Сражение за персиковый сад

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Сражение за персиковый сад
Основной конфликт: Гражданская война в Америке

Персиковый сад, амбар фермы Шерфи и памятник батарее Баклина (2015)
Дата

2 июля 1863 года

Место

Геттисберг, Пенсильвания

Итог

тактическая победа Конфедерации

Противники
США (Союз) КША (Конфедерация)
Командующие
Дэниель Сиклс Лафайет Маклоуз
Силы сторон
2-3 бригады 2 бригады
Потери
740 чел. (бригада Грэма)[1]
778 чел. (бригада Брюстера)[2] 		неизвестно[1]
 
Геттисбергская кампания
станция Бренди • 2-й Винчестер • Элди • Миддлберг • Аппервиль • Спортинг-Хилл • Рейд Стюарта • Гановер • Геттисберг • (Атака Килпатрика • Атака Пикетта • Персиковый сад • Литл-Раунд-Топ) • Фэирфилд) • Карлайл • Хантерстаун • Монтерей

Сражение за персиковый сад (англ. Battle Of The Peach Orchard[i 1]) — один из эпизодов битвы при Геттисберге, произошло 2 июля 1863 года во время Гражданской войны в Америке, к югу от пенсильванского города Геттисберг на территории персикового сада[en] у фермы Джозефа Шерфи.

Днём 2 июля федеральный III корпус был выдвинут вперёд, чтобы занять высоту у персикового сада. Непосредственно на территории сада была размещена пенсильванская бригада Чарльза Грэма. Во второй половине дня Первый корпус Северовирджинской армии начал наступление на левый фланг федеральной армии: бригада Грэма была атакована бригадами Кершоу и Барксдейла и была полностью разгромлена. Генерал Грэм попал в плен, корпусной командир Сиклс был ранен и покинул поле боя. Армия Конфедерации была близка к тому, чтобы выиграть сражение и саму войну[i 2], но у бригады Барксдейла не оказалось резервов, и она остановила наступление.

Некоторые историки считают, что атака Барксдейла на Персиковый сад не уступает по исторической значимости знаменитой «Атаке Пикетта» и лишь доминирование вирджинцев в исторической науке отодвинуло её на второй план.





Предыстория

Ранним утром 2 июля, на второй день сражения при Геттисберге, главнокомандующий Потомакской армией, генерал Джордж Мид начал размещать на высотах под Геттисбергом свои корпуса. II корпус генерала Хэнкока был размещён на Кладбищенском хребте, а III корпусу генерала Дэна Сиклса было приказано вызвать из Эммитсберга две отставшие бригады, занять позицию левее Хэнкока (заменив тут дивизию генерала Гири) и растянуть корпус налево до высоты Литл-Раунд-Топ[5]. Эта позиция очень не понравилась Дэну Сиклсу; ещё ночью подступы к ней прикрывала кавалерия Джона Бьюфорда, но утром Бьюфорд попросил сменить его бригады, чтобы его люди добыли продовольствие для себя и лошадей. Мид утвердил этот отвод, полагая, что генерал Плезантон найдёт кавалерии замену, но Плезантон просто отправил Бьюфорда в Винчестер, и в итоге фланг корпуса Сиклса оказался лишён какого-либо кавалерийского прикрытия[6].

Кроме того, Сиклс обнаружил, что занимает самую неудобную позицию: это была южная треть Кладбищенского хребта, который на этом участке фактически уже не являлся хребтом и не давал преимуществ по высоте. Впереди, перед фронтом корпуса, находилась высота, по которой проходила Эммитсбергская дорога. Вечером предыдущего дня корпус Сиклса пришёл к Геттисбергу именно по этой дороге, а теперь по ней же, возможно, должны были подойти две отстающие бригады (Тробрианда и Бёрлинга), две батареи и обоз с артиллерийскими боеприпасами[i 3]. Дорога была важной коммуникацией для Третьего корпуса и, возможно, для всей армии. Сиклсу хотелось удержать эту дорогу и перекрёсток с Уитфилдской дорогой, где находился персиковый сад[6][7]. В те дни сад принадлежал Джозефу Шерфи (1813—1883) и Марии Шерфи (1818—1904), которые жили на ферме со своими шестью детьми. Ещё днём ранее они готовили на ферме хлеб для проходящего корпуса Рейнольдса[8].

Под Геттисбергом росло много фруктовых деревьев в 1863 году, растут они там и сейчас. Сад был при каждой ферме, а некоторые, как эта ферма Джозефа Шерфи, выращивали их на продажу. На геттисбергском поле боя было несколько таких садов, но только один из них стал тем самым Персиковым садом, как из-за особенности своей местности, так и из-за тяжелейших боёв, которые там шли. Персиковый сад представлял собой прямоугольный участок на юго-восточном углу перекрёстка; он тянулся на 150 метров вдоль Эммитсбергской дороги и на 100 метров вдоль Уитфилдской дороги. Высота, которая так заинтересовала Сиклса, имела свой максимум на территории этого сада всего в нескольких метрах на восток от Эммитсбергской дороги[9].

Сиклс колебался и не спешил с развёртыванием корпуса. Уже рассвело, когда капитан Джордж Мид Младший (сын и адъютант главнокомандующего) изучил позиции Третьего корпуса и сообщил в штаб, что корпус ещё не занял позиции. Джордж Мид Старший сразу отправил приказ: «Встать на позицию левее Второго корпуса, состыковать правый фланг с левым флангом Хэнкока и занять линию, которую ночью занимал генерал Гири и передать ему [Сиклсу], что крайне важно, чтобы его люди заняли позицию как можно быстрее». Но всё равно в 11:00 Сиклс отправился в штаб Мида в доме Лестера и высказал главнокомандующему свои сомнения в правильности выбранной позиции. Мид повторил свой приказ. Тогда Сиклс спросил, имеет ли он право разместить корпус так, как ему покажется удобнее. Мид ответил, что Сиклс может размещать корпус как угодно в пределах данных инструкций. Это было именно то, что желал услышать Сиклс, который очень растяжимо понимал военные приказы[10].

Мид также поручил шефу артиллерии, Генри Ханту, помочь Сиклсу разместить свои орудия[i 4]. Однако Сиклс вместо того, чтобы установить артиллерию на Кладбищенском хребте, велел Ханту поместить её вдоль Эммитсбергской дороги, на 1500 метров западнее указанной Мидом позиции. Он сказал Ханту, что хочет занять высоту, на которой находились персиковый сад и ферма Шерфи. Хант сказал, что корпус Сиклса окажется в невыгодном положении и отказался выполнять этот приказ. Он решил узнать мнение Мида, а Сиклсу посоветовал как минимум проверить лес за Эммитсбергской дорогой[11].

С согласия Сиклса генерал Бирни примерно в полдень отправил на разведку 4 роты 1-го регулярного снайперского полка Хайрема Бердана (ок. 100 чел.) и 3-й Мэнский полк полковника Мосеса Лейкмана (210 чел.). Они вышли от Персикового сада к южной окраине леса Питцер-Вуд и пошли через лес на север. Здесь они встретили алабамскую бригаду Кадмуса Уилкокса, который как раз занимал позицию на правом фланге дивизии Ричарда Андерсона. Впереди шли 10-й и 11-й алабамские полки. После небольшой перестрелки северяне отступили к Персиковому саду. Бердан впоследствии утверждал, что его роты на 40 минут задержали наступление противника, хотя на самом деле он не добился никакого практического результата[12].

Узнав о перестрелке в Питцер-Вуд, Сиклс решил, что враг стремится занять высоту у Персикового сада. В 14:00, без санкции Мида, даже не уведомляя его, Сиклс приказал корпусу выдвигаться вперёд. Дивизии Бирни и Хэмфриза пошли вперёд, разрывая связь с левым флангом II корпуса[13].

На позициях II корпуса генералы Хэнкок и Гиббон с недоумением наблюдали это наступление. «Мы не могли предположить, что бы это значило, — вспоминал потом генерал Гиббон, — мы не слышали никакого приказа о наступлении и не понимали, для чего нужен этот разрыв в нашей линии». По воспоминаниям одного свидетеля, Хэнкок и Гиббон воскликнули: «Какого чёрта Сиклс это делает?![i 5]»[14]

Между тем генерал Роберт Ли задумывал атаку именно на левый фланг Потомакской армии. С утра, около 04:00, он отправил на разведку штабного офицера Самуэля Джонстона. Джонстон вернулся через три часа, доложив, что изучил всю местность вплоть до того, что поднялся на Литл-Раунд-Топ. Историк Стивен Сирс полагает, что Джонстон не мог быть утром на Литл-Раунд-Топ, потому что он неизбежно увидел бы там XII федеральный корпус. Какие бы ни были причины, но доклад Джонстона был недостоверным. Само содержание этого доклада не сохранилось, но предположительно Ли пришёл к мнению, что левый фланг Потомакской армии ничем не прикрыт. Основываясь на докладе Джонстона, он приказал корпусу Лонгстрита выдвигаться к Персиковому саду, чтобы оттуда начать атаку[15].

Около 15:00 корпус Лонгстрита подошёл к Персиковому саду. До него уже каким-то образом дошло сообщение о перестрелке Уилкокса с полком Бердана, и он уже знал, что около Персикового Сада находятся как минимум два пехотных полка и батарея. Однако, прибыв на место, он обнаружил нечто большее, чем просто два полка. «Мы намеревались выйти в тыл противника… — писал генерал Мак-Лоуз жене через несколько дней, — были сообщения, что у Персикового сада стоят всего два пехотных полка и одна батарея. Но когда мы вышли к саду на расстояние видимости, то стало понятно, что противника гораздо больше, чем предполагалось…» Теперь был нужен новый план атаки, и в его ожидании южнокаролинская бригада Джозефа Кершоу развернулась вдоль Эммитсбергской дороги, фронтом к Персиковому саду. Мак-Лоуз велел миссисипской бригаде Барксдейла встать левее Кершоу и состыковаться флангом с бригадой Кадмуса Уилкокса из дивизии Андерсона. Бригады Уоффорда и Семса Мак-Лоуз развернул во второй линии[16].

План атаки предполагал, что Мак-Лоуз пойдёт в наступление первым, а дивизия Джона Худа — во второй линии, но фронт Потомакской армии оказался длиннее, чем предполагалось, поэтому в последний момент Лонгстрит поменял план атаки: теперь Джон Худ должен был идти в атаку первым справа от Мак-Лоуза, а уже вслед за ним в атаку должен был включаться сам Мак-Лоуз[17].

Развёртывание федерального корпуса

Когда III корпус вышел на рубеж Эммитсбергской дороги, дивизионный генерал Дэвид Бирни поручил своей первой бригаде (Чарльза Грэма) участок фронта длиной 500 метров: от южного края Персикового сада до дороги к ферме Тростла (т. н. Тростл-Лэйн). Эту линию заняли пенсильванские полки: 105-й, 57-й, 114-й, 68-й и 141-й. 63-й Пенсильванский полк был развёрнут в пикетную цепь перед фронтом полков. Левее этой позиции оказалось пустое место шириной метров 500 — до высоты Каменистого холма. Бирни решил закрыть эту дыру, развернув в стрелковую цепь 3-й Мичиганский (из бригады Уорда) и 3-й Мэнский (из бригады Тробрианда) полки. Здесь же были установлены артиллерийские батареи Эймса и Кларка. Род-Айлендская батарея Джона Баклина встала у амбара фермы Шерфи фронтом на запад. Таким образом, когда началась стрельба, у Бирни имелось 2000 пехоты и три батареи на позиции, где следовало бы иметь 3000 пехоты при сильном резерве[18]. Уже под огнём орудий противника Бирни начал перебрасывать к саду дополнительные подразделения. Он перевёл в тыл Грэму бригаду Бёрлинга из дивизии Хемфриса, а затем забрал у Бёрлинга два полка (2-й Нью-Гемпширский и 7 Нью-Джерсийский) и добавил их к линии бригады Грэма. Позже он заберёт и остальные полки и направит их на разные участки фронта, оставив Бёрлинга без бригады[19].

Около 15:30 был послан курьер в расположение артиллерийского резерва с просьбой прислать батареи. В ответ был отправлен подполковник Макджилвери[en] с двумя батареями: 9-й Массачусетской батареей Джона Бигелоу и 5-й Массачусетской батареей Чарльза Филлипса. По дороге батареи остановились около амбара фермы Тростла и горнист Чарльз Рид успел зарисовать генерала Сиклса со штабом. После этого шесть «Наполеонов» Бигелоу были установлены на Уитфилдской дороге, а вслед за этим правее встали шесть орудий батареи Филлипса. Гораздо позже, около 17:00, были присланы 6 орудий батареи Джеймса Томпсона. 4 орудия были размещены на Уитфилдской дороге, а 2 — у фермы Шерфи[20].

Сражение

Артиллерийская подготовка

Сражение началось с мощной артиллерийской бомбардировки. На Семинарском хребте вдоль Эммитсбергской дороги генерал Портер Александер разместил 4 батареи артиллерийского резерва I корпуса Северовирджинской армии и 4 батареи дивизии Мак-Лоуза (под ком. Генри Кейбелла), всего 36 стволов. Они открыли огонь по позициям федералов с дистанций от 400 до 600 метров. Артиллерийская дуэль была долгой и интенсивной. «Не думаю, что в ту войну был другой такой горячий, трудный и напряжённый день для артиллерии», — вспоминал потом Александер[21]. По его словам, артподготовка началась в 15:45 и длилась около 30 минут[22].

Предположительно, орудиями, которые сделали первый выстрел по федеральной армии и открыли артиллерийскую дуэль, была батарея Мэнли из артбатальона Кейбелла. Батарея находилась на вершине хребта в 700 метрах от Персикового сада и состояла из двух «Наполеонов» и двух 3-дюймовых орудий. Позиция батареи была прикрыта деревьями, а зарядные ящики отведены на западный склон хребта, что помогло батарее избежать потерь: за два дня боёв она потеряла всего 11 человек и 20 лошадей. Батарея капитана Генри Карлтона состояла из двух секций; одна секция (два 10-фунтовых Паррота) встала правее батареи Мэнли, другая (две 12-фунтовые гаубицы) — левее. Эта батарея вела огонь до темноты с поразительной скоростью и понесла совсем незначительные потери. Правее стояла батарея капитана Маккарти, три 3-дюймовых нарезных орудия (два своих «Наполеона» Маккарти не стал задействовать), а ещё правее — джорджианская батарея капитана Джона Фрезера, которая через час стрельбы потеряла командира и два орудия. Эти четыре батареи Кейбелла вели огонь по Персиковому саду, но вскоре два орудия переключились на дуэль с федеральной батареей на высоте Литл-Рауд-Топ[23].

3-дюймовые орудия федеральной батареи Хэмптона «Наполеон» батареи Мэнли (батальон Кейбелла) 12-фунтовая гаубица батареи Карлтона (дивизия Мак-Лоуза) 24-фунтовая гаубица батареи Мэдисона (артрезерв I корпуса)

Наступление Кершоу

Бригада Джозефа Кершоу прибыла на позицию у Эммитсбергской дороги в 15:00 и развернулась там под прикрытием каменной стены. Кершоу получил несколько письменных распоряжений от Лонгстрита и Мак-Лоуза и также несколько устных рекомендаций. Он понял так, что после сигнального выстрела должен идти вперёд к зданию фермы Роуза (в 500 метрах перед его фронтом), оттуда атаковать высоту, известную как Каменистый холм, после чего развернуться влево и атаковать Персиковый сад. Дивизия Худа при этом будет находиться на его правом фланге[24][25].

Александер в мемуарах писал, что дивизия Худа пошла в наступление первой, после чего генерал Андерсон попросил Лонгстрита прикрыть его левый фланг, и по этой причине Лонгстрит послал в наступление бригаду Кершоу, но только её одну[26].

Около 16:00 был дан условный выстрел[i 6]. Южнокаролинцы Кершоу перебрались через стену и построились в боевые линии. 8-й южнокаролинский полк полковника Джона Хэгана встал на крайнем левом фланге, правее встал 3-й южнокаролинский батальон подполковника Уильяма Райса и ещё правее 2-й южнокаролинский полк полковника Джона Кеннеди[en] (часть его рот была развёрнута в стрелковую цепь). Эти три полка составляли левое крыло бригады. Правое крыло составляли 3-й южнокаролинский полк майора Роберта Маффета и 7-й южнокаролинский полк полковника Айкена. 15-й южнокаролинский полк стоял отдельно, прикрывая артиллерию. Всего у Кершоу в линии было 1800 человек[28].

Бригада пошла вперёд, перешла Эммитсбергскую дорогу и двинулась через поля «ровными рядами, как на параде». Левое крыло вышло к сараю фермы Роуза, там ненадолго остановилось, чтобы выровнять ряды, а затем полки развернулись влево, фронтом к Персиковому саду. В этот момент по ним дали залп батареи Филлипса и Бигелоу. Всего около 30-ти орудий открыли огонь по бригаде Кершоу, бригаде Семса в его тылу и батареям Кейбелла. Между тем 3-й и 7-й полки миновали ферму Роуза (Кершоу запомнил, что картечь, подобно граду, барабанила по каменным стенам фермы). Порядки двух полков частично перемешались, поэтому Кершоу велел полковнику Айкину сместить свой полк немного вправо. В это время левое крыло уже подошло почти вплотную к федеральным позициям у Персикового сада, но кто-то услышал команду, отданную Айкину, неправильно её понял, и всё крыло начало разворот вправо. Этот несвоевременный манёвр под обстрелом артиллерии совершенно расстроил ряды полков левого крыла и привёл к колоссальным жертвам — полки потеряли почти треть своего состава[29].

Южнокаролинцы быстро восстановили порядок и снова двинулись на Персиковый сад. Федеральный полковник Бейли (командир 2-го Нью-Гемпширского полка) попросил у генерала Грэма разрешение выдвинуться вперёд и прикрыть батареи. Грэм разрешил, и полк, наскоро построившись, выдвинулся на южную окраину сада. Оттуда они дали залп по бригаде Кершоу, заставил её отступить. После этого нью-гемпширцы заняли позицию за оградой сада. В это время ещё три полка — 3-й Мэнский, 141-й Пенсильванский и 3-й Мичиганский выдвинулись вперёд, примкнув к левому флангу полка Бейли. 68-й Пенсильванский встал во второй линии[30].

Правое крыло Кершоу в это время заняло Каменистый холм и вышло к полю, известному как Уитфилд. Здесь Кершоу увидел, что его правому флангу угрожают наступающие федеральные части, а так как бригада Барксдейла наконец-то пошла в атаку на Персиковый сад с запада, то Кершоу начал разворачивать свои полки фронтом к Уитфилду, оставив Барксдейла самостоятельно разбираться с отступающими от Персикового сада федеральными частями[25].

Наступление Барксдейла

Миссисипская бригада Уильяма Барксдейла перед началом атаки стояла левее бригады Кершоу. В бригаде было четыре полка:

Барксдейл стремился начать атаку как можно быстрее, но когда прозвучал сигнал к началу наступления, вперёд пошла только бригада Кершоу. Южнокаролинцы Кершоу прошли примерно 300 метров, когда услышали бой барабанов миссисипской бригады, но само наступление началось ещё позже[31]. Генерал Александер в мемуарах писал, что задержка составила 20 минут, хотя не вполне ясно, откуда он взял такую цифру. Современники обвиняли в задержке Мак-Лоуза, сам же Мак-Лоуз говорил, что это Лонгстрит просил его не начинать, пока Худ не возьмёт высоту Дэвилс-Ден и не будет готов поддержать наступление с фланга[32].

Приказ атаковать Мак-Лоуз отправил через своего адъютанта, капитана Ламара. Получив приказ, Барксдейл велел своим четырём полкам перелезть каменную стену и сам занял место возле своего бывшего 13-го миссисипского. Он один был на коне — всем прочим офицером было приказано наступать пешком. «Внимание, миссисипцы! — крикнул Барксдейл. — Батальоны, вперёд!» Полковник Хэмфриз потом вспоминал: «Четырнадцать сотен крепких рук сжали винтовки, и, когда строевые офицеры повторили команду „Вперёд, марш!“, люди двинулись вперёд, и четырнадцать стен голосов прокричали знаменитый Rebel yell, так что соседняя бригада поняла, что миссисипцы наступают». Капитан Ламар потом вспоминал, что никогда не видел ничего более героического: Барксдейл вёл бригаду с обнаженной головой, его седые волосы вились по ветру как «белый плюмаж Наварры[i 7]»[33].

Внешние изображения
[www.dontroiani.com/images/Barksdale's%20Charge%20%20%20small%20FB%20.jpg Дон Трояни, «Атака Барксдейла»]

Позиция бригады Грэма вдоль Эммитсбергской дороги имела некоторые преимущества, но северяне не соорудили даже деревянных укреплений из жердей. 63-й Пенсильванский полк был сначала развёрнут в пикетную цепь, но растратил все патроны и был отведён в тыл, так что только четыре пенсильванских полка, сильно потрёпанные бомбардировкой, удерживали линию. Их поддерживала род-айлендская батарея Джона Баклина из шести орудий, стоящая у дома фермы Шерфи. Когда миссисипцы подошли к ней на 40 метров, Баклин стал отводить орудия, а 114-й Пенсильванский (зуавский) полк выдвинулся вперёд, чтобы прикрыть отвод. Батарея потеряла в том бою 28 человек (включая самого Баклина) и 40 лошадей. Правее батареи стояли 57-й и 105-й Пенсильванские полки; они также выдвинулись вперёд, прикрывая фланг 114-го[34].

Положение было критическое, и Грэм запросил поддержки; генерал Эндрю Хэмфриз отправил ему 73-й Нью-Йоркский полк (он же 2-й полк огненных зуавов), который встал у фермы Шерфи в тылу 114-го Пенсильванского, который уже отступал. Полк попал под залп миссисипцев, но не мог ответить, чтобы не попасть по своим. В это время 21-й Миссисипский ворвался в сам Персиковый сад и атаковал 68-й Пенсильванский, который был примерно равен ему размерами (350 человек) и имел все шансы устоять при поддержке 2-го Нью-Гемпширского, но он не смог: 17-й Миссисипский вышел ему во фланг[35]. В это время начала наступать джорджианская бригада генерала Уильяма Уоффорда: 16-й, 18-й, 24-й джорджианские полки, Легион Кобба[i 8] и легион Филлипса. Предполагалось, что Уоффорд будет следовать за Барксдейлом во второй линии, но вместо этого бригада пошла строго на восток, так, что её правые полки наступали с южной стороны Уитфилдской дороги. Бригаде так и не довелось напрямую поучаствовать в бою за Персиковый сад, но её появление сильно смутило федеральные полки: 68-й Пенсильванский начал отходить. Гарри Пфанц назвал этот полк ключевым камнем всей обороны, с отходом которого весь участок был обречён. 3-й Мэнский и 3-й Мичиганский, стоявшие фронтом на юг (к полкам Кершоу), стали отходить и разворачиваться фронтом на запад. 2-й Нью-Гемпширский и 141-й Пенсильванский остались с открытыми флангами и также стали отступать[36].

Центральные полки бригады Барксдейла (13-й и 17-й) прорвались за Эммитсбергскую дорогу к зданию фермы Генри Венца. 17-й прорвался за дом Венца и присоединился к атаке 21-го полка на федеральные батареи. 18-й полк вёл бой у фермы Шерфи. От фермы Венца 13-й и 17-й развернулись влево и ударили во фланг 114-му и 73-му Пенсильванским полкам. 114-й обратился в бегство на север вдоль Эммитсбергской дороги (за линии 57-го и 105-го полков, которые ещё держались), его командир, подполковник Фредерик Кавада, попал в плен. Вскоре бригада Барксдейла, уклоняясь влево от своего первоначального направления, приблизилась к линиям 57-го и 105-го Пенсильванских полков. Миссисипцы подошли на 100 метров к пенсильванцам, прежде чем открыть огонь. 57-й полк отступил первым. 105-й Пенсильванский считается последним полком бригады Грэма, который оставил позицию на Эммитсбергской дороге. Он даже бросился в контратаку и сумел оттеснить миссисипцев, но это была временная удача, и полк в итоге начал отступать[37].

Правые полки Барксдейла заставили отойти на край сада 2-й Нью-Гемпширский, 3-й Мэнский и 68-й Пенсильванские полки (и, возможно, 7-й Нью-Гемпширский, командир которого, Льюис Фрэнсин, был смертельно ранен в это время); там эти полки сумели построить боевую линию, чтобы сдержать наступление миссисипцев. В этот момент был ранен бригадный генерал Грэм. Он сдал командование полковнику 68-го полка Типпину и отправился в тыл. Федеральная линия продержалась недолго: миссисипцы опрокинули 68-й, после чего остальные стали отходить на Кладбищенский хребет. Последним остался на позиции 141-й Пенсильванский полк. Полковник Мэдилл начал отводить его, и в это время его увидел генерал Сиклс. «Полковник, — воскликнул Сиклс, — Бога ради, попробуйте удержать позицию!», на что Мэдилл ответил: «Разве у меня есть люди?» Из 209 рядовых полка в тот день было потеряно 149[38][39].

Ранение Сиклса

Во время разговора с полковником Мэдиллом генерал Дэн Сиклс и его штаб находились у западной стены фермы Тростла, куда отошли, чтобы спастись от пуль и снарядов. Вскоре после этого разговора Сиклс был ранен пушечным ядром в правое колено. Это было необычное ранение: Сикл находился в седле, и ядро зацепило его так, что не тронуло коня и даже не побеспокоило его. Сиклс смог самостоятельно спешиться и перевязать рану шарфом. Рядовой 17-го Нью-Йоркского полка, Уильям Беллард сделал жгут из уздечки и сумел остановить кровотечение. Только после этого Сиклс побледнел от потери крови, но всё равно остался в сознании. Он опасался, что может попасть в плен и просил окружающих сделать что-нибудь, чтобы этого не случилось. Когда появился майор Тремейн, Сиклс велел ему найти генерала Бирни, чтобы сдать ему командование, но Бирни вскоре появился лично. Сиклс дал ему устные инструкции, и Бирни отправился их выполнять. По просьбе Сиклса Беллард достал для него сигару и раскурил её. Генерал сел на носилках по возможности прямо, чтобы все видели, что он жив. Затем приехала санитарная повозка и доставила Сиклса в госпиталь III корпуса. В тот же вечер его нога была ампутирована[40].

Оборона фермы Тростла

Когда 13-й, 17-й и 18-й Миссисипские полки развернулись влево, 21-й Миссисипский не стал повторять этот манёвр: впереди обнаружились федеральные батареи, и развернуться влево означало подставить под их удар фланг и тыл. Полк оказался в уникальном положении — он вышел во фланг федеральной артиллерии и получил возможность захватить столько батарей, сколько не удалось взять ни одному полку за все три дня сражения под Геттисбергом[41][42].

Полк продолжил наступать вперёд по Уитфилдской дороге, отделившись от остальной бригады. Федеральные батареи Томпсона и Харта уже ушли с Уитфилдской дороги, но остались батареи Кларка, Филлипса и Бигелоу. Миссисипцы двинулись на батарею Кларка, которая отступила, потеряв 20 человек и 22 лошади. Правее стояла отступившая от дороги батарея Томпсона; она потеряла почти всех лошадей и едва смогла уйти благодаря усилиям рядового Каспера Карлайла[en], который впоследствии получил за это Медаль Почёта. Полковник Макджилвери[en] велел батареям Филлипса и Бигелоу отступать за ручей Плам-Ран[43]. 9-я Массачусетская батарея капитана Джона Бигелоу покинула позицию последней. В это время артиллерия южан вела по ней огонь с Эммитсбергской дороги, миссисипцы вели винтовочный огонь с фронта, а южнокаролинцы Кершоу (возможно, 2-й южнокаролинский) угрожали их левому флангу. Бигелоу понял, что у него нет времени на то, чтобы впрячь лошадей в орудия, поэтому он приказал отходить, не прекращая стрельбы. 6 орудий батареи отходили к зданию фермы Тростла, ведя огонь картечью по южнокаролинцам и шрапнелью по миссисипцам. Слева их прикрыл 118-й Пенсильванский полк из бригады Тилтона. Батарея благополучно отступила к ферме Тростла, и Бигелоу приказал впрягать лошадей, когда появился подполковник Макджилвери. Он сказал, что на Кладбищенском хребте нет никакой пехотной линии, поэтому батарее надо остаться у фермы и держать позицию любой ценой, чтобы выиграть немного времени[44][45]. Бигелоу развернул свои 6 орудий веером и разместил зарядные ящики у самых орудий, для удобства заряжания. Неровность местности не позволяла увидеть миссисипцев, поэтому первые несколько залпов Бигелоу сделал ядрами с таким расчётом, чтобы ядро рикошетило от земли и улетало в сторону вероятного расположения противника. Затем он приказал зарядить орудия двойной картечью. Когда первые ряды миссисипской бригады показались на гребне высоты метрах в 50—100 от батарей, Бигелоу дал залп четырьмя орудиями. Другие два (секция Милтона) израсходовали картечь, и Бигелоу велел им отступить в тыл. Между тем 21-й Миссисипский несколько раз приближался к батареям и несколько раз отступал. «Противник прорывался почти к самым стволам орудий секций Эриксона и Уайтакера, — вспоминал потом Бигелоу, — но всякий раз был отбит картечью. Мы теряли сержанта за сержантом, все лошади были перебиты, пули свистели со всех сторон, так как враг обошёл наши фланги». Миссисипцы перебили всех лошадей у одного из орудий секции Уайтакера и захватили само орудие. Когда Бигелоу увидел, что федеральные батареи занимают позиции в 300 метрах за ним, он приказал отступать. Орудия секции Уайтакера (№ 5 и № 6) пришлось бросить, орудия секции Эриксона были захвачены; лейтенант Уайтакер был ранен в колено, а лейтенант Эриксон убит. 45 лошадей было убито в боях у Персикового сада и фермы Тростла. Бигелоу потом докладывал, что израсходовал три тонны боеприпасов, в том числе 92 картечных заряда[46].

Во время боя Бигелоу получил пулевое ранение и отправился в тыл, но уже метров через 100 упал с лошади. Горнист Рид помог ему вернуться в седло. Миссисипцы были всего в нескольких метрах от них, но из-за общей неразберихи Рид сумел увести Бигелоу на некоторое расстояние от миссисипцев, провести через сектор огня 6-й Мэнской батареи и благополучно доставить в тыл. 30 лет спустя Чарльз Рид получил Медаль Почёта за спасение капитана Бигелоу[47].

Внешние изображения
[s-media-cache-ak0.pinimg.com/originals/a1/85/05/a185054da9e99e5536382774f44d52f7.jpg Дон Трояни, «Отступление 9-й Массачусетской батареи»]

Федеральные орудия отходили к высоте за ручьём Плам-Ран, где Макджилвери формировал новую линию батарей: 4 трёхдюймовки лейтенанта Уотсона, 4 Наполеона лейтенанта Доу, батареи Филлипса, Томпсона и др. Они были ориентированы на 21-й миссисипский полк и батареи южан на Эммитсбергской дороге. В это время Хемфрис, (командир 21-го Миссисипского) только собирался навести порядок в рядах полка и присоединиться к другим полкам бригады, как увидел батарею Уотсона, занимающую позиции на высотах. Это батарея могла открыть огонь по соседней бригаде Уоффорда, поэтому Хемфрис приказал атаковать батарею. Они ворвались на батарею, захватили её орудия, вывели из строя 21 человека и тяжело ранили лейтенанта Уотсона, но артиллеристы унесли с собой все инструменты для стрельбы, поэтому миссисипцам не удалось воспользоваться орудиями[48].

Перед фронтом миссисипцев не осталось организованных частей, но свежие федеральные подразделения приближались с севера. Остальные три полка бригады оказались на 300 метров левее и втянуты в бой. Хемфриз[en] решил присоединиться к своей бригаде, но он не успел это сделать. Он увидел, как федеральная бригада Уилларда остановила Барксдейла и что бригады Уоффорда и Кершоу также отступают. В этой ситуации Хемфрис приказал полку отойти за ручей к ферме Тростла[49].

Гибель Барксдейла

Пока 21-й Миссисипский сражался у фермы Тростла, остальные полки бригады двигались на север вдоль Эммитсбергской дороги. 18-й Миссисипский шёл слева, левее дороги, от фермы Шерфи, 13-й и 17-й Миссисипские шли правее. Общий фронт полков составлял около 200 метров. В это время полки бригады Брюстера, стоящие вдоль дороги, начали разворачиваться влево, навстречу миссисипцам. 11-й Нью-Джерсийский занял позицию у фермы Клингла. Позиция 71-го и 72-го Нью-Йоркских полков неизвестна, но предположительно они также выстроились в линию с первым. К этой позиции должны были отступать остатки разбитой бригады Грэма, но эти отступающие только внесли смятение в ряды бригады Брюстера, и миссисипцы без большого труда опрокинули позиции 71-го, 72-го и, возможно, 73-го полков. На позиции остался только 120-й Нью-Йоркский полк подполковника Корнелиуса Вестбрука, который на какое-то время задержал миссисипцев. Полку Вестбрука удалось продержаться довольно долго; некоторые исследователи говорят о целом часе, хотя Гарри Пфанц считает это маловероятным. В этом бою полк потерял 203 человека[44].

Части левее нас стали отступать, — вспоминал потом генерал Брюстер, — противник наступал на нас крупными силами и вёл по нам ужасающий огонь из ружей и артиллерии, и во фронт, и во фланг. Наши люди отвечали весьма эффективно, на какое-то время остановили противника, но части слева от нас отошли ещё дальше назад, оставив наш фланг открытым анфиладному огню, и мы были вынуждены отступать, что и было проделано в хорошем прядке, хотя и с большими потерями в рядовых и офицерах[2].

Ряды миссисипцев по мере наступления всё более теряли порядок. Полковники Холдер и Гриффин предложили Барксдейлу приостановить бригаду и переформировать её, но он отказался. Возможно, именно тогда он крикнул бригаде: «Храбрые миссисипцы, ещё одна атака и день будет наш!» Когда бригада проходила низину ручья Плам-Ран, раненый рядовой Ллойд вдруг увидел, что генерал Барксдейл лежит на земле совсем один, без единого штабного офицера поблизости. Он дал ему выпить из флаги и увидел, что вода выливается из отверстий в его груди. Позже федеральные солдаты подобрали его и доставили в госпиталь на ферме Хаммельбау, где он умер на следующий день[50].

Впоследствии рота 11-го Нью-Джерсийского полка утверждала, что именно они застрелили Барксдейла; то же самое утверждали рядовые 126-го Нью-Йоркского полка, а также один рядовой 16-го Вермонтского и 7-го Мичиганского[51].

Ранение Барксдейла историк Гарри Пфанц назвал фактическим концом миссисипской атаки, одной из величайших атак той войны. Бригада была дезорганизована, понесла потери, и поддержать её было некому[52].

Атака Уилларда

После потери Персикового сада положение федеральной армии стало критическим, и генерал Мид начал перебрасывать в центр позиций дополнительные части. Из XII корпуса была забрана бригада Ружера, из I корпуса — вермонтская бригада Стеннарда, но ближе всех находилась бригада полковника Джорджа Уилларда[en] из II корпуса Хэнкока, которую Хэнкок лично повёл в бой. «Возьмите свою бригаду, — приказал он Уилларду, — и выбейте их к чёртовой матери!»[i 9] Бригада прибыла на место в тот момент, когда миссисипцы Барксдейла были уже готовы уничтожить линию батарей Макджилвери[53].

Бригада Уилларда состояла из четырёх нью-йоркских полков: 39-го, 111-го, 125-го и 126-го. Эта была бригада, которая обороняла Харперс-Ферри в сентябре 1862 года и попала в плен после капитуляции города. 22 ноября 1862 года военнопленные были освобождены по обмену, и командование отправило их в укрепления Вашингтона. Теперь им выпал долгожданный шанс восстановить свою репутацию. Хэнкок поместил бригаду позади линии Макджилвери и приказал: «Вперёд!» Было около 19:15, до заката оставалось четверть часа[54][55].

Уиллард поставил 126-й Нью-Йоркский на правом фланге, 125-й Нью-Йоркский на левом, а 111-й поместил метров на 200 позади в качестве резерва. 39-й Нью-Йоркский был поставлен отдельно для прикрытия левого фланга. Как только полки развернули знамёна, миссисипцы открыли по ним огонь, и нью-йоркцы начали стрелять в ответ, но Уиллард велел прекратить стрельбу. Когда бригада была построена, Уиллард повёл её вперёд через низину ручья Плам-Ран. Кто-то крикнул: «Вспомни Харперс-Ферри!», и остальные подхватили этот крик[56].

Миссисипская бригада отошла за Плам-Ран, построилась там и с новой позиции открыла огонь по наступающей бригаде Уилларда. Был ранен командир 111-го Нью-Йоркского, а сам полк потерял в этой атаке 185 человек из 390 всего за 20 минут. 125-й Нью-Йоркский потерял 135 человек из 400[57].

Бригада Уилларда прорвалась за низину и прошла ещё 175 метров, где она оказалась опасно близко к батареям южан. Уиллард приказал отойти назад за Плам-Ран, и как только бригада отошла за низину, полковник Уиллард был убит осколком снаряда. Полковник Элиаким Шеррилл[en] принял командование бригадой[58].

В это время 39-й Нью-Йоркский полк двигался в направлении фермы Тростла и захваченной миссисипцами батареи Уотсона. Капитан Фассет, один из адъютантов генерала Бирни, велел командиру полка отбить батарею. Нью-Йоркцы потом считали, что именно они отбили батарею, хотя возможно, что миссисипцы отошли несколько ранее, бросив орудия, которыми они не могли воспользоваться. Тридцать лет спустя капитан Фассет получил Медаль Почёта за участие в этом деле[i 10][60].

Последствия

Со стратегической точки зрения, в результате боёв за Персиковый сад южане получили удобную позицию для артиллерии, которая позволила эффективно вести огонь по позициям противника на Кладбищенском хребте. С другой стороны, эта позиция была совершенно открыта для контрбатарейного огня федеральной артиллерии. На следующий день, 3 июля, в саду был размещёны батареи артиллерийского батальона «Washington Artillery[en]», которые дали сигнал к началу «Атаки Пикетта»[61].

Джозеф и Мария Шерфи вернулись на свою ферму 6 июля, обнаружив в разорённом саду 48 павших лошадей и множество человеческих тел. Их дом был пробит семью снарядами, а амбар сожжён до основания. Рядовой 77-го Нью-Йоркского полка потом писал: «…зрелище по левую сторону дороги было более чем отвратительное. Почерневшие руины обозначали место, где ещё утром 3-го стоял большой амбар. Он использовался как госпиталь. Он загорелся от снарядов вражеских батарей и быстро сгорел до тла. Раненные, не способные спастись, были уничтожены огнём, который стремительно охватил солому и сухое деревянное здание. Изувеченные и обугленные конечности, головы и прочие части тел валялись среди руин и золы, и это было одно из самых страшных зрелищ, что я видал даже на полях сражений»[8].

Персиковый сад сохранился до нашего времени, хотя и немного уменьшился в размерах. Семья Шерфи спасла многие деревья после сражения и посадила новые взамен утраченных. Долгое время Шерфи продавали консервированные персики, которые реклама позиционировала как персики с тех самых деревьев в том самом саду[61]. Впоследствии стареющие персиковые деревья несколько раз заменялись на новые; в последний раз деревья были высажены в апреле 2008 года[62].

Потери

Бригада Грэма в боях за Персиковый сад потеряла 740 человек, в том числе самого генерала Грэма, который попал в плен и был отпущен по обмену только весной 1864 года. 141-й Пенсильванский полк потерял 149 человек из 209[63], 63-й Пенсильванский — 34 из 296,[64], 68-й Пенсильванский — 148 из 383[65].

Кроме полков Грэма потери понесли и некоторые соседние части, например, посланный на помощь Грэму 73-й Нью-Йоркский полк из бригады Брюстера. Его 324 человека были выбиты наполовину: 51 был убит, 103 ранены и 8 пропало без вести[66]. Вся же бригада Брюстера потеряла 778 человек: 130 убитыми, 573 ранеными и 75 пропавшими без вести[2].

7-й Нью-Джерсийский полк из бригады Бёрлинга потерял полковника и 144 человека (24 убито, 77 ранено, 13 пропало без вести)[67].

Потери южан в ходе сражения подсчитать сложно. Бригада Барксдейла, которая к началу атаки насчитывала 1598 человек, потеряла 105 человек убитыми, 550 ранеными и 92 пропавшими без вести, итого 747[68]. 21-й Миссисипский полк из 424 человек потерял 18 убитыми и 85 ранеными[69]. Крупнейшие потери в бригаде понёс 17-й Миссисипский — из строя выбыло 40 человек убитыми и 160 ранеными. 13-й Миссисипский из 481 человека потерял 28 убитыми и 137 ранеными, причём 86 раненых пришлось оставить на поле боя после отступления.

Оценки

После войны генерал Лонгстрит ощущал некую долю своей вины, поскольку он не смог ничем поддержать атаку миссисипской бригады. Он писал Мак-Лоузу, что та атака зашла дальше, чем он предполагал, и что он не намеревался её продолжать так далеко, но генерал Барксдейл наступал так, как будто весь корпус Лонгстрита был на позиции. Историк Филип Такер задавался вопросом, что бы произошло, если бы дивизию Пикетта ввели в бой именно в тот вечер 2 июля. Дивизия пришла на поле боя в 14:00, полностью собралась в 17:00 и вполне могла бы быть введена в сражение подобно тому, как это сделала дивизия Хилла во время сражения при Энтитеме[70].

Также Такер в своей книге Barksdale’s Charge: The True High Tide of the Confederacy at Gettysburg, July 2, 1863 высказал мысль, что моментом, когда армия Юга максимально приблизилась к победе, была не атака Пикетта 3 июля, а атака Барксдейла у Персикового сада 2 июля. В момент атаки Барксдейла, писал Такер, действительно решалась судьба американской нации, в то время, как Атака Пикетта имела гораздо меньше шансов на успех. Он также считает, что доминирование вирджинцев в исторической науке и своего рода «вирджинская пропаганда» привели к тому, что атака Пикетта стала праздноваться в масштабах всей страны, а атака Барксдейла оказалась обойдена вниманием историков и потомков[71].

Напишите отзыв о статье "Сражение за персиковый сад"

Примечания

Комментарии
  1. ↑ Это словосочетание употребил, в частности, генерал Мак-Лоуз при описании событий того дня[3].
  2. ↑ «Всё, что конфедератам оставалось сделать, это развить успех и на этом завершить войну (bring the war to the end)», — писал Гарри Пфанц об итогах сражения за Персиковый сад[4].
  3. ↑ Фактически по этой дороге они и пришли.
  4. ↑ Так излагает миссию Ханта историк Стивен Сирс. Согласно Гарри Пфанцу, Хант отправился на позицию своего рода «исполняющим обязанности» Мида, чтобы на месте проверить аргументы Сиклса.
  5. ↑ What in hell can that man Sickles be doing!
  6. ↑ Неизвестно, кто принимал решение дать сигнал и начать атаку. Гарри Пфанц предполагал, что это мог быть Джеймс Лонгстрит[27].
  7. ↑ White plume of Navarra, подразумевается белый плюмаж Генриха Наваррского; встречается в поэме Маколея «Иври»: And he has bound a snow-white plume upon his gallant crest.
  8. ↑ Вымышленным майором этого полка был персонаж романа «Унесённые ветром», Эшли Уилкс.
  9. ↑ Take your brigade over there and knock the hell out of the rebs!
  10. ↑ Награждён в 1894 году с формулировкой:«за выдающийся героизм… когда добровольно возглавил полк, чтобы отбить батарею, и вернул несколько орудий»[59].
Ссылки на источники
  1. ↑ 1 2 Pfanz, 1987, p. 335.
  2. ↑ 1 2 3 William R. Brewster. [www.civilwarhome.com/brewstergettysburgor.htm Reports of Col. William R. Brewster] (англ.). Проверено 9 ноября 2015.
  3. ↑ Coddington, 1968, p. 443.
  4. ↑ Pfanz, 1987, p. 336.
  5. ↑ Sears, 1987, p. 246.
  6. ↑ 1 2 Sears, 1987, p. 249.
  7. ↑ Pfanz, 1987, p. 92.
  8. ↑ 1 2 [gettysburg.stonesentinels.com/battlefield-farms/sherfy-farm/ Sherfy farm] (англ.). The Battle of Gettysburg. Проверено 14 ноября 2015.
  9. ↑ Pfanz, 1987, p. 94.
  10. ↑ Sears, 1987, p. 249—250.
  11. ↑ Sears, 1987, p. 250—251.
  12. ↑ Pfanz, 1987, p. 97—102.
  13. ↑ Sears, 1987, p. 251—252.
  14. ↑ Sears, 1987, p. 252.
  15. ↑ Sears, 1987, p. 252—257.
  16. ↑ Sears, 1987, p. 260.
  17. ↑ Pfanz, 1987, p. 153.
  18. ↑ Pfanz, 1987, p. 304.
  19. ↑ Pfanz, 1987, p. 304—305.
  20. ↑ Pfanz, 1987, p. 307—311.
  21. ↑ Sears, 1987, p. 265, 298.
  22. ↑ Alexander, 1907, p. 395.
  23. ↑ Pfanz, 1987, p. 305—306.
  24. ↑ Pfanz, 1987, p. 157.
  25. ↑ 1 2 J. B. Kershaw. [www.civilwarhome.com/kershawgettysburg.html Report of Brig. Gen. J. B. Kershaw] (англ.). Проверено 6 ноября 2015.
  26. ↑ Alexander, 1907, p. 397.
  27. ↑ Pfanz, 1987, p. 253.
  28. ↑ Pfanz, 1987, p. 253—254.
  29. ↑ Pfanz, 1987, p. 254—256.
  30. ↑ Pfanz, 1987, p. 317—318.
  31. ↑ Pfanz, 1987, p. 319—320.
  32. ↑ Coddington, 1968, p. 403—405, 750.
  33. ↑ Pfanz, 1987, p. 321.
  34. ↑ Pfanz, 1987, p. 322—323.
  35. ↑ Pfanz, 1987, p. 323—326.
  36. ↑ Pfanz, 1987, p. 327—329.
  37. ↑ Pfanz, 1987, p. 330—331.
  38. ↑ Pfanz, 1987, p. 332—333.
  39. ↑ Sears, 1987, p. 300.
  40. ↑ Pfanz, 1987, p. 333—334.
  41. ↑ Pfanz, 1987, p. 338.
  42. ↑ Tucker, 2013, p. 147.
  43. ↑ Pfanz, 1987, p. 338—340.
  44. ↑ 1 2 Pfanz, 1987, p. 341—342.
  45. ↑ Sears, 1987, p. 308—309.
  46. ↑ Pfanz, 1987, p. 342—345.
  47. ↑ Pfanz, 1987, p. 345.
  48. ↑ Pfanz, 1987, p. 346—347.
  49. ↑ Pfanz, 1987, p. 347, 407.
  50. ↑ Pfanz, 1987, p. 349—350, 434—435.
  51. ↑ Tucker, 2013, p. 226.
  52. ↑ Pfanz, 1987, p. 350.
  53. ↑ Sears, 1987, p. 312—319.
  54. ↑ Sears, 1987, p. 318—319.
  55. ↑ Coddington, 1968, p. 417.
  56. ↑ Pfanz, 1987, p. 405.
  57. ↑ Tucker, 2013, p. 222—223.
  58. ↑ Pfanz, 1987, p. 406.
  59. ↑ [valor.militarytimes.com/recipient.php?recipientid=1844 John Barclay Fassett] (англ.). Military Times. Проверено 10 ноября 2015.
  60. ↑ Pfanz, 1987, p. 407—408.
  61. ↑ 1 2 [acws.co.uk/nl/nl0704/peach_orchard.htm The Peach Orchard] (англ.). The American Civil War Society. Проверено 17 ноября 2015.
  62. ↑ [www.gettysburgdaily.com/sherfys-peach-orchard-bears-fruit/ Sherfy’s Peach Orchard Bears Fruit] (англ.). Gettysburg Daily. Проверено 17 ноября 2015.
  63. ↑ Pfanz, 1987, p. 335, 431.
  64. ↑ [gettysburg.stonesentinels.com/union-monuments/pennsylvania/pennsylvania-infantry/63rd-pennsylvania/ 63rd Pennsylvania] (англ.). Проверено 17 ноября 2015.
  65. ↑ [civilwarintheeast.com/us-regiments-batteries/pennsylvania/68th-pennsylvania-infantry/ 68th Pennsylvania Infantry Regiment] (англ.). Проверено 17 ноября 2015.
  66. ↑ [dmna.ny.gov/historic/reghist/civil/infantry/73rdInf/73rdInfMain.htm 73rd Infantry Regiment] (англ.). New York State Military Museum. Проверено 8 ноября 2015.
  67. ↑ [civilwarintheeast.com/us-regiments-batteries/new-jersey/7th-new-jersey/ 7th New Jersey] (англ.). Проверено 8 ноября 2015.
  68. ↑ [gettysburg.stonesentinels.com/confederate-headquarters/barksdales-brigade/ Barksdale’s Brigade] (англ.). Проверено 17 ноября 2015.
  69. ↑ [civilwarintheeast.com/CSA/MS/21MS.php 21st Mississippi Infantry Regiment] (англ.). Проверено 8 ноября 2015.
  70. ↑ Tucker, 2013, p. 223—224.
  71. ↑ Tucker, 2013, p. 2—3.

Литература

  • Alexander, Edward Porter. Military Memoirs of a Confederate: A Critical Narrative. — New York: Scribner's, 1907. — 634 p.
  • Coddington, Edwin B. The Gettysburg Campaign; a study in command. — New York: Scribner's, 1968. — 866 p. — ISBN 0-684-84569-5.
  • Pfanz, Harry. Gettysburg, The second day. — Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1987. — 601 p. — ISBN 080781749x.
  • Sears, Stephen W. Gettysburg. — Boston: Houghton Mifflin, 1987. — 622 p. — ISBN 0-395-86761-4.
  • Tucker, Phillip Thomas. Barksdale's Charge: The True High Tide of the Confederacy at Gettysburg, July 2, 1863. — Boston: Casemate, 2013. — 336 p. — ISBN 1612001793.

Ссылки

  • [thomaslegion.net/battleofgettysburgthepeachorchard.html The Peach Orchard and Battle of Gettysburg]
  • [www.nps.gov/parkhistory/online_books/civil_war_series/16/sec9.htm July 2—The Peach Orchard]
  • [www.civilwarhome.com/kershawgettysburg.html Рапорт Кершоу]
  • [gettysburg.stonesentinels.com/battlefield-farms/sherfy-farm/ Sherfy farm]


Отрывок, характеризующий Сражение за персиковый сад

На другой день императорский камергер, monsieur de Turenne, приехал к Балашеву и передал ему желание императора Наполеона удостоить его аудиенции.
Четыре дня тому назад у того дома, к которому подвезли Балашева, стояли Преображенского полка часовые, теперь же стояли два французских гренадера в раскрытых на груди синих мундирах и в мохнатых шапках, конвой гусаров и улан и блестящая свита адъютантов, пажей и генералов, ожидавших выхода Наполеона вокруг стоявшей у крыльца верховой лошади и его мамелюка Рустава. Наполеон принимал Балашева в том самом доме в Вильве, из которого отправлял его Александр.


Несмотря на привычку Балашева к придворной торжественности, роскошь и пышность двора императора Наполеона поразили его.
Граф Тюрен ввел его в большую приемную, где дожидалось много генералов, камергеров и польских магнатов, из которых многих Балашев видал при дворе русского императора. Дюрок сказал, что император Наполеон примет русского генерала перед своей прогулкой.
После нескольких минут ожидания дежурный камергер вышел в большую приемную и, учтиво поклонившись Балашеву, пригласил его идти за собой.
Балашев вошел в маленькую приемную, из которой была одна дверь в кабинет, в тот самый кабинет, из которого отправлял его русский император. Балашев простоял один минуты две, ожидая. За дверью послышались поспешные шаги. Быстро отворились обе половинки двери, камергер, отворивший, почтительно остановился, ожидая, все затихло, и из кабинета зазвучали другие, твердые, решительные шаги: это был Наполеон. Он только что окончил свой туалет для верховой езды. Он был в синем мундире, раскрытом над белым жилетом, спускавшимся на круглый живот, в белых лосинах, обтягивающих жирные ляжки коротких ног, и в ботфортах. Короткие волоса его, очевидно, только что были причесаны, но одна прядь волос спускалась книзу над серединой широкого лба. Белая пухлая шея его резко выступала из за черного воротника мундира; от него пахло одеколоном. На моложавом полном лице его с выступающим подбородком было выражение милостивого и величественного императорского приветствия.
Он вышел, быстро подрагивая на каждом шагу и откинув несколько назад голову. Вся его потолстевшая, короткая фигура с широкими толстыми плечами и невольно выставленным вперед животом и грудью имела тот представительный, осанистый вид, который имеют в холе живущие сорокалетние люди. Кроме того, видно было, что он в этот день находился в самом хорошем расположении духа.
Он кивнул головою, отвечая на низкий и почтительный поклон Балашева, и, подойдя к нему, тотчас же стал говорить как человек, дорожащий всякой минутой своего времени и не снисходящий до того, чтобы приготавливать свои речи, а уверенный в том, что он всегда скажет хорошо и что нужно сказать.
– Здравствуйте, генерал! – сказал он. – Я получил письмо императора Александра, которое вы доставили, и очень рад вас видеть. – Он взглянул в лицо Балашева своими большими глазами и тотчас же стал смотреть вперед мимо него.
Очевидно было, что его не интересовала нисколько личность Балашева. Видно было, что только то, что происходило в его душе, имело интерес для него. Все, что было вне его, не имело для него значения, потому что все в мире, как ему казалось, зависело только от его воли.
– Я не желаю и не желал войны, – сказал он, – но меня вынудили к ней. Я и теперь (он сказал это слово с ударением) готов принять все объяснения, которые вы можете дать мне. – И он ясно и коротко стал излагать причины своего неудовольствия против русского правительства.
Судя по умеренно спокойному и дружелюбному тону, с которым говорил французский император, Балашев был твердо убежден, что он желает мира и намерен вступить в переговоры.
– Sire! L'Empereur, mon maitre, [Ваше величество! Император, государь мой,] – начал Балашев давно приготовленную речь, когда Наполеон, окончив свою речь, вопросительно взглянул на русского посла; но взгляд устремленных на него глаз императора смутил его. «Вы смущены – оправьтесь», – как будто сказал Наполеон, с чуть заметной улыбкой оглядывая мундир и шпагу Балашева. Балашев оправился и начал говорить. Он сказал, что император Александр не считает достаточной причиной для войны требование паспортов Куракиным, что Куракин поступил так по своему произволу и без согласия на то государя, что император Александр не желает войны и что с Англией нет никаких сношений.
– Еще нет, – вставил Наполеон и, как будто боясь отдаться своему чувству, нахмурился и слегка кивнул головой, давая этим чувствовать Балашеву, что он может продолжать.
Высказав все, что ему было приказано, Балашев сказал, что император Александр желает мира, но не приступит к переговорам иначе, как с тем условием, чтобы… Тут Балашев замялся: он вспомнил те слова, которые император Александр не написал в письме, но которые непременно приказал вставить в рескрипт Салтыкову и которые приказал Балашеву передать Наполеону. Балашев помнил про эти слова: «пока ни один вооруженный неприятель не останется на земле русской», но какое то сложное чувство удержало его. Он не мог сказать этих слов, хотя и хотел это сделать. Он замялся и сказал: с условием, чтобы французские войска отступили за Неман.
Наполеон заметил смущение Балашева при высказывании последних слов; лицо его дрогнуло, левая икра ноги начала мерно дрожать. Не сходя с места, он голосом, более высоким и поспешным, чем прежде, начал говорить. Во время последующей речи Балашев, не раз опуская глаза, невольно наблюдал дрожанье икры в левой ноге Наполеона, которое тем более усиливалось, чем более он возвышал голос.
– Я желаю мира не менее императора Александра, – начал он. – Не я ли осьмнадцать месяцев делаю все, чтобы получить его? Я осьмнадцать месяцев жду объяснений. Но для того, чтобы начать переговоры, чего же требуют от меня? – сказал он, нахмурившись и делая энергически вопросительный жест своей маленькой белой и пухлой рукой.
– Отступления войск за Неман, государь, – сказал Балашев.
– За Неман? – повторил Наполеон. – Так теперь вы хотите, чтобы отступили за Неман – только за Неман? – повторил Наполеон, прямо взглянув на Балашева.
Балашев почтительно наклонил голову.
Вместо требования четыре месяца тому назад отступить из Номерании, теперь требовали отступить только за Неман. Наполеон быстро повернулся и стал ходить по комнате.
– Вы говорите, что от меня требуют отступления за Неман для начатия переговоров; но от меня требовали точно так же два месяца тому назад отступления за Одер и Вислу, и, несмотря на то, вы согласны вести переговоры.
Он молча прошел от одного угла комнаты до другого и опять остановился против Балашева. Лицо его как будто окаменело в своем строгом выражении, и левая нога дрожала еще быстрее, чем прежде. Это дрожанье левой икры Наполеон знал за собой. La vibration de mon mollet gauche est un grand signe chez moi, [Дрожание моей левой икры есть великий признак,] – говорил он впоследствии.
– Такие предложения, как то, чтобы очистить Одер и Вислу, можно делать принцу Баденскому, а не мне, – совершенно неожиданно для себя почти вскрикнул Наполеон. – Ежели бы вы мне дали Петербуг и Москву, я бы не принял этих условий. Вы говорите, я начал войну? А кто прежде приехал к армии? – император Александр, а не я. И вы предлагаете мне переговоры тогда, как я издержал миллионы, тогда как вы в союзе с Англией и когда ваше положение дурно – вы предлагаете мне переговоры! А какая цель вашего союза с Англией? Что она дала вам? – говорил он поспешно, очевидно, уже направляя свою речь не для того, чтобы высказать выгоды заключения мира и обсудить его возможность, а только для того, чтобы доказать и свою правоту, и свою силу, и чтобы доказать неправоту и ошибки Александра.
Вступление его речи было сделано, очевидно, с целью выказать выгоду своего положения и показать, что, несмотря на то, он принимает открытие переговоров. Но он уже начал говорить, и чем больше он говорил, тем менее он был в состоянии управлять своей речью.
Вся цель его речи теперь уже, очевидно, была в том, чтобы только возвысить себя и оскорбить Александра, то есть именно сделать то самое, чего он менее всего хотел при начале свидания.
– Говорят, вы заключили мир с турками?
Балашев утвердительно наклонил голову.
– Мир заключен… – начал он. Но Наполеон не дал ему говорить. Ему, видно, нужно было говорить самому, одному, и он продолжал говорить с тем красноречием и невоздержанием раздраженности, к которому так склонны балованные люди.
– Да, я знаю, вы заключили мир с турками, не получив Молдавии и Валахии. А я бы дал вашему государю эти провинции так же, как я дал ему Финляндию. Да, – продолжал он, – я обещал и дал бы императору Александру Молдавию и Валахию, а теперь он не будет иметь этих прекрасных провинций. Он бы мог, однако, присоединить их к своей империи, и в одно царствование он бы расширил Россию от Ботнического залива до устьев Дуная. Катерина Великая не могла бы сделать более, – говорил Наполеон, все более и более разгораясь, ходя по комнате и повторяя Балашеву почти те же слова, которые ои говорил самому Александру в Тильзите. – Tout cela il l'aurait du a mon amitie… Ah! quel beau regne, quel beau regne! – повторил он несколько раз, остановился, достал золотую табакерку из кармана и жадно потянул из нее носом.
– Quel beau regne aurait pu etre celui de l'Empereur Alexandre! [Всем этим он был бы обязан моей дружбе… О, какое прекрасное царствование, какое прекрасное царствование! О, какое прекрасное царствование могло бы быть царствование императора Александра!]
Он с сожалением взглянул на Балашева, и только что Балашев хотел заметить что то, как он опять поспешно перебил его.
– Чего он мог желать и искать такого, чего бы он не нашел в моей дружбе?.. – сказал Наполеон, с недоумением пожимая плечами. – Нет, он нашел лучшим окружить себя моими врагами, и кем же? – продолжал он. – Он призвал к себе Штейнов, Армфельдов, Винцингероде, Бенигсенов, Штейн – прогнанный из своего отечества изменник, Армфельд – развратник и интриган, Винцингероде – беглый подданный Франции, Бенигсен несколько более военный, чем другие, но все таки неспособный, который ничего не умел сделать в 1807 году и который бы должен возбуждать в императоре Александре ужасные воспоминания… Положим, ежели бы они были способны, можно бы их употреблять, – продолжал Наполеон, едва успевая словом поспевать за беспрестанно возникающими соображениями, показывающими ему его правоту или силу (что в его понятии было одно и то же), – но и того нет: они не годятся ни для войны, ни для мира. Барклай, говорят, дельнее их всех; но я этого не скажу, судя по его первым движениям. А они что делают? Что делают все эти придворные! Пфуль предлагает, Армфельд спорит, Бенигсен рассматривает, а Барклай, призванный действовать, не знает, на что решиться, и время проходит. Один Багратион – военный человек. Он глуп, но у него есть опытность, глазомер и решительность… И что за роль играет ваш молодой государь в этой безобразной толпе. Они его компрометируют и на него сваливают ответственность всего совершающегося. Un souverain ne doit etre a l'armee que quand il est general, [Государь должен находиться при армии только тогда, когда он полководец,] – сказал он, очевидно, посылая эти слова прямо как вызов в лицо государя. Наполеон знал, как желал император Александр быть полководцем.
– Уже неделя, как началась кампания, и вы не сумели защитить Вильну. Вы разрезаны надвое и прогнаны из польских провинций. Ваша армия ропщет…
– Напротив, ваше величество, – сказал Балашев, едва успевавший запоминать то, что говорилось ему, и с трудом следивший за этим фейерверком слов, – войска горят желанием…
– Я все знаю, – перебил его Наполеон, – я все знаю, и знаю число ваших батальонов так же верно, как и моих. У вас нет двухсот тысяч войска, а у меня втрое столько. Даю вам честное слово, – сказал Наполеон, забывая, что это его честное слово никак не могло иметь значения, – даю вам ma parole d'honneur que j'ai cinq cent trente mille hommes de ce cote de la Vistule. [честное слово, что у меня пятьсот тридцать тысяч человек по сю сторону Вислы.] Турки вам не помощь: они никуда не годятся и доказали это, замирившись с вами. Шведы – их предопределение быть управляемыми сумасшедшими королями. Их король был безумный; они переменили его и взяли другого – Бернадота, который тотчас сошел с ума, потому что сумасшедший только, будучи шведом, может заключать союзы с Россией. – Наполеон злобно усмехнулся и опять поднес к носу табакерку.
На каждую из фраз Наполеона Балашев хотел и имел что возразить; беспрестанно он делал движение человека, желавшего сказать что то, но Наполеон перебивал его. Например, о безумии шведов Балашев хотел сказать, что Швеция есть остров, когда Россия за нее; но Наполеон сердито вскрикнул, чтобы заглушить его голос. Наполеон находился в том состоянии раздражения, в котором нужно говорить, говорить и говорить, только для того, чтобы самому себе доказать свою справедливость. Балашеву становилось тяжело: он, как посол, боялся уронить достоинство свое и чувствовал необходимость возражать; но, как человек, он сжимался нравственно перед забытьем беспричинного гнева, в котором, очевидно, находился Наполеон. Он знал, что все слова, сказанные теперь Наполеоном, не имеют значения, что он сам, когда опомнится, устыдится их. Балашев стоял, опустив глаза, глядя на движущиеся толстые ноги Наполеона, и старался избегать его взгляда.
– Да что мне эти ваши союзники? – говорил Наполеон. – У меня союзники – это поляки: их восемьдесят тысяч, они дерутся, как львы. И их будет двести тысяч.
И, вероятно, еще более возмутившись тем, что, сказав это, он сказал очевидную неправду и что Балашев в той же покорной своей судьбе позе молча стоял перед ним, он круто повернулся назад, подошел к самому лицу Балашева и, делая энергические и быстрые жесты своими белыми руками, закричал почти:
– Знайте, что ежели вы поколеблете Пруссию против меня, знайте, что я сотру ее с карты Европы, – сказал он с бледным, искаженным злобой лицом, энергическим жестом одной маленькой руки ударяя по другой. – Да, я заброшу вас за Двину, за Днепр и восстановлю против вас ту преграду, которую Европа была преступна и слепа, что позволила разрушить. Да, вот что с вами будет, вот что вы выиграли, удалившись от меня, – сказал он и молча прошел несколько раз по комнате, вздрагивая своими толстыми плечами. Он положил в жилетный карман табакерку, опять вынул ее, несколько раз приставлял ее к носу и остановился против Балашева. Он помолчал, поглядел насмешливо прямо в глаза Балашеву и сказал тихим голосом: – Et cependant quel beau regne aurait pu avoir votre maitre! [A между тем какое прекрасное царствование мог бы иметь ваш государь!]
Балашев, чувствуя необходимость возражать, сказал, что со стороны России дела не представляются в таком мрачном виде. Наполеон молчал, продолжая насмешливо глядеть на него и, очевидно, его не слушая. Балашев сказал, что в России ожидают от войны всего хорошего. Наполеон снисходительно кивнул головой, как бы говоря: «Знаю, так говорить ваша обязанность, но вы сами в это не верите, вы убеждены мною».
В конце речи Балашева Наполеон вынул опять табакерку, понюхал из нее и, как сигнал, стукнул два раза ногой по полу. Дверь отворилась; почтительно изгибающийся камергер подал императору шляпу и перчатки, другой подал носовои платок. Наполеон, ne глядя на них, обратился к Балашеву.
– Уверьте от моего имени императора Александра, – сказал оц, взяв шляпу, – что я ему предан по прежнему: я анаю его совершенно и весьма высоко ценю высокие его качества. Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre a l'Empereur. [Не удерживаю вас более, генерал, вы получите мое письмо к государю.] – И Наполеон пошел быстро к двери. Из приемной все бросилось вперед и вниз по лестнице.


После всего того, что сказал ему Наполеон, после этих взрывов гнева и после последних сухо сказанных слов:
«Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre», Балашев был уверен, что Наполеон уже не только не пожелает его видеть, но постарается не видать его – оскорбленного посла и, главное, свидетеля его непристойной горячности. Но, к удивлению своему, Балашев через Дюрока получил в этот день приглашение к столу императора.
На обеде были Бессьер, Коленкур и Бертье. Наполеон встретил Балашева с веселым и ласковым видом. Не только не было в нем выражения застенчивости или упрека себе за утреннюю вспышку, но он, напротив, старался ободрить Балашева. Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеждении не существовало возможности ошибок и что в его понятии все то, что он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно, но потому, что он делал это.
Император был очень весел после своей верховой прогулки по Вильне, в которой толпы народа с восторгом встречали и провожали его. Во всех окнах улиц, по которым он проезжал, были выставлены ковры, знамена, вензеля его, и польские дамы, приветствуя его, махали ему платками.
За обедом, посадив подле себя Балашева, он обращался с ним не только ласково, но обращался так, как будто он и Балашева считал в числе своих придворных, в числе тех людей, которые сочувствовали его планам и должны были радоваться его успехам. Между прочим разговором он заговорил о Москве и стал спрашивать Балашева о русской столице, не только как спрашивает любознательный путешественник о новом месте, которое он намеревается посетить, но как бы с убеждением, что Балашев, как русский, должен быть польщен этой любознательностью.
– Сколько жителей в Москве, сколько домов? Правда ли, что Moscou называют Moscou la sainte? [святая?] Сколько церквей в Moscou? – спрашивал он.
И на ответ, что церквей более двухсот, он сказал:
– К чему такая бездна церквей?
– Русские очень набожны, – отвечал Балашев.
– Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, – сказал Наполеон, оглядываясь на Коленкура за оценкой этого суждения.
Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнением французского императора.
– У каждой страны свои нравы, – сказал он.
– Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, – сказал Наполеон.
– Прошу извинения у вашего величества, – сказал Балашев, – кроме России, есть еще Испания, где также много церквей и монастырей.
Этот ответ Балашева, намекавший на недавнее поражение французов в Испании, был высоко оценен впоследствии, по рассказам Балашева, при дворе императора Александра и очень мало был оценен теперь, за обедом Наполеона, и прошел незаметно.
По равнодушным и недоумевающим лицам господ маршалов видно было, что они недоумевали, в чем тут состояла острота, на которую намекала интонация Балашева. «Ежели и была она, то мы не поняли ее или она вовсе не остроумна», – говорили выражения лиц маршалов. Так мало был оценен этот ответ, что Наполеон даже решительно не заметил его и наивно спросил Балашева о том, на какие города идет отсюда прямая дорога к Москве. Балашев, бывший все время обеда настороже, отвечал, что comme tout chemin mene a Rome, tout chemin mene a Moscou, [как всякая дорога, по пословице, ведет в Рим, так и все дороги ведут в Москву,] что есть много дорог, и что в числе этих разных путей есть дорога на Полтаву, которую избрал Карл XII, сказал Балашев, невольно вспыхнув от удовольствия в удаче этого ответа. Не успел Балашев досказать последних слов: «Poltawa», как уже Коленкур заговорил о неудобствах дороги из Петербурга в Москву и о своих петербургских воспоминаниях.
После обеда перешли пить кофе в кабинет Наполеона, четыре дня тому назад бывший кабинетом императора Александра. Наполеон сел, потрогивая кофе в севрской чашке, и указал на стул подло себя Балашеву.
Есть в человеке известное послеобеденное расположение духа, которое сильнее всяких разумных причин заставляет человека быть довольным собой и считать всех своими друзьями. Наполеон находился в этом расположении. Ему казалось, что он окружен людьми, обожающими его. Он был убежден, что и Балашев после его обеда был его другом и обожателем. Наполеон обратился к нему с приятной и слегка насмешливой улыбкой.
– Это та же комната, как мне говорили, в которой жил император Александр. Странно, не правда ли, генерал? – сказал он, очевидно, не сомневаясь в том, что это обращение не могло не быть приятно его собеседнику, так как оно доказывало превосходство его, Наполеона, над Александром.
Балашев ничего не мог отвечать на это и молча наклонил голову.
– Да, в этой комнате, четыре дня тому назад, совещались Винцингероде и Штейн, – с той же насмешливой, уверенной улыбкой продолжал Наполеон. – Чего я не могу понять, – сказал он, – это того, что император Александр приблизил к себе всех личных моих неприятелей. Я этого не… понимаю. Он не подумал о том, что я могу сделать то же? – с вопросом обратился он к Балашеву, и, очевидно, это воспоминание втолкнуло его опять в тот след утреннего гнева, который еще был свеж в нем.
– И пусть он знает, что я это сделаю, – сказал Наполеон, вставая и отталкивая рукой свою чашку. – Я выгоню из Германии всех его родных, Виртембергских, Баденских, Веймарских… да, я выгоню их. Пусть он готовит для них убежище в России!
Балашев наклонил голову, видом своим показывая, что он желал бы откланяться и слушает только потому, что он не может не слушать того, что ему говорят. Наполеон не замечал этого выражения; он обращался к Балашеву не как к послу своего врага, а как к человеку, который теперь вполне предан ему и должен радоваться унижению своего бывшего господина.
– И зачем император Александр принял начальство над войсками? К чему это? Война мое ремесло, а его дело царствовать, а не командовать войсками. Зачем он взял на себя такую ответственность?
Наполеон опять взял табакерку, молча прошелся несколько раз по комнате и вдруг неожиданно подошел к Балашеву и с легкой улыбкой так уверенно, быстро, просто, как будто он делал какое нибудь не только важное, но и приятное для Балашева дело, поднял руку к лицу сорокалетнего русского генерала и, взяв его за ухо, слегка дернул, улыбнувшись одними губами.
– Avoir l'oreille tiree par l'Empereur [Быть выдранным за ухо императором] считалось величайшей честью и милостью при французском дворе.
– Eh bien, vous ne dites rien, admirateur et courtisan de l'Empereur Alexandre? [Ну у, что ж вы ничего не говорите, обожатель и придворный императора Александра?] – сказал он, как будто смешно было быть в его присутствии чьим нибудь courtisan и admirateur [придворным и обожателем], кроме его, Наполеона.
– Готовы ли лошади для генерала? – прибавил он, слегка наклоняя голову в ответ на поклон Балашева.
– Дайте ему моих, ему далеко ехать…
Письмо, привезенное Балашевым, было последнее письмо Наполеона к Александру. Все подробности разговора были переданы русскому императору, и война началась.


После своего свидания в Москве с Пьером князь Андреи уехал в Петербург по делам, как он сказал своим родным, но, в сущности, для того, чтобы встретить там князя Анатоля Курагина, которого он считал необходимым встретить. Курагина, о котором он осведомился, приехав в Петербург, уже там не было. Пьер дал знать своему шурину, что князь Андрей едет за ним. Анатоль Курагин тотчас получил назначение от военного министра и уехал в Молдавскую армию. В это же время в Петербурге князь Андрей встретил Кутузова, своего прежнего, всегда расположенного к нему, генерала, и Кутузов предложил ему ехать с ним вместе в Молдавскую армию, куда старый генерал назначался главнокомандующим. Князь Андрей, получив назначение состоять при штабе главной квартиры, уехал в Турцию.
Князь Андрей считал неудобным писать к Курагину и вызывать его. Не подав нового повода к дуэли, князь Андрей считал вызов с своей стороны компрометирующим графиню Ростову, и потому он искал личной встречи с Курагиным, в которой он намерен был найти новый повод к дуэли. Но в Турецкой армии ему также не удалось встретить Курагина, который вскоре после приезда князя Андрея в Турецкую армию вернулся в Россию. В новой стране и в новых условиях жизни князю Андрею стало жить легче. После измены своей невесты, которая тем сильнее поразила его, чем старательнее он скрывал ото всех произведенное на него действие, для него были тяжелы те условия жизни, в которых он был счастлив, и еще тяжелее были свобода и независимость, которыми он так дорожил прежде. Он не только не думал тех прежних мыслей, которые в первый раз пришли ему, глядя на небо на Аустерлицком поле, которые он любил развивать с Пьером и которые наполняли его уединение в Богучарове, а потом в Швейцарии и Риме; но он даже боялся вспоминать об этих мыслях, раскрывавших бесконечные и светлые горизонты. Его интересовали теперь только самые ближайшие, не связанные с прежними, практические интересы, за которые он ухватывался с тем большей жадностью, чем закрытое были от него прежние. Как будто тот бесконечный удаляющийся свод неба, стоявший прежде над ним, вдруг превратился в низкий, определенный, давивший его свод, в котором все было ясно, но ничего не было вечного и таинственного.
Из представлявшихся ему деятельностей военная служба была самая простая и знакомая ему. Состоя в должности дежурного генерала при штабе Кутузова, он упорно и усердно занимался делами, удивляя Кутузова своей охотой к работе и аккуратностью. Не найдя Курагина в Турции, князь Андрей не считал необходимым скакать за ним опять в Россию; но при всем том он знал, что, сколько бы ни прошло времени, он не мог, встретив Курагина, несмотря на все презрение, которое он имел к нему, несмотря на все доказательства, которые он делал себе, что ему не стоит унижаться до столкновения с ним, он знал, что, встретив его, он не мог не вызвать его, как не мог голодный человек не броситься на пищу. И это сознание того, что оскорбление еще не вымещено, что злоба не излита, а лежит на сердце, отравляло то искусственное спокойствие, которое в виде озабоченно хлопотливой и несколько честолюбивой и тщеславной деятельности устроил себе князь Андрей в Турции.
В 12 м году, когда до Букарешта (где два месяца жил Кутузов, проводя дни и ночи у своей валашки) дошла весть о войне с Наполеоном, князь Андрей попросил у Кутузова перевода в Западную армию. Кутузов, которому уже надоел Болконский своей деятельностью, служившей ему упреком в праздности, Кутузов весьма охотно отпустил его и дал ему поручение к Барклаю де Толли.
Прежде чем ехать в армию, находившуюся в мае в Дрисском лагере, князь Андрей заехал в Лысые Горы, которые были на самой его дороге, находясь в трех верстах от Смоленского большака. Последние три года и жизни князя Андрея было так много переворотов, так много он передумал, перечувствовал, перевидел (он объехал и запад и восток), что его странно и неожиданно поразило при въезде в Лысые Горы все точно то же, до малейших подробностей, – точно то же течение жизни. Он, как в заколдованный, заснувший замок, въехал в аллею и в каменные ворота лысогорского дома. Та же степенность, та же чистота, та же тишина были в этом доме, те же мебели, те же стены, те же звуки, тот же запах и те же робкие лица, только несколько постаревшие. Княжна Марья была все та же робкая, некрасивая, стареющаяся девушка, в страхе и вечных нравственных страданиях, без пользы и радости проживающая лучшие годы своей жизни. Bourienne была та же радостно пользующаяся каждой минутой своей жизни и исполненная самых для себя радостных надежд, довольная собой, кокетливая девушка. Она только стала увереннее, как показалось князю Андрею. Привезенный им из Швейцарии воспитатель Десаль был одет в сюртук русского покроя, коверкая язык, говорил по русски со слугами, но был все тот же ограниченно умный, образованный, добродетельный и педантический воспитатель. Старый князь переменился физически только тем, что с боку рта у него стал заметен недостаток одного зуба; нравственно он был все такой же, как и прежде, только с еще большим озлоблением и недоверием к действительности того, что происходило в мире. Один только Николушка вырос, переменился, разрумянился, оброс курчавыми темными волосами и, сам не зная того, смеясь и веселясь, поднимал верхнюю губку хорошенького ротика точно так же, как ее поднимала покойница маленькая княгиня. Он один не слушался закона неизменности в этом заколдованном, спящем замке. Но хотя по внешности все оставалось по старому, внутренние отношения всех этих лиц изменились, с тех пор как князь Андрей не видал их. Члены семейства были разделены на два лагеря, чуждые и враждебные между собой, которые сходились теперь только при нем, – для него изменяя свой обычный образ жизни. К одному принадлежали старый князь, m lle Bourienne и архитектор, к другому – княжна Марья, Десаль, Николушка и все няньки и мамки.
Во время его пребывания в Лысых Горах все домашние обедали вместе, но всем было неловко, и князь Андрей чувствовал, что он гость, для которого делают исключение, что он стесняет всех своим присутствием. Во время обеда первого дня князь Андрей, невольно чувствуя это, был молчалив, и старый князь, заметив неестественность его состояния, тоже угрюмо замолчал и сейчас после обеда ушел к себе. Когда ввечеру князь Андрей пришел к нему и, стараясь расшевелить его, стал рассказывать ему о кампании молодого графа Каменского, старый князь неожиданно начал с ним разговор о княжне Марье, осуждая ее за ее суеверие, за ее нелюбовь к m lle Bourienne, которая, по его словам, была одна истинно предана ему.
Старый князь говорил, что ежели он болен, то только от княжны Марьи; что она нарочно мучает и раздражает его; что она баловством и глупыми речами портит маленького князя Николая. Старый князь знал очень хорошо, что он мучает свою дочь, что жизнь ее очень тяжела, но знал тоже, что он не может не мучить ее и что она заслуживает этого. «Почему же князь Андрей, который видит это, мне ничего не говорит про сестру? – думал старый князь. – Что же он думает, что я злодей или старый дурак, без причины отдалился от дочери и приблизил к себе француженку? Он не понимает, и потому надо объяснить ему, надо, чтоб он выслушал», – думал старый князь. И он стал объяснять причины, по которым он не мог переносить бестолкового характера дочери.
– Ежели вы спрашиваете меня, – сказал князь Андрей, не глядя на отца (он в первый раз в жизни осуждал своего отца), – я не хотел говорить; но ежели вы меня спрашиваете, то я скажу вам откровенно свое мнение насчет всего этого. Ежели есть недоразумения и разлад между вами и Машей, то я никак не могу винить ее – я знаю, как она вас любит и уважает. Ежели уж вы спрашиваете меня, – продолжал князь Андрей, раздражаясь, потому что он всегда был готов на раздражение в последнее время, – то я одно могу сказать: ежели есть недоразумения, то причиной их ничтожная женщина, которая бы не должна была быть подругой сестры.
Старик сначала остановившимися глазами смотрел на сына и ненатурально открыл улыбкой новый недостаток зуба, к которому князь Андрей не мог привыкнуть.
– Какая же подруга, голубчик? А? Уж переговорил! А?
– Батюшка, я не хотел быть судьей, – сказал князь Андрей желчным и жестким тоном, – но вы вызвали меня, и я сказал и всегда скажу, что княжна Марья ни виновата, а виноваты… виновата эта француженка…
– А присудил!.. присудил!.. – сказал старик тихим голосом и, как показалось князю Андрею, с смущением, но потом вдруг он вскочил и закричал: – Вон, вон! Чтоб духу твоего тут не было!..

Князь Андрей хотел тотчас же уехать, но княжна Марья упросила остаться еще день. В этот день князь Андрей не виделся с отцом, который не выходил и никого не пускал к себе, кроме m lle Bourienne и Тихона, и спрашивал несколько раз о том, уехал ли его сын. На другой день, перед отъездом, князь Андрей пошел на половину сына. Здоровый, по матери кудрявый мальчик сел ему на колени. Князь Андрей начал сказывать ему сказку о Синей Бороде, но, не досказав, задумался. Он думал не об этом хорошеньком мальчике сыне в то время, как он его держал на коленях, а думал о себе. Он с ужасом искал и не находил в себе ни раскаяния в том, что он раздражил отца, ни сожаления о том, что он (в ссоре в первый раз в жизни) уезжает от него. Главнее всего ему было то, что он искал и не находил той прежней нежности к сыну, которую он надеялся возбудить в себе, приласкав мальчика и посадив его к себе на колени.
– Ну, рассказывай же, – говорил сын. Князь Андрей, не отвечая ему, снял его с колон и пошел из комнаты.
Как только князь Андрей оставил свои ежедневные занятия, в особенности как только он вступил в прежние условия жизни, в которых он был еще тогда, когда он был счастлив, тоска жизни охватила его с прежней силой, и он спешил поскорее уйти от этих воспоминаний и найти поскорее какое нибудь дело.
– Ты решительно едешь, Andre? – сказала ему сестра.
– Слава богу, что могу ехать, – сказал князь Андрей, – очень жалею, что ты не можешь.
– Зачем ты это говоришь! – сказала княжна Марья. – Зачем ты это говоришь теперь, когда ты едешь на эту страшную войну и он так стар! M lle Bourienne говорила, что он спрашивал про тебя… – Как только она начала говорить об этом, губы ее задрожали и слезы закапали. Князь Андрей отвернулся от нее и стал ходить по комнате.
– Ах, боже мой! Боже мой! – сказал он. – И как подумаешь, что и кто – какое ничтожество может быть причиной несчастья людей! – сказал он со злобою, испугавшею княжну Марью.
Она поняла, что, говоря про людей, которых он называл ничтожеством, он разумел не только m lle Bourienne, делавшую его несчастие, но и того человека, который погубил его счастие.
– Andre, об одном я прошу, я умоляю тебя, – сказала она, дотрогиваясь до его локтя и сияющими сквозь слезы глазами глядя на него. – Я понимаю тебя (княжна Марья опустила глаза). Не думай, что горе сделали люди. Люди – орудие его. – Она взглянула немного повыше головы князя Андрея тем уверенным, привычным взглядом, с которым смотрят на знакомое место портрета. – Горе послано им, а не людьми. Люди – его орудия, они не виноваты. Ежели тебе кажется, что кто нибудь виноват перед тобой, забудь это и прости. Мы не имеем права наказывать. И ты поймешь счастье прощать.
– Ежели бы я был женщина, я бы это делал, Marie. Это добродетель женщины. Но мужчина не должен и не может забывать и прощать, – сказал он, и, хотя он до этой минуты не думал о Курагине, вся невымещенная злоба вдруг поднялась в его сердце. «Ежели княжна Марья уже уговаривает меня простить, то, значит, давно мне надо было наказать», – подумал он. И, не отвечая более княжне Марье, он стал думать теперь о той радостной, злобной минуте, когда он встретит Курагина, который (он знал) находится в армии.
Княжна Марья умоляла брата подождать еще день, говорила о том, что она знает, как будет несчастлив отец, ежели Андрей уедет, не помирившись с ним; но князь Андрей отвечал, что он, вероятно, скоро приедет опять из армии, что непременно напишет отцу и что теперь чем дольше оставаться, тем больше растравится этот раздор.
– Adieu, Andre! Rappelez vous que les malheurs viennent de Dieu, et que les hommes ne sont jamais coupables, [Прощай, Андрей! Помни, что несчастия происходят от бога и что люди никогда не бывают виноваты.] – были последние слова, которые он слышал от сестры, когда прощался с нею.
«Так это должно быть! – думал князь Андрей, выезжая из аллеи лысогорского дома. – Она, жалкое невинное существо, остается на съедение выжившему из ума старику. Старик чувствует, что виноват, но не может изменить себя. Мальчик мой растет и радуется жизни, в которой он будет таким же, как и все, обманутым или обманывающим. Я еду в армию, зачем? – сам не знаю, и желаю встретить того человека, которого презираю, для того чтобы дать ему случай убить меня и посмеяться надо мной!И прежде были все те же условия жизни, но прежде они все вязались между собой, а теперь все рассыпалось. Одни бессмысленные явления, без всякой связи, одно за другим представлялись князю Андрею.


Князь Андрей приехал в главную квартиру армии в конце июня. Войска первой армии, той, при которой находился государь, были расположены в укрепленном лагере у Дриссы; войска второй армии отступали, стремясь соединиться с первой армией, от которой – как говорили – они были отрезаны большими силами французов. Все были недовольны общим ходом военных дел в русской армии; но об опасности нашествия в русские губернии никто и не думал, никто и не предполагал, чтобы война могла быть перенесена далее западных польских губерний.
Князь Андрей нашел Барклая де Толли, к которому он был назначен, на берегу Дриссы. Так как не было ни одного большого села или местечка в окрестностях лагеря, то все огромное количество генералов и придворных, бывших при армии, располагалось в окружности десяти верст по лучшим домам деревень, по сю и по ту сторону реки. Барклай де Толли стоял в четырех верстах от государя. Он сухо и холодно принял Болконского и сказал своим немецким выговором, что он доложит о нем государю для определения ему назначения, а покамест просит его состоять при его штабе. Анатоля Курагина, которого князь Андрей надеялся найти в армии, не было здесь: он был в Петербурге, и это известие было приятно Болконскому. Интерес центра производящейся огромной войны занял князя Андрея, и он рад был на некоторое время освободиться от раздражения, которое производила в нем мысль о Курагине. В продолжение первых четырех дней, во время которых он не был никуда требуем, князь Андрей объездил весь укрепленный лагерь и с помощью своих знаний и разговоров с сведущими людьми старался составить себе о нем определенное понятие. Но вопрос о том, выгоден или невыгоден этот лагерь, остался нерешенным для князя Андрея. Он уже успел вывести из своего военного опыта то убеждение, что в военном деле ничего не значат самые глубокомысленно обдуманные планы (как он видел это в Аустерлицком походе), что все зависит от того, как отвечают на неожиданные и не могущие быть предвиденными действия неприятеля, что все зависит от того, как и кем ведется все дело. Для того чтобы уяснить себе этот последний вопрос, князь Андрей, пользуясь своим положением и знакомствами, старался вникнуть в характер управления армией, лиц и партий, участвовавших в оном, и вывел для себя следующее понятие о положении дел.
Когда еще государь был в Вильне, армия была разделена натрое: 1 я армия находилась под начальством Барклая де Толли, 2 я под начальством Багратиона, 3 я под начальством Тормасова. Государь находился при первой армии, но не в качестве главнокомандующего. В приказе не было сказано, что государь будет командовать, сказано только, что государь будет при армии. Кроме того, при государе лично не было штаба главнокомандующего, а был штаб императорской главной квартиры. При нем был начальник императорского штаба генерал квартирмейстер князь Волконский, генералы, флигель адъютанты, дипломатические чиновники и большое количество иностранцев, но не было штаба армии. Кроме того, без должности при государе находились: Аракчеев – бывший военный министр, граф Бенигсен – по чину старший из генералов, великий князь цесаревич Константин Павлович, граф Румянцев – канцлер, Штейн – бывший прусский министр, Армфельд – шведский генерал, Пфуль – главный составитель плана кампании, генерал адъютант Паулучи – сардинский выходец, Вольцоген и многие другие. Хотя эти лица и находились без военных должностей при армии, но по своему положению имели влияние, и часто корпусный начальник и даже главнокомандующий не знал, в качестве чего спрашивает или советует то или другое Бенигсен, или великий князь, или Аракчеев, или князь Волконский, и не знал, от его ли лица или от государя истекает такое то приказание в форме совета и нужно или не нужно исполнять его. Но это была внешняя обстановка, существенный же смысл присутствия государя и всех этих лиц, с придворной точки (а в присутствии государя все делаются придворными), всем был ясен. Он был следующий: государь не принимал на себя звания главнокомандующего, но распоряжался всеми армиями; люди, окружавшие его, были его помощники. Аракчеев был верный исполнитель блюститель порядка и телохранитель государя; Бенигсен был помещик Виленской губернии, который как будто делал les honneurs [был занят делом приема государя] края, а в сущности был хороший генерал, полезный для совета и для того, чтобы иметь его всегда наготове на смену Барклая. Великий князь был тут потому, что это было ему угодно. Бывший министр Штейн был тут потому, что он был полезен для совета, и потому, что император Александр высоко ценил его личные качества. Армфельд был злой ненавистник Наполеона и генерал, уверенный в себе, что имело всегда влияние на Александра. Паулучи был тут потому, что он был смел и решителен в речах, Генерал адъютанты были тут потому, что они везде были, где государь, и, наконец, – главное – Пфуль был тут потому, что он, составив план войны против Наполеона и заставив Александра поверить в целесообразность этого плана, руководил всем делом войны. При Пфуле был Вольцоген, передававший мысли Пфуля в более доступной форме, чем сам Пфуль, резкий, самоуверенный до презрения ко всему, кабинетный теоретик.
Кроме этих поименованных лиц, русских и иностранных (в особенности иностранцев, которые с смелостью, свойственной людям в деятельности среди чужой среды, каждый день предлагали новые неожиданные мысли), было еще много лиц второстепенных, находившихся при армии потому, что тут были их принципалы.
В числе всех мыслей и голосов в этом огромном, беспокойном, блестящем и гордом мире князь Андрей видел следующие, более резкие, подразделения направлений и партий.
Первая партия была: Пфуль и его последователи, теоретики войны, верящие в то, что есть наука войны и что в этой науке есть свои неизменные законы, законы облического движения, обхода и т. п. Пфуль и последователи его требовали отступления в глубь страны, отступления по точным законам, предписанным мнимой теорией войны, и во всяком отступлении от этой теории видели только варварство, необразованность или злонамеренность. К этой партии принадлежали немецкие принцы, Вольцоген, Винцингероде и другие, преимущественно немцы.
Вторая партия была противуположная первой. Как и всегда бывает, при одной крайности были представители другой крайности. Люди этой партии были те, которые еще с Вильны требовали наступления в Польшу и свободы от всяких вперед составленных планов. Кроме того, что представители этой партии были представители смелых действий, они вместе с тем и были представителями национальности, вследствие чего становились еще одностороннее в споре. Эти были русские: Багратион, начинавший возвышаться Ермолов и другие. В это время была распространена известная шутка Ермолова, будто бы просившего государя об одной милости – производства его в немцы. Люди этой партии говорили, вспоминая Суворова, что надо не думать, не накалывать иголками карту, а драться, бить неприятеля, не впускать его в Россию и не давать унывать войску.
К третьей партии, к которой более всего имел доверия государь, принадлежали придворные делатели сделок между обоими направлениями. Люди этой партии, большей частью не военные и к которой принадлежал Аракчеев, думали и говорили, что говорят обыкновенно люди, не имеющие убеждений, но желающие казаться за таковых. Они говорили, что, без сомнения, война, особенно с таким гением, как Бонапарте (его опять называли Бонапарте), требует глубокомысленнейших соображений, глубокого знания науки, и в этом деле Пфуль гениален; но вместе с тем нельзя не признать того, что теоретики часто односторонни, и потому не надо вполне доверять им, надо прислушиваться и к тому, что говорят противники Пфуля, и к тому, что говорят люди практические, опытные в военном деле, и изо всего взять среднее. Люди этой партии настояли на том, чтобы, удержав Дрисский лагерь по плану Пфуля, изменить движения других армий. Хотя этим образом действий не достигалась ни та, ни другая цель, но людям этой партии казалось так лучше.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Сражение_за_персиковый_сад&oldid=80777999»