Средневековая Чехия

Средневековая Чехия — история Чехии в Средние века.

Содержание

1 Раннее средневековье
2 Развитое средневековье
3 Позднее средневековье
4 См. также

Раннее средневековье

По записанному в XII веке Козьмой Пражским преданию, вождем славян, пришедших в землю бойев и маркоман и остановившихся первоначально около горы Рипа, близ слияния Молдавы (Влтавы), Эльбы (Лабы) и Огры, был Чех, по имени которого потомки поселившихся славян сталипрозываться чехами. В действительности славяне проникали в страну постепенно, оседая родами и племенами. О племенном разделении чешских славян сохранилось мало известий. В середине страны обитали чехи, самое могущественное племя, которое постепенно подчиняло своей власти все прочие племена и дало им своё имя. Все остальные племена — лучане, седличане, литомеричи, дечане, лемузы, пшоване, хорваты, зличане, дулебы и др. — занимали земли вокруг территории собственно чехов. Из этих племен наиболее сильными были, после чехов, лучане, зличане и хорваты. Лучане обитали по реке Огре и ее притокам, на пространстве от Рудных гор до гор Шумавы. Еще в начале XII в. сохранялось воспоминание о племенном государстве лучан и разделении его на 5 округов. Хорваты и зличане занимали своими поселениями восточную часть страны и оставались независимыми еще в X в. Каждое племя управлялось своими старостами или князьями. Разделенные на мелкие племена, чешские славяне во второй половине VI в. и в начале следующего века находились под властью аваров, поселившихся около 562 г. в Паннонии. Неудачный поход на Константинополь (626) и нападения хозар и булгар поколебали могущество аваров. Славянские народы поспешили свергнуть иго дикой орды. Борьба за независимость привела к созданию временного союза различных племен чешских славян. К этому союзу примкнули и другие соседние славянские народы. Возникший таким образом союз оказался настолько сильным, что попытка франкского короля Дагоберта завоевать земли чешских славян окончилась полной неудачей: франкское войско было разбито в трехдневной битве при Вогастисбурге (630). Известия о свержении аварского ига и победе над франками сохранены в той части хроники так называемого Фредегара, которая написана была около 658 г. неизвестным лицом, проживавшим, как предполагают, в Меце. Согласно его рассказу, на 40-м году царствования Хлотаря II (623) один франкский купец, по имени Само, явившись в землю славян, принял участие в борьбе против аваров, был избран славянами верховным вождем или королём и счастливо управлял ими в течение 35 лет. Союз чешских и других славян, возникший в силу необходимости, распался по миновании опасности. Объединение чешских славян и создание чешского государства является делом племени чехов, обитавших в центре страны. Главным их городом был Вышеград, а потом Прага, княжеский город, построенный вблизи земского Вышеграда. Первый чешский летописец Козьма Пражский, писавший в начале XII в., почерпал свои скудные сведения об основании чешского государства из народных преданий и песен. По его словам, первым князем чехов был Крок. Дочь и наследница его, Любуша, вышла замуж за Пржемысла, простого пахаря, уроженца села Стадицы, в земле племени лемузов. Имена потомков и преемников Пржемысла, первых Пржемысловичой, Козьма Пражский передает в такой последовательности: Незамысл, Мната, Воён, Унислав, Кресомысл, Неклан, Гостивит и Боривой, который принял христианство. Следуя устному преданию, Козьма Пражский мог сообщить только имена этих князей и присоединить рассказ о борьбе Неклана, князя чешского, с Властиславом, князем племени лучан. Этот рассказ представляет собой воспоминания народа о борьбе чехов с соседними племенами и о стремлении чешских князей распространить свою власть в пределах Чехии. В начале IX в. гегемония чехов над прочими племенами чешских славян уже существовала, что доказывается установлением со стороны Карла Великого ежегодного платежа дани со всей Чехии в размере 500 гривен серебра и 120 быков, а также борьбой чешских славян против франкского государства во время вторжений в Чехию войск, посланных Карлом Великим (805—806). Притязания на получение дани и политическое подчинение Чехии унаследованы были восточнофранкским или немецким государством, но фактически осуществлены были только впоследствии. В 846 г. Людовик Немецкий потерпел тяжкое поражение в Чехии, при возвращении из Моравии, где он на место Моймира посадил князем Ростислава; поэтому крещение в Регенсбурге 14 князей лучанского и других западных чешских племен (845) не привело к основанию христианской церкви в Чехии. Есть основание думать, что эти первые князья-христиане были изгнаны из страны, когда в течение ряда последующих лет чешские славяне вели победоносную борьбу против немецкого государства, в союзе с моравским князем Ростиславом и его преемником Святополком. Союзнические отношения с моравскими князьями превратились в зависимые при Святополке, в пользу которого немецкий король Арнульф в 890 г. отказался от своих притязаний на Чехию. Политические связи с Моравией, где с 863 года началась просветительная и миссионерская деятельность славянских первоучителей Константина (Кирилла) и Мефодия, способствовали прочному введению христианства в Чехии по славяно-восточному обряду: чешский князь Боривой и его супруга Людмила были крещены епископом Мефодием в Велеграде, при дворе князя Святополка (874—885). По возвращении в Чехию, князь Боривой поставил первый христианский храм в Левом Градце. Как только умер Святополк (894), основатель великоморавской державы, Спитигнев и Вратислав, сыновья Боривоя, поспешили сбросить зависимость Чехии от Моравии: в 895 г. они явились в Регенсбург, признали верховную власть короля Арнульфа, обязались платить дань по старине и согласились на подчинение Чехии церковной власти регенсбургского епископа. С этого времени в Чехии стал проникать латинский церковный обряд и усиливаться в ущерб славянскому. Самый сильный и решительный удар церковным традициям славянских первоучителей нанесен был еще Святополком Великоморавским, который враждебно относился к преподобному Мефодию, а после его смерти изгнал из своего государства его учеников и последователей, так как находился под влиянием немецкого епископа Вихинга. Тем не менее славянский обряд в Чехии удерживался еще в течение более 200 лет. Опорой этого обряда и просветительным центром кирилло-мефодиевских заветов был славянский монастырь на Сазаве, основанный св. Прокопом. Еще в 1080 г. князь Вратислав хлопотал в Риме о разрешении в Чехии славянской литургии. Только в 1097 г. славянские монахи были разогнаны из Сазавского монастыря, и его заняли бенедиктинцы Бревновского монастыря. Разрывая связь с Моравией и Велеградской метрополией, чешские князья руководились исключительно политическими соображениями. Славянский обряд пользовался всеобщим признанием и уважением в стране. Святая Людмила, жена Боривоя и мать его ближайших преемников (Спитигнева и Вратислава) осталась верна славянскому обряду; по ее желанию, старший ее внук Вацлав был прежде всего обучен славянской письменности. Князь Вратислав (905—921) храбро и успешно отражал нападения на Чехию мадьяр, которым удалось разгромить великоморавскую державу, и прекратил платеж дани немецкому королю, пользуясь возникшими в Германии смутами. Начало правления его сына Вацлава (921—935) было омрачено злым делом. Драгомира, мать князя, захватила в свои руки власть и приказала умертвить св. Людмилу, боясь ее влияния на молодого князя. Вацлав вел войну с Радиславом, князем племени зличан, главным городом которых была Любица, и заставил его признать верховную власть чешского князя. Справляясь с внутренними врагами, Вацлав не имел достаточно сил для борьбы с Германией. Могущественный король Генрих I в 929 г. проник до самой Праги и принудил Вацлава к платежу дани. Преемником Вацлава был его брат Болеслав I (935—967), княживший в земле пшован, которая досталась Пржемысловичам по наследственному праву, как вотчина отцасв. Людмилы. Коварно пригласив в Старый Болеславль, незадолго до того им построенный, своего брата на церковное торжество, Болеслав приказал его умертвить. В течение 14 лет Болеслав вел упорную борьбу с Германией, но в 950 г. должен был признать политическую зависимость от нее. В битве на реке Лехе (955) чехи сражались против мадьяр как союзники немцев. Победа христиан над мадьярами дала возможность Болеславу присоединить к Чехии Моравию и польские земли, расположенные по верховьям Одера и Эльбы. Его сын Болеслав II (967—999), при содействии императора Оттона I, добился основания в Праге епископии, подчиненной майнцскому архиепископу. Первым пражским епископом был сакс Детмар, знавший хорошо славянский язык, а вторым — Войтех, известный также под именем Адальберта, друг императора Оттона III, сын Славника, князя зличан, под властью которого находилось более трети Чехии. Войтех не умел поладить с князем и знатью, два раза покидал свою кафедру и окончил жизнь мученической смертью в земле пруссов (997). Братья св. Войтеха, князья зличанские, стремились к независимости и находились в сношениях с Болеславом Храбрым, польским князем, и императорским двором. Болеслав II напал на столицу славниковцев Любицу, разгромил ее и окончательно присоединил к своему государству земливосточной и южной части Чехии, подвластные зличанам (995). Таким образом, довершено было дело объединения земель чешских славян под властью Пржемысловичей. Болеслав польский, пользуясь внутренними раздорами в Чехии при Болеславе III, сыне и преемнике Болеслава II, посадил на княжеский стол в Праге своего брата Владивоя, по смерти его захватил власть в свои руки и изгнал из страны Яромира и Ольдриха (Ульриха), младших сыновей Болеслава II. При помощи императора Генриха II власть была возвращена Пржемысловичам, но чешские земли, завоеванные Болеславом I, и Моравия остались во власти Болеслава Храброго. В конце княжения Ольдриха (1012—1034) сын его Брячислав отнял от поляков Моравию, и с той поры эта страна вошла окончательно в состав Чешского государства. Княжение Брячислава (1035—1055) ознаменовалось завоеванием Польши и попыткой основать сильное славянское государство. Попытка эта не имела успеха вследствие вмешательства папы и императора Генриха III, который, после неудачного похода 1040 г. и поражения при Домажлице (Таусе), прошел в следующем году до самой Праги и принудил чешского князя к признанию зависимости. Брячиславу, предку всех последующих Пржемысловичей, приписывают установление принципа родового старшинства в наследовании старшего стола в Праге, с непосредственной властью над всей Чехией и высшей властью в пределах всего чешского государства, причем младшим членам в роду даваемы были уделы (partes, paragia, beneficia) в Моравии. Впоследствии назначаемы были уделы и в самой Чехии. После непродолжительного княжения Спитигнева II (1055—1061) великим князем сделался Вратислав II (1061—1092), второй сын Брячислава. Он основал в Ольмюце отдельную моравскую епископию. Деятельно помогая императору Генриху IV в его борьбе с германскими князьями и папой, Вратислав II получил в награду Верхнюю Лузацию, как лен империи, и титул короля (1086).

Развитое средневековье

После кратковременного княжения Конрада I, третьего сына Брячислава, пражский княжеский стол занимали почти последовательно четыре сына короля Вратислава: Брячислав II (1092—1100), Боривой II (1100—1107, 1117—1120), Владислав I (1109—1117, 1120—1125) и Собеслав I (1125—1140). В первой четверти XII в. разгорелась борьба за владение старшим престолом. Начало этим смутам было положено внуком Брячислава I, Святополком I (1107—1109), который оспаривал власть у Боривоя II, своего двоюродного брата, во имя родового старшинства. За деньги император Генрих V помог Святополку изгнать Боривоя, который бежал в Польшу. По приказу Святополка, произошло в Чехии истребление могущественного рода Вершовцев, которые по своему богатству и влиянию стояли во главе тогдашней знати и владели имениями погибших славниковцев. Время Владислава I и Собеслава I было более спокойное. Первый из этих князей приобрел звание чашника немецкой империи (1114). Собеслав оказал решительный отпор притязаниям императора Лотаря (победа чехов при Хлумце, 1126) рассматривать Чехию как лен империи и распоряжаться замещением княжеского стола. Император вынужден был довольствоваться данью и придворной и военной службой (servitium) чешских государей, которые от него получали инвеституру. По идее, княжеская власть оставалась неограниченной, но в действительности она была значительно поколеблена раздорами Пржемысловичей. Они рассматривали чешское государство как своё родовое достояние. Старшинство не считалось решающим условием для занятия старшего стола в Праге. Каждый член владетельного рода мог добиваться этого стола и при благоприятных обстоятельствах достигал успеха. Отсюда вытекала необходимость к наследственному праву присоединить титул избрания со стороны населения. Участие населения в решении государственных и общественных дел находило выражение в деятельности княжеского совета или думы (consilium, conventus) и сеймов (generale vel commune colloquium Boemorum). В состав княжеской думы, кроме членов владетельного дома, входили то те, то другие лица, в зависимости от усмотрения князя и обстоятельств, а именно: 1) потомки прежних племенных князей, насколько им удалось сохранить при новых условиях выдающееся положение своих предков, 2) областные правители (каштеляны), 3) придворные чины, 4) епископы и представители высшего духовенства. На сеймах участвовали первоначально все свободные люди, способные носить оружие и приобретшие гражданскую правоспособность, т. е. выделенные отцами и ставшие домохозяевами. С течением времени обычными участниками сеймовых собраний остались только члены княжеской думы, высшая шляхта (паны) и низшая шляхта (владыки). Во второй половине XII в. раздоры членов размножившегося рода Пржемысловичей, вновь возобновившиеся стремления императорской власти к полному подчинению Чехии и притязания знати, направленные к ограничению княжеской власти, были источниками нескончаемых смут. Наиболее спокойной порой было время правления Владислава II (1140—1173), сына Владислава I. Он участвовал в крестовом походе 1147 г. и в походе императора Фридриха I на Милан (1158). В благодарность за оказанную услугу император Фридрих пожаловал Владиславу королевский титул. Желая, по примеру некоторых своих предшественников, доставить престол своему потомству, король Владислав отрекся от власти в пользу своего старшего сына Фридриха I. Тогда настала самая смутная пора: в течение последующих 24 лет престол чешский переходил из рук в руки не менее 10 раз. Уже в следующем году после отречения короля Владислава князем сделался Собеслав II, сын Собеслава I (1174—1179), известный своей защитой свободного крестьянства от притеснений знати, которая в насмешку прозвала его «мужицким князем» (princeps rusticorum). В свою очередь, Собеслав II был лишен власти Фридрихом I (1179—1189), но последнему приходилось отнимать престол то от Конрада-Оттона (1182), одного из моравских удельных князей, правнука Конрада I, то от Вацлава (1184), брата Собеслава II. Пользуясь этими смутами, император Фридрих I отделил от Чехии Моравию и отдал ее, в качестве имперского лена, упомянутому Конраду-Оттону, с титулом маркграфа, а в 1187 г. объявил епископа пражского, которым был тогда Генрих-Брячислав, двоюродный брат князя Фридриха I, имперским князем, и таким образом расчленил Чехию на два княжества(светское и церковное). После смерти Фридриха престол Чехии занимали последовательно его соперники маркграф Конрад-Оттон (1189—1191) и Вацлав II, но последний скоро должен был уступить стол Пржемыслу-Оттокару, сыну короля Владислава. Пржемысл был низложен епископом Генрихом-Брячиславом (1193—1197), который соединил в своих руках светскую и церковную власть в Чехии. После его смерти избран был князем Владислав III, самый младший сын короля Владислава. Он способствовал восстановлению земского единства и чешской государственности тем, что провел на сейме избрание нового епископа Даниила и самолично дал ему инвеституру, а затем престол чешский уступил в том же году своему старшему брату Пржемыслу и ограничился владением Моравией, с титулом маркграфа, но с признанием верховной власти брата. Подобный счастливый исход оказался возможным только потому, что в Германии после смерти императора Генриха VI настали замешательства.

Борьба Филиппа Гогенштауфена с Оттоном Брауншвейгским, а потом последнего с папой Иннокентием III, старавшимся доставить корону Германии Фридриху II, дала возможность Пржемыслу I (1197—1230), искусно переходившему то на ту, то на другую сторону, приобрести для себя и своих преемников королевский титул и точно определить отношения Ч. к Германской империи. В 1198 г. король Филипп отказался в пользу короля чешского от права давать инвеституру пражским епископам; позже эта привилегия была подтверждена Оттоном IV и папой Иннокентием III, а Пржемысл вторично коронован папским легатом (1204). В 1212 г. император Фридрих II, в благодарность за поддержку со стороны Пржемысла, установил, что отныне короли чешские должны высылать отряд в 300 человек при отправлении германских королей в Римдля коронования императорской короной или уплачивать взамен того 300 гривен серебра, а посещать имперские сеймы обязаны только тогда, когда местом их сбора назначен один из трех ближайших к Ч. городов (Бамберг, Нюрнберг и Мерзебург). Так как отдельные линии рода Пржемысловичей около того времени стали вымирать, а у каждого из царствовавших Пржемысловичей, начиная с короля Пржемысла-Оттокара I и до прекращения династии, оставался лишь один сын и наследник, то окончательно утвердились принципы нераздельности территории чешского государства и наследования престола по праву первородства. Король Вацлав I (1230—1253), женатый на принцессе из дома Гогенштауфенов, завел пышный двор и способствовал проникновению в Ч. немецких обычаев и языка. Проводя время в пустых удовольствиях, король Вацлав более домогался славы немецкого миннезингера, чем хорошего правителя. Нуждаясь в деньгах для поддержания блеска своего двора и своих удовольствий, он вследствие недостаточности обычных источников дохода закладывал и раздавал коронные земли. Это вызвало восстание его сына Пржемысла-Оттокара, маркграфа Моравского, на сторону которого стала большая часть чешских панов и владык. Восстание было подавлено, и король остался верен своему прежнему образу жизни. Пржемысл-Оттокар II (1253—1278) не менее отца был предан обычаям, занесенным из соседней Германии, но в то же время ревностно занимался государственными делами. Он два раза (1254—1255, 1267—1268) отправлялся в поход на пруссов-язычников и этим содействовал распространению немецкого владычества в Восточной Европе. Пользуясь междуцарствием в Германии и вымиранием княжеских родов в соседних землях, он значительно увеличил свои владения. Еще при жизни отца он сделался герцогом Австрийским (1251), а потом овладел Штирией (1260), Каринтией (1269) и Крайной (1270). Этими приобретениями он раздражил против себя мадьяр, с которыми ему приходилось неоднократно воевать из-за обладания тремя последними землями, и вызвал опасения и неудовольствие среди немецких князей. Когда в Германии был избран королём Рудольф Габсбургский (1273), началась борьба между ним и Оттокаром, окончившаяся смертью последнего и потерей всех захваченных им ленов империи (битва на Моравском поле, у Дюрренкрута, 26 сентября 1278). За малолетством Вацлава II (1278—1305), сына и преемника Оттокара II, правителем государства был в течение 5 лет Оттон Бранденбургский, его родственник. Эти годы были особенно несчастливы для Чехии: правитель грабил и разорял страну, а страшный голод и мор подорвали в корне благосостояние населения и почти обезлюдили Чехию. Восстановлению порядка значительно способствовал Рудольф: он настоял на освобождении Вацлава из-под тягостной опеки Оттона, женил короля на своей дочери и помог ему справиться со своевольным отчимом, паном Завишей из Фалькенштейна, и его союзниками. Большие доходы от Кутногорских серебряных рудников дали возможность королю с 1300 г. чеканить полновесные пражские гроши. На копу, равную по весу кельнской марке или гривне (233,85 граммов), приходилось первоначально 60 грошей. Вацлаву удалось добиться верховной власти сначала над князьями Силезии, а потом он же был признан королём всей Польши и коронован в Гнезне (1300). Когда в Венгрии прекратился род Арпадов, королём был избран сын Вацлава (впоследствии король Вацлав III). Смерть Вацлава II, a затем и Вацлава III, убитого наемным убийцей в городе Ольмюце, где король остановился с войском на пути в Польшу, развязала руки их политическим соперникам: в Польше сделался королём Владислав Локеток, а в Венгрии Карл-Роберт Анжуйский.

Со смертью Вацлава III (4 августа 1306) прекратилась мужская линия рода Пржемысловичей. В течение XIII века, при последних Пржемысловичах, произошли большие перемены в государственном и общественном быте Чехии. Первоначальным и естественным разделением территории было деление на края, число которых соответствовало приблизительно числу племенных территорий и земель. Границы округов хозяйственно-экономического управления (villicationes) и судебных округов совпадали с границами краев. Стремясь к ослаблению племенных связей и к укреплению своей власти, чешские князья основывали новые города и учреждали как в них, так и в старых городах каштелянские уряды. Таким образом, постепенно края были раздроблены на небольшие административные округа или каштелянии. В каждой каштелянии центром был княжеский город, который обыкновенно состоял из двух частей: града, окруженного стенами, и посада (suburbium), где проживало торговое и промышленное население. Во главе городских округов или каштеляний стояли каштеляны, назначение и смещение которыхвполне зависело от усмотрения государя. Каштеляны старых городов, являясь как бы заместителями прежних племенных князей, имели некоторую военно-политическую власть над каштелянами городов, возникших позже. Денежного жалованья каштеляны не получали, а пользовались доходами от земель, приписанных к каштелянскому уряду. Города, начиная от границ государства вплоть до Праги, центра страны, были так расположены, что из одного города в другой можно было подавать сигналы огнём или дымом. Для отправления сторожевой службы в городах были сторожа (vigiles), вознаграждаемые за службу земельными наделами. Защита городов принадлежала окрестному населению, которое стекалось туда в случае вторжения врага. Возведение стен и укреплений, починка и исправление их лежали на обязанности населения, являясь одним из видов земских повинностей (munera publica), как и устройство засек и завалов в пограничных лесах, проведение дорог, сооружение мостов и т. д. Города служили местом заключения опасных для князя или опальных людей. Свободные люди, обязанные носить оружие и составлять земское ополчение, по первому приказу государя собирались по городам и становились здесь под начальство каштелянов. Эти небольшие отряды соединялись в большие полки, от каждого края по одному, под начальствомкаштеляна старшего города. Почти все земли вблизи городов принадлежали первоначально князю. Первыми поселенцами на этих землях были военнопленные и вообще рабы. Значительную часть городского населения также составляли рабы; под надзором государевых владарей (villici), они должны были заниматься всевозможными ремеслами. В больших городах существовали отделения или мастерские, в которых обучались какому-либо ремеслу рабы и их потомки, не имевшие надлежащей подготовки. Для женщин устроены были особые отделения, подчиненные надзору опытной женщины («бабы»). В посадах проживали люди рабского происхождения; одни из них работали исключительно на государя, другие уплачивали своего рода оброк, отдавая часть вырабатываемых ими произведений. Ведя постоянные войны с соседями, чешские государи располагали огромной массой рабов, ибо все военнопленные обращались в рабство. В X-XIII вв. Чехия была рабовладельческим рынком в Средней Европе. Некоторая часть рабов оставалась внутри страны, но их не всех поселяли в городах, а некоторых употребляли для хозяйственных работ на виноградниках, в садах, хмельниках и на государевой запашке. Иногда им давали небольшие клочки поля. Имея свои хаты и обрабатывая свои участки, пользуясь отчасти плодами своих трудов, потомки этих рабов впоследствии приобрели право владения и сделались подсоседками (subsides, gazarii). Те из рабов и их потомков, которые составляли низший служебный персонал по управлению имениями или по дворцовому ведомству (ministeriales), получали обыкновенно в надел один плуг земли. К составу этого населения постепенно стали присоединяться и свободные люди. Обычным наделом этих поселенцев был плуг земли, равный позднейшему лану; с такого надела они платили оброк по солиду ежегодно. Этот платеж назывался данью мира (tributum pacis), потому что с момента поселения на чужой земле свободные люди становились зависимыми и освобождались от обязанности вступать в ряды земского ополчения. Эта древнейшая княжеская колонизация могла развиваться благодаря тому, что в ту пору началось разложение возникших на родовой основе союзов, между которыми была поделена вся территория бывших племенных государств (околицы, села), за исключением городских округов и пограничных лесов. Борьба между отдельными чешскими племенами еще в древнейшее время приводила к разорению одних коллективных союзов и к обогащению других. Она же способствовала возвышению и умалению отдельных личностей. Иноплеменники, взятые в плен, становились рабами, а разоренные соплеменники попадали в экономическую зависимость, которая частонизводила их также в ряды рабов. К созданию неравенства приводило также развитие торговли, способствовавшей обогащению отдельных лиц. Когда сложилась государственная организация, то приближение к государю и отправление различных административных должностей содействовало выделению из народной среды многочисленного класса людей, сумевших воспользоваться прерогативами высшей власти, принадлежавшей государю. С введением христианства, в такое же положение становятся представители духовенства и церковные учреждения. Все эти категории лиц и учреждений стали занимать пустопорожние земли и вскоре положили основание крупному землевладению. Процесс присвоения пустошей совершался в двух направлениях, сверху и снизу. Сильные члены коллективных союзов опирались при этом на право, признаваемое за ними в силу принадлежности их к составу этих союзов; служилая же аристократия, духовенство и церковные учреждения с успехом могли воспользоваться тем обстоятельством, что государи были высшими субъектами вещных прав, а потому могли разрешать присвоение пустошей. Присвоенные пространства, называемые уездами (circuitus), выходили из состава земель, находившихся в общем пользовании. Уменьшение пустопорожних земель побуждало свободных людей к выселению на земли княжеских городов и лесов. Пользуясь опытом княжеской колонизации, представители крупного землевладения стали с удовольствием принимать поселенцев и отводить им участки земли в пределах своих уездов. Недостатка в людях, желавших поселиться на чужой земле, не было. В начале XII в.замечается даже такое явление, что свободные люди по экономическим соображениям переводили свои собственные земли в разряд зависимых и отказывались от титула собственности для приобретения титула владения на правах министериалов или «гостей» (hospites). Кэтому их побуждало как уменьшение пустошей в пределах околиц, так и увеличение тяжести земских повинностей вследствие развития княжеской и панской колонизации. Вскоре панская колонизация переросла княжескую. В XII в., в эпоху княжеских смут, пришла в упадок хозяйственная деятельность князей, что выразилось в увеличении произвола и злоупотреблений каштелянов и владарей, а потому поселенцы имели веские основания для того, чтобы избегать поселения на государевых и государственных землях. Когда же, с середины XII в., стала распространяться практика выдачи иммунитетных грамот, в силу которых население земель, принадлежавших крупным землевладельцам, выходило из-под юрисдикции государственных чиновников, то это еще более способствовало развитию колонизации на землях крупных землевладельцев, так как последние могли согласовать практику управления со своими экономическими выгодами. В течение XII в. они сделались опытными руководителями колонизации и сумели привлечь к делу устройства новых сел наиболее зажиточных людей из свободной народной массы. Эти последние, являясь помощниками крупных землевладельцев, получали от них участки пустошей и становились их вассалами или зависимыми шляхтичами (milites, clientes). На данных им участках они устраивали села и собственные запашки. Этот ход экономического развития привел к тому, что уже к концу XII в. свободное сельское население стало быстро таять. Тщетно некоторые князья старались остановить опасный для государства процесс. К началу XIII в. надмассой зависимых крестьян и зависимыми шляхтичами возвышались сравнительно немногочисленные крупные или зажиточные землевладельцы. Земские повинности исчезают; земское право становится постепенно правом одной шляхты. Военная сила слагается не из ополченияземского населения, а из низшей шляхты (владык) и отрядов панов, стоящих во главе зависимых шляхтичей. Земская организация пришла в полный упадок. Когда в 1241 г. стране грозило нашествие татар, пришлось усиленно заняться укреплением городов, местечек и монастырей; к делу сооружения деревянных и каменных стен и проведения рвов привлечены были даже духовные лица и монахи. Каштеляны постепенно превратились в бургграфов, т. е. из начальников территориальных округов — в начальников городских укреплений, из начальников земских отрядов — в начальников городских гарнизонов и королевской зависимой шляхты. С падением каштелянской или городской организации постепенно стало упрочиваться разделение государственной территории на края. Это разделение, основанное главным образом на старинной племенной основе, долго не могло установиться, так как еще в начале XV в. различные ведомства государственного управления имели свои округа, границы которых то совпадали, то расходились. Не располагая денежными средствами, князья должны были вознаграждать за придворную, военную и государственную службу раздачей пустошей. Когда их запас истощился, а количество свободного земского населения уменьшилось, то с 70-х годов XII в. начинается отчуждение градских или замковых земель и завершается при короле Вацлаве I, тратившем огромные денежные средства на содержание роскошного двора и на свои удовольствия. Вскоре такая же судьба постигла и коронные имения, находившиеся под управлением владарей и расположенные преимущественно вблизи городов. В промежуток времени (около 50 лет) от царствования короля Вратислава до княжения Собеслава II поступление оброка с поселенцев, живших на княжеских землях около городов, уменьшилось в 17 раз, что свидетельствует о таком же уменьшении количества этих земель. Как быстро шло уменьшение коронных имений в XIII в., видно из того, что в конце этого века доходность сельскохозяйственных округов или владарьств выражалась ничтожными цифрами: так, например, Литомерицкое владарьство приносило дохода 40 гривен, Градецкое -90, Пильзенское — 30. Со второй половины XIII в. не было необходимости назначать особого чиновника для управления клочками королевских земель, остававшихся еще во владении короны и разбросанных в разных краях Чехии; введена была отдача этих земель в арендноесодержание. Падение земского строя, выразившееся в уменьшении числа свободных людей, возвышении знати и разложении городской или каштелянской организации, привело также и к оскудению источников государевых доходов. Так как другие обычные источники доходов(торговые, таможенные и судебные пошлины, монетная и горная регалии, право на выморочные имущества, взимания с епископов и аббатов при назначении на должности и т. д.) были недостаточны, то с конца XII в. государи чешские должны были испрашивать у сеймов разрешение на сбор чрезвычайного прямого налога, известного под именем коллекты (collecta) или берны (от слова беру, брать). Этот финансовый кризис неизбежно должен был привести к ослаблению власти государя и переходу власти в руки знати. Подобный исход был временно предотвращен немецкой колонизацией и происшедшим в связи с ней увеличением доходов короны. К началу XIII в. в распоряжении государей оставались города и пояс лесных пространств, покрывавших пограничные горы и служивших защитой страны от нападений внешних врагов. Эти два фонда чешские государи решили использовать для пополнения своей казны. Маркграф Владислав III и его брат король Оттокар I, восстановители государственного единства, начали отводить немецким колонистам земли для основания сел и городов. Легкомысленный Вацлав I и серьезный Оттокар II, его сын, продолжали это дело. По выражению автора хроники Далимила, король Вацлав I «сильно немцев плодил» и «свой собственный род» изгнал из села Стадицы, отводя земли для немецких колонистов. Оттокар II из Пражского посада выгнал чехов и посадил там немцев. Таким образом началась немецкая колонизация, с успехом продолжавшаяся вплоть до гуситской поры. Мало-помалу в руки немецких колонистов попали все города Чехии. Колонисты получали право самоуправления, были освобождены от всех земских повинностей и земской юрисдикции, жили и управлялись по своему немецкому праву. Они значительно способствовали успехам торговли и промышленности, а также обогащению королевской казны. Появление этих немецких колонистов не представлялось на первый взгляд опасным для государства: как скромные пахари, ремесленники и торговцы, они не могли иметь притязания на политическую роль и должны были быть благодарны чешским королям за тот кусок хлеба, в котором им отказывала родина. Так оно и было на первых порах. Когда пал в борьбе с Рудольфом Оттокар II, чешские немцы искренно оплакивали гибель этого короля, тогда как некоторые чешские паны, изменившие своему природному государю, способствовали трагическому исходу борьбы по своекорыстным соображениям. Следуя примеру государей, епископы (особенно Брунон Ольмюцкий), аббаты и паны также начали покровительствовать немецкой колонизации. Основывая на своих землях города и села немецких колонистов, паны стали строить на высоких горах замки, давали им немецкие названия и пользовалась этими названиями как фамильными прозваниями (паны из Штернберга, паны из Розенберга, паны из Ризенберга, паны из Винтерберга и т. д.). С другой стороны, завидуя обогащению королей и усматривая в немецком мещанстве такую политическую силу, в которой королевская власть может найти опору, чешская знать начала враждебно относиться к немецкому мещанскому сословию и к немцам вообще. Выразителем этого настроения чешской знати был автор хроники Далимила, написанной около 1326г. Будучи знатного происхождения, он не скрывает своей ненависти к немцам и немецким горожанам в Чехии. Упоминая об отводе королём Вацлавом немцам земель в селе Стадице, автор хроники упрекает панов за то, что они не воспрепятствовали королю это сделать и находил, что этим páni pod sobù věter podtěchu. Поддерживая, по экономическим соображениям, немецкую колонизацию, чешская знать, по соображениям политическим, непрерывно вела борьбу против городов, бывших центрами этой колонизации и оплотом немецкого мещанства. Нося немецкие прозвища, заимствуя немецкие обычаи, покровительствуя немецким миннезингерам, паны выступают защитниками земского права, чешской самобытности и чешского языка. Подобное одновременное служение двум противоположным течениям поставило чешскуюзнать на опасный путь, который не привел в ближайшее время к крушению чешской государственности только благодаря сильному подъему чешского народного самосознания в эпоху гуситских войн.

Весь XIV век в истории Чехии представляет собой картину борьбы знати с городами и королевской властью. После смерти Вацлава III, Альбрехт, сын Рудольфа Габсбургского, принудил чешский сейм избрать королём сына Альбрехта, Рудольфа, который женился на Елизавете, вдове короля Вацлава II. Отличаясь бережливостью, он из доходов, получаемых от Кутногорских рудников, уплачивал по 1000 гривен еженедельно в погашение коронных долгов. Когда после 10-месячного царствования он скончался (4 июля 1307), чешский сейм избрал Генриха, герцога Каринтийского, супруга Анны, старшей дочери короля Вацлава II. Время правления этого короля (1307—1310) было переполнено смутами. Немецкое мещанство, обогатившись в Чехии, подняло голову и явно стало стремиться к полному политическому уравнению с панами. Для достижения этой цели пражские и кутногорские мещане захватили внезапно ночью (15 февраля 1309), по предварительному сговору, земских панов, стоявших тогда во главе правительства, и держали их до той поры в заточении, пока они от имени всей знати не согласились на требования мещанства и не пообещали сыновей своих и дочерей отдать в супружество мещанским детям. Дело это вызвало негодование всей знати. Освобожденные паны, с Генрихом из Липы во главе, овладели городами и наказали изгнанием из страны выдающиеся немецкие семейства, члены которых были виновниками смелого предприятия. Победе панов содействовали несогласия среди немецкого мещанства. Король, не знавший, которой стороны ему держаться, был также изгнан из Праги, и высшую власть захватили паны. Вскоре состоялось соглашение между панами и королём, но последний окружил себя немецкими наемниками, грабившими страну и разорявшими население. Паны обратились к тогдашнему императору Генриху VII Люксембургскому, который согласился дать им в короли своего 14-летнего сына Иоанна (1310—1346), женившегося на Елизавете, дочери короля Вацлава II. Вступая на престол, молодой король должен был выдать грамоту или привилегию (1310): он обязывался хранить права и вольности земские, не вводить никаких изменений по своему усмотрению, не требовать от подданных военной службы вне пределов государства, взимать берну только при королевском короновании и при выдаче дочерей замуж, ограничить свои права на выморочные имущества, не назначать на земские и придворные должности иностранцев, не давать им имений в Чехии и т. д. Сначала корольуправлял страной при содействии советников, данных ему отцом, но потом паны настояли на удалении их и заняли их места. Вскоре среди панов начались раздоры и открытая война (во главе одной партии стоял Генрих из Липы, во главе другой — Вильгельм Заяц из Вальдека); затем вспыхнула война всей знати с королём, который требовал возврата захваченных панами коронных имений. Столкновение окончилось не в пользу короля Иоанна (1318). С тех пор король не любил подолгу оставаться в Чехии: он появлялся там на короткое время и спешил уехать, как только успевал добыть сумму, потребную для его удовольствий, династических планов и войн. Управление страной он поручал своим наместникам из числа чешских панов, на условиях аренды или откупа. Питая нерасположение к своей жене Елизавете, король отдал старшего сына своего, 7-летнего Вацлава, на воспитание своей сестре, бывшей замужем за французским королём Карлом IV, в честь которого молодой принц получил имя Карла. Несколько улучшилось положение дел в Чехии, когда король Иоанн в 1333 г.поручил управление этому своему сыну, с титулом моравского маркграфа. Внешняя политика короля была удачна и привела к увеличению чешских владений (присоединение Верхней Лузации, получение от империи Хебской или Эгерской области на условиях залогового права, подчинение владетелей почти всей Силезии верховной ленной власти чешского государя). Его стараниями большинство курфюрстов избрало его сына Вацлава-Карла IV императором германской империи (11 июля 1346 ). Король Иоанн принимал деятельное участие во всех европейских дипломатических и военных предприятиях своего времени и пал смертью героя в битве при Креси (26 августа 1346). Карл I (1346—1378), как король Чехии (он же Карл IV, как император Германии), содействовал процветанию своей наследственной земли вовсех отношениях. Еще при жизни отца он добился у папы Климента VI изъятия Чехии из зависимости от майнцского архиепископа; в Праге была учреждена архиепископская кафедра, которой были подчинены епископства ольмюцкое и новооснованное литомышльское. Владея в совершенстве пятью европейскими языками, получив широкое образование, друг Петрарки, Карл основал в Праге знаменитый университет (1348), первый в средней и восточной Европе. Его заботы о безопасности и об улучшении путей сообщения, его постройки (Пражский бург, величественный собор св. Вита, замок Карльштейн, мост в Праге и др.), старания распространить виноделие, правильное лесное и рыбное хозяйство, основание нового города в Праге, покровительство торговле и промышленности — все это способствовало необыкновенному подъему экономического благосостояния страны. Карл I значительно расширил владения чешской короны (приобретение земель, имений и городов в Верхнем Пфальце, Тюрингии и Саксонии, укрепление верховной власти над всей Силезией, присоединение Нижней Лузации и Бранденбургского маркграфства). Все это было достигнуто мирными путями: договорами, покупкой и брачными союзами. Ставя главной своей целью укрепление королевской власти в Чехии, Карл издал закон о порядке престолонаследия (1348): трон наследует всегда старший сын короля; женщины наследуют только за отсутствием мужских представителей рода; в случае прекращения рода в мужской и женской линиях, трон завещается по избранию сейма. Избирательное право сейма было подтверждено и в знаменитой Золотой булле 1356 г. Незадолго до своего коронования короной чешской (1347) Карл приказал приготовить новую корону, которая и поныне известна под именем короны св. Вацлава. Еще при жизни отца Карл принимал все меры к возврату и выкупу коронных имений из рук панов, о которыхв своей автобиографии он говорит, что «они сделались тиранами и нисколько не уважали короля, ибо поделили между собой государство». Однако, Карлу приходилось считаться с оппозицией могущественных панов и делать им уступки. Когда был изготовлен проект свода земского права (Majestas Karolina), в котором сказывалось стремление к увеличению судебной и финансовой власти короля и к уменьшению компетенции земского суда, то паны добились того, что король отказался от мысли о введении его в действие и вынужден был объявить о нечаянном будто бы сожжении оригинала проекта. Несмотря на своё французское образование, Карл с истинной любовью относился к чешскому языку и придавал значение племенному происхождению чехов. Для монахов, призванных им из Хорватии, он основал в Праге монастырь, а от папы получил позволение ввести в нем литургию на славянском языке. Заслуги Карла стяжали ему наименование «отца родины». Вацлав (Венцеслав) IV (1378—1419), еще при жизни отца коронованный короной чешской (1363), а затем и императорской (1376), получил Чехию, Силезию, часть Лузации и мелкие владения короны чешской в Германии, а остальные земли были отданы другим членам Люксембургского рода. Первые годы царствования Вацлава (до 1393) были продолжением счастливого времени Карла I. В 1387 г., при его содействии, брат его Сигизмунд, маркграф Бранденбургский, приобрел корону Венгрии. Смуты начались со ссоры короля с архиепископом Яном из Йенштейна, который противодействовал намерению короля основать кладорубское епископство. Ссора эта сопровождалась насилиями со стороны короля и утоплением, по его приказу, генерального викария Яна из Помука. Вражда с духовенством и честолюбивые замыслы родного брата Сигизмунда и двоюродного Йоста, маркграфа Моравского, соединившихся с недовольными панами, стремившимися ограничить королевскую власть и захватить все должности в свои руки, породили в стране десятилетние смуты, приведшие к торжеству панов и лишению короля Вацлава императорской короны (в 1400). Курфюрсты избрали императором Рупрехта, пфальцграфа Рейнского, а после его смерти — Сигизмунда, брата Вацлава. За помощь, оказанную ему в приобретении короны Германии, Сигизмунд отдал маркграфство Бранденбургское, на условиях залогового права, Фридриху Гогенцоллерну, бургграфу нюрнбергскому. Третий период царствования короля Вацлава (с 1403) и все почти время царствования короля Сигизмунда (1419—1437) ознаменованы гуситским движением и войнами чехов со всей католической Европой. Время правления королей Люксембургского дома является порой особенного распространения в Чехии немецкого права, усиления политического могущества знати и установления сословной монархии. Поселенцы на чужой земле (hospites), какими сделались почти все чешские крестьяне в течение XII-XIV вв., были наследственными арендаторами занимаемых ими наделов, которые поэтому назывались дединами. Эти колонисты или дедичи жили на условиях обычного славянского права. Дедичи не имели права отчуждения своих участков, но и землевладельцы не могли удалять их с земли. Землевладелец, в качестве собственника дедичных земель, мог продать, заложить, пожертвовать последние, но без нарушения прав дедичей. При таких сделках менялся только субъект права собственности, а ограничение ее в пользу дедичей (jus in re aliena) оставалось в прежней силе. Другое существенное ограничение права собственности заключалось в том, что землевладелец не мог возвышать платежей и повинностей, раз и навсегда установленных. В старину взимали по солиду от плуга земли, но в XIII в. платежи значительно увеличились, в зависимости от наплыва немецких колонистов. Самый факт призыва последних обуславливался вовсе не недостатком туземных колонистов, а желанием короля и других землевладельцев повысить поземельную ренту на тот уровень, который сделался обычным в Германии. При отсутствии права на повышение платежей с дедичных земель, с конца XIII в. стала устанавливаться практика отдачи опустевших участков на условиях временной аренды, т. е. до момента отказа со стороны землевладельца (de gracia domini, ad voluntatem domini). Не ограничиваясь этим, землевладельцы стали в XIV в. усиленно стремиться к введению в селах так называемого эмфитевтического или немецкого права. При заключении договоров об отдаче имуществ в наследственную аренду на условиях этого права, землевладелец «продавал» имущество, а крестьянин, называемый оккупатором, его «покупал». Поэтому и самое право справедливо известно было под именем закупного права (Kaufrecht, по-чешски — закупа). С первого взгляда могло показаться, что при введении немецкого права происходило значительное улучшение положения крестьян, бывших наследственными арендаторами чужой земли по дедичному праву: они приобретали право распоряжения своими наделами, т. е. могли их продавать, дарить, обменивать, закладывать и т. п. По выражению одной грамоты, они распоряжались имуществами, находившимися в их владении, как бы своей собственностью. Однако, это не была собственность, так как право распоряжения было обставлено рядом обязательных условий: 1) оккупатор должен был получить согласие и разрешение землевладельца на юридическую сделку; 2) дозволены были только такие договоры, которые не изменяли титула владения; 3) заключение договоров подобного рода разрешалось лишь с людьми равного социального положения. Право собственника стояло гораздо выше права владельца. Землевладелец сохранял право выкупить имущество, отданное на условиях немецкого права. Владельцев или оккупаторов можно было удалить: с их стороны не допускалось никаких возражений, если только им была уплачена соответственная денежная сумма. Так как при определении этой суммы не были принимаемы во внимание улучшения, произведенные на чужой земле оккупатором, то меры кподнятию доходности земель были не согласны с интересом оккупатора, ибо могли только побудить землевладельца воспользоваться принадлежавшим ему правом выкупа. Выкупная сумма была тождественна с суммой, полученной землевладельцем от оккупатора при заключении договора аренды по немецкому праву. Эта сумма, которую можно назвать закупным платежом, не представляла стоимости или оценки имущества, а по своему характеру ближе подходила к современному задатку (платеж оккупатора при заключении договора назывался по-латыни arra или arrha, по-немецки Anleit, по-чешски «закуп»). Каким важным моментом при заключении договора наследственной аренды был этот закупный платеж, видно из того, что самое немецкое право называлось довольно часто одним из терминов, усвоенных для обозначения закупного платежа. В разных краях Чехии и даже в пределах того же края, а иногда и имения, закупный платеж взимался не в одинаковом размере, в зависимости от плодородии земли. Минимальный размер этого платежа составляла сумма в 2—5 коп с одного лана. Так как в XIV в. с одного чиншевого лана землевладелец получал обыкновенно 1—2 копы оброка или чинша, а в зависимости от этого цена чиншевых земель определялась по капитализации из 10% в сумме 10—20 коп за один лан, то 2—4 копы закупного платежа представляли собой удвоенный оброк или чинш и равнялись 20% стоимости земли. Эти нормы применялись по отношению к средним землям, т. е. таким, которые не отличались ни особенным плодородием, ни особенной скудостью. По свидетельству грамот XIV в., вводя немецкое право, землевладельцы имели в виду улучшение общего состояния земель и мелиорацию их, установление более строгих и определенных правил взыскания оброков и приведение последних к некоторой однообразной системе. Таким образом, мелиорация была односторонняя, направленная к выгоде землевладельцев. Другим, довольно обычным мотивом к введению нового права было желание землевладельцев уплатить свои долги суммами, поступавшими от крестьян в виде закупных платежей. При введении немецкого права дело шло не о том, чтобы вложить капитал в землю, а, наоборот, был отыскан путь для усиленного извлечения всех соков из земли. Обессиливая крестьян и оттягивая капиталы от земли, введение немецкого права в том виде, как оно применялось в XIV в., являлось ловкой финансовой мерой,при помощи которой землевладельцы успели заполучить в свои руки народные сбережения и, естественно, захватили в свои руки всю политическую власть в стране. Почти вся их масса слагалась из людей трех сословий (духовенство, мещане и шляхта). Органом политического их влияния и участия в управлении страной был земский сейм, в котором паны или высшая шляхта и прелаты заседали поголовно, а мещане и владыки (т. е. низшая шляхта) — в лице своих представителей. Гуситское движение лишило духовенство политического значения, так как места прелатов долго оставались незамещенными, а земли и имения, принадлежавшие прелатам и монастырям, были захвачены шляхтой. Первое упоминание об участии представителей городов на земских сеймах относится к 1281 г. (cives munitarum civitatum). В 1306 г. паны и горожане участвовали в избрании короля Рудольфа, после прекращения мужской линии рода Пржемысловичей. При Иоанне Люксембургском горожан не приглашали на сеймы; прелаты и королевские города для голосования берны были обыкновенно приглашаемы на особые съезды. Со времени Карла I устанавливается обычай приглашать на сеймы представителей городов. Разделение шляхты на высшую и низшую существовало еще в XII в., но не облекалось в корпоративные формы: даже в XIII и отчасти в XIV в. всякий владыка, если ему удавалось достигнуть высшей должности в государстве или приобрести большие имения, считался паном. Процесс образования двух высших сословий закончился, по-видимому, при Карле I и с полной очевидностью сказался при его преемнике, когда паны стали стремиться к захвату в свои руки всех государственных должностей и учреждений. Важнейшие судебные дела еще в первую половину XIII в. рассматривал земский сейм, в определенные дни, совместно с высшими придворными чиновниками. Из этого сеймового суда приОттокаре II произошел земский суд, в качестве как бы постоянной судебной комиссии сейма. Представителем этого суда был король, а непременными его членами — четыре высших должностных лица: высший бургграф, высший коморник, высший судья и высший писарь. Кроме того, в заседаниях суда должны были принимать участие 12 панов или, в крайнем случае, не менее семи. В исключительных случаях уже в XIV в. принимали участие в судебных заседаниях и владыки. Прения сторон в этом суде, как и в других земских судах, обязательно велись на чешском языке. Суд был высшей апелляционной инстанцией для всех прочих судебных мест, а его решения обжалованию не подлежали. Постановления высшего земского суда являлись высшим источником и зеркалом чешского земского права. В судебные книги, заведенные со времени возникновения этого суда и известные под именем «земских досок» (terrae tabulae, dsky),наряду с судебными решениями и постановлениями были вносимы записи о гражданских сделках и договорах. Ссылка на запись в этих книгах имела решающее значение, исключая собой свидетельские показания, если только не возбуждалось сомнения в подлинности самойзаписи. Вполне понятны, поэтому, стремления панов, направленные к удержанию исключительно в своих руках земского суда, а равно желание членов низшей шляхты или владык добиться права заседания в этом суде. Эти противоположные стремления с особенной силой проявились при короле Вацлаве IV. Обратив некоторые придворные должности в наследственные (стольниками были обыкновенно паны Зайцы из Газенбурга, чашниками — паны из Вартенберга, маршалами — паны из Липы), паны с неудовольствием смотрели на попытку короля Вацлава IV назначать на высшие должности и в члены королевской думы владык и мещан. Им удалось с оружием в руках добиться того, что король грамотой 30 мая 1395 г. обещал управлять страной при содействии «панской думы» и назначать на должности лишь природныхпанов, из среды которых замещать и места заседателей в земском суде. Однако, эта попытка превратить земский суд в панский судебный орган не удалась. Король Сигизмунд в 1437 г. установил, что в составе земского суда, кроме высших должностных лиц, должны заседать 12 панов и 8 владык. В данном случае владыки были призваны к участию не в качестве членов шляхты, а как члены особого сословия, менее знатного, чем паны. Таким образом, в начале XV в. вполне устанавливаются три государственных сословия: паны, владыки и мещане, т. е. слагается сословная монархия, главным органом которой был земский сейм. Эта сословная монархия не имела глубоких и прочных корней, так как огромное большинство (почти все сельское население) лишено было политических прав. С другой стороны, паны, своекорыстно преследуя свои выгоды, с неудовольствием взирали на соучастие в управлении государством двух других сословий. Олигархические стремления панского сословия определенно проявились в последующей истории Чехии и привели к упадку сословной монархии, начавшемуся со времени вступления на престол чешский Габсбургской династии, в лице Фердинанда I. После смерти Сигизмунда королём чешским был избран Альбрехт (1438—1439), герцог австрийский, на основании наследственного права, принадлежавшего его супруге Елизавете, дочери Сигизмунда. За Альбрехта стояли руководимая Ульрихом из Розенберга католическая партия и партия умеренных утраквистов или подобоев, во главе которых стоял Мейнгард из Нейгауза. Партия стойких утраквистов, с Гинком Птачком из Пиркштейна во главе, соединившись с остатками таборитов, была враждебно настроена против короля и мечтала о призвании на престол Казимира, брата польского короля Владислава III. Только опасность, угрожавшая Европе со стороны турок, и смерть короля воспрепятствовалиоткрытию войны между враждебными партиями. Родившийся после кончины короля Альбрехта его сын Владислав долго не мог вступить в управление наследственными своими землями и находился на воспитании у своего дяди Фридриха, герцога Штирийского, впоследствии императора германского. В течение 13 лет в Чехии было бескоролевье (1439—1452). Власть находилась в руках гетманов, избираемых каждым краем. Куримский, Чаславский, Хрудимский и Градецкий края, в которых господствовала партия стойких утраквистов, вступили в тесныйсоюз, избрав верховным гетманом пана Птачка. Прага находилась во власти пана Мейнгарда, главы умеренных утраквистов, склонявшегося на сторону соединения с католической партией. Когда умер пан Птачек, добившийся провозглашения Яна из Рокичан, уже избранного в архиепископы, высшим управителем духовных дел в 4 восточных краях, то его преемником по должности верховного гетмана был избран пан Юрий (Георгий) из Подебрад. Не добившись у папы утверждения Яна в сане архиепископа и подтверждения компактатов, а у Фридриха III — отпуска в Чехии малолетнего Владислава, партия Юрия взялась за оружие. 3 сентября 1448 г. Прага была взята Юрием; Мейнгард попал в плен и вскоре скончался. Первым результатом этой победы было признание Яна главой всех утраквистов в Чехии. На сейме 1452 г. Юрий единогласно был избран правителем всей страны. Силой оружия он заставил подчиниться этому решению сейма пана Ульриха, стоявшего во главе католической партии, а также таборитов; последние вынуждены были принять церковные обряды утраквистов иотказаться от крайностей своего вероучения. Оказав услугу императору Фридриху III в борьбе против восставших австрийских чинов, Юрий добился также отпуска в Чехию молодого Владислава, который в конце 1452 г. прибыл в Чехию. В течение кратковременного царствования Владислава управление страной оставалось в руках Юрия. Когда Владислав умер (23 ноября 1457), королём был избран сам Юрий. Этому избранию не противились даже паны и города католической партии. Опираясь в своей политике на утраквистов и поддержку владык и мещан, Юрий способствовал восстановлению значения королевской власти, правильной деятельности государственных учреждений и судов, оживлению ученой деятельности пражского университета, процветанию торговли и промышленности. По характеру иуспеху внутренней политики, его царствование является как бы повторением блистательной эпохи короля Карла. Как и Карлу, Юрию пришлось бороться с панами: руководимые Зденком из Штернберга, они заключили между собой 28 ноября 1465 г. так называемый Зеленогорский союз и начали действовать в союзе с папской курией, тогдашним злейшим врагом чешского народа. Все старания Юрия добиться утверждения со стороны папской власти компактатов не имели успеха. Папа Пий II объявил (1462) компактаты уничтоженными и требовалот короля безусловного подчинения авторитету римской церкви, а когда Юрий энергично против этого протестовал, защищая принцип религиозной свободы, наследие гуситской эпохи, то папа Павел II объявил его еретиком, лишенным королевского сана, и предложил чешскую корону Матвею Корвину, мадьярскому королю, бывшему прежде другом и союзником короля Юрия. Борьба с панами и их союзником Матвеем Корвином не дала Юрию возможности осуществить его широкие политические замыслы и упрочить внутренний порядок. С этого времени начинает распространяться новое религиозное учение, последователи которого известны под именем чешских и моравских братьев. По указанию короля Юрия, его сторонники избрали на престол чешский Владислава II (1471—1516), старшего сына польского короля Казимира. Этот король из рода Ягеллонов был безвольный и слабый человек. На все у него был один ответ: «хорошо, хорошо», а потому его насмешливо прозвали král dobre. Король мадьярский Матвей Корвин не оставлял притязаний на корону чешскую; война с переменным счастьем продолжалась до 1478 г., когда, по заключенному в Ольмюце миру, Моравия, Силезия и Лузация перешли в пожизненное владение Матвея Корвина, и только Чехия досталась Владиславу. Единство государственной территории было восстановлено только после смерти короля Матвея, когда чешский король Владислав II был избран королём мадьярским (1490). С той поры король изредка посещал Чехию, а проживал по большей части в Будапеште. Ожидания утраквистов, избравших Владислава, не оправдались: король обнаруживал склонность к сближению с католической партией, компактаты по-прежнему не были признаны папской курией, временный разрыв с католической церковью грозил превратиться в постоянный. Между тем, после смерти Яна из Рокичаны, последовавшей за несколько недель до кончины короля Юрия, в среде утраквистов стали проявляться различные настроения, обусловленные отчасти недостатком рукоположенных священников. Партия умеренных утраквистов, подчинявшаяся авторитету Яна, теперь жаждала полного примирения с римской курией ценой каких бы то ни было уступок. Католическая партия подняла голову: паны этой партии всячески теснили утраквистов. В Праге произошло восстание, сопровождавшееся насилиями над приверженцами католической партии. Чешские утраквисты заключилимежду собой союз в защиту своей веры (1483). Король выступил посредником между религиозными партиями, и на сейме в Кутной горе произошло соглашение на условиях полной равноправности. То же колебание обнаружил король Владислав II во время взаимной борьбы чешских государственных сословий. После Кутногорского соглашения паны обеих партий возобновили старую распрю с владыками из-за порядка замещения судебных мест. Спор этот закончился решением короля (1487), подтвердившим установленное королём Сигизмундом распределение заседательских мест в земском суде между представителями панского и владычного сословий. Десять лет спустя последовало соглашение между этими двумя сословиями относительно высших государственных должностей: было решено, что должности бургграфа Пражского, гофмейстера, маршала, коморника, земского судьи и канцлера должны быть замещаемы лицами панского сословия, а владыкам были предоставлены должности земского писаря, подкоморника и бургграфа Градецкого края. В 1500 г. установлен был принцип несменяемости высших должностных лиц; только управление финансами осталось в руках короля, да и в этом отношении последовали ограничения королевской власти. При таком положении власть принадлежала не королю, а двум земским сословиям. Это ослабление королевской власти было пагубно для общественного блага, так как высшие сословия не были проникнуты духом патриотизма и преследовали свои эгоистические цели. Наиболее пострадало сельское население. Различными постановлениями сеймов и земского суда крестьяне лишены были права подавать в общие судебные места жалобы на своих землевладельцев и установлено право иска о возврате крестьян, самовольно покинувших свои участки. Прежние юридические договоры между землевладельцами и крестьянами остались без всякой защиты со стороны государства; крестьяне были лишены даже тени свободы и прикреплены к земле. В конце XV в. землевладельцы обременяли крестьян различными нововведенными барщинными работами и позволяли себе всякие насилия и явное нарушение права и законности: «такого бесправия, — писал один современник (Викторин из Вшеграда), — не допускают ни турки, ни другие безбожники». В то же время шляхта нарушала торговые и промышленные привилегии городов, нарушала юрисдикцию городских судов и даже решилась отнять у городов право голоса на земских сеймах. Паны и владыки на сейме 1500 г. без участия представителей городов приняли «Земское уложение» короля Владислава. В этом первом чешском своде законов домогательства шляхты нашли полное выражение. Тогда началась война шляхты и городов. Хотя, при посредничестве пана Вильгельма из Пернштейна, между сословиями произошло соглашение (1508), в силу которого шляхта признала за городами право третьего голоса на сеймах, но все-таки война продолжалась из-за вопросов о юрисдикции и промышленных привилегиях. Во главе шляхты стоял пан Зденек Лев из Рожмиталя, занимавший с 1507 г. должность бургграфа Пражского, а вождем союза городов был сначала Варфоломей Мюнстербергский, внук короля Юрия, а после смерти Варфоломея — его двоюродный брат Карл. Борьба шляхты с городами еще продолжалась, когда умер король Владислав II и на престол вступил его 10-летний сын Людовик (1516—1526), коронованный еще при жизни отца (1509) и признанный также королём в Венгрии, где он и проживал. Хотя опекунами малолетнего короля состояли император Максимилиан I и польский король Сигизмунд, но власть в Чехии находилась в руках пана Зденка из Рожмиталя, который, вместе с другими сановниками, расхищал коронные доходы. На сейме 1517 г. состоялось так называемое Святовацлавское соглашение между шляхтой и городами, по которому обе стороны сделали взаимные уступки. Злоупотребления по управлению финансами и коронными имуществами побудили короля устранить пана Зденка и его друзей, занимавших высшие должности. Уезжая обратно в Венгрию, король передал высшую правительственную власть Карлу, князю Мюнстербергскому. Один из новых правителей был сторонник учения чешских братьев, а некоторые из них — приверженцами учения Лютера, которое стало проникать в Чехию и быстро распространяться среди утраквистов, недовольных настроениями в их церкви, обусловленными отсутствием высшей иерархии и упорством папской курии в непризнании компактатов. Как только обнаружилось стремление новых правителей содействовать успехам протестантизма, король снова назначил Зденка верховным правителем страны, а его сторонникам возвратил отнятые должности (1525). Когда Людовик погиб в битве с турками при Мохаче (29 августа 1526), спокойствие в стране, волнуемой политическими и религиозными раздорами, было нарушено враждой двух партий (Розенбергской и Рожмитальской), собиравшихся с оружием в руках решать вопрос о наследстве богатого пана Петра из Розенберга, завещавшего свои имения пану Зденку из Рожмиталя, вопреки законным правам ближайших родственников. Своекорыстная политика двух высших сословий, завистливое отношение их к городам, порабощение крестьян — таковы были темные стороны чешской сословной монархии, при наличности которых она не могла правильно развиваться. Борьба религиозных партий могла только ускорить ее гибель.

Позднее средневековье

В царствование Фердинанда I Габсбурга (1526—1564), супруга Анны, дочери короля Владислава II, избранного сеймовой комиссией (состоявшей из 24 человек, по 8 от каждого сословия) и давшего государственным сословиям запись, что он вступает на престол не по праву наследственному, а в силу избрания, ясно обнаружились признаки упадка сословной монархии и приближения эпохи абсолютизма. Приняв на себя обязательство уплатить коронные долги, Фердинанд достиг того, что сословия отказались от вмешательства в управление финансамии от назначения членов финансового совета, предоставив королю пользоваться услугами даже иностранцев. Кроме того, он склонил сейм признать наследственное право его рода на чешский престол и отказаться от обычая составлять партизанские партии и соглашения,а равно выговорил себе исключительное право созыва сеймов и областных съездов. Борьба религиозных партий в Праге дала королю возможность воспретить в Праге и других королевских городах какие бы то ни было собрания и сходки, созываемые без предварительногоразрешения короля. Недостаток обычных источников коронных доходов и войны с турками побуждали короля постоянно испрашивать у сейма разрешения на сбор берны, вследствие чего этот чрезвычайный налог постепенно стал превращаться в постоянный или ежегодный. Когда во время страшного пожара 2 июня 1541 г., уничтожившего большую часть Малой Стороны и Градчин, сгорел Пражский замок и погиб почти весь судебный архив земского суда, король настоял на уничтожении прежней своей записи и внесении новой, в силу которой королева Анна была признана, согласно с законом императора Карла IV, наследницей чешской короны. Фердинанд не желал признавать другие исповедания, кроме католического и утраквистского, хотя большая часть утраквистов перешла в ряды чешских братьев и последователей учения Лютера и стремилась к захвату в свои руки консистории, главного органа церковного управления утраквистов, чему Фердинанд настойчиво препятствовал. Прага и другие города, паны и владыки, последователи учения чешских братьев и Лютера, составилисоюз и решились помогать германским протестантам в их борьбе с императором Карлом V, братом Фердинанда. Католическая партия осталась верной королю. Чешские протестанты действовали нерешительно и не сумели оказать помощи Шмалькальденскому союзу. Поражение немецких протестантских князей при Мюльберге (1547) решило судьбу восстания в Чехию. Гнев короля обрушился главным образом на города. У городов было отнято право третьего голоса на сеймах, с оговоркой, что если впоследствии оно будет восстановлено, то представители оставшихся верными королю трех городов (Пильзен, Будеёвице и Устье) будут занимать первое место после пражан. Многие права и привилегии городов были отменены, наложены денежные пени и отобраны некоторые имения и доходные статьи; в города назначены были королевские гетманы или рихтари, с широкими полномочиями; в Пражском бурге учрежден королевский апелляционный суд для всех городских общин, тогда как прежде апелляционной инстанцией для других чешских городов были городские суды в Пражских общинах и Литомерице. Всеми этими мерами нанесен был тяжкий удар городскому самоуправлению и политическому положению городов. Возвращая потом городам право третьего голоса на сеймах, король обусловил пользование этим правом своим усмотрением. С этого времени земские сеймы теряют своё прежнее значение. Фердинанд созывал сеймы для разрешения поставленных им вопросов и предложений, а затем немедленно их распускал, не допуская рассмотрения дел, возбуждаемых по инициативе самих государственных чинов. Одновременно с принятиемрешительных мер, направленных против городов, король начал гонения против чешских братьев, требуя от них присоединения к католикам или утраквистам, а в случае нежелания — выселения из страны. Чтобы усилить католическую партию, Фердинанд пригласил в Прагу орден иезуитов, основал для них коллегиум св. Климента (1556) и восстановил архиепископство пражское. Тесня лютеран, которые стремились захватить в свои руки управление церковными делами утраквистов, Фердинанд добился от Тридентского собора дозволения причащения под двумя видами. Это разрешение состоялось слишком поздно: почти все утраквисты успели перейти в ряды чешских братьев или лютеран. Император Максимилиан II (1564—1576) наследовал от отца земли чешской и мадьярской короны. Отличаясь веротерпимостью,он дозволил лютеранам на сейме 1567 г. руководиться не компактатами, а словом Божиим, но в то же время не давал им места в консистории утраквистов и отказал чешским братьям в признании их братства. Неоднократно добиваясь, без успеха, введения в Чехии Аугсбургского исповедания, лютеране, по соглашению с чешскими братьями, представили императору на сейме 1575 года «чешское исповедание» и проект о церковном управлении: по их мысли, следовало учредить самостоятельную протестантскую консисторию, с администратором во главе, и избрать для защиты консистории и их исповедания особых дефензоров. Максимилиан ограничился устным заявлением о предоставлении протестантским панам и шляхте права избрать 15 дефензоров. Протестанты в городах не были изъяты из-под управления прежней консистории; общины чешских братьев и их учение остались по старине вне покровительства закона. Император Рудольф (1576—1611), старший сын Максимилиана II, наследовал чешские и мадьярские земли и герцогство австрийское. Это был слабый и больной человек. Равнодушно относясь к государственным делам, Рудольф, по недоверию к людям, не хотел предоставлять власти и другим. При своем дворе в Праге он содержал художников и ученых, но науки и искусства были для него только забавой. Не преследуя протестантов, он отвечал отказом на просьбы их о распространении на города прав «чешского исповедания». Иезуиты основали в городе Крумлове вторую коллегию и пользовались покровительством могущественных католических панов, из которых иные прибегали даже к насильственным мерам для распространения католицизма в своих имениях. В 1602 г. был издан королевский указ против пикардов, как в насмешку называли чешских братьев. Тщетно протестантская партия требовала отмены этого указа на сейме следующего года. Обстоятельства изменились, когда брат императора, Матвей, начал стремиться к устранению Рудольфа и захвату власти. В начале 1608 г. Матвею удалось склонить австрийские и мадьярские сословия к заключению враждебной императору Пресбургской конфедерации. Затем он вторгся в Чехию и потребовал от Рудольфа отречения от власти. Чешский сейм предъявил императору изложение своих требований и желаний, в 25 статьях, из которых одна касалась религиозных вопросов. Император без колебания согласился утвердить все статьи, кроме последней, утверждение которой он отсрочил до ближайшего сейма. Благодаря этой уступчивости, ему удалось отклонить чешские сословия от перехода на сторону Матвея. Согласно обещанию императора, протестанты на сейме 1609 г. потребовали узаконения «чешского исповедания», передачи в их руки консистории утраквистов и пражского университета. Император, по настоянию своих католических советников, отказал в этом требовании и распустил сейм. Протестанты изложили свои прежние жалобы в форме королевской грамоты, собрали войско и силой принудили Рудольфа подписать эту «грамоту величества» (9 июля 1609). Захватив в свои руки консисторию и университет, избрав дефензоров, по 10 от каждого из трех сословий, протестанты образовали государство в государстве. При содействии наемного войска, Рудольф сделал попытку смирить чешских протестантов, но она окончилась низложением Рудольфа и избранием на чешский престол Матвея (1611—1619). Это увеличило смелость чешских государственных сословий. В числе требований, предъявленных Матвею незадолго до коронования, были такие, как право созыва, без королевского позволения, съездов, сбор войска с общего решения, разрешение союза с германскими протестантскими князьями. Дух сословной оппозиции, подавленной королём Фердинандом I, снова начал проявляться с небывалой силой. Так как король не был склонен удовлетворить желания сословий, то сейм неоднократно отказывал в разрешении сбора берны на военные надобности. Подобное настроение обнаруживалось и в других землях, принадлежавших Габсбургам. На созванном в августе 1614 г. сейме государственных чинов всех Габсбургских земель (в городе Линце) и на чешском сейме 1615 г. в Праге правительство встретило отпор своим начинаниям. Матвею, однако, удалось добиться признания наследником всех Габсбургских земель Фердинанда Штирийского, внука Фердинанда I (1617). Протестантские государственные сословия стали явно стремиться к захвату всей власти и полному ограничению королевских прерогатив. Когда аббат бревновский приказал закрыть протестантский храм в Брумове, а архиепископ пражский распорядился об уничтожении кирхи, построенной в местечке Гробах, протестанты усмотрели в этом нарушение «грамоты величества», хотя прелаты в данном случае пользовались своими правами как землевладельцы. Дефензоры созвали в Праге съезд и открыли переговоры с наместниками короля, окончившиеся тем, что 23 мая 1618 г. вожди движения (душой его был граф Турн) ворвались в залу Пражского бурга, где заседали наместники, и, после бурного объяснения, двух из них (Ярослава из Мартиниц и Вильгельма Славату), а также секретаря их, Филиппа Фабриция, выкинули из окна в замковый ров глубиной около 10 м. Счастливый случай спас всех троих от смерти. 24 мая организовано было временное правительство 30 директоров, а 25 мая постановлено было собирать войско, начальство над которым вручено графу Турну. Иезуиты, архиепископ и аббат бревновский были изгнаны; временное правительство завязало сношения с протестантскими князьями Германии. Больной король Матвей колебался и вел с вождями восстания бесполезные переговоры, но Фердинанд послал в Чехию войска под начальством Генриха Дампьера и Карла Бюкуа. Так началась Тридцатилетняя война. 20 марта 1619 г. скончался Матвей. Преемник его Фердинанд (1619—1637), издав 6 апреля реверс, которым подтверждал грамоту величества и земские права, предложил временному правительству выслать в Вену своих уполномоченных для переговоров. Чехи ответили на это отправлением в Австрию войска графа Турна, который, соединившись с венскими протестантами, осадил Фердинанда в самой Вене. Неожиданноеприбытие отряда, посланного Дампьером, освободило императора. 26 августа чехи избрали королём Фридриха Пфальцского. Он оказался неспособным правителем и вызвал против себя неудовольствие тем, что окружал себя иностранцами, выказывал, как кальвинист, большое пристрастие к чешским братьям и обратил чтимый народом собор св. Вита в кальвинскую молельню. Между тем, император Фердинанд приобрел союзников в лице баварского герцога Максимилиана, главы германской католической лиги, и саксонского курфюрста Иоанна Георга, домогавшегося короны чешской и обиженного предпочтением, оказанным Фридриху. Король польский Сигизмунд III также послал помощь императору. Осенью 1620 г. войска католической лиги, под начальством Максимилиана и Тилли, соединились с Бюкуа и вошли в Чехию. Решительная битва произошла на Белой горе, близ Праги. Чешское войско, состоявшее под главным начальством князя Христиана Ангальтского, было разбито наголову (8 ноября 1620), а Фридрих Пфальцский, прозванный в насмешку «зимним королём», поспешил бежать из Чехии.

См. также

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Напишите отзыв о статье "Средневековая Чехия"

Отрывок, характеризующий Средневековая Чехия

В императорском лагере, близ Можайска, 6 го сентября, 1812 года».
Диспозиция эта, весьма неясно и спутанно написанная, – ежели позволить себе без религиозного ужаса к гениальности Наполеона относиться к распоряжениям его, – заключала в себе четыре пункта – четыре распоряжения. Ни одно из этих распоряжений не могло быть и не было исполнено.
В диспозиции сказано, первое: чтобы устроенные на выбранном Наполеоном месте батареи с имеющими выравняться с ними орудиями Пернетти и Фуше, всего сто два орудия, открыли огонь и засыпали русские флеши и редут снарядами. Это не могло быть сделано, так как с назначенных Наполеоном мест снаряды не долетали до русских работ, и эти сто два орудия стреляли по пустому до тех пор, пока ближайший начальник, противно приказанию Наполеона, не выдвинул их вперед.
Второе распоряжение состояло в том, чтобы Понятовский, направясь на деревню в лес, обошел левое крыло русских. Это не могло быть и не было сделано потому, что Понятовский, направясь на деревню в лес, встретил там загораживающего ему дорогу Тучкова и не мог обойти и не обошел русской позиции.
Третье распоряжение: Генерал Компан двинется в лес, чтоб овладеть первым укреплением. Дивизия Компана не овладела первым укреплением, а была отбита, потому что, выходя из леса, она должна была строиться под картечным огнем, чего не знал Наполеон.
Четвертое: Вице король овладеет деревнею (Бородиным) и перейдет по своим трем мостам, следуя на одной высоте с дивизиями Марана и Фриана (о которых не сказано: куда и когда они будут двигаться), которые под его предводительством направятся к редуту и войдут в линию с прочими войсками.
Сколько можно понять – если не из бестолкового периода этого, то из тех попыток, которые деланы были вице королем исполнить данные ему приказания, – он должен был двинуться через Бородино слева на редут, дивизии же Морана и Фриана должны были двинуться одновременно с фронта.
Все это, так же как и другие пункты диспозиции, не было и не могло быть исполнено. Пройдя Бородино, вице король был отбит на Колоче и не мог пройти дальше; дивизии же Морана и Фриана не взяли редута, а были отбиты, и редут уже в конце сражения был захвачен кавалерией (вероятно, непредвиденное дело для Наполеона и неслыханное). Итак, ни одно из распоряжений диспозиции не было и не могло быть исполнено. Но в диспозиции сказано, что по вступлении таким образом в бой будут даны приказания, соответственные действиям неприятеля, и потому могло бы казаться, что во время сражения будут сделаны Наполеоном все нужные распоряжения; но этого не было и не могло быть потому, что во все время сражения Наполеон находился так далеко от него, что (как это и оказалось впоследствии) ход сражения ему не мог быть известен и ни одно распоряжение его во время сражения не могло быть исполнено.

Многие историки говорят, что Бородинское сражение не выиграно французами потому, что у Наполеона был насморк, что ежели бы у него не было насморка, то распоряжения его до и во время сражения были бы еще гениальнее, и Россия бы погибла, et la face du monde eut ete changee. [и облик мира изменился бы.] Для историков, признающих то, что Россия образовалась по воле одного человека – Петра Великого, и Франция из республики сложилась в империю, и французские войска пошли в Россию по воле одного человека – Наполеона, такое рассуждение, что Россия осталась могущественна потому, что у Наполеона был большой насморк 26 го числа, такое рассуждение для таких историков неизбежно последовательно.
Ежели от воли Наполеона зависело дать или не дать Бородинское сражение и от его воли зависело сделать такое или другое распоряжение, то очевидно, что насморк, имевший влияние на проявление его воли, мог быть причиной спасения России и что поэтому тот камердинер, который забыл подать Наполеону 24 го числа непромокаемые сапоги, был спасителем России. На этом пути мысли вывод этот несомненен, – так же несомненен, как тот вывод, который, шутя (сам не зная над чем), делал Вольтер, говоря, что Варфоломеевская ночь произошла от расстройства желудка Карла IX. Но для людей, не допускающих того, чтобы Россия образовалась по воле одного человека – Петра I, и чтобы Французская империя сложилась и война с Россией началась по воле одного человека – Наполеона, рассуждение это не только представляется неверным, неразумным, но и противным всему существу человеческому. На вопрос о том, что составляет причину исторических событий, представляется другой ответ, заключающийся в том, что ход мировых событий предопределен свыше, зависит от совпадения всех произволов людей, участвующих в этих событиях, и что влияние Наполеонов на ход этих событий есть только внешнее и фиктивное.
Как ни странно кажется с первого взгляда предположение, что Варфоломеевская ночь, приказанье на которую отдано Карлом IX, произошла не по его воле, а что ему только казалось, что он велел это сделать, и что Бородинское побоище восьмидесяти тысяч человек произошло не по воле Наполеона (несмотря на то, что он отдавал приказания о начале и ходе сражения), а что ему казалось только, что он это велел, – как ни странно кажется это предположение, но человеческое достоинство, говорящее мне, что всякий из нас ежели не больше, то никак не меньше человек, чем великий Наполеон, велит допустить это решение вопроса, и исторические исследования обильно подтверждают это предположение.
В Бородинском сражении Наполеон ни в кого не стрелял и никого не убил. Все это делали солдаты. Стало быть, не он убивал людей.
Солдаты французской армии шли убивать русских солдат в Бородинском сражении не вследствие приказания Наполеона, но по собственному желанию. Вся армия: французы, итальянцы, немцы, поляки – голодные, оборванные и измученные походом, – в виду армии, загораживавшей от них Москву, чувствовали, что le vin est tire et qu'il faut le boire. [вино откупорено и надо выпить его.] Ежели бы Наполеон запретил им теперь драться с русскими, они бы его убили и пошли бы драться с русскими, потому что это было им необходимо.
Когда они слушали приказ Наполеона, представлявшего им за их увечья и смерть в утешение слова потомства о том, что и они были в битве под Москвою, они кричали «Vive l'Empereur!» точно так же, как они кричали «Vive l'Empereur!» при виде изображения мальчика, протыкающего земной шар палочкой от бильбоке; точно так же, как бы они кричали «Vive l'Empereur!» при всякой бессмыслице, которую бы им сказали. Им ничего больше не оставалось делать, как кричать «Vive l'Empereur!» и идти драться, чтобы найти пищу и отдых победителей в Москве. Стало быть, не вследствие приказания Наполеона они убивали себе подобных.
И не Наполеон распоряжался ходом сраженья, потому что из диспозиции его ничего не было исполнено и во время сражения он не знал про то, что происходило впереди его. Стало быть, и то, каким образом эти люди убивали друг друга, происходило не по воле Наполеона, а шло независимо от него, по воле сотен тысяч людей, участвовавших в общем деле. Наполеону казалось только, что все дело происходило по воле его. И потому вопрос о том, был ли или не был у Наполеона насморк, не имеет для истории большего интереса, чем вопрос о насморке последнего фурштатского солдата.
Тем более 26 го августа насморк Наполеона не имел значения, что показания писателей о том, будто вследствие насморка Наполеона его диспозиция и распоряжения во время сражения были не так хороши, как прежние, – совершенно несправедливы.
Выписанная здесь диспозиция нисколько не была хуже, а даже лучше всех прежних диспозиций, по которым выигрывались сражения. Мнимые распоряжения во время сражения были тоже не хуже прежних, а точно такие же, как и всегда. Но диспозиция и распоряжения эти кажутся только хуже прежних потому, что Бородинское сражение было первое, которого не выиграл Наполеон. Все самые прекрасные и глубокомысленные диспозиции и распоряжения кажутся очень дурными, и каждый ученый военный с значительным видом критикует их, когда сражение по ним не выиграно, и самью плохие диспозиции и распоряжения кажутся очень хорошими, и серьезные люди в целых томах доказывают достоинства плохих распоряжений, когда по ним выиграно сражение.
Диспозиция, составленная Вейротером в Аустерлицком сражении, была образец совершенства в сочинениях этого рода, но ее все таки осудили, осудили за ее совершенство, за слишком большую подробность.
Наполеон в Бородинском сражении исполнял свое дело представителя власти так же хорошо, и еще лучше, чем в других сражениях. Он не сделал ничего вредного для хода сражения; он склонялся на мнения более благоразумные; он не путал, не противоречил сам себе, не испугался и не убежал с поля сражения, а с своим большим тактом и опытом войны спокойно и достойно исполнял свою роль кажущегося начальствованья.

Вернувшись после второй озабоченной поездки по линии, Наполеон сказал:
– Шахматы поставлены, игра начнется завтра.
Велев подать себе пуншу и призвав Боссе, он начал с ним разговор о Париже, о некоторых изменениях, которые он намерен был сделать в maison de l'imperatrice [в придворном штате императрицы], удивляя префекта своею памятливостью ко всем мелким подробностям придворных отношений.
Он интересовался пустяками, шутил о любви к путешествиям Боссе и небрежно болтал так, как это делает знаменитый, уверенный и знающий свое дело оператор, в то время как он засучивает рукава и надевает фартук, а больного привязывают к койке: «Дело все в моих руках и в голове, ясно и определенно. Когда надо будет приступить к делу, я сделаю его, как никто другой, а теперь могу шутить, и чем больше я шучу и спокоен, тем больше вы должны быть уверены, спокойны и удивлены моему гению».
Окончив свой второй стакан пунша, Наполеон пошел отдохнуть пред серьезным делом, которое, как ему казалось, предстояло ему назавтра.
Он так интересовался этим предстоящим ему делом, что не мог спать и, несмотря на усилившийся от вечерней сырости насморк, в три часа ночи, громко сморкаясь, вышел в большое отделение палатки. Он спросил о том, не ушли ли русские? Ему отвечали, что неприятельские огни всё на тех же местах. Он одобрительно кивнул головой.
Дежурный адъютант вошел в палатку.
– Eh bien, Rapp, croyez vous, que nous ferons do bonnes affaires aujourd'hui? [Ну, Рапп, как вы думаете: хороши ли будут нынче наши дела?] – обратился он к нему.
– Sans aucun doute, Sire, [Без всякого сомнения, государь,] – отвечал Рапп.
Наполеон посмотрел на него.
– Vous rappelez vous, Sire, ce que vous m'avez fait l'honneur de dire a Smolensk, – сказал Рапп, – le vin est tire, il faut le boire. [Вы помните ли, сударь, те слова, которые вы изволили сказать мне в Смоленске, вино откупорено, надо его пить.]
Наполеон нахмурился и долго молча сидел, опустив голову на руку.
– Cette pauvre armee, – сказал он вдруг, – elle a bien diminue depuis Smolensk. La fortune est une franche courtisane, Rapp; je le disais toujours, et je commence a l'eprouver. Mais la garde, Rapp, la garde est intacte? [Бедная армия! она очень уменьшилась от Смоленска. Фортуна настоящая распутница, Рапп. Я всегда это говорил и начинаю испытывать. Но гвардия, Рапп, гвардия цела?] – вопросительно сказал он.
– Oui, Sire, [Да, государь.] – отвечал Рапп.
Наполеон взял пастильку, положил ее в рот и посмотрел на часы. Спать ему не хотелось, до утра было еще далеко; а чтобы убить время, распоряжений никаких нельзя уже было делать, потому что все были сделаны и приводились теперь в исполнение.
– A t on distribue les biscuits et le riz aux regiments de la garde? [Роздали ли сухари и рис гвардейцам?] – строго спросил Наполеон.
– Oui, Sire. [Да, государь.]
– Mais le riz? [Но рис?]
Рапп отвечал, что он передал приказанья государя о рисе, но Наполеон недовольно покачал головой, как будто он не верил, чтобы приказание его было исполнено. Слуга вошел с пуншем. Наполеон велел подать другой стакан Раппу и молча отпивал глотки из своего.
– У меня нет ни вкуса, ни обоняния, – сказал он, принюхиваясь к стакану. – Этот насморк надоел мне. Они толкуют про медицину. Какая медицина, когда они не могут вылечить насморка? Корвизар дал мне эти пастильки, но они ничего не помогают. Что они могут лечить? Лечить нельзя. Notre corps est une machine a vivre. Il est organise pour cela, c'est sa nature; laissez y la vie a son aise, qu'elle s'y defende elle meme: elle fera plus que si vous la paralysiez en l'encombrant de remedes. Notre corps est comme une montre parfaite qui doit aller un certain temps; l'horloger n'a pas la faculte de l'ouvrir, il ne peut la manier qu'a tatons et les yeux bandes. Notre corps est une machine a vivre, voila tout. [Наше тело есть машина для жизни. Оно для этого устроено. Оставьте в нем жизнь в покое, пускай она сама защищается, она больше сделает одна, чем когда вы ей будете мешать лекарствами. Наше тело подобно часам, которые должны идти известное время; часовщик не может открыть их и только ощупью и с завязанными глазами может управлять ими. Наше тело есть машина для жизни. Вот и все.] – И как будто вступив на путь определений, definitions, которые любил Наполеон, он неожиданно сделал новое определение. – Вы знаете ли, Рапп, что такое военное искусство? – спросил он. – Искусство быть сильнее неприятеля в известный момент. Voila tout. [Вот и все.]
Рапп ничего не ответил.
– Demainnous allons avoir affaire a Koutouzoff! [Завтра мы будем иметь дело с Кутузовым!] – сказал Наполеон. – Посмотрим! Помните, в Браунау он командовал армией и ни разу в три недели не сел на лошадь, чтобы осмотреть укрепления. Посмотрим!
Он поглядел на часы. Было еще только четыре часа. Спать не хотелось, пунш был допит, и делать все таки было нечего. Он встал, прошелся взад и вперед, надел теплый сюртук и шляпу и вышел из палатки. Ночь была темная и сырая; чуть слышная сырость падала сверху. Костры не ярко горели вблизи, во французской гвардии, и далеко сквозь дым блестели по русской линии. Везде было тихо, и ясно слышались шорох и топот начавшегося уже движения французских войск для занятия позиции.
Наполеон прошелся перед палаткой, посмотрел на огни, прислушался к топоту и, проходя мимо высокого гвардейца в мохнатой шапке, стоявшего часовым у его палатки и, как черный столб, вытянувшегося при появлении императора, остановился против него.
– С которого года в службе? – спросил он с той привычной аффектацией грубой и ласковой воинственности, с которой он всегда обращался с солдатами. Солдат отвечал ему.
– Ah! un des vieux! [А! из стариков!] Получили рис в полк?
– Получили, ваше величество.
Наполеон кивнул головой и отошел от него.

В половине шестого Наполеон верхом ехал к деревне Шевардину.
Начинало светать, небо расчистило, только одна туча лежала на востоке. Покинутые костры догорали в слабом свете утра.
Вправо раздался густой одинокий пушечный выстрел, пронесся и замер среди общей тишины. Прошло несколько минут. Раздался второй, третий выстрел, заколебался воздух; четвертый, пятый раздались близко и торжественно где то справа.
Еще не отзвучали первые выстрелы, как раздались еще другие, еще и еще, сливаясь и перебивая один другой.
Наполеон подъехал со свитой к Шевардинскому редуту и слез с лошади. Игра началась.

Вернувшись от князя Андрея в Горки, Пьер, приказав берейтору приготовить лошадей и рано утром разбудить его, тотчас же заснул за перегородкой, в уголке, который Борис уступил ему.
Когда Пьер совсем очнулся на другое утро, в избе уже никого не было. Стекла дребезжали в маленьких окнах. Берейтор стоял, расталкивая его.
– Ваше сиятельство, ваше сиятельство, ваше сиятельство… – упорно, не глядя на Пьера и, видимо, потеряв надежду разбудить его, раскачивая его за плечо, приговаривал берейтор.
– Что? Началось? Пора? – заговорил Пьер, проснувшись.
– Изволите слышать пальбу, – сказал берейтор, отставной солдат, – уже все господа повышли, сами светлейшие давно проехали.
Пьер поспешно оделся и выбежал на крыльцо. На дворе было ясно, свежо, росисто и весело. Солнце, только что вырвавшись из за тучи, заслонявшей его, брызнуло до половины переломленными тучей лучами через крыши противоположной улицы, на покрытую росой пыль дороги, на стены домов, на окна забора и на лошадей Пьера, стоявших у избы. Гул пушек яснее слышался на дворе. По улице прорысил адъютант с казаком.
– Пора, граф, пора! – прокричал адъютант.
Приказав вести за собой лошадь, Пьер пошел по улице к кургану, с которого он вчера смотрел на поле сражения. На кургане этом была толпа военных, и слышался французский говор штабных, и виднелась седая голова Кутузова с его белой с красным околышем фуражкой и седым затылком, утонувшим в плечи. Кутузов смотрел в трубу вперед по большой дороге.
Войдя по ступенькам входа на курган, Пьер взглянул впереди себя и замер от восхищенья перед красотою зрелища. Это была та же панорама, которою он любовался вчера с этого кургана; но теперь вся эта местность была покрыта войсками и дымами выстрелов, и косые лучи яркого солнца, поднимавшегося сзади, левее Пьера, кидали на нее в чистом утреннем воздухе пронизывающий с золотым и розовым оттенком свет и темные, длинные тени. Дальние леса, заканчивающие панораму, точно высеченные из какого то драгоценного желто зеленого камня, виднелись своей изогнутой чертой вершин на горизонте, и между ними за Валуевым прорезывалась большая Смоленская дорога, вся покрытая войсками. Ближе блестели золотые поля и перелески. Везде – спереди, справа и слева – виднелись войска. Все это было оживленно, величественно и неожиданно; но то, что более всего поразило Пьера, – это был вид самого поля сражения, Бородина и лощины над Колочею по обеим сторонам ее.
Над Колочею, в Бородине и по обеим сторонам его, особенно влево, там, где в болотистых берегах Во йна впадает в Колочу, стоял тот туман, который тает, расплывается и просвечивает при выходе яркого солнца и волшебно окрашивает и очерчивает все виднеющееся сквозь него. К этому туману присоединялся дым выстрелов, и по этому туману и дыму везде блестели молнии утреннего света – то по воде, то по росе, то по штыкам войск, толпившихся по берегам и в Бородине. Сквозь туман этот виднелась белая церковь, кое где крыши изб Бородина, кое где сплошные массы солдат, кое где зеленые ящики, пушки. И все это двигалось или казалось движущимся, потому что туман и дым тянулись по всему этому пространству. Как в этой местности низов около Бородина, покрытых туманом, так и вне его, выше и особенно левее по всей линии, по лесам, по полям, в низах, на вершинах возвышений, зарождались беспрестанно сами собой, из ничего, пушечные, то одинокие, то гуртовые, то редкие, то частые клубы дымов, которые, распухая, разрастаясь, клубясь, сливаясь, виднелись по всему этому пространству.
Эти дымы выстрелов и, странно сказать, звуки их производили главную красоту зрелища.
Пуфф! – вдруг виднелся круглый, плотный, играющий лиловым, серым и молочно белым цветами дым, и бумм! – раздавался через секунду звук этого дыма.
«Пуф пуф» – поднимались два дыма, толкаясь и сливаясь; и «бум бум» – подтверждали звуки то, что видел глаз.
Пьер оглядывался на первый дым, который он оставил округлым плотным мячиком, и уже на месте его были шары дыма, тянущегося в сторону, и пуф… (с остановкой) пуф пуф – зарождались еще три, еще четыре, и на каждый, с теми же расстановками, бум… бум бум бум – отвечали красивые, твердые, верные звуки. Казалось то, что дымы эти бежали, то, что они стояли, и мимо них бежали леса, поля и блестящие штыки. С левой стороны, по полям и кустам, беспрестанно зарождались эти большие дымы с своими торжественными отголосками, и ближе еще, по низам и лесам, вспыхивали маленькие, не успевавшие округляться дымки ружей и точно так же давали свои маленькие отголоски. Трах та та тах – трещали ружья хотя и часто, но неправильно и бедно в сравнении с орудийными выстрелами.
Пьеру захотелось быть там, где были эти дымы, эти блестящие штыки и пушки, это движение, эти звуки. Он оглянулся на Кутузова и на его свиту, чтобы сверить свое впечатление с другими. Все точно так же, как и он, и, как ему казалось, с тем же чувством смотрели вперед, на поле сражения. На всех лицах светилась теперь та скрытая теплота (chaleur latente) чувства, которое Пьер замечал вчера и которое он понял совершенно после своего разговора с князем Андреем.
– Поезжай, голубчик, поезжай, Христос с тобой, – говорил Кутузов, не спуская глаз с поля сражения, генералу, стоявшему подле него.
Выслушав приказание, генерал этот прошел мимо Пьера, к сходу с кургана.
– К переправе! – холодно и строго сказал генерал в ответ на вопрос одного из штабных, куда он едет. «И я, и я», – подумал Пьер и пошел по направлению за генералом.
Генерал садился на лошадь, которую подал ему казак. Пьер подошел к своему берейтору, державшему лошадей. Спросив, которая посмирнее, Пьер взлез на лошадь, схватился за гриву, прижал каблуки вывернутых ног к животу лошади и, чувствуя, что очки его спадают и что он не в силах отвести рук от гривы и поводьев, поскакал за генералом, возбуждая улыбки штабных, с кургана смотревших на него.

Генерал, за которым скакал Пьер, спустившись под гору, круто повернул влево, и Пьер, потеряв его из вида, вскакал в ряды пехотных солдат, шедших впереди его. Он пытался выехать из них то вправо, то влево; но везде были солдаты, с одинаково озабоченными лицами, занятыми каким то невидным, но, очевидно, важным делом. Все с одинаково недовольно вопросительным взглядом смотрели на этого толстого человека в белой шляпе, неизвестно для чего топчущего их своею лошадью.
– Чего ездит посерёд батальона! – крикнул на него один. Другой толконул прикладом его лошадь, и Пьер, прижавшись к луке и едва удерживая шарахнувшуюся лошадь, выскакал вперед солдат, где было просторнее.
Впереди его был мост, а у моста, стреляя, стояли другие солдаты. Пьер подъехал к ним. Сам того не зная, Пьер заехал к мосту через Колочу, который был между Горками и Бородиным и который в первом действии сражения (заняв Бородино) атаковали французы. Пьер видел, что впереди его был мост и что с обеих сторон моста и на лугу, в тех рядах лежащего сена, которые он заметил вчера, в дыму что то делали солдаты; но, несмотря на неумолкающую стрельбу, происходившую в этом месте, он никак не думал, что тут то и было поле сражения. Он не слыхал звуков пуль, визжавших со всех сторон, и снарядов, перелетавших через него, не видал неприятеля, бывшего на той стороне реки, и долго не видал убитых и раненых, хотя многие падали недалеко от него. С улыбкой, не сходившей с его лица, он оглядывался вокруг себя.
– Что ездит этот перед линией? – опять крикнул на него кто то.
– Влево, вправо возьми, – кричали ему. Пьер взял вправо и неожиданно съехался с знакомым ему адъютантом генерала Раевского. Адъютант этот сердито взглянул на Пьера, очевидно, сбираясь тоже крикнуть на него, но, узнав его, кивнул ему головой.
– Вы как тут? – проговорил он и поскакал дальше.
Пьер, чувствуя себя не на своем месте и без дела, боясь опять помешать кому нибудь, поскакал за адъютантом.
– Это здесь, что же? Можно мне с вами? – спрашивал он.
– Сейчас, сейчас, – отвечал адъютант и, подскакав к толстому полковнику, стоявшему на лугу, что то передал ему и тогда уже обратился к Пьеру.
– Вы зачем сюда попали, граф? – сказал он ему с улыбкой. – Все любопытствуете?
– Да, да, – сказал Пьер. Но адъютант, повернув лошадь, ехал дальше.
– Здесь то слава богу, – сказал адъютант, – но на левом фланге у Багратиона ужасная жарня идет.
– Неужели? – спросил Пьер. – Это где же?
– Да вот поедемте со мной на курган, от нас видно. А у нас на батарее еще сносно, – сказал адъютант. – Что ж, едете?
– Да, я с вами, – сказал Пьер, глядя вокруг себя и отыскивая глазами своего берейтора. Тут только в первый раз Пьер увидал раненых, бредущих пешком и несомых на носилках. На том самом лужке с пахучими рядами сена, по которому он проезжал вчера, поперек рядов, неловко подвернув голову, неподвижно лежал один солдат с свалившимся кивером. – А этого отчего не подняли? – начал было Пьер; но, увидав строгое лицо адъютанта, оглянувшегося в ту же сторону, он замолчал.
Пьер не нашел своего берейтора и вместе с адъютантом низом поехал по лощине к кургану Раевского. Лошадь Пьера отставала от адъютанта и равномерно встряхивала его.
– Вы, видно, не привыкли верхом ездить, граф? – спросил адъютант.
– Нет, ничего, но что то она прыгает очень, – с недоуменьем сказал Пьер.
– Ээ!.. да она ранена, – сказал адъютант, – правая передняя, выше колена. Пуля, должно быть. Поздравляю, граф, – сказал он, – le bapteme de feu [крещение огнем].
Проехав в дыму по шестому корпусу, позади артиллерии, которая, выдвинутая вперед, стреляла, оглушая своими выстрелами, они приехали к небольшому лесу. В лесу было прохладно, тихо и пахло осенью. Пьер и адъютант слезли с лошадей и пешком вошли на гору.
– Здесь генерал? – спросил адъютант, подходя к кургану.
– Сейчас были, поехали сюда, – указывая вправо, отвечали ему.
Адъютант оглянулся на Пьера, как бы не зная, что ему теперь с ним делать.
– Не беспокойтесь, – сказал Пьер. – Я пойду на курган, можно?
– Да пойдите, оттуда все видно и не так опасно. А я заеду за вами.
Пьер пошел на батарею, и адъютант поехал дальше. Больше они не видались, и уже гораздо после Пьер узнал, что этому адъютанту в этот день оторвало руку.
Курган, на который вошел Пьер, был то знаменитое (потом известное у русских под именем курганной батареи, или батареи Раевского, а у французов под именем la grande redoute, la fatale redoute, la redoute du centre [большого редута, рокового редута, центрального редута] место, вокруг которого положены десятки тысяч людей и которое французы считали важнейшим пунктом позиции.
Редут этот состоял из кургана, на котором с трех сторон были выкопаны канавы. В окопанном канавами место стояли десять стрелявших пушек, высунутых в отверстие валов.
В линию с курганом стояли с обеих сторон пушки, тоже беспрестанно стрелявшие. Немного позади пушек стояли пехотные войска. Входя на этот курган, Пьер никак не думал, что это окопанное небольшими канавами место, на котором стояло и стреляло несколько пушек, было самое важное место в сражении.
Пьеру, напротив, казалось, что это место (именно потому, что он находился на нем) было одно из самых незначительных мест сражения.
Войдя на курган, Пьер сел в конце канавы, окружающей батарею, и с бессознательно радостной улыбкой смотрел на то, что делалось вокруг него. Изредка Пьер все с той же улыбкой вставал и, стараясь не помешать солдатам, заряжавшим и накатывавшим орудия, беспрестанно пробегавшим мимо него с сумками и зарядами, прохаживался по батарее. Пушки с этой батареи беспрестанно одна за другой стреляли, оглушая своими звуками и застилая всю окрестность пороховым дымом.
В противность той жуткости, которая чувствовалась между пехотными солдатами прикрытия, здесь, на батарее, где небольшое количество людей, занятых делом, бело ограничено, отделено от других канавой, – здесь чувствовалось одинаковое и общее всем, как бы семейное оживление.
Появление невоенной фигуры Пьера в белой шляпе сначала неприятно поразило этих людей. Солдаты, проходя мимо его, удивленно и даже испуганно косились на его фигуру. Старший артиллерийский офицер, высокий, с длинными ногами, рябой человек, как будто для того, чтобы посмотреть на действие крайнего орудия, подошел к Пьеру и любопытно посмотрел на него.
Молоденький круглолицый офицерик, еще совершенный ребенок, очевидно, только что выпущенный из корпуса, распоряжаясь весьма старательно порученными ему двумя пушками, строго обратился к Пьеру.
– Господин, позвольте вас попросить с дороги, – сказал он ему, – здесь нельзя.
Солдаты неодобрительно покачивали головами, глядя на Пьера. Но когда все убедились, что этот человек в белой шляпе не только не делал ничего дурного, но или смирно сидел на откосе вала, или с робкой улыбкой, учтиво сторонясь перед солдатами, прохаживался по батарее под выстрелами так же спокойно, как по бульвару, тогда понемногу чувство недоброжелательного недоуменья к нему стало переходить в ласковое и шутливое участие, подобное тому, которое солдаты имеют к своим животным: собакам, петухам, козлам и вообще животным, живущим при воинских командах. Солдаты эти сейчас же мысленно приняли Пьера в свою семью, присвоили себе и дали ему прозвище. «Наш барин» прозвали его и про него ласково смеялись между собой.
Одно ядро взрыло землю в двух шагах от Пьера. Он, обчищая взбрызнутую ядром землю с платья, с улыбкой оглянулся вокруг себя.
– И как это вы не боитесь, барин, право! – обратился к Пьеру краснорожий широкий солдат, оскаливая крепкие белые зубы.
– А ты разве боишься? – спросил Пьер.
– А то как же? – отвечал солдат. – Ведь она не помилует. Она шмякнет, так кишки вон. Нельзя не бояться, – сказал он, смеясь.
Несколько солдат с веселыми и ласковыми лицами остановились подле Пьера. Они как будто не ожидали того, чтобы он говорил, как все, и это открытие обрадовало их.
– Наше дело солдатское. А вот барин, так удивительно. Вот так барин!
– По местам! – крикнул молоденький офицер на собравшихся вокруг Пьера солдат. Молоденький офицер этот, видимо, исполнял свою должность в первый или во второй раз и потому с особенной отчетливостью и форменностью обращался и с солдатами и с начальником.
Перекатная пальба пушек и ружей усиливалась по всему полю, в особенности влево, там, где были флеши Багратиона, но из за дыма выстрелов с того места, где был Пьер, нельзя было почти ничего видеть. Притом, наблюдения за тем, как бы семейным (отделенным от всех других) кружком людей, находившихся на батарее, поглощали все внимание Пьера. Первое его бессознательно радостное возбуждение, произведенное видом и звуками поля сражения, заменилось теперь, в особенности после вида этого одиноко лежащего солдата на лугу, другим чувством. Сидя теперь на откосе канавы, он наблюдал окружавшие его лица.
К десяти часам уже человек двадцать унесли с батареи; два орудия были разбиты, чаще и чаще на батарею попадали снаряды и залетали, жужжа и свистя, дальние пули. Но люди, бывшие на батарее, как будто не замечали этого; со всех сторон слышался веселый говор и шутки.
– Чиненка! – кричал солдат на приближающуюся, летевшую со свистом гранату. – Не сюда! К пехотным! – с хохотом прибавлял другой, заметив, что граната перелетела и попала в ряды прикрытия.
– Что, знакомая? – смеялся другой солдат на присевшего мужика под пролетевшим ядром.
Несколько солдат собрались у вала, разглядывая то, что делалось впереди.
– И цепь сняли, видишь, назад прошли, – говорили они, указывая через вал.
– Свое дело гляди, – крикнул на них старый унтер офицер. – Назад прошли, значит, назади дело есть. – И унтер офицер, взяв за плечо одного из солдат, толкнул его коленкой. Послышался хохот.
– К пятому орудию накатывай! – кричали с одной стороны.
– Разом, дружнее, по бурлацки, – слышались веселые крики переменявших пушку.
– Ай, нашему барину чуть шляпку не сбила, – показывая зубы, смеялся на Пьера краснорожий шутник. – Эх, нескладная, – укоризненно прибавил он на ядро, попавшее в колесо и ногу человека.
– Ну вы, лисицы! – смеялся другой на изгибающихся ополченцев, входивших на батарею за раненым.
– Аль не вкусна каша? Ах, вороны, заколянились! – кричали на ополченцев, замявшихся перед солдатом с оторванной ногой.
– Тое кое, малый, – передразнивали мужиков. – Страсть не любят.
Пьер замечал, как после каждого попавшего ядра, после каждой потери все более и более разгоралось общее оживление.
Как из придвигающейся грозовой тучи, чаще и чаще, светлее и светлее вспыхивали на лицах всех этих людей (как бы в отпор совершающегося) молнии скрытого, разгорающегося огня.
Пьер не смотрел вперед на поле сражения и не интересовался знать о том, что там делалось: он весь был поглощен в созерцание этого, все более и более разгорающегося огня, который точно так же (он чувствовал) разгорался и в его душе.
В десять часов пехотные солдаты, бывшие впереди батареи в кустах и по речке Каменке, отступили. С батареи видно было, как они пробегали назад мимо нее, неся на ружьях раненых. Какой то генерал со свитой вошел на курган и, поговорив с полковником, сердито посмотрев на Пьера, сошел опять вниз, приказав прикрытию пехоты, стоявшему позади батареи, лечь, чтобы менее подвергаться выстрелам. Вслед за этим в рядах пехоты, правее батареи, послышался барабан, командные крики, и с батареи видно было, как ряды пехоты двинулись вперед.
Пьер смотрел через вал. Одно лицо особенно бросилось ему в глаза. Это был офицер, который с бледным молодым лицом шел задом, неся опущенную шпагу, и беспокойно оглядывался.
Ряды пехотных солдат скрылись в дыму, послышался их протяжный крик и частая стрельба ружей. Через несколько минут толпы раненых и носилок прошли оттуда. На батарею еще чаще стали попадать снаряды. Несколько человек лежали неубранные. Около пушек хлопотливее и оживленнее двигались солдаты. Никто уже не обращал внимания на Пьера. Раза два на него сердито крикнули за то, что он был на дороге. Старший офицер, с нахмуренным лицом, большими, быстрыми шагами переходил от одного орудия к другому. Молоденький офицерик, еще больше разрумянившись, еще старательнее командовал солдатами. Солдаты подавали заряды, поворачивались, заряжали и делали свое дело с напряженным щегольством. Они на ходу подпрыгивали, как на пружинах.
Грозовая туча надвинулась, и ярко во всех лицах горел тот огонь, за разгоранием которого следил Пьер. Он стоял подле старшего офицера. Молоденький офицерик подбежал, с рукой к киверу, к старшему.
– Имею честь доложить, господин полковник, зарядов имеется только восемь, прикажете ли продолжать огонь? – спросил он.
– Картечь! – не отвечая, крикнул старший офицер, смотревший через вал.
Вдруг что то случилось; офицерик ахнул и, свернувшись, сел на землю, как на лету подстреленная птица. Все сделалось странно, неясно и пасмурно в глазах Пьера.
Одно за другим свистели ядра и бились в бруствер, в солдат, в пушки. Пьер, прежде не слыхавший этих звуков, теперь только слышал одни эти звуки. Сбоку батареи, справа, с криком «ура» бежали солдаты не вперед, а назад, как показалось Пьеру.
Ядро ударило в самый край вала, перед которым стоял Пьер, ссыпало землю, и в глазах его мелькнул черный мячик, и в то же мгновенье шлепнуло во что то. Ополченцы, вошедшие было на батарею, побежали назад.
– Все картечью! – кричал офицер.
Унтер офицер подбежал к старшему офицеру и испуганным шепотом (как за обедом докладывает дворецкий хозяину, что нет больше требуемого вина) сказал, что зарядов больше не было.
– Разбойники, что делают! – закричал офицер, оборачиваясь к Пьеру. Лицо старшего офицера было красно и потно, нахмуренные глаза блестели. – Беги к резервам, приводи ящики! – крикнул он, сердито обходя взглядом Пьера и обращаясь к своему солдату.
– Я пойду, – сказал Пьер. Офицер, не отвечая ему, большими шагами пошел в другую сторону.
– Не стрелять… Выжидай! – кричал он.
Солдат, которому приказано было идти за зарядами, столкнулся с Пьером.
– Эх, барин, не место тебе тут, – сказал он и побежал вниз. Пьер побежал за солдатом, обходя то место, на котором сидел молоденький офицерик.
Одно, другое, третье ядро пролетало над ним, ударялось впереди, с боков, сзади. Пьер сбежал вниз. «Куда я?» – вдруг вспомнил он, уже подбегая к зеленым ящикам. Он остановился в нерешительности, идти ему назад или вперед. Вдруг страшный толчок откинул его назад, на землю. В то же мгновенье блеск большого огня осветил его, и в то же мгновенье раздался оглушающий, зазвеневший в ушах гром, треск и свист.
Пьер, очнувшись, сидел на заду, опираясь руками о землю; ящика, около которого он был, не было; только валялись зеленые обожженные доски и тряпки на выжженной траве, и лошадь, трепля обломками оглобель, проскакала от него, а другая, так же как и сам Пьер, лежала на земле и пронзительно, протяжно визжала.

Пьер, не помня себя от страха, вскочил и побежал назад на батарею, как на единственное убежище от всех ужасов, окружавших его.
В то время как Пьер входил в окоп, он заметил, что на батарее выстрелов не слышно было, но какие то люди что то делали там. Пьер не успел понять того, какие это были люди. Он увидел старшего полковника, задом к нему лежащего на валу, как будто рассматривающего что то внизу, и видел одного, замеченного им, солдата, который, прорываясь вперед от людей, державших его за руку, кричал: «Братцы!» – и видел еще что то странное.
Но он не успел еще сообразить того, что полковник был убит, что кричавший «братцы!» был пленный, что в глазах его был заколон штыком в спину другой солдат. Едва он вбежал в окоп, как худощавый, желтый, с потным лицом человек в синем мундире, со шпагой в руке, набежал на него, крича что то. Пьер, инстинктивно обороняясь от толчка, так как они, не видав, разбежались друг против друга, выставил руки и схватил этого человека (это был французский офицер) одной рукой за плечо, другой за гордо. Офицер, выпустив шпагу, схватил Пьера за шиворот.
Несколько секунд они оба испуганными глазами смотрели на чуждые друг другу лица, и оба были в недоумении о том, что они сделали и что им делать. «Я ли взят в плен или он взят в плен мною? – думал каждый из них. Но, очевидно, французский офицер более склонялся к мысли, что в плен взят он, потому что сильная рука Пьера, движимая невольным страхом, все крепче и крепче сжимала его горло. Француз что то хотел сказать, как вдруг над самой головой их низко и страшно просвистело ядро, и Пьеру показалось, что голова французского офицера оторвана: так быстро он согнул ее.
Пьер тоже нагнул голову и отпустил руки. Не думая более о том, кто кого взял в плен, француз побежал назад на батарею, а Пьер под гору, спотыкаясь на убитых и раненых, которые, казалось ему, ловят его за ноги. Но не успел он сойти вниз, как навстречу ему показались плотные толпы бегущих русских солдат, которые, падая, спотыкаясь и крича, весело и бурно бежали на батарею. (Это была та атака, которую себе приписывал Ермолов, говоря, что только его храбрости и счастью возможно было сделать этот подвиг, и та атака, в которой он будто бы кидал на курган Георгиевские кресты, бывшие у него в кармане.)
Французы, занявшие батарею, побежали. Наши войска с криками «ура» так далеко за батарею прогнали французов, что трудно было остановить их.
С батареи свезли пленных, в том числе раненого французского генерала, которого окружили офицеры. Толпы раненых, знакомых и незнакомых Пьеру, русских и французов, с изуродованными страданием лицами, шли, ползли и на носилках неслись с батареи. Пьер вошел на курган, где он провел более часа времени, и из того семейного кружка, который принял его к себе, он не нашел никого. Много было тут мертвых, незнакомых ему. Но некоторых он узнал. Молоденький офицерик сидел, все так же свернувшись, у края вала, в луже крови. Краснорожий солдат еще дергался, но его не убирали.
Пьер побежал вниз.
«Нет, теперь они оставят это, теперь они ужаснутся того, что они сделали!» – думал Пьер, бесцельно направляясь за толпами носилок, двигавшихся с поля сражения.
Но солнце, застилаемое дымом, стояло еще высоко, и впереди, и в особенности налево у Семеновского, кипело что то в дыму, и гул выстрелов, стрельба и канонада не только не ослабевали, но усиливались до отчаянности, как человек, который, надрываясь, кричит из последних сил.

Главное действие Бородинского сражения произошло на пространстве тысячи сажен между Бородиным и флешами Багратиона. (Вне этого пространства с одной стороны была сделана русскими в половине дня демонстрация кавалерией Уварова, с другой стороны, за Утицей, было столкновение Понятовского с Тучковым; но это были два отдельные и слабые действия в сравнении с тем, что происходило в середине поля сражения.) На поле между Бородиным и флешами, у леса, на открытом и видном с обеих сторон протяжении, произошло главное действие сражения, самым простым, бесхитростным образом.
Сражение началось канонадой с обеих сторон из нескольких сотен орудий.
Потом, когда дым застлал все поле, в этом дыму двинулись (со стороны французов) справа две дивизии, Дессе и Компана, на флеши, и слева полки вице короля на Бородино.
От Шевардинского редута, на котором стоял Наполеон, флеши находились на расстоянии версты, а Бородино более чем в двух верстах расстояния по прямой линии, и поэтому Наполеон не мог видеть того, что происходило там, тем более что дым, сливаясь с туманом, скрывал всю местность. Солдаты дивизии Дессе, направленные на флеши, были видны только до тех пор, пока они не спустились под овраг, отделявший их от флеш. Как скоро они спустились в овраг, дым выстрелов орудийных и ружейных на флешах стал так густ, что застлал весь подъем той стороны оврага. Сквозь дым мелькало там что то черное – вероятно, люди, и иногда блеск штыков. Но двигались ли они или стояли, были ли это французы или русские, нельзя было видеть с Шевардинского редута.
Солнце взошло светло и било косыми лучами прямо в лицо Наполеона, смотревшего из под руки на флеши. Дым стлался перед флешами, и то казалось, что дым двигался, то казалось, что войска двигались. Слышны были иногда из за выстрелов крики людей, но нельзя было знать, что они там делали.
Наполеон, стоя на кургане, смотрел в трубу, и в маленький круг трубы он видел дым и людей, иногда своих, иногда русских; но где было то, что он видел, он не знал, когда смотрел опять простым глазом.
Он сошел с кургана и стал взад и вперед ходить перед ним.
Изредка он останавливался, прислушивался к выстрелам и вглядывался в поле сражения.
Не только с того места внизу, где он стоял, не только с кургана, на котором стояли теперь некоторые его генералы, но и с самых флешей, на которых находились теперь вместе и попеременно то русские, то французские, мертвые, раненые и живые, испуганные или обезумевшие солдаты, нельзя было понять того, что делалось на этом месте. В продолжение нескольких часов на этом месте, среди неумолкаемой стрельбы, ружейной и пушечной, то появлялись одни русские, то одни французские, то пехотные, то кавалерийские солдаты; появлялись, падали, стреляли, сталкивались, не зная, что делать друг с другом, кричали и бежали назад.
С поля сражения беспрестанно прискакивали к Наполеону его посланные адъютанты и ординарцы его маршалов с докладами о ходе дела; но все эти доклады были ложны: и потому, что в жару сражения невозможно сказать, что происходит в данную минуту, и потому, что многие адъютапты не доезжали до настоящего места сражения, а передавали то, что они слышали от других; и еще потому, что пока проезжал адъютант те две три версты, которые отделяли его от Наполеона, обстоятельства изменялись и известие, которое он вез, уже становилось неверно. Так от вице короля прискакал адъютант с известием, что Бородино занято и мост на Колоче в руках французов. Адъютант спрашивал у Наполеона, прикажет ли он пореходить войскам? Наполеон приказал выстроиться на той стороне и ждать; но не только в то время как Наполеон отдавал это приказание, но даже когда адъютант только что отъехал от Бородина, мост уже был отбит и сожжен русскими, в той самой схватке, в которой участвовал Пьер в самом начале сраженья.
Прискакавший с флеш с бледным испуганным лицом адъютант донес Наполеону, что атака отбита и что Компан ранен и Даву убит, а между тем флеши были заняты другой частью войск, в то время как адъютанту говорили, что французы были отбиты, и Даву был жив и только слегка контужен. Соображаясь с таковыми необходимо ложными донесениями, Наполеон делал свои распоряжения, которые или уже были исполнены прежде, чем он делал их, или же не могли быть и не были исполняемы.
Маршалы и генералы, находившиеся в более близком расстоянии от поля сражения, но так же, как и Наполеон, не участвовавшие в самом сражении и только изредка заезжавшие под огонь пуль, не спрашиваясь Наполеона, делали свои распоряжения и отдавали свои приказания о том, куда и откуда стрелять, и куда скакать конным, и куда бежать пешим солдатам. Но даже и их распоряжения, точно так же как распоряжения Наполеона, точно так же в самой малой степени и редко приводились в исполнение. Большей частью выходило противное тому, что они приказывали. Солдаты, которым велено было идти вперед, подпав под картечный выстрел, бежали назад; солдаты, которым велено было стоять на месте, вдруг, видя против себя неожиданно показавшихся русских, иногда бежали назад, иногда бросались вперед, и конница скакала без приказания догонять бегущих русских. Так, два полка кавалерии поскакали через Семеновский овраг и только что въехали на гору, повернулись и во весь дух поскакали назад. Так же двигались и пехотные солдаты, иногда забегая совсем не туда, куда им велено было. Все распоряжение о том, куда и когда подвинуть пушки, когда послать пеших солдат – стрелять, когда конных – топтать русских пеших, – все эти распоряжения делали сами ближайшие начальники частей, бывшие в рядах, не спрашиваясь даже Нея, Даву и Мюрата, не только Наполеона. Они не боялись взыскания за неисполнение приказания или за самовольное распоряжение, потому что в сражении дело касается самого дорогого для человека – собственной жизни, и иногда кажется, что спасение заключается в бегстве назад, иногда в бегстве вперед, и сообразно с настроением минуты поступали эти люди, находившиеся в самом пылу сражения. В сущности же, все эти движения вперед и назад не облегчали и не изменяли положения войск. Все их набегания и наскакивания друг на друга почти не производили им вреда, а вред, смерть и увечья наносили ядра и пули, летавшие везде по тому пространству, по которому метались эти люди. Как только эти люди выходили из того пространства, по которому летали ядра и пули, так их тотчас же стоявшие сзади начальники формировали, подчиняли дисциплине и под влиянием этой дисциплины вводили опять в область огня, в которой они опять (под влиянием страха смерти) теряли дисциплину и метались по случайному настроению толпы.

Генералы Наполеона – Даву, Ней и Мюрат, находившиеся в близости этой области огня и даже иногда заезжавшие в нее, несколько раз вводили в эту область огня стройные и огромные массы войск. Но противно тому, что неизменно совершалось во всех прежних сражениях, вместо ожидаемого известия о бегстве неприятеля, стройные массы войск возвращались оттуда расстроенными, испуганными толпами. Они вновь устроивали их, но людей все становилось меньше. В половине дня Мюрат послал к Наполеону своего адъютанта с требованием подкрепления.
Наполеон сидел под курганом и пил пунш, когда к нему прискакал адъютант Мюрата с уверениями, что русские будут разбиты, ежели его величество даст еще дивизию.
– Подкрепления? – сказал Наполеон с строгим удивлением, как бы не понимая его слов и глядя на красивого мальчика адъютанта с длинными завитыми черными волосами (так же, как носил волоса Мюрат). «Подкрепления! – подумал Наполеон. – Какого они просят подкрепления, когда у них в руках половина армии, направленной на слабое, неукрепленное крыло русских!»
– Dites au roi de Naples, – строго сказал Наполеон, – qu'il n'est pas midi et que je ne vois pas encore clair sur mon echiquier. Allez… [Скажите неаполитанскому королю, что теперь еще не полдень и что я еще не ясно вижу на своей шахматной доске. Ступайте…]
Красивый мальчик адъютанта с длинными волосами, не отпуская руки от шляпы, тяжело вздохнув, поскакал опять туда, где убивали людей.
Наполеон встал и, подозвав Коленкура и Бертье, стал разговаривать с ними о делах, не касающихся сражения.
В середине разговора, который начинал занимать Наполеона, глаза Бертье обратились на генерала с свитой, который на потной лошади скакал к кургану. Это был Бельяр. Он, слезши с лошади, быстрыми шагами подошел к императору и смело, громким голосом стал доказывать необходимость подкреплений. Он клялся честью, что русские погибли, ежели император даст еще дивизию.
Наполеон вздернул плечами и, ничего не ответив, продолжал свою прогулку. Бельяр громко и оживленно стал говорить с генералами свиты, окружившими его.
– Вы очень пылки, Бельяр, – сказал Наполеон, опять подходя к подъехавшему генералу. – Легко ошибиться в пылу огня. Поезжайте и посмотрите, и тогда приезжайте ко мне.
Не успел еще Бельяр скрыться из вида, как с другой стороны прискакал новый посланный с поля сражения.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – сказал Наполеон тоном человека, раздраженного беспрестанными помехами.
– Sire, le prince… [Государь, герцог…] – начал адъютант.
– Просит подкрепления? – с гневным жестом проговорил Наполеон. Адъютант утвердительно наклонил голову и стал докладывать; но император отвернулся от него, сделав два шага, остановился, вернулся назад и подозвал Бертье. – Надо дать резервы, – сказал он, слегка разводя руками. – Кого послать туда, как вы думаете? – обратился он к Бертье, к этому oison que j'ai fait aigle [гусенку, которого я сделал орлом], как он впоследствии называл его.
– Государь, послать дивизию Клапареда? – сказал Бертье, помнивший наизусть все дивизии, полки и батальоны.
Наполеон утвердительно кивнул головой.
Адъютант поскакал к дивизии Клапареда. И чрез несколько минут молодая гвардия, стоявшая позади кургана, тронулась с своего места. Наполеон молча смотрел по этому направлению.
– Нет, – обратился он вдруг к Бертье, – я не могу послать Клапареда. Пошлите дивизию Фриана, – сказал он.
Хотя не было никакого преимущества в том, чтобы вместо Клапареда посылать дивизию Фриана, и даже было очевидное неудобство и замедление в том, чтобы остановить теперь Клапареда и посылать Фриана, но приказание было с точностью исполнено. Наполеон не видел того, что он в отношении своих войск играл роль доктора, который мешает своими лекарствами, – роль, которую он так верно понимал и осуждал.
Дивизия Фриана, так же как и другие, скрылась в дыму поля сражения. С разных сторон продолжали прискакивать адъютанты, и все, как бы сговорившись, говорили одно и то же. Все просили подкреплений, все говорили, что русские держатся на своих местах и производят un feu d'enfer [адский огонь], от которого тает французское войско.
Наполеон сидел в задумчивости на складном стуле.
Проголодавшийся с утра m r de Beausset, любивший путешествовать, подошел к императору и осмелился почтительно предложить его величеству позавтракать.
– Я надеюсь, что теперь уже я могу поздравить ваше величество с победой, – сказал он.
Наполеон молча отрицательно покачал головой. Полагая, что отрицание относится к победе, а не к завтраку, m r de Beausset позволил себе игриво почтительно заметить, что нет в мире причин, которые могли бы помешать завтракать, когда можно это сделать.
– Allez vous… [Убирайтесь к…] – вдруг мрачно сказал Наполеон и отвернулся. Блаженная улыбка сожаления, раскаяния и восторга просияла на лице господина Боссе, и он плывущим шагом отошел к другим генералам.
Наполеон испытывал тяжелое чувство, подобное тому, которое испытывает всегда счастливый игрок, безумно кидавший свои деньги, всегда выигрывавший и вдруг, именно тогда, когда он рассчитал все случайности игры, чувствующий, что чем более обдуман его ход, тем вернее он проигрывает.
Войска были те же, генералы те же, те же были приготовления, та же диспозиция, та же proclamation courte et energique [прокламация короткая и энергическая], он сам был тот же, он это знал, он знал, что он был даже гораздо опытнее и искуснее теперь, чем он был прежде, даже враг был тот же, как под Аустерлицем и Фридландом; но страшный размах руки падал волшебно бессильно.
Все те прежние приемы, бывало, неизменно увенчиваемые успехом: и сосредоточение батарей на один пункт, и атака резервов для прорвания линии, и атака кавалерии des hommes de fer [железных людей], – все эти приемы уже были употреблены, и не только не было победы, но со всех сторон приходили одни и те же известия об убитых и раненых генералах, о необходимости подкреплений, о невозможности сбить русских и о расстройстве войск.
Прежде после двух трех распоряжений, двух трех фраз скакали с поздравлениями и веселыми лицами маршалы и адъютанты, объявляя трофеями корпуса пленных, des faisceaux de drapeaux et d'aigles ennemis, [пуки неприятельских орлов и знамен,] и пушки, и обозы, и Мюрат просил только позволения пускать кавалерию для забрания обозов. Так было под Лоди, Маренго, Арколем, Иеной, Аустерлицем, Ваграмом и так далее, и так далее. Теперь же что то странное происходило с его войсками.
Несмотря на известие о взятии флешей, Наполеон видел, что это было не то, совсем не то, что было во всех его прежних сражениях. Он видел, что то же чувство, которое испытывал он, испытывали и все его окружающие люди, опытные в деле сражений. Все лица были печальны, все глаза избегали друг друга. Только один Боссе не мог понимать значения того, что совершалось. Наполеон же после своего долгого опыта войны знал хорошо, что значило в продолжение восьми часов, после всех употрсбленных усилий, невыигранное атакующим сражение. Он знал, что это было почти проигранное сражение и что малейшая случайность могла теперь – на той натянутой точке колебания, на которой стояло сражение, – погубить его и его войска.
Когда он перебирал в воображении всю эту странную русскую кампанию, в которой не было выиграно ни одного сраженья, в которой в два месяца не взято ни знамен, ни пушек, ни корпусов войск, когда глядел на скрытно печальные лица окружающих и слушал донесения о том, что русские всё стоят, – страшное чувство, подобное чувству, испытываемому в сновидениях, охватывало его, и ему приходили в голову все несчастные случайности, могущие погубить его. Русские могли напасть на его левое крыло, могли разорвать его середину, шальное ядро могло убить его самого. Все это было возможно. В прежних сражениях своих он обдумывал только случайности успеха, теперь же бесчисленное количество несчастных случайностей представлялось ему, и он ожидал их всех. Да, это было как во сне, когда человеку представляется наступающий на него злодей, и человек во сне размахнулся и ударил своего злодея с тем страшным усилием, которое, он знает, должно уничтожить его, и чувствует, что рука его, бессильная и мягкая, падает, как тряпка, и ужас неотразимой погибели обхватывает беспомощного человека.
Известие о том, что русские атакуют левый фланг французской армии, возбудило в Наполеоне этот ужас. Он молча сидел под курганом на складном стуле, опустив голову и положив локти на колена. Бертье подошел к нему и предложил проехаться по линии, чтобы убедиться, в каком положении находилось дело.
– Что? Что вы говорите? – сказал Наполеон. – Да, велите подать мне лошадь.
Он сел верхом и поехал к Семеновскому.
В медленно расходившемся пороховом дыме по всему тому пространству, по которому ехал Наполеон, – в лужах крови лежали лошади и люди, поодиночке и кучами. Подобного ужаса, такого количества убитых на таком малом пространстве никогда не видал еще и Наполеон, и никто из его генералов. Гул орудий, не перестававший десять часов сряду и измучивший ухо, придавал особенную значительность зрелищу (как музыка при живых картинах). Наполеон выехал на высоту Семеновского и сквозь дым увидал ряды людей в мундирах цветов, непривычных для его глаз. Это были русские.
Русские плотными рядами стояли позади Семеновского и кургана, и их орудия не переставая гудели и дымили по их линии. Сражения уже не было. Было продолжавшееся убийство, которое ни к чему не могло повести ни русских, ни французов. Наполеон остановил лошадь и впал опять в ту задумчивость, из которой вывел его Бертье; он не мог остановить того дела, которое делалось перед ним и вокруг него и которое считалось руководимым им и зависящим от него, и дело это ему в первый раз, вследствие неуспеха, представлялось ненужным и ужасным.
Один из генералов, подъехавших к Наполеону, позволил себе предложить ему ввести в дело старую гвардию. Ней и Бертье, стоявшие подле Наполеона, переглянулись между собой и презрительно улыбнулись на бессмысленное предложение этого генерала.
Наполеон опустил голову и долго молчал.
– A huit cent lieux de France je ne ferai pas demolir ma garde, [За три тысячи двести верст от Франции я не могу дать разгромить свою гвардию.] – сказал он и, повернув лошадь, поехал назад, к Шевардину.

Кутузов сидел, понурив седую голову и опустившись тяжелым телом, на покрытой ковром лавке, на том самом месте, на котором утром его видел Пьер. Он не делал никаких распоряжении, а только соглашался или не соглашался на то, что предлагали ему.
«Да, да, сделайте это, – отвечал он на различные предложения. – Да, да, съезди, голубчик, посмотри, – обращался он то к тому, то к другому из приближенных; или: – Нет, не надо, лучше подождем», – говорил он. Он выслушивал привозимые ему донесения, отдавал приказания, когда это требовалось подчиненным; но, выслушивая донесения, он, казалось, не интересовался смыслом слов того, что ему говорили, а что то другое в выражении лиц, в тоне речи доносивших интересовало его. Долголетним военным опытом он знал и старческим умом понимал, что руководить сотнями тысяч человек, борющихся с смертью, нельзя одному человеку, и знал, что решают участь сраженья не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска, и он следил за этой силой и руководил ею, насколько это было в его власти.
Общее выражение лица Кутузова было сосредоточенное, спокойное внимание и напряжение, едва превозмогавшее усталость слабого и старого тела.
В одиннадцать часов утра ему привезли известие о том, что занятые французами флеши были опять отбиты, но что князь Багратион ранен. Кутузов ахнул и покачал головой.
– Поезжай к князю Петру Ивановичу и подробно узнай, что и как, – сказал он одному из адъютантов и вслед за тем обратился к принцу Виртембергскому, стоявшему позади него:
– Не угодно ли будет вашему высочеству принять командование первой армией.
Вскоре после отъезда принца, так скоро, что он еще не мог доехать до Семеновского, адъютант принца вернулся от него и доложил светлейшему, что принц просит войск.
Кутузов поморщился и послал Дохтурову приказание принять командование первой армией, а принца, без которого, как он сказал, он не может обойтись в эти важные минуты, просил вернуться к себе. Когда привезено было известие о взятии в плен Мюрата и штабные поздравляли Кутузова, он улыбнулся.
– Подождите, господа, – сказал он. – Сражение выиграно, и в пленении Мюрата нет ничего необыкновенного. Но лучше подождать радоваться. – Однако он послал адъютанта проехать по войскам с этим известием.
Когда с левого фланга прискакал Щербинин с донесением о занятии французами флешей и Семеновского, Кутузов, по звукам поля сражения и по лицу Щербинина угадав, что известия были нехорошие, встал, как бы разминая ноги, и, взяв под руку Щербинина, отвел его в сторону.
– Съезди, голубчик, – сказал он Ермолову, – посмотри, нельзя ли что сделать.
Кутузов был в Горках, в центре позиции русского войска. Направленная Наполеоном атака на наш левый фланг была несколько раз отбиваема. В центре французы не подвинулись далее Бородина. С левого фланга кавалерия Уварова заставила бежать французов.
В третьем часу атаки французов прекратились. На всех лицах, приезжавших с поля сражения, и на тех, которые стояли вокруг него, Кутузов читал выражение напряженности, дошедшей до высшей степени. Кутузов был доволен успехом дня сверх ожидания. Но физические силы оставляли старика. Несколько раз голова его низко опускалась, как бы падая, и он задремывал. Ему подали обедать.
Флигель адъютант Вольцоген, тот самый, который, проезжая мимо князя Андрея, говорил, что войну надо im Raum verlegon [перенести в пространство (нем.) ], и которого так ненавидел Багратион, во время обеда подъехал к Кутузову. Вольцоген приехал от Барклая с донесением о ходе дел на левом фланге. Благоразумный Барклай де Толли, видя толпы отбегающих раненых и расстроенные зады армии, взвесив все обстоятельства дела, решил, что сражение было проиграно, и с этим известием прислал к главнокомандующему своего любимца.
Кутузов с трудом жевал жареную курицу и сузившимися, повеселевшими глазами взглянул на Вольцогена.
Вольцоген, небрежно разминая ноги, с полупрезрительной улыбкой на губах, подошел к Кутузову, слегка дотронувшись до козырька рукою.
Вольцоген обращался с светлейшим с некоторой аффектированной небрежностью, имеющей целью показать, что он, как высокообразованный военный, предоставляет русским делать кумира из этого старого, бесполезного человека, а сам знает, с кем он имеет дело. «Der alte Herr (как называли Кутузова в своем кругу немцы) macht sich ganz bequem, [Старый господин покойно устроился (нем.) ] – подумал Вольцоген и, строго взглянув на тарелки, стоявшие перед Кутузовым, начал докладывать старому господину положение дел на левом фланге так, как приказал ему Барклай и как он сам его видел и понял.
– Все пункты нашей позиции в руках неприятеля и отбить нечем, потому что войск нет; они бегут, и нет возможности остановить их, – докладывал он.
Кутузов, остановившись жевать, удивленно, как будто не понимая того, что ему говорили, уставился на Вольцогена. Вольцоген, заметив волнение des alten Herrn, [старого господина (нем.) ] с улыбкой сказал:
– Я не считал себя вправе скрыть от вашей светлости того, что я видел… Войска в полном расстройстве…
– Вы видели? Вы видели?.. – нахмурившись, закричал Кутузов, быстро вставая и наступая на Вольцогена. – Как вы… как вы смеете!.. – делая угрожающие жесты трясущимися руками и захлебываясь, закричал он. – Как смоете вы, милостивый государь, говорить это мне. Вы ничего не знаете. Передайте от меня генералу Барклаю, что его сведения неверны и что настоящий ход сражения известен мне, главнокомандующему, лучше, чем ему.
Вольцоген хотел возразить что то, но Кутузов перебил его.
– Неприятель отбит на левом и поражен на правом фланге. Ежели вы плохо видели, милостивый государь, то не позволяйте себе говорить того, чего вы не знаете. Извольте ехать к генералу Барклаю и передать ему назавтра мое непременное намерение атаковать неприятеля, – строго сказал Кутузов. Все молчали, и слышно было одно тяжелое дыхание запыхавшегося старого генерала. – Отбиты везде, за что я благодарю бога и наше храброе войско. Неприятель побежден, и завтра погоним его из священной земли русской, – сказал Кутузов, крестясь; и вдруг всхлипнул от наступивших слез. Вольцоген, пожав плечами и скривив губы, молча отошел к стороне, удивляясь uber diese Eingenommenheit des alten Herrn. [на это самодурство старого господина. (нем.) ]
– Да, вот он, мой герой, – сказал Кутузов к полному красивому черноволосому генералу, который в это время входил на курган. Это был Раевский, проведший весь день на главном пункте Бородинского поля.
Раевский доносил, что войска твердо стоят на своих местах и что французы не смеют атаковать более. Выслушав его, Кутузов по французски сказал:
– Vous ne pensez donc pas comme lesautres que nous sommes obliges de nous retirer? [Вы, стало быть, не думаете, как другие, что мы должны отступить?]
– Au contraire, votre altesse, dans les affaires indecises c'est loujours le plus opiniatre qui reste victorieux, – отвечал Раевский, – et mon opinion… [Напротив, ваша светлость, в нерешительных делах остается победителем тот, кто упрямее, и мое мнение…]
– Кайсаров! – крикнул Кутузов своего адъютанта. – Садись пиши приказ на завтрашний день. А ты, – обратился он к другому, – поезжай по линии и объяви, что завтра мы атакуем.
Пока шел разговор с Раевским и диктовался приказ, Вольцоген вернулся от Барклая и доложил, что генерал Барклай де Толли желал бы иметь письменное подтверждение того приказа, который отдавал фельдмаршал.
Кутузов, не глядя на Вольцогена, приказал написать этот приказ, который, весьма основательно, для избежания личной ответственности, желал иметь бывший главнокомандующий.
И по неопределимой, таинственной связи, поддерживающей во всей армии одно и то же настроение, называемое духом армии и составляющее главный нерв войны, слова Кутузова, его приказ к сражению на завтрашний день, передались одновременно во все концы войска.
Далеко не самые слова, не самый приказ передавались в последней цепи этой связи. Даже ничего не было похожего в тех рассказах, которые передавали друг другу на разных концах армии, на то, что сказал Кутузов; но смысл его слов сообщился повсюду, потому что то, что сказал Кутузов, вытекало не из хитрых соображений, а из чувства, которое лежало в душе главнокомандующего, так же как и в душе каждого русского человека.
И узнав то, что назавтра мы атакуем неприятеля, из высших сфер армии услыхав подтверждение того, чему они хотели верить, измученные, колеблющиеся люди утешались и ободрялись.

Полк князя Андрея был в резервах, которые до второго часа стояли позади Семеновского в бездействии, под сильным огнем артиллерии. Во втором часу полк, потерявший уже более двухсот человек, был двинут вперед на стоптанное овсяное поле, на тот промежуток между Семеновским и курганной батареей, на котором в этот день были побиты тысячи людей и на который во втором часу дня был направлен усиленно сосредоточенный огонь из нескольких сот неприятельских орудий.
Не сходя с этого места и не выпустив ни одного заряда, полк потерял здесь еще третью часть своих людей. Спереди и в особенности с правой стороны, в нерасходившемся дыму, бубухали пушки и из таинственной области дыма, застилавшей всю местность впереди, не переставая, с шипящим быстрым свистом, вылетали ядра и медлительно свистевшие гранаты. Иногда, как бы давая отдых, проходило четверть часа, во время которых все ядра и гранаты перелетали, но иногда в продолжение минуты несколько человек вырывало из полка, и беспрестанно оттаскивали убитых и уносили раненых.
С каждым новым ударом все меньше и меньше случайностей жизни оставалось для тех, которые еще не были убиты. Полк стоял в батальонных колоннах на расстоянии трехсот шагов, но, несмотря на то, все люди полка находились под влиянием одного и того же настроения. Все люди полка одинаково были молчаливы и мрачны. Редко слышался между рядами говор, но говор этот замолкал всякий раз, как слышался попавший удар и крик: «Носилки!» Большую часть времени люди полка по приказанию начальства сидели на земле. Кто, сняв кивер, старательно распускал и опять собирал сборки; кто сухой глиной, распорошив ее в ладонях, начищал штык; кто разминал ремень и перетягивал пряжку перевязи; кто старательно расправлял и перегибал по новому подвертки и переобувался. Некоторые строили домики из калмыжек пашни или плели плетеночки из соломы жнивья. Все казались вполне погружены в эти занятия. Когда ранило и убивало людей, когда тянулись носилки, когда наши возвращались назад, когда виднелись сквозь дым большие массы неприятелей, никто не обращал никакого внимания на эти обстоятельства. Когда же вперед проезжала артиллерия, кавалерия, виднелись движения нашей пехоты, одобрительные замечания слышались со всех сторон. Но самое большое внимание заслуживали события совершенно посторонние, не имевшие никакого отношения к сражению. Как будто внимание этих нравственно измученных людей отдыхало на этих обычных, житейских событиях. Батарея артиллерии прошла пред фронтом полка. В одном из артиллерийских ящиков пристяжная заступила постромку. «Эй, пристяжную то!.. Выправь! Упадет… Эх, не видят!.. – по всему полку одинаково кричали из рядов. В другой раз общее внимание обратила небольшая коричневая собачонка с твердо поднятым хвостом, которая, бог знает откуда взявшись, озабоченной рысцой выбежала перед ряды и вдруг от близко ударившего ядра взвизгнула и, поджав хвост, бросилась в сторону. По всему полку раздалось гоготанье и взвизги. Но развлечения такого рода продолжались минуты, а люди уже более восьми часов стояли без еды и без дела под непроходящим ужасом смерти, и бледные и нахмуренные лица все более бледнели и хмурились.
Князь Андрей, точно так же как и все люди полка, нахмуренный и бледный, ходил взад и вперед по лугу подле овсяного поля от одной межи до другой, заложив назад руки и опустив голову. Делать и приказывать ему нечего было. Все делалось само собою. Убитых оттаскивали за фронт, раненых относили, ряды смыкались. Ежели отбегали солдаты, то они тотчас же поспешно возвращались. Сначала князь Андрей, считая своею обязанностью возбуждать мужество солдат и показывать им пример, прохаживался по рядам; но потом он убедился, что ему нечему и нечем учить их. Все силы его души, точно так же как и каждого солдата, были бессознательно направлены на то, чтобы удержаться только от созерцания ужаса того положения, в котором они были. Он ходил по лугу, волоча ноги, шаршавя траву и наблюдая пыль, которая покрывала его сапоги; то он шагал большими шагами, стараясь попадать в следы, оставленные косцами по лугу, то он, считая свои шаги, делал расчеты, сколько раз он должен пройти от межи до межи, чтобы сделать версту, то ошмурыгывал цветки полыни, растущие на меже, и растирал эти цветки в ладонях и принюхивался к душисто горькому, крепкому запаху. Изо всей вчерашней работы мысли не оставалось ничего. Он ни о чем не думал. Он прислушивался усталым слухом все к тем же звукам, различая свистенье полетов от гула выстрелов, посматривал на приглядевшиеся лица людей 1 го батальона и ждал. «Вот она… эта опять к нам! – думал он, прислушиваясь к приближавшемуся свисту чего то из закрытой области дыма. – Одна, другая! Еще! Попало… Он остановился и поглядел на ряды. „Нет, перенесло. А вот это попало“. И он опять принимался ходить, стараясь делать большие шаги, чтобы в шестнадцать шагов дойти до межи.
Свист и удар! В пяти шагах от него взрыло сухую землю и скрылось ядро. Невольный холод пробежал по его спине. Он опять поглядел на ряды. Вероятно, вырвало многих; большая толпа собралась у 2 го батальона.
– Господин адъютант, – прокричал он, – прикажите, чтобы не толпились. – Адъютант, исполнив приказание, подходил к князю Андрею. С другой стороны подъехал верхом командир батальона.
– Берегись! – послышался испуганный крик солдата, и, как свистящая на быстром полете, приседающая на землю птичка, в двух шагах от князя Андрея, подле лошади батальонного командира, негромко шлепнулась граната. Лошадь первая, не спрашивая того, хорошо или дурно было высказывать страх, фыркнула, взвилась, чуть не сронив майора, и отскакала в сторону. Ужас лошади сообщился людям.
– Ложись! – крикнул голос адъютанта, прилегшего к земле. Князь Андрей стоял в нерешительности. Граната, как волчок, дымясь, вертелась между ним и лежащим адъютантом, на краю пашни и луга, подле куста полыни.

Средневековая Чехия

Содержание

Раннее средневековье

Развитое средневековье

Позднее средневековье

См. также

Напишите отзыв о статье "Средневековая Чехия"

Отрывок, характеризующий Средневековая Чехия

Навигация

Персональные инструменты

Поиск

Навигация

Инструменты

На других языках