Сражение при Эспинильо (1893)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Сражение при Эспинильо
Основной конфликт: Революция радикалов (1893) (исп.)
Дата

29 сентября 1893

Место

река Парана

Итог

победа проправительственных кораблей

Противники
Аргентина Аргентина ГРС
Командующие
Мануэль Гарсия-Мансилья
Эдельмиро Корреа
Эктор Конталь
Херардо Балотте
Силы сторон
1 броненосец
1 канонерка
1 монитор
береговая артиллерия
Потери
неизвестно неизвестно

Сражение при Эспини́льо (исп. Combate naval de El Espinillo) — сражение на реке Парана между кораблями лоялистов и мятежников во время революции 1893 года в Аргентине. Завершилось победой проправительственных сил. Одно из последних морских сражений, в котором участвовали броненосцы береговой обороны и мониторы.





Предыстория

В 1893 году, в Аргентине началось масштабное восстание сторонников социал-демократической партии «Гражданский радикальный союз» против действующего правительства. Восставшие требовали проведения всеобщих выборов, гражданского контроля над военными, защиты прав рабочих и среднего класса. В течение весны-лета, значительная часть территории страны была охвачена вооруженными выступлениями радикалов, которым удалось установить контроль над некоторыми провинциями.

В ходе восстания, на сторону радикалистов перешли ряд армейских подразделений, включая и некоторые корабли военно-морского флота. Сильнейшим из них был мореходный монитор ARA[1] Los Andes, построенный в 1874 году в Великобритании. 24 сентября, этот корабль был направлен вверх по реке Парана с целью доставки снаряжения правительственным войскам; однако, 26 сентября экипаж монитора восстал, и перешёл на сторону радикалистов[2].

Осознавая значительную опасность, которую действующий в реке монитор мог создать для коммуникаций правительственных войск, лоялистское командование аргентинского флота направило вверх по реке боевые корабли — броненосец береговой обороны «Индепенденсия» и торпедно-канонерскую лодку «Эспо́ра» — чтобы захватить или уничтожить мятежный корабль.

Соотношение сил

Лоялисты

Крупнейшим кораблем лоялистов был броненосец береговой обороны «Индепенденсия». Построенный в 1892 в Великобритании, этот корабль был одним из двух сильнейших кораблей во всем флоте Аргентины. Полное водоизмещение «Индепенденсии» составляло 2330 тонн; она развивала скорость до 14,2 узлов. Броня «Индепенденсии» была изготовлена из стали. Пояс броненосца закрывал цитадель, и имел сплошную толщину 200 мм, барбеты от 152 мм и до 200 мм. Вращающиеся части башенных установок были защищены 120-мм броней.

Броненосец был вооружён двумя 234-мм 35-калиберными орудиями Армстронга, по одному в носовой и кормовой башенных установках. Четыре скорострельные 120-мм пушки были установлены побортно в открытых щитовых установках. Дополнительно, корабль был вооружён тремя 3-фунтовыми пушками для обороны от миноносцев и имел два 457-мм торпедных аппарата.

Второй единицей лоялистов была торпедно-канонерская лодка «Эспора», водоизмещением в 520 тонн. Построенная на верфи Лэрда в Британии, она развивала скорость до 19,4 узлов и была вооружена пятью 381-мм поворотными торпедными аппаратами. Артиллерийское вооружение состояло из двух 76-мм пушек, одного 8-фунтового и двух 3-фунтовых орудий.

Радикалисты

Единственным кораблем под контролем радикалистов был мореходный монитор «Лос-Андес». Он был заказан в Великобритании в 1872 году, и вступил в строй в 1874; после девятнадцати лет службы, он являлся устаревшим кораблем, но все ещё считался боеспособным.

Полное водоизмещение монитора «Лос-Андес» составляло 1500 тонн. Он развивал ход не более 9,5 узлов, и был типичным для 1870-х низкобортным броненосным кораблем береговой обороны, имевшим всё вооружение в единственной вращающейся башне в центре корпуса. Для улучшения мореходности, корабль имел узкий полубак, полуют и навесную палубу поверх них; тем не менее, его орудия могли вести погонный огонь, пусть и с риском повреждения носовых конструкций. Надводный борт «Лос-Андес» был целиком защищён броневым поясом из кованого железа, толщиной от 152 мм (в центре) и до 102 мм (в оконечностях). Башня была защищена 203-229-мм броневыми плитами и опиралась на броневой бруствер, защищённый 203-мм плитами.

Корабль был вооружён двумя 200-миллиметровыми казенозарядными нарезными орудиями Армстронга во вращающейся башне. Орудия эти уже устарели, и имели небольшую длину ствола. Вспомогательное вооружение состояло из двух 120-мм нарезных не скорострельных орудий, двух 9-фунтовых, двух 3-фунтовых и четырёх 1-фунтовых орудий Норденфельта, предназначенных для борьбы с миноносцами.

Битва

Сражение произошло 29 сентября.

В 11.25, артиллеристы «Лос-Андеса» с дистанции в 4 километра выстрелили по «Эспоре» из своих 200-мм тяжёлых орудий. Оба снаряда не попали в цель. В ответ, торпедно-канонерская лодка увеличила скорость, и двинулась вперед, стреляя по мятежному монитору из своих 76-мм орудий Норденфельта и угрожая пустить в ход торпеды. Монитор дал ещё два залпа по «Эспоре», снова промахнулись.

Тем временем, «Индепенденсия» сумел-таки обойти отмели, и показался из-за поворота реки менее чем в четырёх километрах от монитора, открыв по мятежникам огонь из своих тяжёлых 234-мм орудий. Не рискуя ввязываться в бой со значительно более сильным оппонентом, «Лос-Андес» начал отходить, ведя ответный огонь. Перестрелка между тяжёлыми кораблями продолжалась около часа; при этом, «Индепенденсия» была обстреляна береговой батареей радикалистов у порта Росарио.

В 12.32, «Лос-Андес» укрылся на рейде Росарио, спрятавшись за иностранными торговыми судам и тем самым завершив сражение. Он сделал всего 17 выстрелов за весь бой, в то время как его противники — 356 из всех калибров[3]. Монитор получил ряд повреждений, включая одну пробоину на уровне ватерлинии, оставленную 234-мм снарядом «Индепенденсии».

Исход

Видя, что они не имеют более возможности вести бой, радикалисты в 21.30 послали лейтенанта Херардо Балотте на переговоры с командующим правительственной эскадрой. Капитан «Индепенденсии» потребовал капитуляции мятежного монитора в течение двух часов, угрожая в противном случае возобновить атаку. Мятежники попытались тянуть время, но в 1.30 «Индепенденсия» вошла на рейд порта, наведя орудия на «Лос-Андес» и потребовав немедленной капитуляции монитора.

Не видя выхода из ситуации, капитан монитора спустил флаг и сдался. Правительственные моряки заняли корабль (при этом обнаружив, что из-за пробоины, тот держался на плаву только за счет работы насосов), и, во избежание затопления, поставили монитор на отмель. Вскоре после этого, порт Росарио капитулировал со всем оставшимся гарнизоном. Это был конец восстания.

Напишите отзыв о статье "Сражение при Эспинильо (1893)"

Примечания

  1. Стандартный префикс аргентинских кораблей.
  2. Коллектив авторов. Очерки истории Аргентины / Ермолаев В. И.. — М.: Соцэкгиз, 1961. — С. 243. — 588 с.
  3. [www.histarmar.com.ar/Armada%20Argentina/Buques1852-1899/Monitores/MonitorLosAndes1875.htm Monitor ARA Los Andes] (исп.). Historia y Arqueologia Marítima. Проверено 26 октября 2014.

Ссылки

Отрывок, характеризующий Сражение при Эспинильо (1893)

Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.


Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву. Графиня всё была нездорова, и не могла ехать, – а нельзя было ждать ее выздоровления: князя Андрея ждали в Москву каждый день; кроме того нужно было закупать приданое, нужно было продавать подмосковную и нужно было воспользоваться присутствием старого князя в Москве, чтобы представить ему его будущую невестку. Дом Ростовых в Москве был не топлен; кроме того они приехали на короткое время, графини не было с ними, а потому Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство.
Поздно вечером четыре возка Ростовых въехали во двор Марьи Дмитриевны в старой Конюшенной. Марья Дмитриевна жила одна. Дочь свою она уже выдала замуж. Сыновья ее все были на службе.
Она держалась всё так же прямо, говорила также прямо, громко и решительно всем свое мнение, и всем своим существом как будто упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала. С раннего утра в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила: по праздникам к обедни и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела, о которых она никому не говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека три четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала. Редко она делала исключения для выездов, и ежели выезжала, то ездила только к самым важным лицам в городе.
Она еще не ложилась, когда приехали Ростовы, и в передней завизжала дверь на блоке, пропуская входивших с холода Ростовых и их прислугу. Марья Дмитриевна, с очками спущенными на нос, закинув назад голову, стояла в дверях залы и с строгим, сердитым видом смотрела на входящих. Можно бы было подумать, что она озлоблена против приезжих и сейчас выгонит их, ежели бы она не отдавала в это время заботливых приказаний людям о том, как разместить гостей и их вещи.
– Графские? – сюда неси, говорила она, указывая на чемоданы и ни с кем не здороваясь. – Барышни, сюда налево. Ну, вы что лебезите! – крикнула она на девок. – Самовар чтобы согреть! – Пополнела, похорошела, – проговорила она, притянув к себе за капор разрумянившуюся с мороза Наташу. – Фу, холодная! Да раздевайся же скорее, – крикнула она на графа, хотевшего подойти к ее руке. – Замерз, небось. Рому к чаю подать! Сонюшка, bonjour, – сказала она Соне, этим французским приветствием оттеняя свое слегка презрительное и ласковое отношение к Соне.