Стена Цоя

Достопримечательность
«Стена Цоя» Стена памяти Виктора Цоя на Старом Арбате
Стена Цоя, покрытая граффити, плакатами и надписями
Местоположение	Москва
Первое упоминание	1991 год (Журналы «Пульс», «Искусство кино»)

Стена Цоя — стена дома № 37 по Арбату, выходящая в Кривоарбатский переулок Москвы, которую поклонники творчества Виктора Цоя исписали надписями «Кино», «Цой жив», цитатами из песен и признаниями в любви музыканту. Достопримечательность Москвы.

История

Стена «появилась» в 1990 году, когда кто-то, после известия о гибели Виктора Цоя, высоко, через всю стену, вывел чёрным: «Сегодня погиб Виктор Цой». В ответ кто-то приписал: «Цой жив».

С августа и до самых заморозков у «стены» постоянно дежурили подростки. Потом, после поминок на сорок дней, народу поубавилось, остались только самые стойкие. В дальнейшем появляются и другие надписи. Портрет Виктора, тот самый, что был выставлен на осеннем концерте его памяти, потом установили у стены. Как отмечал Вадим Сидоров: «Для хипующей молодёжи стена была ещё и способом коммуникации, своеобразной „цыганской почтой“. Здесь оставляли послания для друзей, с которыми не удалось увидеться, и назначали новые встречи. Теперь есть мобильный телефон. Но воспоминания о тех временах до́роги для поклонников группы „Кино“».

По словам Роберта Максимовича Цоя: «Наличие в Москве такой стены памяти, настоящего народного мемориала, имеет для меня значение, мне это важно. Когда Вити не стало, казалось, пройдет лет пять и о нём забудут. Но минуло четверть века, а слава его живёт. И вокруг Витиной могилы на Богословском кладбище Санкт-Петербурга в памятные дни по-прежнему собираются толпы фанатов, большинство из которых никогда не видели Цоя живым».

У поклонников творчества Цоя до сих пор принято оставлять в специальной пепельнице у Стены надломленную прикуренную сигарету. Там же планировалось установить памятник музыканту: босиком и сидящему на мотоцикле, но из-за протестов жителей окрестных домов и самих поклонников певца памятник установлен не был.

Музыкальный обозреватель Никита Кривцов в статье «Жив ли Рок-н-ролл?», опубликованной в официальном издании ЦК ВЛКСМ, дал следующую характеристику молодым людям, собирающимся у стены Цоя:

Они просто со всем пылом и чистотой юности оплакивают его гибель, собираясь вечерами у «стены» на Арбате, десятки раз в день слушая его песни, обклеивая стены своих комнат его фотографиями

В 2006 году стена была закрашена группой неизвестных, но впоследствии «восстановлена» фанатами.

В 2009 году активисты молодёжного движения «Местные» и прокремлёвского движения «Молодая Гвардия» провели акцию в защиту «стены Цоя», направленную против желания властей закрасить надписи.

20 Июня 2016 года неизвестными художниками во всю длину стены была нанесена большая надпись «Цой мертв»,однако позже эта надпись была стёрта.

Стены Цоя в других городах

Стена Цоя в Туле на ул. им. Григория Каминского в центре города была снесена в 2009 году при строительстве Торгово-делового центра «София».

«Стена Цоя» существует и во многих городах стран СНГ. В частности, существует Стена Цоя в Минске (Белоруссия), Днепре и Энергодаре (Украина). В Киеве на озере Тельбин есть «дерево Цоя». 15-го августа 2013 года в Киеве во дворике дома по улице Михаила Грушевского, 4-б, была открыта стена Цоя. Дом примечателен тем, что на протяжении 4 лет деятели культуры разного рода, в том числе и Молодёжная Общественная Организация «Мистецька Платформа» (рус. Творческая Платформа), пытаются сохранить этот старинный дом (1878 года постройки) от массовой застройки Киева. 3 октября 2013 года стену памяти посетил отец Виктора Роберт Цой со своей новой женой. Так же стена Цоя есть в Алматы на Арбате.

Литература

Василий Голованов Лабиринт [о граффити Москвы, Ленинграда, и особенностях речевого и знакового поведения молодёжных групп // Огонёк : Журнал. — М.: ЗАО «Издательский Дом Огонёк», 1994. — № 37-39. — С. 18—40.

Ссылки

• [flytothesky.ru/stena-viktora-coya-v-minske/ Стена Виктора Цоя в Минске не теряет популярность]

Отрывок, характеризующий Стена Цоя

– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.