Станойлович, Момчило

Момчило Станойлович
серб. Момчило Станојловић
Прозвище	Мома
Дата рождения	5 августа 1916(1916-08-05)
Место рождения	Крагуевац, Королевство Сербия
Дата смерти	13 июня 1943(1943-06-13) (26 лет)
Место смерти	Тьентиште, Независимое государство Хорватия
Принадлежность	Королевство Югославия Королевство Югославия Югославия Югославия
Род войск	Королевские военно-воздушные силы Югославии Народно-освободительная армия Югославии
Годы службы	1934—1943
Звание	лейтенант (ВВС Югославии) капрал (НОАЮ)
Командовал	3-я рота, позднее 3-й батальон Крагуевацкого партизанского отряда 1-я пролетарская ударная бригада (командир 2-й роты Крагуевацкого батальона, позднее политрук и командир батальона) 3-я пролетарская санджакская ударная бригада (политрук)
Сражения/войны	Народно-освободительная война Югославии
Награды и премии

Момчило «Мома» Станойлович (серб. Момчило "Мома" Станојловић; 5 августа 1916 года, Крагуевац — 13 июня 1943 года, Тьентиште) — югославский лётчик, партизан Второй мировой войны, Народный герой Югославии. Первый солдат королевской армии Югославии, ставший политруком югославской партизанской бригады.

Биография

Родился 5 августа 1916 года в Крагуеваце. Окончил среднюю школу, после чего поступил в Югославскую военную академию, которую также успешно окончил. Поступил в школу лётчиков города Панчево, где и был зачислен в ряды югославских ВВС. Перед войной дослужился до звания поручика.

В апреле 1941 года вступил в бои с немецкими войсками на аэродроме близ деревни Шарлицы (около Ниша). В том бою большая часть самолётов ВВС Югославии была уничтожена, и Момчило был одним из немногих выстоявших лётчиков. 15 апреля 1941 года он начал бои за город Ужице, был легко ранен во время обороны города. После капитуляции Югославии бежал в Крагуевац, отказываясь сдаваться немецким войскам.

В течение некоторого времени Станоевич находился на нелегальном положении, оказывая помощь партизанам. В августе 1941 года его приняли в ряды Союза коммунистов Югославии, что позволило ему начать активную партизанскую деятельность. Мома (так его называли партизаны) начал собирать партизанские отряды, закупать оружие и готовить уцелевшие самолёты для разведки.

Крагуевацкий райком КПЮ назначил Мому командиром 3-й роты Крагуевацкого партизанского отряда, а в сентябре 1941 года он вошёл в состав Совета по снабжению Главного штаба НОАЮ в Сербии. В боях Момчило проявил недюжинную храбрость и талант командира, в связи с чем его повысили до командира 3-го батальона того же отряда.

После Первого антипартизанского наступления осенью 1941 года Станоевич покинул со своими войсками Санджак. 21 декабря 1941 года в Рудо была сформирована 1-я пролетарская ударная бригада, и вскоре его назначили командиром 2-й роты Крагуевацкого батальона, вошедшего в состав бригады. 22 декабря 1941 года он принял свой первый бой близ сила Гаочичи, где его батальон сумел захватить в плен 120 итальянцев. Мома в сентябре 1942 года был назначен сначала политруком, а затем и командиром батальона — он стал первым офицером королевской армии, которому выпала такая честь, к тому же большую часть батальона составляли члены рабочих и студенческих движений.

Момчило прошёл со своим батальоном множество сражений: близ Ситника и Яйце, Котор-Вароша и Иван-Седла. Он проявил мужество при битве за Бугойно в июле 1942 года, когда его войскам удалось сломить превосходящие силы усташей. Во многих ситуациях он проявлял выдержку и хладнокровие, без страха и упрёка принимая верные решения. Во время Пятого наступления, когда его батальон оборонял Ильину-Главу в ходе битвы за Тару, Мома перешёл в состав 3-й пролетарской санджакской ударной бригады и был назначен заместителем командира бригады. 13 июня 1943 года он погиб близ Тьентиште на левом берегу реки Сутьески, недалеко от того места, где был убит и Сава Ковачевич.

23 июня 1948 года Президиум Народной скупщины ФНРЮ издал указ о посмертном награждении Момчилы Станоевича званием Народного героя Югославии. В память о храбром партизане был назван авиационный завод в Батайнице.

Литература

Народни хероји Југославије. „Младост“, Београд 1975. година

Отрывок, характеризующий Станойлович, Момчило

– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?