Ставка Верховного главнокомандующего
Поделись знанием:
Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спеть что нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела.
– Что будем петь? – спросила она.
– «Ключ», – отвечал Николай.
– Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, – сказала Наташа. – А где же Соня?
Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.
Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую – и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились.
– Соня! что ты?… Что, что с тобой? У у у!…
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
– Николенька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа.
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.
– Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…
Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
– Соня! – сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. – Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да?
– Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день… Наташа! За что?…
И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать.
– Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.
Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?
В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.
В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
(перенаправлено с «Ставка главного командования»)
См. также: Ставка Верховного Главнокомандования
| Ставка Верховного главнокомандующего, СВГ, Ставка, Царская ставка. | |
 Заседание Ставки Верховного главнокомандующего. Могилев, 1916 г. | |
| Годы существования | |
|---|---|
| Страна | |
| Подчинение | |
| Входит в | |
| Тип |
орган военного управления |
| Включает в себя |
управления, штаб, канцелярии, отделы, отделения и так далее |
| Функция |
руководство защитой |
| Численность |
свыше 2 000 человек. |
| Дислокация | |
| Участие в | |
Ставка Верховного главнокомандующего (СВГ, Ставка) — орган высшего полевого управления войсками (силами) и местопребывание Верховного главнокомандующего Вооружёнными силами России на театре военных действий (действующей армией и флотом) во время Первой мировой войны 1914—1918 годов.
С начала войны находилась в Барановичах, с 8 августа 1915 года — в Могилёве.
Штаб Верховного главнокомандующего первоначально состоял из пяти управлений:
- управление генерал-квартирмейстера, ведавшего оперативными вопросами;
- управление дежурного генерала, в ведении которого находились вопросы численности и укомплектования вооружённых сил, обеспечения их главными видами снабжения, а также назначения на должности командного состава;
- управление начальника военных сообщений;
- военно-морское управление;
- управление коменданта главной квартиры, ведавшего всеми находившимися в районе Ставки военнослужащими, а также учреждениями связи[1].
В начале войны в СВГ насчитывалось 9 генералов, 36 офицеров, 12 военных чиновников и 125 солдат. В ходе войны состав Ставки значительно расширился, и к 1 (14) ноября 1917 в неё входило 15 управлений, 3 канцелярии и 2 комитета (всего свыше 2 000 генералов, офицеров, чиновников и солдат)[1].
20 ноября (3 декабря) 1917 Ставка была занята революционными войсками во главе с Н. Крыленко, который вступил в должность Верховного главнокомандующего. Начальником штаба Ставки стал генерал М. Д. Бонч-Бруевич. Ставка была поставлена на службу Советской власти в целях заключения мира с Германией и её союзниками и демобилизации старой армии. При Ставке были созданы органы революционной власти (Военно-революционный комитет, переименованный позднее в Цекодарф, Революционный полевой штаб и др.).
В связи с наступлением австро-германских войск 26 февраля 1918 года Ставка была перемещена в Орёл, а 16 марта после заключения Брестского мира была расформирована, поскольку с прекращением военных действий и демобилизацией старой армии её роль как органа высшего полевого управления отпала, а её аппарат не мог быть использован для руководства военными действиями в условиях начавшейся гражданской войны. В Красной Армии были созданы новые высшие органы управления[1].
Содержание
Верховный главнокомандующий
В соответствии с руководящими документами того периода Верховный главнокомандующий руководил только действующей армией и флотом[2].
С началом войны Верховным главнокомандующим был назначен великий князь Николай Николаевич. В августе 1915 г. командование принял на себя сам Николай II.
После свержения Николая II в результате Февральской революции предполагалось, что Верховным главнокомандующим станет снова Николай Николаевич, который уже прибыл в Ставку, но не вступил в командование, так как против его кандидатуры высказалось Временное правительство. Главковерхом стал генерал М. В. Алексеев, которого сменил генерал А. А. Брусилов, а его, после неудачного июньского наступления, — генерал Л. Г. Корнилов.
После провала Корниловского выступления генерал Корнилов был арестован, а Верховным главнокомандующим объявил себя министр-председатель Временного правительства А. Ф. Керенский. После вооружённого восстания большевиков и провала Выступления Керенского — Краснова обязанности главнокомандующего исполнял генерал Н. Н. Духонин, который был смещён с этого поста в ноябре 1917 г. по решению Совнаркома и затем убит. Совнарком назначил Верховным главнокомандующим прапорщика-большевика Н. Крыленко.
|
|
|
|
| Император Николай II (слева), министр двора граф В. Б. Фредерикс в центре и великий князь Николай Николаевич (справа) в Ставке | Ставка Верховного Главнокомандующего. Январь 1915 года. Варшавский генерал-губернатор князь Енгалычев, генералы Янушкевич, Кондзеровский, Ронжин, Данилов и Соханский. | Генерал-квартирмейстер, генерал-лейтенант Ю. Н. Данилов и чины его управления. | Начальник штаба (НШ) Верховного Главнокомандующего генерал от инфантерии Н. Н. Янушкевич и генерал-квартирмейстер генерал-лейтенант Ю. Н. Данилов. |
Структура и личный состав Ставки
- Начальник штаба и чины, при нём состоящие.
Начальники штаба:
- 19.07.1914—18.09.1915 — генерал-лейтенант (с 22.10.1914 г. генерал от инфантерии) Н. Н. Янушкевич;
- 18.09.1915—10.11.1916 — генерал от инфантерии (с 1916 г. генерал-адъютант) М. В. Алексеев;
- 10.11.1916—17.02.1917 — временно исполняющий должность (ВрИД), генерал от кавалерии В. И. Гурко;
- 17.02.1917—11.03.1917 — генерал от инфантерии (с 1916 г. генерал-адъютант) М. В. Алексеев;
- 11.03.1917—05.04.1917 — ВрИД, генерал от инфантерии В. Н. Клембовский;
- 05.04.1917—31.05.1917 — генерал-лейтенант А. И. Деникин;
- 02.06.1917—30.08.1917 — генерал-лейтенант А. С. Лукомский;
- 30.08.1917—09.09.1917 — генерал от инфантерии М. В. Алексеев;
- 10.10.1917—03.11.1917 — генерал-лейтенант Н. Н. Духонин;
- 03.11.1917—07.11.1917 — ВрИД, генерал-майор М. К. Дитерихс;
- 07.11.1917—02.1918 — генерал-майор М. Д. Бонч-Бруевич;
- Управление генерал-квартирмейстера.
Генерал-квартирмейстер:
- 19.07.1914—30.08.1915 — генерал-лейтенант Данилов, Юрий Никифорович;
- 30.08.1915—06.12.1916 — ВрИД, генерал-майор (с 06.11.1916 г. генерал-лейтенант) Пустовойтенко, Михаил Саввич;
- 06.12.1916—02.04.1917 — генерал-лейтенант Лукомский, Александр Сергеевич;
- 15.04.1917—15.06.1917 — генерал-майор Юзефович, Яков Давыдович;
- 10.06.1917—10.09.1917 — генерал-майор Романовский, Иван Павлович;
- 10.09.1917—03.11.1917 — генерал-майор Дитерихс, Михаил Константинович;
- 08.11.1917—29.11.1917 — генерал-майор Скалон, Владимир Евстафьевич;
- Управление дежурного генерала.
Дежурный генерал:
- 19.07.1914—02.04.1917 — генерал-майор Кондзеровский, Пётр Константинович;
- 17.04.1917—09.05.1917 — А. П. Архангельский;
- 13.05.1917—14.06.1917 — генерал-лейтенант Минут, Виктор Николаевич;
- 14.06.1917—? — генерал-майор Кортацци, Георгий Иванович;
- Управление начальника военных сообщений.
Начальник военных сообщений: Генерального Штаба генерал-майор Ронжин, Сергей Александрович;
- Военно-морское управление: контр-адмирал Ненюков, Дмитрий Всеволодович;
- Управление коменданта: комендант полковник Квашнин-Самарин, Сергей Николаевич;
- Артиллерийское управление (создано в 1915 г.).
Полевой генерал-инспектор артиллерии:
- Великий князь Сергей Михайлович (5.1.1916 — 22.3.1917);
- Генерал-лейтенант Ханжин, Михаил Васильевич (14.4.1917 — 2.12.1917);
- Инженерное управление (создано в 1915). Полевой инспектор инженерной части: К. И. Величко (с 10.5.1917);
- Воздухоплавательное управление (создано в 1915). Полевой генерал-инспектор военно-воздушного флота: великий князь Александр Михайлович;
- Управление эскадры воздушных кораблей «Илья Муромец» при штабе Верховного главнокомандующего;
- Интендантское управление (создано в 1915). Главный полевой интендант: К. Н. Егорьев (с 20.3.1916);
- Управление походного атамана казачьих войск (создано в 1915 г.);
Походный атаман:
- В. И. Покотило (16.3 — 17.9.1915 г.);
- Великий князь Борис Владимирович (4.10.1915 — 7.8.1917 г.);
- Управление протопресвитера военного и морского духовенства (создано в 1915 г.).
Протопресвитер: Шавельский, Георгий Иванович;
- Дипломатическая канцелярия.
Начальник:
- князь Кудашев, Николай Александрович (1914—1916);
- Базили, Николай Александрович (1917);
- Гражданская канцелярия. Начальник: князь Н. Л. Оболенский (1914—1915), А. А. Лодыженский (1915—1917);
- Типография;
- Генерал для поручений: генерал-майор Петрово-Соловово, Борис Михайлович;
- Адъютанты Верховного Главнокомандующего:
- Полковник, князь Щербатов, Павел Борисович;
- Полковник, князь Кантакузин, Михаил Михайлович;
- Полковник Коцебу, Александр Павлович;
- Полковник граф Менгден, Дмитрий Георгиевич;
- Ротмистр Дерфельден, Христиан Иванович;
- Штабс-ротмистр, князь Голицын, Владимир Эммануилович;
- Авиационный дивизион обороны Ставки Верховного главнокомандующего Русского Императорского военно-воздушного флота.
Представители союзников
При ставке находились представители союзных держав:
- Великобритания — Хэнбери-Уильямс;
- Франция — генералы Лагиш, По, затем Жанен;
- Бельгия — генерал-майор, барон Риккель;
- Сербия — полковник Лонткевич;
Французская военная миссия (ФРАМИС) была направлена в Россию в 1916 году. Основной её задачей было ведение пропагандистской деятельности для поднятия боевого духа Русской армии; после свержения самодержавия в феврале 1917 года - удержание России в состоянии войны, информирование французского правительства о ситуации в России. После Октябрьской революции 1917 года часть её сотрудников примкнула к большевикам и вступила в РКП(б), тогда как другие поддерживали Белое движение. В октябре 1918 года часть сотрудников была арестована и помещена в Бутырскую тюрьму по обвинению в контрреволюционной деятельности. В начале 1919 года сотрудники миссии, за исключением тех, кто отказался покидать Советскую Россию, вернулись во Францию[3].
См. также
- Верховный главнокомандующий
- Ставка Верховного Главнокомандования (Великая Отечественная война)
- Занятие большевиками Ставки Верховного Главнокомандующего (1917)
Напишите отзыв о статье "Ставка Верховного главнокомандующего"
Примечания
- ↑ 1 2 3 БСЭ. [dic.academic.ru/dic.nsf/bse/135450/Ставка Ставка Верховного Главнокомандующего]. Проверено 12 января 2011. [www.webcitation.org/69UOWqYwO Архивировано из первоисточника 28 июля 2012].
- ↑ Н. Н. Головин, Военные усилия России …
- ↑ [csl.bas-net.by/xfile/v_gum/2013/3/j7p38t.pdf Л. В. Слуцкая. Деятельность французской военной миссии в России (1916-1919 гг.) // Известия Национальной академии наук Беларуси, № 3, 2013]
Литература
- Бубнов А. Д. [www.archive.org/details/vtsarskoistavkev008800 В царской ставке: воспоминания адмирала Бубнова.] Нью-Йорк, 1955. Москва 2008.
- Шавельский Г. И. [militera.lib.ru/memo/russian/shavelsky_gi/index.html Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота]
- Лемке М. К. [militera.lib.ru/db/lemke_mk/index.html 250 дней в царской ставке]
- Залесский К. А. Кто был кто в Первой мировой войне. — М.: АСТ, 2003. — 896 с. — 5000 экз. — ISBN 5-271-06895-1.
- Бонч-Бруевич М. Д. [militera.lib.ru/memo/russian/bonch-bruevich_md/13.html Вся власть Советам!]
Ссылки
- [1871.by/listing/stavka-v-baranovichax/ Ставка Верховного Главнокомандующего в Барановичах, 1914—1915 г.г.]
- Сайт милитера, Н. Н. Головин, Военные усилия России ….
Отрывок, характеризующий Ставка Верховного главнокомандующего
Раздвинули бостонные столы, составили партии, и гости графа разместились в двух гостиных, диванной и библиотеке.Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спеть что нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела.
– Что будем петь? – спросила она.
– «Ключ», – отвечал Николай.
– Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, – сказала Наташа. – А где же Соня?
Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.
Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую – и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились.
– Соня! что ты?… Что, что с тобой? У у у!…
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
– Николенька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа.
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.
– Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…
Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
– Соня! – сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. – Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да?
– Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день… Наташа! За что?…
И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать.
– Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.
Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?
В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.
В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
