Срединная Литва

Республика Срединной Литвы
польск. Republika Litwy Środkowej лит. Vidurio Lietuvos Respublika белор. Рэспубліка Сярэдняе Літвы
Марионеточное государство Польши
← 1920 — 1922 →
Флаг Герб
Столица	Вильно
Язык(и)	польский, также идиш, литовский, русский, белорусский
Площадь	фактически около 13 000 км²
Население	500 000 чел.
Форма правления	Республика
История
- 12 октября 1920	Мятеж Желиговского
- 24 марта 1922	Вхождение в Польшу

К:Появились в 1920 годуК:Исчезли в 1922 году

Среди́нная Литва́ (польск. Litwa Środkowa, белор. Сярэдняя Літва, лит. Vidurinė Lietuva) — частично признанное государство (октябрь 1920 — март 1922) на территориях современной Литвы и Белоруссии, занятых в октябре 1920 войсками генерала Люциана Желиговского, с центром в Вильне. Образовалось при негласной поддержке польских властей и де-факто являлось марионеточным государством Польши, которая была единственным государством, признавшим её независимость. Позже вошло в её состав.

Концепция

Образование Срединной Литвы явилось результатом взаимодействия федералистской концепции Юзефа Пилсудского с военными и политическими реалиями 1918—1920 годов. По мысли Пилсудского, возникшие на обломках Российской, Германской и Австрийской империй польское, Литовское, Белорусское, Украинское государства должны были образовать федерацию, воспроизводящую Речь Посполитую прежних веков. Однако, de facto в Польше, Литве и соседних странах к концу Первой мировой войны возобладала идея национальной государственности. Но несмотря ни на что, Пилсудский (сам уроженец Виленской губернии) стремился к созданию союзной с Польшей Литовской федерации — в проекте:

• Литвы Западной (Litwą Zachodnią) или Литвы Ковенской (на базе бывшей Ковенской губернии)
• Литвы Срединной (Litwa Środkowa)
• Литвы Восточной (Litwą Wschodnią, со столицей в Новогрудке).

Своего рода модификацией этой идеи явился позднее «план Гиманса» — выдвинутый весной 1921 года бельгийским дипломатом Полем Гимансом план урегулирования польско-литовского конфликта, предусматривающий создание государства, состоящее из двух кантонов с центрами в Вильно и в Ковно. Практически реализована была только «Litwa Środkowa».

Создание Срединной Литвы

На Новый год с 31 декабря 1918 года на 1 января 1919 года город Вильно был занят польскими отделами Виленской Самообороны. Немецкие войска покинули город без боя, сопротивление оказали вооруженные большевики. 5 января 1919 года город захватили большевики. 19 апреля 1919 года город был захвачен польскими войсками Литовско-Белорусского фронта генерала Станислава Шептыцкого.

Одновременно Польская организация военная (ПОВ) вела подготовку к захвату города Ковно, чтобы свергнуть власть литовской Тарибы. С 28 на 29 августа 1919 года литовские власти провели серию арестов среди участников ПОВ. Вместе с тем, 26 августа 1919 года ПОВ смогла захватить город Сейны и южную часть Сувалкского округа.

Во время советско-польской войны в результате контрнаступления Красной армии поляки вынуждены были оставить Вильно и Виленщину.

12 июля 1920 г. Советская Россия заключила соглашение с Литвой, согласно которому Виленский край передавался литовцам. Однако после поражения Красной армии под Варшавой, польская армия предприняла масштабное наступление. В августе 1920 года польские войска подошли к городу Вильно. 27 августа отступающие большевики передали город литовцам. Тогда же произошли боевые столкновения поляков с литовскими частями на Сувальщине. В последних числах сентября 1920 года в Сувалках начались польско-литовские переговоры. 7 октября был подписан договор, разграничивающий польскую и литовскую зоны. В соответствии с договором Вильно оказывался на литовской стороне демаркационной линии. Договор должен был вступить в действие 10 октября 1920 года.

По негласному распоряжению Юзефа Пилсудского Л. Желиговский сформировал оперативную военную группировку в 15 393 человек, ядро которой составили части 1-й Литовско-Белорусской дивизии (польск. 1 Dywizja Litewsko-Białoruska), и 8 октября якобы самостоятельно двинул её на Вильну, имитируя неподчинение верховному командованию. Действия частей, сформированных из уроженцев Вильны и Виленского края, должны были носить стихийный характер, выражающий волю населения, и выглядеть как возвращение законных хозяев в родной край. Расположенные в 50 км от Вильны части заняли город 9 октября. Вечером того же дня генерал Желиговский радиограммой, адресованной правительствам Польши, США, другим государствам и Лиге Наций, известил о том, что солдаты родом из Виленского края отказались подчиняться Верховному главнокомандующему, он принял командование над ними и создана временная исполнительная комиссия. Одновременно было выпущено обращение солдат 1-й Литовско-Белорусской дивизии, в котором объявлялось, что пока хотя бы один из них в состоянии держать в руках оружие, могилы предков не захватит «литовец (!), большевик или немец», а «англичанин» не будет решать их судьбу.

Об образовании Срединной Литвы извещали три ноты, высланные 12 октября 1920 года генералом Л. Желиговским правительству Польши в Варшаве, правительству Литвы в Каунасе и государствам Антанты.

Лига Наций потребовала прекращения боевых действий, вмешавшись в момент, когда, по мнению некоторых исследователей^[кого?], литовским войскам после удачных боёв под Гедройцами (19 ноября) и Ширвинтами (21 ноября) открывалась дорога на Вильну. При посредничестве контрольной комиссии Лиги Наций 29 ноября было заключено перемирие. 17 декабря 1920 года военная контрольная комиссия Лиги Наций обозначила нейтральную полосу в 10 км, разделяющую Литовскую Республику и Срединную Литву.

18 июля 1922 года в Париже странами Антанты де-юре была признана Республика Литва (с вручением акта литовскому послу Оскару Милошу).

Позднее по настоянию Польши конференция послов Англии, Франции, Италии, Японии 15 марта 1923 года приняла решение о ликвидации нейтральной полосы, установив демаркационную линию западнее железной дороги Даугавпилс — Гродно. Литовские власти с этим решением не согласились, но были вынуждены считаться с существованием демаркационной линии, которую власти Польши трактовали как государственную границу.

	18 июня 1919
	27 июля 1919
	7 октября 1920 (Сувалкский договор)
	3 февраля 1923

Территория

См. также: Польско-срединнолитовская граница

Изданный Л. Желиговским декрет № 1 от 12 октября 1920 года устанавливал территорию Срединной Литвы в границах, определённых советско-литовским договором 12 июля 1920 года, и литовско-польской демаркационной линией июня 1920 года. Таким образом, Срединная Литва претендовала на Ширвинты и Высокий Двор (Аукштадварис) на территории Ковенской Литвы и Лиду, Василишки и Браслав, оказавшиеся в составе Польши. На деле территория Срединной Литвы занимала часть земель Ошмянского, Свенцянского, Виленского поветов и трёх гмин Трокского повета, всего 13 014 км².

Население

Население Срединной Литвы составляло около 500 000 человек (без Вильнюса), по подсчётам некоторых исследователей в конце 1921 года достигало 647 тыс. Поляки составляли 70 % (ок. 370 тыс.), литовцы — 12,8 %, белорусы — 6 %, евреи — 4 %. Представители других национальностей и этнических групп (русские, татары, караимы, армяне, немцы, латыши) в сумме составляли 6,5 % жителей. Согласно немецкой переписи 1916 года в самом городе Вильно проживало 50,2 % поляков, 43,5 % евреев и 2,5 % литовцев. Постановление Временной правящей комиссии, принятое 3 марта 1922, в качестве равноправных местных языков признало польский, литовский, белорусский и еврейский.

Управление

Согласно декрету № 1 от 12 октября 1920 года Верховного главнокомандующего войсками Срединной Литвы Люциана Желиговского, верховная власть принадлежала Верховному главнокомандующему, исполнительная власть — Временной правящей комиссии (польск. Tymczasowa Komisja Rządząca). Власть комиссии зависела от Желиговского, поскольку им определялась её компетенция и полномочия. Председателем её стал сначала Витольд Абрамович, сторонник польско-литовской федерации. Членами комиссии были Леон Бобицкий, Ежи Ивановский, Вацлав Ивановский и др.

Комендантом Вильны был назначен майор Станислав Бобятынский.

Аппарат управления формировался на основании декрета № 2 от 12 октября 1920 года: директором департамента охраны края назначался Леон Бобицкий, директором департамента иностранных дел — Ежи Ивановский, внутренних дел — Витольд Абрамович, труда и социальной охраны — Мечислав Энгель, промышленности, торговли и восстановления хозяйства — Теофиль Шопа, и др. Позднее Антоний Янковский стал директором департамента финансов, Станислав Косцялковский — просвещения, Северин Людкевич — сельского и лесного хозяйства, Александр Ахматович — юстиции. Александр Хоминский получил пост государственного контролера, а также был президентом Главного Совета Союза Безопасности Края (СБК).

Недовольство населения деятельностью комиссии вызвало кризис. В январе 1921 года М. Энгель, А. Янковский, Е. Ивановский и Т. Шопа ушли в отставку. Председателем реорганизованной комиссии нового состава стал генерал Станислав Мокжецкий. После закулисных переговоров по инициативе Ю. Пилсудского декретом № 415 от 21 октября 1921 года генерал Желиговский назначил председателем комиссии Александра Мейштовича, а декретом № 419 передал ему всю верховную власть в Срединной Литве. Основной задачей Мейштовича было проведение выборов в представительный орган Срединной Литвы — сейм, который должен был решить её судьбу.

Герб, флаг и другие атрибуты

Герб Срединной Литвы устанавливался декретом № 1 от 12 октября 1920 года и изображал собой щит с Белым Орлом (традиционный геральдический символ Польши) на правой половине и Погоней (традиционный геральдический символ Литвы) на левой половине. Цвет флага был красным. Постоянные жители могли получить либо паспорт гражданина Срединной Литвы на польском и литовском языках, либо паспорт жителя Срединной Литвы иностранного происхождения на польском языке и еврейском или белорусском. Выпускались марки почты Срединной Литвы, начиная с трёх марок, вышедших 20 октября 1920 (выпущены в типографии LUX Людвика Хоминского с перфорацией и без неё, номиналы — 25 фенигов, одна и две польские марки).

Гимном стала песня «Клятва» на стихи Марии Конопницкой (польск. Rota).

Вначале одновременно циркулировали различные валюты (марки польские и немецкие, русские денежные знаки). Декретом Желиговского от 12 марта 1921 года единственным законным средством платежа устанавливалась польская марка. Основу дефицитного бюджета Срединной Литвы составляли фактически безвозвратные займы Польши.

Армия

Участвовавшие в операции 8—9 октября части были преобразованы в 1-й корпус армии Срединной Литвы, пополнившись добровольцами и солдатами — уроженцами края, отобранными из 20-й пехотной дивизии (бывшей 2-й Литовско-Белорусской дивизии) и откомандированными в Вильну. Однако вскоре возможности пополнения войсками и техникой иссякли. К марту 1921 года в распоряжении Желиговского было 17 343 воинов (включая 722 офицера), 366 пулемётов, 13 броневиков, 2 бронепоезда, 8 самолётов и пр.

В 1920—1922 годах границу польской Срединной Литвы часто нарушали группы боевиков и диверсантов со стороны независимой Литовской Республики. Проникали на территорию Средней Литвы также группы, связанные с Белорусской партией социалистов-революционеров (эсеров) и созданным с ее помощью белорусским «эмигрантским правительством» в Ковно. Большевики также использовали территорию Литвы для засылки своих диверсантов. В 1924 году польскими властями был создан Корпус Охраны Пограничья (КОП).

Сейм

Желиговский в воззвании 9 октября 1920 заявлял, что его цель — созыв в Вильне представителей края для выражения истинной воли населения. Однако первоначально назначенные на 9 января 1921 выборы были отложены. 28 октября 1921 года была назначена новая дата выборов — 8 января 1922 года. К участию допускались постоянные жители Срединной Литвы и уроженцы её территории. Среди 12 избирательных округов 3 находились на территории Польши (Лида, Василишки, Браслав) и 2 на территории Литвы (Ширвинты, Высокий Двор). Большинство литовцев по призыву лидеров литовского населения Срединной Литвы выборы бойкотировала. К бойкоту присоединилась часть белорусов и евреев. В выборах участвовало целых 64,4 % избирателей (249 325 человек). Из литовцев, имевших право голоса, проголосовало 8,2 %, из евреев — 15,3 %, из белорусов — 41 %. В виленском сейме 77 мандатов получили политические объединения, выступавшие за полную инкорпорацию Срединной Литвы в состав Польши, 22 — сторонники автономии в составе польского государства, 4 — сторонники федерации с Польшей (Демократическая партия) и лишь 3 — сторонники союза с литовским государством (Народный союз Возрождения). Заседания сейма начались 1 февраля 1922 года. На заседании 20 февраля 1922 сейм 96 голосами при 6 воздержавшихся (в некоторых изданиях цифры соответственно 101 и 3) принял резолюцию о безоговорочном включении Срединной Литвы в состав Польши.

22 марта 1922 года учредительный сейм в Варшаве принял Акт воссоединения Виленского края с Польской Республикой. 24 марта 1922 года Виленский Сейм был распущен (часть его депутатов была кооптирована в Сейм Польской Республики). 6 апреля варшавским Сеймом был принят закон об установлении государственной власти на Виленщине. 18 апреля 1922 года в Вильне при участии Начальника государства Юзефа Пилсудского, премьер-министра Антони Пониковского, примаса Польши Эдмунда Дальбора, генерала Люциана Желиговского состоялось торжественное подписание акта об установлении власти правительства Польши.

В 1926 на территории Срединной Литвы и всего протуберанца Польши было сформировано Виленское воеводство.

Просвещение

Политика польских властей была направлена на ассимиляцию местного населения, поэтому в системе образования преобладало обучение на польском языке. Немецкий генерал Э.Людендорф в своих воспоминаниях отмечал про желания поляков в годы немецкой оккупации: «Поляки очень скоро начали проявлять деятельность в области просвещения и хотели открыть в Вильно университет, но я это предложение отклонил». В 1919 году в городе Вильно был открыт университет имени Стефана Батория.

По проекту Юзефа Пилсудского польским правительством были выделены средства для строительства 200 типовых польских школ на Виленщине. Политика местной администрации была направлена на сокращение количества белорусских школ. Осенью 1919 года была закрыта 1-я Белорусская гимназия в местечке Будслав. В Национальном архиве Республики Беларусь хранится документ под названием «Список белорусских школ Средней Литвы, существовавших в феврале 1921 года (90 % которых потом были закрыты)».

Конфессиональная политика

В духовном плане политика властей была направлена на всяческую поддержку польской католической церкви. Католическое духовенство являлось мощным фактором «ополячивая» местного белорусского населения. Еще в годы Первой мировой войны немецкий генерал Э. Людендорф отмечал: «С литовским католическим духовенством у нас скоро наладились терпимые отношения, но польско-католическое было настроено враждебно… Польское духовенство было носителем польской национальной пропаганды. Даже под русским кнутом оно действовало чрезвычайно последовательно. С литовцами оно находилось еще в борьбе, но белорусов уже положило на обе лопатки. Как русские это допустили, мне непонятно. С соизволения русских белорусы внимали слову божию не на родном, а на польском языке! Как русины в Восточной Галиции, так и здесь их братья подавлялись с помощью духовенства».

В Средней Литве католической конфессии возвращались храмы, отобранные российскими властями после подавления восстаний 1831 и 1863 годов. Например, православная церковь вместе с монастырским комплексом в Засвири была возвращена католикам. Вместе с тем, преследовались белорусские католические священники, которые выступали за высказывание проповедей на родном языке (Адам Станкевич, Казимир Свояк, Франтишек Ромейко, Зенон Якуть).

Крах проекта Срединной Литвы

В 1933 году Юзеф Пилсудский отправил в Ковно инкогнито специального посланника Тадеуша Котелбаха для неофициальных переговоров с представителями литовской элиты. Основным условием литовского президента Антанаса Сметоны и литовского правительства для нормализации отношений было возвращение Литве города Вильно.

В 1936—1937 годах отношения стран дополнительно обострились по вопросу определения национальных меньшинств по обе стороны границы.

В 1938 году из-за претензий ІІІ Рейха на район Клайпеды литовцы возобновили неофициальные переговоры. Дипломатическая встреча должна была состояться 4 марта 1938 года в Гланьске, однако А. Сметона вновь заблокировал переговоры.

В ночь с 10 на 11 марта 1938 года на польско-литовской границе произошел инцидент, получивший общественный резонанс. Военнослужащий пограничной стражи Станислав Серафин пытался задержать двух нарушителей, пытавшихся убежать на территорию Литвы, но был смертельно ранен. Инцидент вызвал резкий рост антилитовских настроений, в Варшаве прошли многочисленные демонстрации. Правительство Польши решило воспользоваться инцидентом для возобновления дипломатических отношений. 17 марта 1938 года литовскому посланнику в Таллине вручили ультиматум, в котором польская сторона требовала установления дипломатических отношений без каких-либо предварительных условий. На ответ давалось 48 часов. Международная общественность сравнивала этот ультиматум с немецким накануне аншлюса Австрии. 18 марта на Виленщине поляки стали проводить военные учения. Главнокомандующий польского войска Эдвард Рыдзь-Смиглый выступил в Вильно с воинственной речью.

Литва пошла на уступки. 19 марта в Таллине между польским и литовским послами произошел обмен дипломатическими нотами. Кризис был урегулирован. Однако Литва по-прежнему не признавала Вильно за польской стороной.

23 августа 1939 года между Германией и СССР был заключен пакт Молотова-Риббентропа, по которому Литва с территорией Виленщины входила в сферу влияния Рейха.

В сентябре 1939 года в ходе Польского похода Красной Армии территория бывшей Срединной Литвы была занята советскими войсками. В соответствии с подписанным 10 октября 1939 года Договором о передаче Литовской Республике города Вильно и Виленской области и о взаимопомощи между Советским Союзом и Литвой часть этой территории, в том числе город Вильно, была передана Литве. Остальная часть бывшей Срединной Литвы была 2 ноября 1939 года включена в состав Белорусской ССР.

См. также

• Польская Республика (1918—1939)
• Виленское воеводство (II Речь Посполитая)
• Виленский край
• Восточные Кресы
• План Гиманса

Ссылки

• [www.crwflags.com/fotw/flags/lt-cent.html State symbols of Central Lithuania] (англ.). www.crwflags.com. [www.webcitation.org/61C1apQ0J Архивировано из первоисточника 25 августа 2011].
• [www.bezuprzedzen.pl/historia/sejmwilenski.html Litwa Środkowa i Sejm Wileński] (польск.). www.bezuprzedzen.pl. [www.webcitation.org/61C1bIUV3 Архивировано из первоисточника 25 августа 2011].
• [www.polska.pl/aktualnosci/kalendarz/kalendarium/article.htm?id=63903 Bunt generała Żeligowskiego] (польск.). www.polska.pl. [www.webcitation.org/61C1bqCnt Архивировано из первоисточника 25 августа 2011].
• [www.belhistory.com/litwa-srodkowa.shtml Сярэдняя Літва] (белор.). [www.webcitation.org/6H2istlfK Архивировано из первоисточника 1 июня 2013].

Отрывок, характеризующий Срединная Литва

На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это, верно, делано Винесом, – сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.
«Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? – как будто сказала Элен. – Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может принадлежать всякому и вам тоже», сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна была быть его женою, что это не может быть иначе.
Он знал это в эту минуту так же верно, как бы он знал это, стоя под венцом с нею. Как это будет? и когда? он не знал; не знал даже, хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему то), но он знал, что это будет.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова увидеть в ней дерево. Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли.
– Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois, que vous y etes tres bien, [Хорошо, я вас оставлю в вашем уголке. Я вижу, вам там хорошо,] – сказал голос Анны Павловны.
И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего нибудь предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.
Через несколько времени, когда он подошел к большому кружку, Анна Павловна сказала ему:
– On dit que vous embellissez votre maison de Petersbourg. [Говорят, вы отделываете свой петербургский дом.]
(Это была правда: архитектор сказал, что это нужно ему, и Пьер, сам не зная, зачем, отделывал свой огромный дом в Петербурге.)
– C'est bien, mais ne demenagez pas de chez le prince Ваsile. Il est bon d'avoir un ami comme le prince, – сказала она, улыбаясь князю Василию. – J'en sais quelque chose. N'est ce pas? [Это хорошо, но не переезжайте от князя Василия. Хорошо иметь такого друга. Я кое что об этом знаю. Не правда ли?] А вы еще так молоды. Вам нужны советы. Вы не сердитесь на меня, что я пользуюсь правами старух. – Она замолчала, как молчат всегда женщины, чего то ожидая после того, как скажут про свои года. – Если вы женитесь, то другое дело. – И она соединила их в один взгляд. Пьер не смотрел на Элен, и она на него. Но она была всё так же страшно близка ему. Он промычал что то и покраснел.
Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о том, что с ним случилось. Что же случилось с ним? Ничего. Он только понял, что женщина, которую он знал ребенком, про которую он рассеянно говорил: «да, хороша», когда ему говорили, что Элен красавица, он понял, что эта женщина может принадлежать ему.
«Но она глупа, я сам говорил, что она глупа, – думал он. – Что то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что то запрещенное. Мне говорили, что ее брат Анатоль был влюблен в нее, и она влюблена в него, что была целая история, и что от этого услали Анатоля. Брат ее – Ипполит… Отец ее – князь Василий… Это нехорошо», думал он; и в то же время как он рассуждал так (еще рассуждения эти оставались неоконченными), он заставал себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из за первых, что он в одно и то же время думал о ее ничтожестве и мечтал о том, как она будет его женой, как она может полюбить его, как она может быть совсем другою, и как всё то, что он об ней думал и слышал, может быть неправдою. И он опять видел ее не какою то дочерью князя Василья, а видел всё ее тело, только прикрытое серым платьем. «Но нет, отчего же прежде не приходила мне в голову эта мысль?» И опять он говорил себе, что это невозможно; что что то гадкое, противоестественное, как ему казалось, нечестное было бы в этом браке. Он вспоминал ее прежние слова, взгляды, и слова и взгляды тех, кто их видал вместе. Он вспомнил слова и взгляды Анны Павловны, когда она говорила ему о доме, вспомнил тысячи таких намеков со стороны князя Василья и других, и на него нашел ужас, не связал ли он уж себя чем нибудь в исполнении такого дела, которое, очевидно, нехорошо и которое он не должен делать. Но в то же время, как он сам себе выражал это решение, с другой стороны души всплывал ее образ со всею своею женственной красотою.


В ноябре месяце 1805 года князь Василий должен был ехать на ревизию в четыре губернии. Он устроил для себя это назначение с тем, чтобы побывать заодно в своих расстроенных имениях, и захватив с собой (в месте расположения его полка) сына Анатоля, с ним вместе заехать к князю Николаю Андреевичу Болконскому с тем, чтоб женить сына на дочери этого богатого старика. Но прежде отъезда и этих новых дел, князю Василью нужно было решить дела с Пьером, который, правда, последнее время проводил целые дни дома, т. е. у князя Василья, у которого он жил, был смешон, взволнован и глуп (как должен быть влюбленный) в присутствии Элен, но всё еще не делал предложения.
«Tout ca est bel et bon, mais il faut que ca finisse», [Всё это хорошо, но надо это кончить,] – сказал себе раз утром князь Василий со вздохом грусти, сознавая, что Пьер, стольким обязанный ему (ну, да Христос с ним!), не совсем хорошо поступает в этом деле. «Молодость… легкомыслие… ну, да Бог с ним, – подумал князь Василий, с удовольствием чувствуя свою доброту: – mais il faut, que ca finisse. После завтра Лёлины именины, я позову кое кого, и ежели он не поймет, что он должен сделать, то уже это будет мое дело. Да, мое дело. Я – отец!»
Пьер полтора месяца после вечера Анны Павловны и последовавшей за ним бессонной, взволнованной ночи, в которую он решил, что женитьба на Элен была бы несчастие, и что ему нужно избегать ее и уехать, Пьер после этого решения не переезжал от князя Василья и с ужасом чувствовал, что каждый день он больше и больше в глазах людей связывается с нею, что он не может никак возвратиться к своему прежнему взгляду на нее, что он не может и оторваться от нее, что это будет ужасно, но что он должен будет связать с нею свою судьбу. Может быть, он и мог бы воздержаться, но не проходило дня, чтобы у князя Василья (у которого редко бывал прием) не было бы вечера, на котором должен был быть Пьер, ежели он не хотел расстроить общее удовольствие и обмануть ожидания всех. Князь Василий в те редкие минуты, когда бывал дома, проходя мимо Пьера, дергал его за руку вниз, рассеянно подставлял ему для поцелуя выбритую, морщинистую щеку и говорил или «до завтра», или «к обеду, а то я тебя не увижу», или «я для тебя остаюсь» и т. п. Но несмотря на то, что, когда князь Василий оставался для Пьера (как он это говорил), он не говорил с ним двух слов, Пьер не чувствовал себя в силах обмануть его ожидания. Он каждый день говорил себе всё одно и одно: «Надо же, наконец, понять ее и дать себе отчет: кто она? Ошибался ли я прежде или теперь ошибаюсь? Нет, она не глупа; нет, она прекрасная девушка! – говорил он сам себе иногда. – Никогда ни в чем она не ошибается, никогда она ничего не сказала глупого. Она мало говорит, но то, что она скажет, всегда просто и ясно. Так она не глупа. Никогда она не смущалась и не смущается. Так она не дурная женщина!» Часто ему случалось с нею начинать рассуждать, думать вслух, и всякий раз она отвечала ему на это либо коротким, но кстати сказанным замечанием, показывавшим, что ее это не интересует, либо молчаливой улыбкой и взглядом, которые ощутительнее всего показывали Пьеру ее превосходство. Она была права, признавая все рассуждения вздором в сравнении с этой улыбкой.