brady James. Hero of the Pacific: The Life of Marine Legend John Basilone. — Wiley, 2010. — ISBN 978-0470379417.
• Proser Jim. I'm Staying with My Boys..." The Heroic Life of Sgt. John Basilone, USMC. — Lightbearer Communications Company, 2004. — ISBN 0975546104.
• Twining Merrill B. No Bended Knee: The Battle for Guadalcanal. — Novato, CA, USA: Presidio Press, 1996. — ISBN 0-89141-826-1.
• Walker Charles H. Combat Officer: A Memoir of War in the South Pacific. — New York: Presidio Press, 2004. — ISBN 0-345-46385-4.

Отрывок, характеризующий Битва за Хендерсон-Филд

– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.


В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.