Сражение за форт Самтер

Сражение за Форт Самтер
Основной конфликт: Гражданская война в Америке
Бомбардировка форта Самтер (1861) работы Джорджа Эдварда Перина (1837-1885).
Дата	12—13 апреля 1861 года
Место	Чарльстон, Южная Каролина
Итог	Победа Конфедерации
Противники
США КША
Командующие
Роберт Андерсон Борегар, Пьер Густав Тутан
Силы сторон
79 чел. около 500 чел.
Потери
2 чел. 0 чел.

Сражение за форт Самтер (англ. Battle of Fort Sumter; 12—13 апреля 1861) — блокада, бомбардировка и взятие форта Самтер около города Чарльстон, штат Южная Каролина. Это событие послужило формальным предлогом для начала Гражданской войны в США.

Предыстория

Южная Каролина объявила о сецессии вскоре после победы Линкольна на президентских выборах 1860 года, а к февралю 1861 ещё шесть южных штатов сделали аналогичные заявления. 7 февраля семь штатов приняли временную конституцию Конфедеративных Штатов Америки и объявили временной столицей город Монтгомери, штат Алабама. В феврале в Вашингтоне собралась мирная конференция, которая безуспешно пыталась разрешить кризис. Остальные рабовладельческие штаты отклонили предложение о вступлении в Конфедерацию.

Войска Конфедерации заняли все четыре федеральных форта (кроме Самтера); президент Бьюкенен заявил официальный протест, но не стал предпринимать военных акций и не начал серьёзных военных приготовлений. Однако губернаторы штатов Массачусетс, Нью-Йорк и Пенсильвания взяли инициативу в свои руки, начав закупать оружие и тренировать ополченцев.

4 марта 1861 года Линкольн принёс президентскую присягу. В своей инаугурационной речи он заявил, что Конституция имеет приоритет перед более ранними «Статьями Конфедерации и вечного союза», но статьи установили вечность Союза, поэтому сецессия не может быть законна. Он пообещал не применять силу против южных штатов и не отменять рабство на тех территориях, где оно существовало, но предупредил, что применит силу, чтобы защитить федеральную собственность.

Южные штаты отправили в Вашингтон делегацию, которая предложила заплатить за конфискованное федеральное имущество и заключить мирное соглашение с Соединёнными Штатами. Линкольн отказался вступать в переговоры с послами Конфедерации на том основании, что правительство Конфедерации не является легитимным, и пойти на переговоры означает признать их суверенитет и легитимность. Однако госсекретарь Уильям Сьюард начал неофициальные переговоры, которые ни к чему не привели.

Осада и переговоры

В момент отделения Южной Каролины в Чарльстонской гавани находилось несколько фортов, но федеральные гарнизоны практически перестали существовать. Президент Бьюкенен назначил новым командиром гарнизона майора Роберта Андерсона. Это был неслучайный выбор: с одной стороны, Андерсон был кентуккиец, женат на джорджианке и даже сторонник рабства. Предполагалось, что он постарается не провоцировать южнокаролинцев. С другой стороны, он был «человек Уинфилда Скотта» с того времени, как служил адъютантом при Скотте во время семинольских войн. Кроме того, он был лично знаком с Линкольном: в 1832 году он был полковником иллинойских волонтёров, а Линкольн — капитаном тех же волонтёров.

К осени лидеры Южной Каролины пришли к убеждению, что конфискация федерального имущества в Чарльстонской гавани не терпит отлагательства. Напряжение возрастало, и форт мало-помалу оказывался в фактической блокаде. В гавани было построено несколько фортов, включая Самтер и Мольтри. Мольтри был самым старым и являлся штабом гарнизона. Однако, он был создан скорее как артиллерийская батарея для защиты гавани, и со стороны суши был практически не защищён. Форт Самтер, наоборот, считался мощнейшим фортом в мире на момент постройки. К осени 1860 года работы были почти окончены, но гарнизон состоял из одного солдата, который обслуживал маяк. И всё же он был сильнее форта Мольтри, а главное, был приспособлен для отражения атак с суши.

Когда Андерсон прибыл в гавань, в его распоряжении оказалось всего 85 человек и форт Мольтри. В ночной темноте 26 декабря 1860 года Андерсон заклепал орудия форта Мольтри и перевёл свой отряд в форт Самтер. Правительство Южной Каролины сочло это действие незаконным и потребовало эвакуации форта. Президент Бьюкенен был ещё при исполнении своих обязанностей, он отказался эвакуировать форт и в январе организовал вспомогательную экспедицию.

В форте были на исходе запасы продовольствия и питьевой воды. 9 января в бухту Чарльстона вошёл большой пассажирский пароход «Звезда Запада», на котором было продовольствие для Самтера и около 200 солдат для усиления его гарнизона. Но когда батарея из форта в Куммингс-Пойнте дала по совершенно безоружному пароходу несколько залпов, он развернулся и уплыл. Батарея была укомплектована кадетами из Южнокаролинского военного колледжа «Цитадель» — единственными обученными артиллеристами в штате. Андерсон не стал поддерживать «Звезду Запада» огнём своей артиллерии, так как министр обороны США Дж. Флойд в присланной инструкции рекомендовал ему «избегать любой акции, которая повела бы к ненужному провоцированию агрессии».

На следующий день произошло ещё одно важное событие: 10 января Флорида вышла из состава Союза. Один из федеральных отрядов ушёл в форт Пикенс, и на американском побережье образовался ещё один аналог Самтера.

Сразу после образования Конфедерации среди её участников возникли споры о том, считать ли ликвидацию форта внутренним делом Южной Каролины или же этот вопрос должно решать правительство в Монтгомери. Губернатор Южной Каролины Фрэнсис Пикенс (в 1858—1860 посол в России, где общался с Александром II) был сторонником «прав штата» и полагал, что имущество в Чарльстонской гавани необходимо передать штату. Также встал вопрос — насколько агрессивно имеет смысл действовать. Джефферсон Дэвис, как и Линкольн, считал, что важно не получить обвинения в агрессии. Обе стороны полагали, что сторона, первая применившая силу, потеряет поддержку нейтральных штатов. После инаугурационной речи Линкольна пять штатов проголосовали против сецессии, в их числе Виргиния, и Линкольн открыто предложил эвакуировать форт Самтер, если это обеспечит лояльность Виргинии. В марте командующим южнокаролинскими силами в Чарльстоне был назначен генерал Борегар. 1 марта президент Дэвис повысил его с бригадного до полного генерала, сделал его главнокомандующим армии Конфедерации и непосредственно поручил ему командовать блокадой форта Самтер. Борегар повторил требования эвакуации форта и принял меры к тому, чтобы пресечь поставки продовольствия из Чарльстона в форт. Собственные продовольственные запасы форта к тому моменту были практически на исходе. Борегар занялся усиленной подготовкой личного состава своих войск, делая основной упор на тренировку артиллеристов. По иронии судьбы Андерсон был артиллерийским инструктором Борегара в Вест-Пойнте, и оба офицера в то время общались весьма тесно, так что одно время Борегар был ассистентом Андерсона. Обе стороны провели март в занятиях строевой подготовкой и фортификационными работами.

4 марта президент Линкольн узнал, что запасы в форте Самтер гораздо меньше, чем он думал. Почти месяц ушёл у президента на принятие решения, и только 29 марта оно было принято: он решил организовать морской конвой из нескольких торговых судов под прикрытием боевых кораблей федерального флота. Командиром экспедиции был назначен Густавус Ваза Фокс. 6 апреля 1861 года Линкольн уведомил губернатора Фрэнсиса Пикенса, что «будет осуществлена попытка снабжения форта только продовольствием, и не будет попыток доставить туда людей, оружие или снаряжение без предварительного уведомления, кроме случая, если форт подвергнется нападению».

Однако в то же самое время Линкольн организовал секретную экспедицию с целью занять войсками форт Пикенс в штате Флорида. Операция была поручена Джону Уордену. Экспедиции на Самтер и Пикенс готовились одновременно, из-за чего вышли организационные накладки: флагман «самтерской» экспедиции, пароход «Powhatan», по ошибке ушёл в сторону форта Пикенс. Секретный приказ на занятие форта Пикенс даёт основания полагать, что экспедиция в форт Самтер имела также военный и секретный характер.

По какой-то причине правительство Конфедерации не поверило в мирный характер «самтерской экспедиции» или же оно не хотело, чтобы блокада затягивалась до бесконечности. Так или иначе, но 9 апреля правительство собралось в Монтгомери на совещание, где было решено открыть огонь по форту, чтобы принудить его сдаться до появления деблокирующего флота. Только госсекретарь Роберт Тумбс выступил против такого решения: он сказал президенту Дэвису, что нападение «лишит нас любых друзей на севере».

Правительство колебалось в выборе решения. Военный секретарь Лерой Поуп Уокер отправил Борегару телеграмму с указанием: если Борегар убедится, что форт получает военные подкрепления, он должен сразу же потребовать эвакуации, а если отказы продолжатся, то он должен разрешить ситуацию тем способом, который сочтёт нужным.

11 апреля Борегар отправил вестового в форт Самтер с объявлением ультиматума. Он либо знал, либо догадывался о приближении эскадры Фокса. Вице-президент Конфедерации Александр Стивенс впоследствии писал: «Генерал Борегар не открывал огонь по форту Самтер до того момента, как федеральный флот оказался, по его мнению, очень близко к чарльстонской гавани… он не хотел оказаться под двойным ударом — со стороны форта и федерального флота».

Андерсон отказал. Вроде бы он ответил: «Если вы не разнесёте форт на куски, мы все равно перемрём тут за несколько дней с голоду». Трудно сказать, чем руководствовался Андерсон, зная, что боеприпасов в форте хватит только на один день боёв. Возможно, он полагался на прибытие эскадры Фокса — по плану она должна была появиться как раз утром — но неизвестно, знал ли Андерсон об этих планах.

Бомбардировка

12 апреля 1861 года в 03:20 Андерсону сообщили, что огонь будет открыт через час. В 04:30 мортирный снаряд из форта Джонсон разорвался над фортом Самтер, сигнализируя о начале обстрела. Открыли огонь 43 орудия фортов Джонсон, Мольтри, с плавучих батарей в Чарльстонской гавани и Каммингс-Пойнт. Известный сецессионист Эдмунд Руффин лично приехал в Чарльстон, чтобы присутствовать при начале войны, и ему довелось сделать первый (после сигнального) выстрел по форту. Самтер не отзывался 2,5 часа.

Видимо, Андерсон ждал эскадру Фокса. Та подошла к Чарльстону как раз в 03:00, но корабли не успели собраться в точке сбора, а флагман не явился вообще. К вечеру начался шторм и корабли не могли войти в гавань.

В 07:00 капитан Эбнер Даблдэй сделал первый выстрел из форта Самтер по батарее на Каммингс-Пойнт. Но в форте имелось всего 60 орудий. Форт был защищён от обстрела с кораблей (который в то время мог быть только настильным), но не был защищён от навесного огня береговых батарей конфедератов. Стрельба продолжалась 34 часа: до вечера, всю ночь и утро. Эскадра Фокса все ещё стояла в море, ожидая своего флагмана, шторм не прекращался.

Между тем, на другом конце страны вечером 12-го апреля, федеральная армия под командованием Джона Уордена заняла форт Пикенс.

Капитуляция

Центральный флагшток форта рухнул. Новый ещё не успели построить, как появились парламентеры Конфедерации (полковник Вигфалл, англ. Louis T. Wigfall) с вопросом, означает ли исчезновение флага то, что он спущен в знак капитуляции. Андерсон согласился на перемирие. Было 14:00 13 апреля 1861 года.

Условия капитуляции были согласованы к вечеру и 14 апреля 1861 года в 14:30 гарнизон сдал форт. Ни один солдат не погиб во время обстрела, только 5 северян и 4 южан получили ранения. Единственным условием капитуляции Андерсон объявил салют в 100 залпов в честь флага США. Во время этого салюта взорвался штабель зарядов, убив одного солдата (Дэниэля Хоу) и тяжело ранив группу артиллеристов, причем одного смертельно — Эдварда Гэлуэя. Это были первые погибшие в Гражданской войне. По этой причине салют остановили на середине, раненых отправили в госпиталь Чарльстона. Остальной гарнизон был переправлен на пароход «Baltic» из эскадры Фокса.

Флаг форта Андерсон увез с собой на север.

Последствия

События у форта Самтер послужили сигналом к началу войны. Уже вечером 14 апреля президент Линкольн подготовил прокламацию о наборе 75 000 добровольцев, и утром 15 апреля она была опубликована в газетах северных штатов.

Существует мнение, что Север провоцировал Юг, и именно поэтому Андерсон не принял ультиматума, хотя знал, что форт имеет боеприпасов только на один день боя. Джефферсон Дэвис писал:

Попытка представить нас агрессорами столь же необоснованна, как жалоба волка на ягнёнка в известной басне. Тот, кто нападает, не обязательно наносит первый удар или делает первый выстрел.

Александр Стивенс, как уже говорилось, считал основной причиной обстрела форта приближение эскадры Фокса. Того же мнения придерживается историк Чарльз Рамсдел. По его мнению, отправив к форту флот «якобы для доставки хлеба голодному гарнизону», Линкольн вынудил Конфедерацию сделать первый выстрел.

Существует и обратное мнение: что именно Юг провоцировал Север, это мнение в 1861 году озвучил К. Маркс: «…сецессионисты решили шумным военным выступлением заставить правительство Союза отказаться от его пассивной позиции и только поэтому предприняли бомбардировку форта Самтер у Чарлстона. 11 апреля их генерал Борегар во время переговоров с командиром форта Самтер майором Андерсоном узнал, что форт обеспечен продовольствием лишь на три дня и, таким образом, по истечении этого срока должен будет сдаться без боя. Чтобы предупредить эту сдачу без боя, сецессионисты начали рано утром на следующий же день (12 апреля) бомбардировку, которая через несколько часов привела к падению форта».

Инцидент произвёл огромное впечатление на всю Америку, причём не столько из-за фактически произошедшего, сколько из-за того психологического значения, которое было им придано. Некоторые офицеры, симпатизирующие Югу, резко изменили свои симпатии после этого «акта агрессии». Линкольн объявил о наборе 75-тысячной армии, что, в свою очередь, оттолкнуло от Севера тех, кто ему ранее симпатизировал (например, генерала Джубала Эрли) и привело ко второй волне сецессии — отделении Виргинии, Северной Каролины и Теннесси.

Федеральная армия вернулась в форт через несколько дней после капитуляции Северовирджинской армии и ровно через четыре года после сдачи форта — 14 апреля 1865 года.

Инцидент с фортом Самтер вошёл в один ряд с такими сомнительными инцидентами, как взрыв крейсера «Мэн», потопление «Лузитании», нападение на Пёрл-Харбор, Инцидент в Тонкинском заливе и др.

Интересные факты

• Полвека спустя на часах Авраама Линкольна была обнаружена гравировка, которую нанес часовщик Джонатан Диллан 13 апреля 1861: «Повстанцы напали на форт Самтер» и «Спасибо Господу, что у нас есть правительство». Спустя 55 лет после этого события часовой мастер рассказал The New York Times, что услышал «первые выстрелы» Гражданской войны, когда ремонтировал часы Линкольна. Диллан признался, что открутил циферблат часов и выгравировал сообщение об историческом дне. «Линкольн даже не подозревал о наличии этого сообщения на своих часах», — подтвердил его версию директор Национального музея американской истории Брент Гласс.

• Во время бомбардировки форта в его гарнизоне служил лейтенант Джефферсон Дэвис, впоследствии генерал-майор и корпусной командир федеральной армии.

• Форт Самтер пал 13 апреля 1861, покушение на Линкольна произошло практически в годовщину этого события — 14 апреля 1865.

• Узнав о падении форта Самтер, Уолт Уитмен написал стихотворение «Бей! бей! Барабан! (Beat! Beat! Drums!)»

• Окрестности форта Самтер — остров Силливана — являются местом действия повести Эдгара По «Золотой жук», и сам Эдгар По в 1820-х годах служил в форте Мольтри.

Ссылки

• Абнер Даблдей. [www.gutenberg.org/dirs/2/4/9/7/24972/24972-h/24972-h.htm Воспоминания о форте Самтер и Мольтри]
• [www.civilwarhome.com/ftsumter.htm Официальные рапорты участников]
• [www.civilwarhome.com/CMHsumter.htm Описание сражения]
• [www.youtube.com/watch?v=YrKrXPMidvU форт Самтер на www.youtube.com]
• [www.youtube.com/watch?v=M2ATA--c9ys форт Самтер на www.youtube.com]
• [wikimapia.org/#lat=32.7522897&lon=-79.8747897&z=15&l=1&m=a&v=2 форт на wikimapia.org]
• [www.youtube.com/watch?v=PmSP_pQ2LC4&feature=related Битва при форте Самтер на www.youtube.com]

Отрывок, характеризующий Сражение за форт Самтер

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.
– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.


Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comite du salut publique. [комитет общественного спасения.]
Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер, явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом, отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем, что Болконский не служил с 1805 года.
«Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился в приемную к графу Аракчееву.
Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его, но всё, что он знал о нем, мало внушало ему уважения к этому человеку.
«Он – военный министр, доверенное лицо государя императора; никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою записку, следовательно он один и может дать ход ей», думал князь Андрей, дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева.
Князь Андрей во время своей, большей частью адъютантской, службы много видел приемных важных лиц и различные характеры этих приемных были для него очень ясны. У графа Аракчеева был совершенно особенный характер приемной. На неважных лицах, ожидающих очереди аудиенции в приемной графа Аракчеева, написано было чувство пристыженности и покорности; на более чиновных лицах выражалось одно общее чувство неловкости, скрытое под личиной развязности и насмешки над собою, над своим положением и над ожидаемым лицом. Иные задумчиво ходили взад и вперед, иные шепчась смеялись, и князь Андрей слышал sobriquet [насмешливое прозвище] Силы Андреича и слова: «дядя задаст», относившиеся к графу Аракчееву. Один генерал (важное лицо) видимо оскорбленный тем, что должен был так долго ждать, сидел перекладывая ноги и презрительно сам с собой улыбаясь.
Но как только растворялась дверь, на всех лицах выражалось мгновенно только одно – страх. Князь Андрей попросил дежурного другой раз доложить о себе, но на него посмотрели с насмешкой и сказали, что его черед придет в свое время. После нескольких лиц, введенных и выведенных адъютантом из кабинета министра, в страшную дверь был впущен офицер, поразивший князя Андрея своим униженным и испуганным видом. Аудиенция офицера продолжалась долго. Вдруг послышались из за двери раскаты неприятного голоса, и бледный офицер, с трясущимися губами, вышел оттуда, и схватив себя за голову, прошел через приемную.
Вслед за тем князь Андрей был подведен к двери, и дежурный шопотом сказал: «направо, к окну».
Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у стола увидал cорокалетнего человека с длинной талией, с длинной, коротко обстриженной головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями над каре зелеными тупыми глазами и висячим красным носом. Аракчеев поворотил к нему голову, не глядя на него.
– Вы чего просите? – спросил Аракчеев.
– Я ничего не… прошу, ваше сиятельство, – тихо проговорил князь Андрей. Глаза Аракчеева обратились на него.
– Садитесь, – сказал Аракчеев, – князь Болконский?
– Я ничего не прошу, а государь император изволил переслать к вашему сиятельству поданную мною записку…
– Изволите видеть, мой любезнейший, записку я вашу читал, – перебил Аракчеев, только первые слова сказав ласково, опять не глядя ему в лицо и впадая всё более и более в ворчливо презрительный тон. – Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать.
– Я приехал по воле государя императора узнать у вашего сиятельства, какой ход вы полагаете дать поданной записке? – сказал учтиво князь Андрей.
– На записку вашу мной положена резолюция и переслана в комитет. Я не одобряю, – сказал Аракчеев, вставая и доставая с письменного стола бумагу. – Вот! – он подал князю Андрею.
На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без орфографии, без знаков препинания, было написано: «неосновательно составлено понеже как подражание списано с французского военного устава и от воинского артикула без нужды отступающего».
– В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей.
– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]