Сражение у Даунса

Сражение у Даунса
Основной конфликт: Восьмидесятилетняя война
Перед битвой у Даунса, худ. Р. Ноомс
Дата	21 (31) октября 1639
Место	рейд Даунс (Великобритания)
Итог	победа голландцев
Противники
Республика Соединённых провинций Республика Соединённых провинций Испания
Командующие
Мартен Тромп, Витт, Витте Корнелисзон де Антонио де Окендо
Силы сторон
95 военных кораблей 53 военных корабля (по голландским данным) 38 (по испанским данным)
Потери
неизвестно неизвестно

Сражение у Даунса — морское сражение у рейда Даунс (Великобритания), состоявшееся 21 (31) октября 1639 года в ходе Восьмидесятилетней войны. В время боя голландская эскадра адмирала Мартена Тромпа разгромила испанскую эскадру адмирала Антонио де Окендо.

Предыстория

Вступление Франции в Тридцатилетнюю войну в 1635 году перекрыла сухопутную «Испанскую дорогу», по которой испанцы доставляли боеприпасы и солдат во Фландрию. Для поддержки армии во Фландрии кардинал-инфант Фердинанд Австрийский начал использовать морской путь через Дюнкерк — последний контролируемой испанцами порт на побережье Северного моря. Испанский флот под командованием адмирала Лопе де Осеза-и-Кордоба сумел сопроводить грузы в Дюнкерк в 1636 и 1637 годах, не попавшись на глаза голландским эскадрам. В 1638 году французы вторглись в Испанию и осадили Фуэнтаррабию. Лопе де Осез поспешил на выручку, но его флот был уничтожен французским флотом Анри де Сурди вблизи Гетарии. Поскольку остальная часть испанского флота находилась в Средиземноморье и Бразилии, провести конвои в Дюнкерк в том году не удалось.

Весной 1639 года граф-герцог Оливарес начал постройку нового флота в Ла-Корунье для проведения новых конвоев в Севреном море. 29 боевых кораблей были собраны в четыре эскадры, к которым в ближайшее время присоединились ещё 22 кораблей из Средиземноморья. Двенадцать английских транспортных судов прибыли по условиям контракта под флагом английского нейтралитета. Лопе де Осезу предложили общее командование флотом, но он отказался, в результате командование перешло к Антонио де Окендо, командиру Средиземноморского флота. Окендо использовал свою обычную тактику — построение судов в форме полумесяца. Флагман был помещен на правом фланге, а не в центре, поскольку ожидалось, что голландцы сосредоточат всю огневую мощь по центру испанского формирования. Также более мелкие корабли должны были оказаться под защитой более крупных. Авангард должен был состоять из семи судов «эскадры Дюнкерка» под командованием Мигеля де Орна — он имел богатый опыт навигации в Ла-Манше.

Голландские Генеральный Штаты сделали свои приготовления. От разведки голландцы узнали, что испанский флот может попытаться встать на якорь на рейде Даунса, недалеко от английского побережья, между Дувром и Дилом. Там они могли получить защиту английского нейтралитета и переправить армию и поставки более мелкими и быстроходными катерами в Дюнкерк. Генеральный Штаты организовали постройку флота из 23 кораблей и нескольких брандеров под командованием Мартена Тромпа, чтобы предотвратить эту возможность. Остальная часть флота ещё достраивалась. Поэтому Тромп получил приказ патрулировать пролив и, при необходимости, преследовать и задерживать испанский флот, но не вступать в бой, пока остальная часть голландского флота — порядка 50 судов под командованием Йохан Эвертсена, — не присоединится к нему. Тромп разделил свой флот на три эскадры. Одна состояла из 15 кораблей под командой контр-адмирала Йоста Банкерта и была отправлен к Даунсу, вторая (из 6 судов) под командованием Витте де Витта занялась патрулированием английского побережья. Сам Тромп во главе оставшихся 12 кораблей патрулировал французскую сторону канала.

Начало боя

Испанский флот из 75 кораблей и 24 000 солдат и матросов на борту покинул Ла-Корунью 27 августа (по другим данным, флот состоял из 51 галеона с 8000 моряков и 8000 солдат на борту, 7 бригов и 12 английских транспортников). Флот достиг устья Ла-Манша 11 сентября. 15 сентября испанцы узнали из проходившего мимо английского корабля, что голландский эскадра стоит на якоре вблизи Кале.

Утром 16 сентября испанский флот заметил 12 кораблей Мартена Тромп у французского побережья. Тромп немедленно направил одно из своих судов, чтобы предупредить Банкерта, оставив при себе 11. Эскадра голланцев была хорошо видна на расстоянии, но догнать её не удалось. С соотношением 57 против 11 Окендо, наверняка, разгромил бы Тромпа и сорвал бы планы голландцев, но испанский командующий не использовал этот шанс. Возможно, не представляя размера испанского флота, Тромп не отказался от боя, а выстроил эскадру в плотную боевую линии. Полагая, что эскадра Тромпа попытается проскользнуть мимо его правого крыла, Окендо разорвал своё построение и приказал правому флангу развернуться. Некоторые из кораблей вблизи Окендо последовали за флагманом, но другие были сбиты с толку и удерживали первоначальную линию. В итоге только «эскадра Дюнкерка» и галеон Сан-Хуан смогли без промедления выполнить манёвр.

Если бы Окендо отдал приказ всему флоту изменить курс, голландская эскадра, наверняка, оказалась бы в окружении. Но Окендо слишком поздно начал манёвр, и флагман Тромпа уже был вне зоны досягаемости. Тогда Окендо решил атаковать следующий за флагманом корабль в голландском колонне, но также неудачно. В итоге флагман Окендо галеон Сантьяго оторвался от остальной эскадры, и, заметив это, Тромп развернул свою колонну и атаковал Сантьяго. Эскадра Дюнкерка из-за ветра не смогла вовремя развернуться. Лишь прицельная стрельба испанским мушкетеров спасла Сантьяго от абордажа.

Стычка продолжалась в течение трех часов, в результате голландский корабль Groot Christoffel случайно взорвался. К полудню шесть кораблей эскадры де Витта подоспела к Тромпу, и голландский флот вырос до 16 кораблей. При этом положение голландцев оставалось сложным. Значительная часть испанского флота была дезорганизована, но Окендо уже начал перестроение. Более того, испанский авангард мог легко отрезать голландцам пути к отступлению или заставить идти на мель. Но в этот момент Окендо приказа флоту восстановить формирование «полумесяц». Испанские корабли повернули, позволив эскадре Тромпа поймать ветер и избежать опасности.

На следующий день прибыла эскадра Банкерта, в результате чего общая численность флота возросла до 32 кораблей. 18 сентября 1639 года голландцы атаковали флот Окендо. Несмотря на численное превосходство, Окендо не справлялся с управлением столь большим флотом. В итоге бой завершился вынужденным отступлением испанцев. Чтобы защитить корабли, Окендо решил укрыться на рейде Даунса, вблизи английской эскадры под командованием вице-адмирала Джона Пеннингтона. Он надеялся, что осенние штормы скоро разгонят голландский флот.

Вечером 28 сентября Тромп и де Витт отправились пополнять запасы пороха. На обратном пути они опасались, что испанцы, узнав об этом, уже снялись с якоря. Однако по приходу к Даунсу вновь обнаружили испанский флот на рейде. По ходу блокады к Тромпу стали присоединяться достроенные корабли флота Генеральных Штатов и другие голландские суда, шедшие проливом, рассчитывая на трофеи. К концу октября Тромп имел 95 кораблей и 12 брандеров.

Между тем, испанцы, оказавшись блокированными в Даунсе, стали использовать британские суда для переброски солдат и боеприпасов во Фландрию. Тромп пытался этому препятствовать, но Генеральные Штаты запретили ему проявлять агрессию по отношению к формально нейтральным британцам.

Легенда гласит, что Тромп в послании спросил Окендо, почему тот отказывался от боя, хотя имел превосходство в численности. Окендо, якобы, ответил, что его флот остро нуждается в дереве для ремонта. Узнав об этом, Тромп доставил испанцам необходимые материалы для ремонта, однако испанцы все равно не торопились оставить английское побережье.

Сражение

21 (31) октября, пользуясь восточным ветром, Тромп разослал 30 судов под командованием де Витта присматривать за британскими судами и не допустить их вмешательства в готовящееся сражение. Он также отправил две эскадры на север (под командованием Корнелиса Йола) и на юг (под командованием Яна Хендрикса де Нийса), чтобы блокировать пути отхода испанцев, после чего начал атаку на флот Окендо. Некоторые из крупных и неповоротливых испанских кораблей быстро запаниковали и спустили паруса. Другие попытались прорваться в пролив.

Пять пылающих брандеров были направлены на испанские корабли. Флагман Окендо Сантьяго сумел их миновать, но три из них в последний момент столкнулись в галеоном Лопе де Осеза Санта-Тереза, которому только что удалось отбить атаку двух других брандеров. Санта-Тереза была слишком неповоротливой, чтобы уклониться, и взорвалась, адмирал де Осез к тому времени уже умер от ран. В результате атаки голландцев погибло, по некоторым данным, порядка 15 200 испанцев. Число погибших на сегодняшний день окончательно не установлено и нередко сильно преувеличивается. Так, часто не принимается во внимание то, что треть испанских войск уже достигли Фландрии на британских транспортниках.

Окендо удалось бежать в тумане во главе десяти судов и достичь Дюнкерка. Девять из судов выброшенный на берег во время боя можно позже снят с мели, а также достиг Дюнкерк.

Потери

Согласно испанскому военно-морскому историку Фернандесу Дуро, из 38 судов, которые пытались взломать голландскую блокаду, 12 сели на мель у Даунса, одно было сожжено брандерами, 9 сдались (три из них были настолько повреждены, что затонули на пути к порту) и 3 сели на мель у берегов Франции или Фландрии, чтобы избежать захвата.

Французский дипломат де Эстрад в письме к кардиналу Ришелье, утверждал, что испанцы потеряли 13 кораблей сожженными или потопленными, 16 были захвачены с 4000 пленных и 14 погибли у берегов Франции и Фландрии. Дипломат также сообщил в своем письме, что голландцы потеряли 10 кораблей потопленными или сожженными.

Португальский адмирал и историк Игнасиу Кошта Кинтелла дает следующие цифры: 43 корабля и 6000 человек потеряли испанцы и несколько судов и более чем 1000 солдат потеряли голландцы.

Голландские источники упоминают лишь один потерянный корабль. Историк М. де Бур, который сделал обширное исследование и опубликовал книгу на эту тему, подтверждает это и обозначает испанские потери в кораблях и людях примерно в 40 и 7000 соответственно.

Последствия

Голландская победа у Даунса ознаменовала важный момент в меняющемся балансе военно-морских сил. Испанская миссия в целом провалилась, хотя большая часть войск смогла достичь Фландрии. Однако из судов, которым удалось прорвать блокаду, многие были серьезно повреждены. В условиях Тридцатилетней войны Испания была уже не в состоянии восстановить своё прежнее военно-морское господство. Серьезные затраты на организацию конвоев в Северном море сказались и на благосостоянии колоний Испании. Голландцы, англичане и французы поспешили воспользоваться ослаблением испанского флота и захватили несколько небольших испанских островов в Карибском бассейне. Но, безусловно, наихудшие последствия для Испании выразились в ослаблении её господства в Южных Нидерландах.

Тромп был провозглашен героем по возвращении домой и был вознагражден 10000 гульденов. Де Витт получил лишь 1000, что заставило его издать несколько анонимных брошюр, в котором он изображал Тромпа как скупца, а себя как истинного героя прошедшей битвы.

Битва у Даунса был воспринята в Англии как вопиющее нарушение английского нейтралитета. Возможно, этот факт стал одной из причин для начала в 1652 году Англо-голландской войны.

Литература

•  (исп.)Cesáreo Fernández Duro (1898). Armada Española desde la unión de los reinos de Castilla y Aragón IV. Est. tipográfico Sucesores de Rivadeneyra.
•  (фр.)Godefroi Louis Estrades (comte d'), Charles Colbert de Croissy (marquis), Jean-Antoine de Mesmes Avaux (comte d') (1743). Lettres, memoires et négociations de Monsieur le comte d’Estrades: tant en qualité d’ambassadeur de S. M. T. C. en Italie, en Angleterre & en Hollande, que comme ambassadeur plénipotentiaire à la paix de Nimegue, conjointement avec Messieurs Colbert & comte d’Avaux 1. J. Nourse.
•  (фр.)Jean Le Clerc (1728). Histoire des Provinces-Unies des Pays-Bas, depuis la naissance de la République jusqu'à la Paix d’Utrecht & le Traité de la Barrière en 1716. Avec les principales médailles et leur explication 2. L’Honoré et Chatelain.
•  (порт.)Ignacio da Costa Quintella (1839). Annaes da marinha portugueza. Acad. das sci. de Lisboa.
•  (англ.)George Edmundson (1906). «Frederick Henry, Prince of Orange». In Adolphus William Ward. Cambridge Modern History 4. Cambridge University Press.
•  (англ.)Oliver Warner (1981). Great Sea Battles. Cambridge Ferndale Edns.
•  (нид.)R. B Prud’homme van Reine (2001). Schittering en schandaal — Biografie van Maerten en Cornelis Tromp. Arbeiderspers.
•  (англ.)Francis Vere (1955). Salt in their blood: The lives of the famous Dutch admirals. Cassell.
•  (нид.)J.C.M. Warnsick (1938). Drie zeventiende-eeuwsche admiraals. Piet Heyn, Witte de With, Jan Evertsen. van Kampen.
•  (нид.)J.C.M. Warnsick (1941). 12 doorluchtige zeehelden. van Kampen.
•  (нид.)Dr M.G De Boer (1941). Tromp en de armada van 1639.

Отрывок, характеризующий Сражение у Даунса

История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.