Стена звука

Стена звука (англ. Wall of Sound) — название техники звукозаписи и аранжировки поп- и рок-музыки, разработанной и впервые применённой продюсером и звукоинженером Филом Спектором и усовершенствованной Oусли «Медведем» Стэнли, звукооператором группы The Grateful Dead.

Изначально принцип техники был в записи всех инструментов сразу. Общее звучание инструментов подавалось в аппаратную, транслировалась в комнату звукозаписи и только после этого записывалось. Итогом был мощный инструментальный напор.

Группа The Grateful Dead использовала «стену звука» и на концертных выступлениях — в виде тщательно рассчитанной конструкции динамиков. В 1970-х годах эта стена постоянно увеличивалась, так как группа инвестировала в неё существенную часть своей прибыли, чтобы обеспечить наилучший возможный звук на концертах. Каждый год добавлялись несколько динамиков, пока стена не достигла высоты в 10 метров и веса в несколько сотен тонн.

В современной звукозаписи «стеной звука», как правило, называют записи, в которых акцент идёт не на звучании отдельных инструментов, а на цельности и мощности общего звучания. В отличие от ранних записей, в которых инструменты «раскидывались» на правый и левый канал неравномерно (барабаны в один, вокал в другой и т. п.), в основе «стены звука» лежит принцип баланса левого и правого канала, что достигается путём компоновки инструментов по их частотным характеристикам и в итоге даёт мощное стерео. При записи инструменты обычно выравнивают по их средней громкости и равномерно распределяют по всему стереополю. Вокал в таких записях не выделяется на фоне других инструментов, а порою звучит даже тише инструментальной части.

Отрывок, характеризующий Стена звука

Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25 го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое – было то неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, – все это ежели и стоит чего нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.
Это было то чувство, вследствие которого охотник рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой видимой причины и зная, что это будет стоить ему его последних денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела, как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над жизнью.
С самого того дня, как Пьер в первый раз испытал это чувство в Слободском дворце, он непрестанно находился под его влиянием, но теперь только нашел ему полное удовлетворение. Кроме того, в настоящую минуту Пьера поддерживало в его намерении и лишало возможности отречься от него то, что уже было им сделано на этом пути. И его бегство из дома, и его кафтан, и пистолет, и его заявление Ростовым, что он остается в Москве, – все потеряло бы не только смысл, но все это было бы презренно и смешно (к чему Пьер был чувствителен), ежели бы он после всего этого, так же как и другие, уехал из Москвы.