Ссылка Троцкого в Алма-Ате

Ссылка Троцкого в Алма-Ате — ссылка в 1928—1929 годах в Алма-Ате деятеля РКП(б) Льва Давидовича Троцкого.

Предыстория

С окончанием Гражданской войны внутри ВКП(б) вспыхивает ожесточённая борьба за власть. Один из основных большевистских лидеров в 1917—1921 годах, Троцкий Л. Д. постепенно уступает своим политическим конкурентам. Особенностью этих процессов было то, что они зачастую сопровождались бурными идеологическими дискуссиями; с момента окончательного отхода Ленина от дел в 1923 году «тройка» Зиновьев-Каменев-Сталин широко критикует Троцкого, обвиняя его в попытке «подменить ленинизм троцкизмом», который они называют «враждебным ленинизму мелкобуржуазным течением».

По итогам «литературной дискуссии» осенью 1924 года Троцкий терпит поражение. В январе 1925 года после долгой борьбы он теряет ключевые посты наркомвоенмора и предреввоенсовета. Однако, «разгромив» Троцкого, правящая «тройка» сама немедленно раскалывается. На XIV съезде ВКП(б) в декабре 1925 года Сталину удаётся склонить большинство делегатов на свою сторону; в начале 1926 года Зиновьев и Каменев сами теряют свои ключевые посты.

Попытка бывших врагов, Троцкого и Зиновьева — Каменева, объединиться, оканчивается неудачей; в октябре 1926 Сталин при поддержке Бухарина выводит Троцкого из состава Политбюро ЦК. «Объединённая оппозиция» ведёт широкую критику разработанной Сталиным в противовес «мировой революции» доктрины «построения социализма в одной стране», требует проведения в СССР «сверхиндустриализации», «повернуть огонь направо — против нэпмана, кулака и бюрократа». В свою очередь, Бухарин обвиняет оппозиционеров в намерении «ограбить деревню» и в насаждении «внутреннего колониализма». Будущие лидеры «правой оппозиции» Бухарин — Рыков — Томский в 1926 году делают в адрес Троцкого даже более «кровожадные» заявления, чем Сталин; так, Томский в ноябре 1927 года высказывается в адрес «левой оппозиции» следующим образом:

Оппозиция очень широко распространяет слухи о репрессиях, об ожидаемых тюрьмах, о Соловках и т. д. Мы на это скажем нервным людям: Если вы и теперь не успокоитесь, когда мы вас вывели из партии, то теперь мы говорим: нишкните, мы просто вежливо попросим вас присесть, ибо вам стоять неудобно. Если вы попытаетесь выйти теперь на фабрики и заводы, то мы скажем «присядьте, пожалуйста» (Бурные аплодисменты), ибо, товарищи, в обстановке диктатуры пролетариата может быть и две и четыре партии, но только при одном условии: одна партия будет у власти, а все остальные в тюрьме. (Аплодисменты).

К осени 1927 года Троцкий окончательно потерпел поражение в борьбе за власть. 12 ноября 1927 года одновременно с Зиновьевым он был исключён из партии. Дальнейшие их судьбы, впрочем, отличались. Если Зиновьев предпочёл публично покаяться в «ошибках», Троцкий наотрез в чём-либо каяться отказался. 14 ноября 1927 года Троцкий был выселен из служебной квартиры в Кремле, и остановился у своего сторонника Белобородова А. Г..

Доставка в Алма-Ату

18 января 1928 года Троцкий был силой доставлен на Ярославский вокзал Москвы, и выслан в Алма-Ату, причём сотрудникам ГПУ пришлось нести Троцкого на руках, так как идти он отказался. Кроме того, по воспоминаниям старшего сына Троцкого Льва Седова, Троцкий с семьёй забаррикадировались в одной из комнат, и ГПУ пришлось выламывать двери. По воспоминаниям самого Троцкого, его выносили на руках три человека, «им было тяжело, все время невероятно пыхтели и часто останавливались отдыхать». Во время доставки Троцкого на Ярославский вокзал присутствовали оба его сына; старший, Лев, безрезультатно кричал железнодорожникам: «Товарищи рабочие, смотрите, как несут товарища Троцкого», а младший, Сергей, ударил по лицу державшего его отца сотрудника ГПУ Барычкина.

По воспоминаниям Льва Седова, сразу же после отправки поезда Троцкий является к конвою, и заявляет, что «не имеет ничего против них, как простых исполнителей», а «демонстрация имела чисто политический характер»:

Л. Д. смеется: «Мне приходилось участвовать и организовывать операции посложнее этой; как бы я здесь поступил, будучи на вашем месте? . .». И он набрасывает им план организации высылки.

Ссылка

Целый ряд исследователей отмечает, что ссылка Троцкого в Алма-Ату была для Сталина исключительно мягкой мерой. Ещё бывший секретарь Сталина Бажанов Б. Г. в своих воспоминаниях выражает крайнее удивление, почему Сталин всего лишь выслал Троцкого в Алма-Ату, а затем за границу: «в сталинском распоряжении сколько угодно способов отравить Троцкого (ну, не прямо, это было бы подписано, а при помощи вирусов, культур микробов, радиоактивных веществ), и потом хоронить его с помпой на Красной площади и говорить речи. Вместо этого он выслал его за границу». Сам же Троцкий объясняет это противоречие следующим образом:

В 1928 г…не только о расстреле, но и об аресте невозможно было ещё говорить: поколение, с которым я прошел через Октябрьскую революцию и гражданскую войну, было ещё живо. Политбюро чувствовало себя под осадой со всех сторон. Из Центральной Азии я имел возможность поддерживать непрерывную связь с оппозицией, которая росла. В этих условиях Сталин, после колебаний в течение года, решил применить высылку заграницу, как меньшее зло. Его доводы были: изолированный от СССР, лишенный аппарата и материальных средств, Троцкий будет бессилен что-либо предпринять….Сталин несколько раз признавал, что моя высылка заграницу была «величайшей ошибкой».

Историк Дмитрий Волкогонов отмечает, что «Сталин в 1928 году не мог не только расстрелять Троцкого, но даже судить. Он не был готов предъявить ему серьёзные обвинения, боялся его. Условия для 1937—1938 годов ещё не созрели. Пока старая партийная гвардия хорошо помнила, что сделал этот необычный ссыльный для революции».

Также были сосланы в отдалённые районы СССР и другие немногочисленные упорствовавшие сторонники Троцкого. Сосновский Л. С. также в 1928 году был сослан в Барнаул, Раковский Х. Г. в Кустанай, Муралов Н. И. в город Тара Омской области. Однако львиная доля разгромленных оппозиционеров (Г. Е. Зиновьев, Л. Б. Каменев, И. Т. Смилга, Г. И. Сафаров, К. Б. Радек, А. Г. Белобородов, В. К. Путна, Я. Э. Рудзутак, В. А. Антонов-Овсеенко, С. А. Саркисов) признала в 1928—1930 гг. правильность «генеральной линии партии». И те и другие были репрессированы и в 1936—1941 гг. расстреляны поголовно.

Троцкий непрерывно «бомбит» ГПУ, ЦИК и ЦКК жалобами на отсутствие жилья, утерю чемоданов по дороге, и даже на то, что «ГПУ препятствует выехать на охоту». Уже 31 января 1928 года он в телеграмме председателю ОГПУ Менжинскому и председателю ВЦИК Калинину требует предоставить ему жильё.

Троцкий сообщает, что московские газеты доставлялись с опозданием на десять дней, а письма могли задерживаться до трёх месяцев. Тем не менее, условия ссылки по сравнению с тем, что впоследствии ввёл Сталин в 1930-е годы, были довольно мягкими, ссыльный даже смог вывезти свой личный архив, включающий в себя ряд ценнейших для историков документов по истории СССР, в том числе и документов секретных. Троцкому никак не ограничивали переписку, что позволило ему развить бурную деятельность, непрерывно общаясь с немногими неотрёкшимися своими сторонниками (Преображенский, Раковский, Муралов, Сосновский, Смирнов, Каспарова и т. д.). Из своей ссылки Троцкому даже удалось организовать печать и распространение оппозиционных листовок «большевиков-ленинцев». Наиболее активную помощь Троцкому в этой деятельности оказывал его старший сын Лев Седов, которого он назвал «нашим министром иностранных дел, министром полиции и министром связи». В1928 году для нелегальной связи с Москвой из столицы был направлен [sites.google.com/site/svaznojtrockogo/home Михаил Бодров], который тайно, под чужим именем возил почту для Троцкого до ближайшей железнодорожной станции, 200 верст.

В августе 1928 года появляется сообщение о предполагаемом заболевании Троцкого малярией, его единомышленники организуют по этому поводу выпуск нелегальной листовки, требовавшей его возвращения в Москву из «малярийной Алма-Аты».

Из своей ссылки Троцкий наблюдает за постепенно развернувшимся в 1928—1929 разгромом Сталиным своих вчерашних союзников и ярых противников Троцкого, «правых уклонистов» Бухарина — Рыкова — Томского. По оценке исследователя Рогозина В. З., резкий поворот сталинского большинства к индустриализации и коллективизации был обусловлен «кризисом хлебозаготовок» 1927 года, в ходе которого крестьяне, недовольные заниженными, по их мнению, закупочными ценами на хлеб, массово отказывались сдавать его государству (см. также Хлебозаготовки в СССР). 15 января 1928 года Сталин лично выезжает в Сибирь агитировать крестьян сдавать хлеб. Н. Кротов утверждает, что в омской деревне один из крестьян заявил ему: «А ты, кацо, спляши нам лезгинку — может, мы тебе хлебца-то и дадим». Так или иначе, из Сибири Сталин вернулся крайне озлобленным, а партия принимает курс на «сверхиндустриализацию» и коллективизацию, ранее при поддержке самого же Сталина осуждённые Бухариным, как «троцкистские». В оправдание поворота налево Сталин разрабатывает доктрину «обострения классовой борьбы по мере продвижения к социализму». В контролируемой Бухариным «Правде» публикуется статья «правых», осуждающая Сталина за попытку «пойти по троцкистской дорожке», Бухарин пытается составить блок с уже разгромленным Каменевым, ведёт переговоры с Ягодой и Трилиссером.

Вместе с тем разгром «правых» уже не составил для Сталина особого труда; если за Троцким когда-то стояла Красная армия и даже значительная часть сотрудников ОГПУ, а Зиновьев был председателем Коминтерна и главой влиятельной Ленинградской партийной организации, за бухаринцами уже фактически не было ничего.

Высылка из СССР

Продолжавшаяся тем временем и в ссылке бурная активность Троцкого вызывала всё большее и большее раздражение Сталина. Как указывает историк Дмитрий Волкогонов, Троцкий «…получал сотни писем ежемесячно…В Алма-Ате вокруг него сформировался целый троцкистский штаб». В октябре 1928 года его переписка с внешним миром была полностью приостановлена, 16 декабря представитель ОГПУ Волынский предъявил Троцкому «ультиматум» с требованием прекратить политическую деятельность. Троцкий ответил на подобное предложение длинным письмом в ЦК ВКП(б) и Президиум Исполкома Коминтерна, в котором наотрез отказался прекращать «борьбу за интересы международного пролетариата», и обвинил сторонников Сталина в том, что они «проводят внушения враждебных пролетариату классовых сил». Судя по сохранившейся в архиве Троцкого переписке с единомышленниками, которая велась из ссылки в 1928 году, он оценивал перспективы собственного «признания ошибок перед партией» скептически, судя по тому, что произошло с «разоружившимися» оппозиционерами: «Зиновьева не печатают», «центристы» требуют от бывших оппозиционеров, по оценке Троцкого, даже уже не выступать с поддержкой «генеральной линии партии», а «молчать».

18 января 1929 года внесудебный орган — Особое совещание при коллегии ОГПУ — постановляет выслать Троцкого за пределы СССР по обвинению в ст. 58.10 УК «выразившейся в организации нелегальной антисоветской партии, деятельность которой за последнее время направлена к провоцированию антисоветских выступлений и к подготовке вооружённой борьбы против Советской власти». На копии врученного ему Волынским 20 января постановления Особого совещания Троцкий пишет: «Вот прохвосты!». Одновременно Троцкий пишет Волынскому расписку в получении копии постановления в таком духе: «Преступное по существу и беззаконное по форме постановление ОС при коллегии ГПУ от 18 января 1929 г. мне было объявлено 20 января 1929 г. Л. Троцкий».

«Популярность Троцкого в партии и его личный авторитет вплоть до 1929 года были такими, что высылка из СССР была самой крайней допустимой мерой по отношению к нему», — указывает Иосиф Бергер.

Литература

• Л. Д. Троцкий в алма-атинской ссылке: Докум. повесть: (По материалам архива КГБ) / Т. Жалмагамбетов, С. Жалмагамбетова, 139,[1] с. 17 см, Алма-Ата Жазушы: О-во «Шапагат» 1992

Отрывок, характеризующий Ссылка Троцкого в Алма-Ате

Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.
Оставаться в Вогучарове становилось опасным. Со всех сторон слышно было о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах от Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.
Доктор настаивал на том, что надо везти князя дальше; предводитель прислал чиновника к княжне Марье, уговаривая ее уезжать как можно скорее. Исправник, приехав в Богучарово, настаивал на том же, говоря, что в сорока верстах французы, что по деревням ходят французские прокламации и что ежели княжна не уедет с отцом до пятнадцатого, то он ни за что не отвечает.
Княжна пятнадцатого решилась ехать. Заботы приготовлений, отдача приказаний, за которыми все обращались к ней, целый день занимали ее. Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое она провела, как обыкновенно, не раздеваясь, в соседней от той комнаты, в которой лежал князь. Несколько раз, просыпаясь, она слышала его кряхтенье, бормотанье, скрип кровати и шаги Тихона и доктора, ворочавших его. Несколько раз она прислушивалась у двери, и ей казалось, что он нынче бормотал громче обыкновенного и чаще ворочался. Она не могла спать и несколько раз подходила к двери, прислушиваясь, желая войти и не решаясь этого сделать. Хотя он и не говорил, но княжна Марья видела, знала, как неприятно было ему всякое выражение страха за него. Она замечала, как недовольно он отвертывался от ее взгляда, иногда невольно и упорно на него устремленного. Она знала, что ее приход ночью, в необычное время, раздражит его.
Но никогда ей так жалко не было, так страшно не было потерять его. Она вспоминала всю свою жизнь с ним, и в каждом слове, поступке его она находила выражение его любви к ней. Изредка между этими воспоминаниями врывались в ее воображение искушения дьявола, мысли о том, что будет после его смерти и как устроится ее новая, свободная жизнь. Но с отвращением отгоняла она эти мысли. К утру он затих, и она заснула.
Она проснулась поздно. Та искренность, которая бывает при пробуждении, показала ей ясно то, что более всего в болезни отца занимало ее. Она проснулась, прислушалась к тому, что было за дверью, и, услыхав его кряхтенье, со вздохом сказала себе, что было все то же.
– Да чему же быть? Чего же я хотела? Я хочу его смерти! – вскрикнула она с отвращением к себе самой.
Она оделась, умылась, прочла молитвы и вышла на крыльцо. К крыльцу поданы были без лошадей экипажи, в которые укладывали вещи.
Утро было теплое и серое. Княжна Марья остановилась на крыльце, не переставая ужасаться перед своей душевной мерзостью и стараясь привести в порядок свои мысли, прежде чем войти к нему.
Доктор сошел с лестницы и подошел к ней.
– Ему получше нынче, – сказал доктор. – Я вас искал. Можно кое что понять из того, что он говорит, голова посвежее. Пойдемте. Он зовет вас…
Сердце княжны Марьи так сильно забилось при этом известии, что она, побледнев, прислонилась к двери, чтобы не упасть. Увидать его, говорить с ним, подпасть под его взгляд теперь, когда вся душа княжны Марьи была переполнена этих страшных преступных искушений, – было мучительно радостно и ужасно.
– Пойдемте, – сказал доктор.
Княжна Марья вошла к отцу и подошла к кровати. Он лежал высоко на спине, с своими маленькими, костлявыми, покрытыми лиловыми узловатыми жилками ручками на одеяле, с уставленным прямо левым глазом и с скосившимся правым глазом, с неподвижными бровями и губами. Он весь был такой худенький, маленький и жалкий. Лицо его, казалось, ссохлось или растаяло, измельчало чертами. Княжна Марья подошла и поцеловала его руку. Левая рука сжала ее руку так, что видно было, что он уже давно ждал ее. Он задергал ее руку, и брови и губы его сердито зашевелились.
Она испуганно глядела на него, стараясь угадать, чего он хотел от нее. Когда она, переменя положение, подвинулась, так что левый глаз видел ее лицо, он успокоился, на несколько секунд не спуская с нее глаза. Потом губы и язык его зашевелились, послышались звуки, и он стал говорить, робко и умоляюще глядя на нее, видимо, боясь, что она не поймет его.
Княжна Марья, напрягая все силы внимания, смотрела на него. Комический труд, с которым он ворочал языком, заставлял княжну Марью опускать глаза и с трудом подавлять поднимавшиеся в ее горле рыдания. Он сказал что то, по нескольку раз повторяя свои слова. Княжна Марья не могла понять их; но она старалась угадать то, что он говорил, и повторяла вопросительно сказанные им слона.
– Гага – бои… бои… – повторил он несколько раз. Никак нельзя было понять этих слов. Доктор думал, что он угадал, и, повторяя его слова, спросил: княжна боится? Он отрицательно покачал головой и опять повторил то же…
– Душа, душа болит, – разгадала и сказала княжна Марья. Он утвердительно замычал, взял ее руку и стал прижимать ее к различным местам своей груди, как будто отыскивая настоящее для нее место.
– Все мысли! об тебе… мысли, – потом выговорил он гораздо лучше и понятнее, чем прежде, теперь, когда он был уверен, что его понимают. Княжна Марья прижалась головой к его руке, стараясь скрыть свои рыдания и слезы.
Он рукой двигал по ее волосам.
– Я тебя звал всю ночь… – выговорил он.
– Ежели бы я знала… – сквозь слезы сказала она. – Я боялась войти.
Он пожал ее руку.
– Не спала ты?
– Нет, я не спала, – сказала княжна Марья, отрицательно покачав головой. Невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он говорил, старалась говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык.
– Душенька… – или – дружок… – Княжна Марья не могла разобрать; но, наверное, по выражению его взгляда, сказано было нежное, ласкающее слово, которого он никогда не говорил. – Зачем не пришла?
«А я желала, желала его смерти! – думала княжна Марья. Он помолчал.
– Спасибо тебе… дочь, дружок… за все, за все… прости… спасибо… прости… спасибо!.. – И слезы текли из его глаз. – Позовите Андрюшу, – вдруг сказал он, и что то детски робкое и недоверчивое выразилось в его лице при этом спросе. Он как будто сам знал, что спрос его не имеет смысла. Так, по крайней мере, показалось княжне Марье.
– Я от него получила письмо, – отвечала княжна Марья.
Он с удивлением и робостью смотрел на нее.
– Где же он?
– Он в армии, mon pere, в Смоленске.
Он долго молчал, закрыв глаза; потом утвердительно, как бы в ответ на свои сомнения и в подтверждение того, что он теперь все понял и вспомнил, кивнул головой и открыл глаза.
– Да, – сказал он явственно и тихо. – Погибла Россия! Погубили! – И он опять зарыдал, и слезы потекли у него из глаз. Княжна Марья не могла более удерживаться и плакала тоже, глядя на его лицо.
Он опять закрыл глаза. Рыдания его прекратились. Он сделал знак рукой к глазам; и Тихон, поняв его, отер ему слезы.
Потом он открыл глаза и сказал что то, чего долго никто не мог понять и, наконец, понял и передал один Тихон. Княжна Марья отыскивала смысл его слов в том настроении, в котором он говорил за минуту перед этим. То она думала, что он говорит о России, то о князе Андрее, то о ней, о внуке, то о своей смерти. И от этого она не могла угадать его слов.
– Надень твое белое платье, я люблю его, – говорил он.
Поняв эти слова, княжна Марья зарыдала еще громче, и доктор, взяв ее под руку, вывел ее из комнаты на террасу, уговаривая ее успокоиться и заняться приготовлениями к отъезду. После того как княжна Марья вышла от князя, он опять заговорил о сыне, о войне, о государе, задергал сердито бровями, стал возвышать хриплый голос, и с ним сделался второй и последний удар.
Княжна Марья остановилась на террасе. День разгулялся, было солнечно и жарко. Она не могла ничего понимать, ни о чем думать и ничего чувствовать, кроме своей страстной любви к отцу, любви, которой, ей казалось, она не знала до этой минуты. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам.
– Да… я… я… я. Я желала его смерти. Да, я желала, чтобы скорее кончилось… Я хотела успокоиться… А что ж будет со мной? На что мне спокойствие, когда его не будет, – бормотала вслух княжна Марья, быстрыми шагами ходя по саду и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Обойдя по саду круг, который привел ее опять к дому, она увидала идущих к ней навстречу m lle Bourienne (которая оставалась в Богучарове и не хотела оттуда уехать) и незнакомого мужчину. Это был предводитель уезда, сам приехавший к княжне с тем, чтобы представить ей всю необходимость скорого отъезда. Княжна Марья слушала и не понимала его; она ввела его в дом, предложила ему завтракать и села с ним. Потом, извинившись перед предводителем, она подошла к двери старого князя. Доктор с встревоженным лицом вышел к ней и сказал, что нельзя.
– Идите, княжна, идите, идите!
Княжна Марья пошла опять в сад и под горой у пруда, в том месте, где никто не мог видеть, села на траву. Она не знала, как долго она пробыла там. Чьи то бегущие женские шаги по дорожке заставили ее очнуться. Она поднялась и увидала, что Дуняша, ее горничная, очевидно, бежавшая за нею, вдруг, как бы испугавшись вида своей барышни, остановилась.
– Пожалуйте, княжна… князь… – сказала Дуняша сорвавшимся голосом.
– Сейчас, иду, иду, – поспешно заговорила княжна, не давая времени Дуняше договорить ей то, что она имела сказать, и, стараясь не видеть Дуняши, побежала к дому.
– Княжна, воля божья совершается, вы должны быть на все готовы, – сказал предводитель, встречая ее у входной двери.
– Оставьте меня. Это неправда! – злобно крикнула она на него. Доктор хотел остановить ее. Она оттолкнула его и подбежала к двери. «И к чему эти люди с испуганными лицами останавливают меня? Мне никого не нужно! И что они тут делают? – Она отворила дверь, и яркий дневной свет в этой прежде полутемной комнате ужаснул ее. В комнате были женщины и няня. Они все отстранились от кровати, давая ей дорогу. Он лежал все так же на кровати; но строгий вид его спокойного лица остановил княжну Марью на пороге комнаты.
«Нет, он не умер, это не может быть! – сказала себе княжна Марья, подошла к нему и, преодолевая ужас, охвативший ее, прижала к щеке его свои губы. Но она тотчас же отстранилась от него. Мгновенно вся сила нежности к нему, которую она чувствовала в себе, исчезла и заменилась чувством ужаса к тому, что было перед нею. «Нет, нет его больше! Его нет, а есть тут же, на том же месте, где был он, что то чуждое и враждебное, какая то страшная, ужасающая и отталкивающая тайна… – И, закрыв лицо руками, княжна Марья упала на руки доктора, поддержавшего ее.
В присутствии Тихона и доктора женщины обмыли то, что был он, повязали платком голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги. Потом они одели в мундир с орденами и положили на стол маленькое ссохшееся тело. Бог знает, кто и когда позаботился об этом, но все сделалось как бы само собой. К ночи кругом гроба горели свечи, на гробу был покров, на полу был посыпан можжевельник, под мертвую ссохшуюся голову была положена печатная молитва, а в углу сидел дьячок, читая псалтырь.
Как лошади шарахаются, толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной вокруг гроба толпился народ чужой и свой – предводитель, и староста, и бабы, и все с остановившимися испуганными глазами, крестились и кланялись, и целовали холодную и закоченевшую руку старого князя.


Богучарово было всегда, до поселения в нем князя Андрея, заглазное именье, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских. Они отличались от них и говором, и одеждой, и нравами. Они назывались степными. Старый князь хвалил их за их сносливость в работе, когда они приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не любил их за их дикость.