Сражение у мыса Ортегаль

Сражение у мыса Ортегаль
Основной конфликт: Наполеоновские войны
Дата	4 ноября 1805 года
Место	мыс Ортегаль, Галисия, Испания
Итог	победа британцев
Противники
Великобритания Великобритания Франция Франция
Командующие
Ричард Стрэчен Пьер Дюмануар
Силы сторон
4 линейных корабля 4 фрегата 4 линейных корабля
Потери
24 погибших, 111 раненых 730 убитых и раненых, все корабли захвачены

Сражение у мыса Ортегаль (англ. Battle of Cape Ortegal, фр. Bataille du cap Ortegal) — морское сражение, состоявшееся 4 ноября 1805 года у северо-западного побережья испанской провинции Галисия между британской эскадрой капитана сэра Ричарда Стрэчена и французской эскадрой контр-адмирала Пьера Дюмануара.

Дюмануар командовал авангардом франко-испанского флота при Трафальгаре, и ему удалось вывести корабли из боя, понеся относительно небольшие повреждения. Первоначально Дюмануар попытался войти в Средиземное море, но, боясь встретить там крупные британские силы, передумал и направился на север, чтобы обогнуть Испанию и достичь французских атлантических портов. Во время своего путешествия он наткнулся на британский фрегат и погнался за ним. Фрегат привел Дюмануара к британской эскадре капитана Стрэчена, который патрулировал этот район в поисках другой французской эскадры. Стрэчен сразу же бросился в погоню, а Дюмануар попытался сбежать от превосходящих сил противника. Эскадра Стрэчена потеряла некоторое время на перестроение, однако Стрэчен отправил в погоню быстроходные фрегаты для того, чтобы догнать и задержать французов до тех пор, пока не подойдут британские линейные корабли.

После нескольких часов ожесточённого сражения Стрэчен вынудил французские корабли сдаться. Все четыре захваченных корабля были отправлены в Великобританию в качестве призов и приняты в Королевский флот. Стрэчен и его люди были щедро вознаграждены, а эта победа завершила разгром французского флота, начатый победой Нельсона при Трафальгаре.

Предыстория

Побег Дюмануара

Четыре французских линейных корабля, входившие в авангард объединённого франко-испанского флота под командованием контр-адмирала Пьера Дюмануара, избежали захвата во время Трафальгарского сражения и ушли на юг. Первоначально Дюмануар намеревался последовать плану Вильнёва и отправиться в Тулон. Но на следующий день после боя он передумал, вспомнив, что сильная английская эскадра контр-адмирала Томаса Луиса патрулировала Гибралтарский пролив. Поэтому Дюмануар отплыл на запад, чтобы, обогнув мыс Сан-Висенте, взять курс на северо-запад, а затем повернув на восток войти в Бискайский залив и достичь французского порта Рошфора. Его эскадра представляла собой всё ещё значительные силы, получив лишь незначительные повреждения при Трафальгаре. Спасаясь от преследования англичан, флагман Дюмануара «Formidable» был вынужден выбросить за борт двенадцать 12-фунтовых орудий квартердека чтобы облегчить корабль и получить возможность уйти, так что теперь на его борту вместо 80 пушек было только 68. Дюмануар обогнул мыс Сент-Винсент 29 октября и направился к Иль-д’Экс, войдя в Бискайский залив 2 ноября.

Бейкер находит французов

В заливе в то время находились несколько британских эскадр и одиночных кораблей, которые занимались поиском французских судов. Дело в том, что Закари Аллеман, командующий эскадрой в Рошфоре, отплыл из порта в июле 1805 года и в настоящее время находился где-то в Атлантике, с целью нанести урон британской морской торговле. Одним из британских кораблей, посланных на поиски этой эскадры, был 36-пушечный «Phoenix», под командованием капитана Томаса Бейкера. Бейкер получил приказ патрулировать территорию к западу от архипелага Силли, но в конце октября он получил информацию от нескольких нейтральных торговцев, которые сообщили ему, что эскадра Аллемана была замечена в Бискайском заливе. Бейкер сразу же покинул свой район и двинулся на юг, достигнув широты мыса Финистерре 2 ноября, в то время как Дюмануар входил в залив. Бейкер обнаружил четыре корабля на северо-западе в 11 часов, и сразу же бросился в погоню. Корабли, которые Бейкер принял за часть эскадры Рошфора, но на самом деле являлись эскадрой Дюмануара, заметили фрегат, и в полдень начали преследовать «Phoenix», который бежал от них на юг. При этом Бейкер надеялся заманить французов к английской эскадре под командованием капитана Ричарда Стрэчена, которая, как ему было известно, находилась где-то в этом районе.

Бейкер держался впереди преследующей его французской эскадры, и в 3 часа дня он разглядел в южном направлении четыре паруса. Отряд Дюмануара также заметил их и прекратил погоню, в то время как Бейкер, больше не преследуемый, продолжил плавание на юго-восток, стреляя из пушек и всячески пытаясь привлечь внимание четырёх кораблей, которые, как он предполагал, были британской эскадрой. Эскадра Дюмануара в это время уже столкнулась с англичанами, встретив еще два фрегата, 38-пушечный «Boadicea» под командованием капитана Джона Мейтленда, и 36-пушечный «Dryad» под командованием капитана Адама Драммонда. «Boadicea» и «Dryad» увидели «Phoenix» и четыре паруса на юге в 20:45, и попытались просигналить им. Бейкер с подозрением отнесся к новым судам, оказавшимся между ним и французскими кораблями, и не решившись приблизиться к ним продолжил свой путь к парусам на юге. Когда капитаны «Boadicea» и «Dryad» заметили ещё три паруса в непосредственной близости, им стало ясно, что здесь собираются значительные силы. Они двинулись в сторону новых кораблей, и в конечном итоге оказались на расстоянии двух миль от идущего первым 80-пушечного «Caesar», но не получив ответа на свои сигналы свернули в сторону в 22:30, после чего они потеряли из виду обе эскадры и не приняли дальнейшего участия в битве.

Стрэчен начинает погоню

В 11 часов вечера Бейкер наконец достиг британских кораблей, и проходя за кормой «Caesar» получил подтверждение, что эти корабли и в самом деле были эскадрой Стрэчена, как он и предполагал. Бейкер сообщил Стрэчену, что он обнаружил часть эскадры Рошфора с подветренной стороны, и Стрэчен сразу же решил начать преследование. Однако эскадра Стрэчена слишком растянулась, и потому он отправился в погоню лишь с частью эскадры, послав Бейкера поторопить отставшие корабли. Эскадра Стрэчена состояла из пяти линейных кораблей (80-пушечный «Caesar», 74-пушечные «Hero», «Courageux», «Namur» и «Bellona») и двух фрегатов (36-пушечный «Santa Margarita» и 32-пушечный «Aeolus»). Стрэчен начал погоню с «Caesar», «Hero», «Courageux» и «Aeolus», и преследовал французов, которые к настоящему времени подняв все паруса шли курсом на северо-запад, пока не потерял их в тумане в 1:30 ночи. Затем он уменьшил парусность и стал ждать остальную часть эскадры, которая присоединилась к нему на рассвете 3 ноября.

Погоня возобновилась, и в 9 часов утра французские корабли были вновь обнаружены, а в 11 утра с британских кораблей заметили отставших «Namur» и «Phoenix» которые спешили догнать эскадру. С ними был еще один фрегат, 38-пушечный «Révolutionnaire», под командованием капитана Генри Хофама, который наткнулся на погоню и решил присоединиться к ней. К этому времени французские корабли находились на расстоянии 14 миль от англичан, которые постепенно нагоняли их. Преследование продолжалось на протяжении всего дня, а затем и ночи, и к этому времени более быстрые «Santa Margarita» и «Phoenix» оказались далеко впереди основных британских сил. Еще один линейный корабль эскадры, «Bellona», не смог присоединиться к погоне и не принимал никакого участия в сражении.

Сражение

Сражение началось в 5:45 утра 4 ноября, когда «Santa Margarita» подошла достаточно близко к корме последнего французского судна, «Scipion», и открыла огонь. В 9:30 к ней присоединился «Phoenix», и два фрегата стали обстреливать «Scipion», при этом стараясь уворачиваться от его ответных залпов. Стрэчен был примерно в шести милях позади французов с «Caesar», «Hero» и «Courageux» в сопровождении «Aeolus», в то время как «Namur» и «Révolutionnaire» заметно отстали. В 11:45, когда стало очевидно, что сражения не избежать, Дюмануар приказал своим кораблям сформировать линию на правом галсе. Стрэчен также выстроил свои корабли в линию с наветренной стороны от французских судов.

Примерно в 12:15 «Caesar» открыл огонь из орудий левого борта по «Formidable», а через пару минут «Hero» и «Courageux» разрядили свои пушки в «Mont-Blanc» и «Scipion». Три французских корабля открыли ответный огонь, и последовала ожесточённая перестрелка. В это время «Namur» был примерно в 10 милях от места боя, прилагая все усилия, чтобы как можно скорее прийти на помощь своим товарищам. В 12:50 «Caesar» поднял сигнал вступить в ближний бой. В 12:55 «Duguay-Trouin» привёлся к ветру с намерением обстрелять нос «Caesar», но тот вовремя уклонился и смог избежать залпа. При этом, совершая поворот на левый галс, «Duguay-Trouin» сам получил два сокрушительных залпа: один от «Caesar», а второй, ещё более разрушительный, от «Hero».

Последовав примеру «Duguay-Trouin», остальные французские корабли тоже совершили поворот на левый галс, при этом идущий вторым «Formidable», такелаж которого был серьёзно повреждён огнём «Caesar», не мог повернуть достаточно быстро и потому стал третьим. Теперь французские корабли шли в следующем порядке: «Duguay-Trouin», «Mont-Blanc», «Formidable» и «Scipion». В 13:20 «Caesar», такелаж которого тоже заметно пострадал, не смог совершить поворот, но «Hero» и «Courageux» удалось повернуть на левый галс и устремиться в погоню. В 13:40 «Caesar», наконец, смог также начать преследование, и Стрэчен приказал «Namur», который находился с наветра впереди французской эскадры, атаковать авангард противника.

Около 2 часов дня «Hero» догнал замыкающий французский корабль «Scipion» и разрядил в него орудия правого борта. В результате обстрела «Scipion» потерял свою грот-стеньгу, которая упала за борт с подветренной стороны. После этого «Scipion» был вынужден вступить в бой с «Courageux», который подошел к нему с наветренной стороны, и с «Phoenix» и «Revolutionnaire» (который только что присоединился к эскадре), оказавшимися под ветром. Hero же в это время начал преследовать «Formidable», и стал постепенно нагонять его, пока не оказался у носовой части его левого борта. Примерно в 14:45 к «Hero» присоединился «Namur», который вступил в бой с «Formidable». «Hero» затем поставил все паруса и устремился вперед, чтобы сблизиться с «Mont-Blanc», который вместе с «Duguay-Trouin» изредка обстреливали британский корабль во время боя с «Formidable».

В 3 часа дня, лишившись бизань-мачты и получив повреждения двух остальных, и наблюдая приближение «Caesar», который к этому времени смог частично починить поврежденный такелаж, «Formidable» спустил флаг и сдался «Namur», чей грота-рей был переломан на две части огнём французского 80-пушечного корабля, и потому он не смог оказать помощь в дальнейшем сражении. В 15:10 «Duguay-Trouin» и «Mont-Blanc» попытались привестись к ветру, чтобы сформировать новую линию впереди «Scipion», но тот, под объединённым огнём «Courageux» и фрегатов лишившись грот- и бизань-мачты, спустил флаг и сдался «Phoenix» и «Révolutionnaire».

Видя что случилось с «Scipion» и «Formidable», «Duguay-Trouin» и «Mont-Blanc» попытались сбежать, но вскоре они были настигнуты «Hero» и «Caesar». После 20-минутной перестрелки, получив серьёзные повреждения от залпов тяжёлых орудий британского 80-пушечного корабля, два французских 74-пушечника оказались в беспомощном состоянии, и видя, что ещё и «Courageux» готов открыть огонь, спустили флаги и сдались, «Duguay-Trouin» сдался «Hero», а «Mont-Blanc» «Caesar». Это произошло примерно в 15:35, и к этому моменту эскадры находились в положении, показанном на рисунке.

Последствия

Победа Стрэчена завершила разгром французского флота, начатый Нельсоном при Трафальгаре. Не считая четырёх кораблей, захваченных у мыса Ортегаль, от французской части объединённого флота осталось только пять кораблей, и все они были заблокированы в Кадисе. Все четыре захваченных приза были впоследствии доставлены в Великобританию и приняты в состав Королевского флота, а их экипажи переданы в лагеря для пленных. Один из захваченных кораблей, бывший «Duguay-Trouin», служил у англичан в течение следующих 144 лет под названием HMS «Implacable». Британские экипажи, которые сражались у мыса Ортегаль, были включены в списки награждённых за победу при Трафальгаре. Капитан сэр Ричард Стрэчен был произведён в чин контр-адмирала синей эскадры, а все первые лейтенанты были повышены в звании до командора. Кроме того, Стрэчен был награждён орденом Бани, а его капитаны получили золотые медали за Трафальгарскую кампанию.

Дюмануару повезло куда меньше, чем его противнику. Он и другие французские офицеры были расквартированы в Тивертоне, где им дали значительную свободу. В то время он написал письмо в The Times в знак протеста против нелестных замечаний, высказанных о его поведении при Трафальгаре. Он был освобождён из плена в 1809 году и вернулся во Францию, где он столкнулся с не одним, а сразу с двумя судебными разбирательствами: одним за его поведение при Трафальгаре, а другим за его поражение у мыса Ортегаль. В первом случае он был обвинён в неподчинении приказам Вильнёва, в том, что не оказал помощь адмиралу, и в том, что покинул место боя вместо того, чтобы бороться дальше. После рассмотрения всех показаний Дюмануар был оправдан по всем пунктам обвинения. По второму разбирательству следственной комиссии Дюмануар был обвинён в том, что не сумел атаковать эскадру Стрэчена, пока она была дезорганизована утром 4 ноября, и в том, что позволил британским фрегатам атаковать свой тыл, не пытаясь вступить с ними в бой. Суд пришел к выводу, что он был слишком нерешителен. Неудовлетворенный вынесенным решением, Дюмануар потребовал разбирательства своего дела в военно-полевом суде. Вынести приговор было поручено морскому министру Дени Декресу в январе 1810 года, но Декрес долго колебался в принятии решения. Наполеон потребовал, чтобы приговор Дюмануару был максимально суровым и послужил примером для остальных, но Декрес попытался защитить Дюмануара, а потому, когда он, наконец, созвал военно-полевой суд по настоянию Наполеона, его формулировки были очень расплывчаты, так что, в конечном итоге, суд оправдал Дюмануара и уцелевших капитанов.

Силы сторон

Эскадра Стрэчена

Флот	Корабль	Класс	Орудия	Командир	Потери			Примечания
					Убито	Ранено	Всего
	Caesar	3 ранг	80	капитан Ричард Стрэчен	4	25	29	Захватил Mont-Blanc
	Hero	3 ранг	74	капитан Алан Хайд Гарднер	10	51	61	Захватил Duguay-Trouin
	Courageux	3 ранг	7	капитан Ричард Ли	1	13	14
	Namur	3 ранг	74	капитан Лоуренс Хальстед	4	8	12	Захватил Formidable
	Santa Margarita	5 ранг	36	капитан Уилсон Рэтбоун	1	1	2
	Aeolus	5 ранг	32	капитан Уильям Фицрой	0	3	3
	Phoenix	5 ранг	36	капитан Томас Бейкер	2	4	6	Совместно с Révolutionnaire захватил Scipion
	Révolutionnaire	5 ранг	38	капитан Генри Хофам	2	6	8
Общие потери: 24 убитых, 111 раненых, 135 всего.

Эскадра Дюмануара

Флот	Корабль	Класс	Орудия	Командир	Потери	Примечания
	Formidable	3 ранг	80	контр-адмирал Пьер Дюмануар	200 убитых и раненых	Захвачен, принят в состав флота как HMS Brave
	Scipion	3 ранг	74	капитан Шарль Берранже	200 убитых и раненых	Захвачен, принят в состав флота как HMS Scipion
	Duguay-Trouin	3 ранг	74	капитан Клод Тюффе	150 убитых и раненых	Захвачен, принят в состав флота как HMS Implacable
	Mont Blanc	3 ранг	74	капитан Гийом де Лявильгрис	180 убитых и раненых	Захвачен, принят в состав флота как HMS Mont Blanc
Общие потери: 730 убитых и раненых

Литература

• Mark Adkin. The Trafalgar Companion: A Guide to History's Most Famous Sea Battle and the Life of Admiral Lord Nelson. — London: Aurum Press, 2005. — ISBN 1-84513-018-9.

• Edward Cust. Annals of the Wars of the Nineteenth Century. — London: John Murray, 1862. — Vol. 1 (1800-1806).

• Gregory Fremont-Barnes. The Royal Navy: 1793-1815. — Oxford: Osprey Publishing, 2007. — 96 p. — (Battle Orders). — ISBN 978-1-84603-138-0.

• William James. The Naval History of Great Britain. — Conway Maritime Press, 2002. — Vol. 4 (1805-1808). — ISBN 0-85177-906-9.

• William Laird Clowes. The Royal Navy, A History from the Earliest Times to 1900. — London: Chatham Publishing, 1997. — Vol. V. — ISBN 1-86176-014-0.

Отрывок, характеризующий Сражение у мыса Ортегаль

– О? – сказал удивленно дядюшка, глядя вопросительно на Наташу. Наташа с счастливой улыбкой утвердительно кивнула головой.
– Еще какой! – сказала она. Но как только она сказала это, другой, новый строй мыслей и чувств поднялся в ней. Что значила улыбка Николая, когда он сказал: «уж выбран»? Рад он этому или не рад? Он как будто думает, что мой Болконский не одобрил бы, не понял бы этой нашей радости. Нет, он бы всё понял. Где он теперь? подумала Наташа и лицо ее вдруг стало серьезно. Но это продолжалось только одну секунду. – Не думать, не сметь думать об этом, сказала она себе и улыбаясь, подсела опять к дядюшке, прося его сыграть еще что нибудь.
Дядюшка сыграл еще песню и вальс; потом, помолчав, прокашлялся и запел свою любимую охотническую песню.
Как со вечера пороша
Выпадала хороша…
Дядюшка пел так, как поет народ, с тем полным и наивным убеждением, что в песне все значение заключается только в словах, что напев сам собой приходит и что отдельного напева не бывает, а что напев – так только, для складу. От этого то этот бессознательный напев, как бывает напев птицы, и у дядюшки был необыкновенно хорош. Наташа была в восторге от пения дядюшки. Она решила, что не будет больше учиться на арфе, а будет играть только на гитаре. Она попросила у дядюшки гитару и тотчас же подобрала аккорды к песне.
В десятом часу за Наташей и Петей приехали линейка, дрожки и трое верховых, посланных отыскивать их. Граф и графиня не знали где они и крепко беспокоились, как сказал посланный.
Петю снесли и положили как мертвое тело в линейку; Наташа с Николаем сели в дрожки. Дядюшка укутывал Наташу и прощался с ней с совершенно новой нежностью. Он пешком проводил их до моста, который надо было объехать в брод, и велел с фонарями ехать вперед охотникам.
– Прощай, племянница дорогая, – крикнул из темноты его голос, не тот, который знала прежде Наташа, а тот, который пел: «Как со вечера пороша».
В деревне, которую проезжали, были красные огоньки и весело пахло дымом.
– Что за прелесть этот дядюшка! – сказала Наташа, когда они выехали на большую дорогу.
– Да, – сказал Николай. – Тебе не холодно?
– Нет, мне отлично, отлично. Мне так хорошо, – с недоумением даже cказала Наташа. Они долго молчали.
Ночь была темная и сырая. Лошади не видны были; только слышно было, как они шлепали по невидной грязи.
Что делалось в этой детской, восприимчивой душе, так жадно ловившей и усвоивавшей все разнообразнейшие впечатления жизни? Как это всё укладывалось в ней? Но она была очень счастлива. Уже подъезжая к дому, она вдруг запела мотив песни: «Как со вечера пороша», мотив, который она ловила всю дорогу и наконец поймала.
– Поймала? – сказал Николай.
– Ты об чем думал теперь, Николенька? – спросила Наташа. – Они любили это спрашивать друг у друга.
– Я? – сказал Николай вспоминая; – вот видишь ли, сначала я думал, что Ругай, красный кобель, похож на дядюшку и что ежели бы он был человек, то он дядюшку всё бы еще держал у себя, ежели не за скачку, так за лады, всё бы держал. Как он ладен, дядюшка! Не правда ли? – Ну а ты?
– Я? Постой, постой. Да, я думала сначала, что вот мы едем и думаем, что мы едем домой, а мы Бог знает куда едем в этой темноте и вдруг приедем и увидим, что мы не в Отрадном, а в волшебном царстве. А потом еще я думала… Нет, ничего больше.
– Знаю, верно про него думала, – сказал Николай улыбаясь, как узнала Наташа по звуку его голоса.
– Нет, – отвечала Наташа, хотя действительно она вместе с тем думала и про князя Андрея, и про то, как бы ему понравился дядюшка. – А еще я всё повторяю, всю дорогу повторяю: как Анисьюшка хорошо выступала, хорошо… – сказала Наташа. И Николай услыхал ее звонкий, беспричинный, счастливый смех.
– А знаешь, – вдруг сказала она, – я знаю, что никогда уже я не буду так счастлива, спокойна, как теперь.
– Вот вздор, глупости, вранье – сказал Николай и подумал: «Что за прелесть эта моя Наташа! Такого другого друга у меня нет и не будет. Зачем ей выходить замуж, всё бы с ней ездили!»
«Экая прелесть этот Николай!» думала Наташа. – А! еще огонь в гостиной, – сказала она, указывая на окна дома, красиво блестевшие в мокрой, бархатной темноте ночи.


Граф Илья Андреич вышел из предводителей, потому что эта должность была сопряжена с слишком большими расходами. Но дела его всё не поправлялись. Часто Наташа и Николай видели тайные, беспокойные переговоры родителей и слышали толки о продаже богатого, родового Ростовского дома и подмосковной. Без предводительства не нужно было иметь такого большого приема, и отрадненская жизнь велась тише, чем в прежние годы; но огромный дом и флигеля всё таки были полны народом, за стол всё так же садилось больше человек. Всё это были свои, обжившиеся в доме люди, почти члены семейства или такие, которые, казалось, необходимо должны были жить в доме графа. Таковы были Диммлер – музыкант с женой, Иогель – танцовальный учитель с семейством, старушка барышня Белова, жившая в доме, и еще многие другие: учителя Пети, бывшая гувернантка барышень и просто люди, которым лучше или выгоднее было жить у графа, чем дома. Не было такого большого приезда как прежде, но ход жизни велся тот же, без которого не могли граф с графиней представить себе жизни. Та же была, еще увеличенная Николаем, охота, те же 50 лошадей и 15 кучеров на конюшне, те же дорогие подарки в именины, и торжественные на весь уезд обеды; те же графские висты и бостоны, за которыми он, распуская всем на вид карты, давал себя каждый день на сотни обыгрывать соседям, смотревшим на право составлять партию графа Ильи Андреича, как на самую выгодную аренду.
Граф, как в огромных тенетах, ходил в своих делах, стараясь не верить тому, что он запутался и с каждым шагом всё более и более запутываясь и чувствуя себя не в силах ни разорвать сети, опутавшие его, ни осторожно, терпеливо приняться распутывать их. Графиня любящим сердцем чувствовала, что дети ее разоряются, что граф не виноват, что он не может быть не таким, каким он есть, что он сам страдает (хотя и скрывает это) от сознания своего и детского разорения, и искала средств помочь делу. С ее женской точки зрения представлялось только одно средство – женитьба Николая на богатой невесте. Она чувствовала, что это была последняя надежда, и что если Николай откажется от партии, которую она нашла ему, надо будет навсегда проститься с возможностью поправить дела. Партия эта была Жюли Карагина, дочь прекрасных, добродетельных матери и отца, с детства известная Ростовым, и теперь богатая невеста по случаю смерти последнего из ее братьев.
Графиня писала прямо к Карагиной в Москву, предлагая ей брак ее дочери с своим сыном и получила от нее благоприятный ответ. Карагина отвечала, что она с своей стороны согласна, что всё будет зависеть от склонности ее дочери. Карагина приглашала Николая приехать в Москву.
Несколько раз, со слезами на глазах, графиня говорила сыну, что теперь, когда обе дочери ее пристроены – ее единственное желание состоит в том, чтобы видеть его женатым. Она говорила, что легла бы в гроб спокойной, ежели бы это было. Потом говорила, что у нее есть прекрасная девушка на примете и выпытывала его мнение о женитьбе.
В других разговорах она хвалила Жюли и советовала Николаю съездить в Москву на праздники повеселиться. Николай догадывался к чему клонились разговоры его матери, и в один из таких разговоров вызвал ее на полную откровенность. Она высказала ему, что вся надежда поправления дел основана теперь на его женитьбе на Карагиной.
– Что ж, если бы я любил девушку без состояния, неужели вы потребовали бы, maman, чтобы я пожертвовал чувством и честью для состояния? – спросил он у матери, не понимая жестокости своего вопроса и желая только выказать свое благородство.
– Нет, ты меня не понял, – сказала мать, не зная, как оправдаться. – Ты меня не понял, Николинька. Я желаю твоего счастья, – прибавила она и почувствовала, что она говорит неправду, что она запуталась. – Она заплакала.
– Маменька, не плачьте, а только скажите мне, что вы этого хотите, и вы знаете, что я всю жизнь свою, всё отдам для того, чтобы вы были спокойны, – сказал Николай. Я всем пожертвую для вас, даже своим чувством.
Но графиня не так хотела поставить вопрос: она не хотела жертвы от своего сына, она сама бы хотела жертвовать ему.
– Нет, ты меня не понял, не будем говорить, – сказала она, утирая слезы.
«Да, может быть, я и люблю бедную девушку, говорил сам себе Николай, что ж, мне пожертвовать чувством и честью для состояния? Удивляюсь, как маменька могла мне сказать это. Оттого что Соня бедна, то я и не могу любить ее, думал он, – не могу отвечать на ее верную, преданную любовь. А уж наверное с ней я буду счастливее, чем с какой нибудь куклой Жюли. Пожертвовать своим чувством я всегда могу для блага своих родных, говорил он сам себе, но приказывать своему чувству я не могу. Ежели я люблю Соню, то чувство мое сильнее и выше всего для меня».
Николай не поехал в Москву, графиня не возобновляла с ним разговора о женитьбе и с грустью, а иногда и озлоблением видела признаки всё большего и большего сближения между своим сыном и бесприданной Соней. Она упрекала себя за то, но не могла не ворчать, не придираться к Соне, часто без причины останавливая ее, называя ее «вы», и «моя милая». Более всего добрая графиня за то и сердилась на Соню, что эта бедная, черноглазая племянница была так кротка, так добра, так преданно благодарна своим благодетелям, и так верно, неизменно, с самоотвержением влюблена в Николая, что нельзя было ни в чем упрекнуть ее.
Николай доживал у родных свой срок отпуска. От жениха князя Андрея получено было 4 е письмо, из Рима, в котором он писал, что он уже давно бы был на пути в Россию, ежели бы неожиданно в теплом климате не открылась его рана, что заставляет его отложить свой отъезд до начала будущего года. Наташа была так же влюблена в своего жениха, так же успокоена этой любовью и так же восприимчива ко всем радостям жизни; но в конце четвертого месяца разлуки с ним, на нее начинали находить минуты грусти, против которой она не могла бороться. Ей жалко было самое себя, жалко было, что она так даром, ни для кого, пропадала всё это время, в продолжение которого она чувствовала себя столь способной любить и быть любимой.
В доме Ростовых было невесело.


Пришли святки, и кроме парадной обедни, кроме торжественных и скучных поздравлений соседей и дворовых, кроме на всех надетых новых платьев, не было ничего особенного, ознаменовывающего святки, а в безветренном 20 ти градусном морозе, в ярком ослепляющем солнце днем и в звездном зимнем свете ночью, чувствовалась потребность какого нибудь ознаменования этого времени.
На третий день праздника после обеда все домашние разошлись по своим комнатам. Было самое скучное время дня. Николай, ездивший утром к соседям, заснул в диванной. Старый граф отдыхал в своем кабинете. В гостиной за круглым столом сидела Соня, срисовывая узор. Графиня раскладывала карты. Настасья Ивановна шут с печальным лицом сидел у окна с двумя старушками. Наташа вошла в комнату, подошла к Соне, посмотрела, что она делает, потом подошла к матери и молча остановилась.
– Что ты ходишь, как бесприютная? – сказала ей мать. – Что тебе надо?
– Его мне надо… сейчас, сию минуту мне его надо, – сказала Наташа, блестя глазами и не улыбаясь. – Графиня подняла голову и пристально посмотрела на дочь.
– Не смотрите на меня. Мама, не смотрите, я сейчас заплачу.
– Садись, посиди со мной, – сказала графиня.
– Мама, мне его надо. За что я так пропадаю, мама?… – Голос ее оборвался, слезы брызнули из глаз, и она, чтобы скрыть их, быстро повернулась и вышла из комнаты. Она вышла в диванную, постояла, подумала и пошла в девичью. Там старая горничная ворчала на молодую девушку, запыхавшуюся, с холода прибежавшую с дворни.
– Будет играть то, – говорила старуха. – На всё время есть.
– Пусти ее, Кондратьевна, – сказала Наташа. – Иди, Мавруша, иди.
И отпустив Маврушу, Наташа через залу пошла в переднюю. Старик и два молодые лакея играли в карты. Они прервали игру и встали при входе барышни. «Что бы мне с ними сделать?» подумала Наташа. – Да, Никита, сходи пожалуста… куда бы мне его послать? – Да, сходи на дворню и принеси пожалуста петуха; да, а ты, Миша, принеси овса.
– Немного овса прикажете? – весело и охотно сказал Миша.
– Иди, иди скорее, – подтвердил старик.
– Федор, а ты мелу мне достань.
Проходя мимо буфета, она велела подавать самовар, хотя это было вовсе не время.
Буфетчик Фока был самый сердитый человек из всего дома. Наташа над ним любила пробовать свою власть. Он не поверил ей и пошел спросить, правда ли?
– Уж эта барышня! – сказал Фока, притворно хмурясь на Наташу.
Никто в доме не рассылал столько людей и не давал им столько работы, как Наташа. Она не могла равнодушно видеть людей, чтобы не послать их куда нибудь. Она как будто пробовала, не рассердится ли, не надуется ли на нее кто из них, но ничьих приказаний люди не любили так исполнять, как Наташиных. «Что бы мне сделать? Куда бы мне пойти?» думала Наташа, медленно идя по коридору.
– Настасья Ивановна, что от меня родится? – спросила она шута, который в своей куцавейке шел навстречу ей.
– От тебя блохи, стрекозы, кузнецы, – отвечал шут.
– Боже мой, Боже мой, всё одно и то же. Ах, куда бы мне деваться? Что бы мне с собой сделать? – И она быстро, застучав ногами, побежала по лестнице к Фогелю, который с женой жил в верхнем этаже. У Фогеля сидели две гувернантки, на столе стояли тарелки с изюмом, грецкими и миндальными орехами. Гувернантки разговаривали о том, где дешевле жить, в Москве или в Одессе. Наташа присела, послушала их разговор с серьезным задумчивым лицом и встала. – Остров Мадагаскар, – проговорила она. – Ма да гас кар, – повторила она отчетливо каждый слог и не отвечая на вопросы m me Schoss о том, что она говорит, вышла из комнаты. Петя, брат ее, был тоже наверху: он с своим дядькой устраивал фейерверк, который намеревался пустить ночью. – Петя! Петька! – закричала она ему, – вези меня вниз. с – Петя подбежал к ней и подставил спину. Она вскочила на него, обхватив его шею руками и он подпрыгивая побежал с ней. – Нет не надо – остров Мадагаскар, – проговорила она и, соскочив с него, пошла вниз.
Как будто обойдя свое царство, испытав свою власть и убедившись, что все покорны, но что всё таки скучно, Наташа пошла в залу, взяла гитару, села в темный угол за шкапчик и стала в басу перебирать струны, выделывая фразу, которую она запомнила из одной оперы, слышанной в Петербурге вместе с князем Андреем. Для посторонних слушателей у ней на гитаре выходило что то, не имевшее никакого смысла, но в ее воображении из за этих звуков воскресал целый ряд воспоминаний. Она сидела за шкапчиком, устремив глаза на полосу света, падавшую из буфетной двери, слушала себя и вспоминала. Она находилась в состоянии воспоминания.
Соня прошла в буфет с рюмкой через залу. Наташа взглянула на нее, на щель в буфетной двери и ей показалось, что она вспоминает то, что из буфетной двери в щель падал свет и что Соня прошла с рюмкой. «Да и это было точь в точь также», подумала Наташа. – Соня, что это? – крикнула Наташа, перебирая пальцами на толстой струне.
– Ах, ты тут! – вздрогнув, сказала Соня, подошла и прислушалась. – Не знаю. Буря? – сказала она робко, боясь ошибиться.
«Ну вот точно так же она вздрогнула, точно так же подошла и робко улыбнулась тогда, когда это уж было», подумала Наташа, «и точно так же… я подумала, что в ней чего то недостает».
– Нет, это хор из Водоноса, слышишь! – И Наташа допела мотив хора, чтобы дать его понять Соне.
– Ты куда ходила? – спросила Наташа.
– Воду в рюмке переменить. Я сейчас дорисую узор.
– Ты всегда занята, а я вот не умею, – сказала Наташа. – А Николай где?
– Спит, кажется.
– Соня, ты поди разбуди его, – сказала Наташа. – Скажи, что я его зову петь. – Она посидела, подумала о том, что это значит, что всё это было, и, не разрешив этого вопроса и нисколько не сожалея о том, опять в воображении своем перенеслась к тому времени, когда она была с ним вместе, и он влюбленными глазами смотрел на нее.
«Ах, поскорее бы он приехал. Я так боюсь, что этого не будет! А главное: я стареюсь, вот что! Уже не будет того, что теперь есть во мне. А может быть, он нынче приедет, сейчас приедет. Может быть приехал и сидит там в гостиной. Может быть, он вчера еще приехал и я забыла». Она встала, положила гитару и пошла в гостиную. Все домашние, учителя, гувернантки и гости сидели уж за чайным столом. Люди стояли вокруг стола, – а князя Андрея не было, и была всё прежняя жизнь.
– А, вот она, – сказал Илья Андреич, увидав вошедшую Наташу. – Ну, садись ко мне. – Но Наташа остановилась подле матери, оглядываясь кругом, как будто она искала чего то.
– Мама! – проговорила она. – Дайте мне его , дайте, мама, скорее, скорее, – и опять она с трудом удержала рыдания.
Она присела к столу и послушала разговоры старших и Николая, который тоже пришел к столу. «Боже мой, Боже мой, те же лица, те же разговоры, так же папа держит чашку и дует точно так же!» думала Наташа, с ужасом чувствуя отвращение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были всё те же.
После чая Николай, Соня и Наташа пошли в диванную, в свой любимый угол, в котором всегда начинались их самые задушевные разговоры.


– Бывает с тобой, – сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, – бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет – ничего; что всё, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?
– Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что всё хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что всё это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка… и так мне вдруг скучно стало…
– Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – подхватила Наташа. – Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех всех жалко. И, главное, я не виновата была, – сказала Наташа, – ты помнишь?
– Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?
– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит…
– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.