Степаненко, Павел Никитович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Степаненко Павел Никитович
Дата рождения

14 июня 1923(1923-06-14)

Место рождения

Кропоткин, Краснодарский край

Дата смерти

25 октября 2012(2012-10-25) (89 лет)

Место смерти

Москва

Принадлежность

СССР СССР

Род войск

артиллерия

Годы службы

1942—1983

Звание

полковник МВД

Часть

995‑го стрелкового полка.

Командовал

командир батареи

Награды и премии

В отставке

С 1948 года старший лейтенант Степаненко в запасе.В 1952 году окончил Московский юридический институт. Работал в органах прокуратуры и внутренних дел. С 1983 года – полковник милиции в отставке.

Степаненко Павел Никитович (1923—2012) — Герой Советского Союза, полковник.





Биография

Родился 14 июня 1923 года в г. Кропоткине Краснодарского края. В семье рабочего. Окончил Ростовское артиллерийское училище.

С 1948 года старший лейтенант Степаненко в запасе. В 1952 году окончил Московский юридический институт. Работал в органах прокуратуры и внутренних дел. С 1983 года — полковник милиции в отставке.

Великая Отечественная война

Форсировал Днепр. Звание Героя Советского Союза присвоено 10 января 1944 года.

Фрагмент автобиографии: « …Выпуск состоялся в 1942 году. Меня, девятнадцатилетнего лейтенанта, назначили командиром батареи 995-го стрелкового полка. Первое боевое крещение произошло в донских степях. Сражение за Сталинград дало возможность воочию прочувствовать, что такое война, что такое смертельный бой. Здесь я ощутил цену жизни и смерти. Здесь на меня повеяло духом Победы. И этот победный дух не покидал всю войну. Да, было смертельно тяжело, были горестные переживания, потому что каждый день гибли люди, совсем молодые ребята. На фронте трудно везде и всюду. Для меня самыми тяжкими днями были дни на Курской дуге. Мы оказались под Прохоровкой, где с обеих сторон лоб в лоб столкнулась армада танков. Казалось, наступил конец света, но этого не произошло, потому что мы уже научились воевать, знали сильные и слабые стороны противника, знали, как обхитрить его. Но это вовсе не означало, что врага можно было брать голыми руками. Гитлеровцы, отступая, огрызались остервенело. А когда подошли к Днепру, сердце и вовсе забилось: „Как преодолеть неспокойный Днепр, когда на противоположном берегу на каждом метре по огневой фашистской точке?“ Надвигалась осень, деревья покрылись цветами радуги. Красота, да и только, но за этой красотой скрывалась смерть. Наша 309-я дивизия расположилась у хутора Монастырек, в черте города Киева. 22 сентября 1943 года моя батарея начала форсирование Днепра. Рвутся снаряды, мины — сущий ад. С автоматом невозможно переправиться, а у меня батарея 76-мм пушек. Каково? Но Бог был милостив — достигли берега. Фашисты лупили из всех 115 стволов. Нашли пятачок, где можно было бы закрепиться. Вступили в бой. Враг стал контратаковать нас, вот-вот сбросит в Днепр. Мы вросли в землю и отбивались из последних сил. Пока мы бились, подразделения дивизии, кто на чём, переправились и пришли нам на помощь. Фашисты не выдержали — побежали. Киев был освобожден. А в январе 1944 года в полк пришла радостная весть: за мужество и проявленный героизм во время форсирования Днепра мне было присвоено звание Героя Советского Союза. Не скрою, было приятно, может быть, потому, что был молод, и в то же время это высокое звание потребовало от меня невероятной моральной и воинской самоотдачи. Я почувствовал высочайшую ответственность за поступки, за боевые дела всей батареи. Я не мог допустить, чтобы батарея „ходила“ где-то в середнячках. Она теперь пребывала на самых ответственных участках, когда разворачивались наступательные операции, когда избирались направления главного удара. И, знаете, такая психологическая установка нас здорово выручала. На высоком боевом накале легче преодолевать фронтовые трудности и боевые дни. Мы не почувствовали, как вступили на землю Польши, а затем и Австрии. Сильно попотеть пришлось в Берлине, но наши усилия не были напрасными — город пал, над рейхстагом взвилось Знамя Победы. Ликованию не было предела. И сразу захотелось домой. Однако я был кадровым офицером, и мне пришлось служить ещё три года…»

Послевоенное время

В 1948 году поступил в юридический институт. По окончании института работал в органах прокуратуры, затем в органах внутренних дел. Служил в подразделениях, обслуживающих закрытые территории: воинские части ПВО, ракетные и космические объекты.

Награждён орденами Ленина, Октябрьской революции, Отечественной войны I степени, Красной Звезды, многими медалями.

Награды

Напишите отзыв о статье "Степаненко, Павел Никитович"

Ссылки

 [www.warheroes.ru/hero/hero.asp?Hero_id=15255 Степаненко, Павел Никитович]. Сайт «Герои Страны».

  • [www.mvd.ru/files/C974XmEbhsF6Nzx.pdf Цена Победы]
  • [www.mvd.ru/content/3469/5621/?print Департамент поздравил Героя Советского Союза]

Отрывок, характеризующий Степаненко, Павел Никитович

После обеда перешли пить кофе в кабинет Наполеона, четыре дня тому назад бывший кабинетом императора Александра. Наполеон сел, потрогивая кофе в севрской чашке, и указал на стул подло себя Балашеву.
Есть в человеке известное послеобеденное расположение духа, которое сильнее всяких разумных причин заставляет человека быть довольным собой и считать всех своими друзьями. Наполеон находился в этом расположении. Ему казалось, что он окружен людьми, обожающими его. Он был убежден, что и Балашев после его обеда был его другом и обожателем. Наполеон обратился к нему с приятной и слегка насмешливой улыбкой.
– Это та же комната, как мне говорили, в которой жил император Александр. Странно, не правда ли, генерал? – сказал он, очевидно, не сомневаясь в том, что это обращение не могло не быть приятно его собеседнику, так как оно доказывало превосходство его, Наполеона, над Александром.
Балашев ничего не мог отвечать на это и молча наклонил голову.
– Да, в этой комнате, четыре дня тому назад, совещались Винцингероде и Штейн, – с той же насмешливой, уверенной улыбкой продолжал Наполеон. – Чего я не могу понять, – сказал он, – это того, что император Александр приблизил к себе всех личных моих неприятелей. Я этого не… понимаю. Он не подумал о том, что я могу сделать то же? – с вопросом обратился он к Балашеву, и, очевидно, это воспоминание втолкнуло его опять в тот след утреннего гнева, который еще был свеж в нем.
– И пусть он знает, что я это сделаю, – сказал Наполеон, вставая и отталкивая рукой свою чашку. – Я выгоню из Германии всех его родных, Виртембергских, Баденских, Веймарских… да, я выгоню их. Пусть он готовит для них убежище в России!
Балашев наклонил голову, видом своим показывая, что он желал бы откланяться и слушает только потому, что он не может не слушать того, что ему говорят. Наполеон не замечал этого выражения; он обращался к Балашеву не как к послу своего врага, а как к человеку, который теперь вполне предан ему и должен радоваться унижению своего бывшего господина.
– И зачем император Александр принял начальство над войсками? К чему это? Война мое ремесло, а его дело царствовать, а не командовать войсками. Зачем он взял на себя такую ответственность?
Наполеон опять взял табакерку, молча прошелся несколько раз по комнате и вдруг неожиданно подошел к Балашеву и с легкой улыбкой так уверенно, быстро, просто, как будто он делал какое нибудь не только важное, но и приятное для Балашева дело, поднял руку к лицу сорокалетнего русского генерала и, взяв его за ухо, слегка дернул, улыбнувшись одними губами.
– Avoir l'oreille tiree par l'Empereur [Быть выдранным за ухо императором] считалось величайшей честью и милостью при французском дворе.
– Eh bien, vous ne dites rien, admirateur et courtisan de l'Empereur Alexandre? [Ну у, что ж вы ничего не говорите, обожатель и придворный императора Александра?] – сказал он, как будто смешно было быть в его присутствии чьим нибудь courtisan и admirateur [придворным и обожателем], кроме его, Наполеона.
– Готовы ли лошади для генерала? – прибавил он, слегка наклоняя голову в ответ на поклон Балашева.
– Дайте ему моих, ему далеко ехать…
Письмо, привезенное Балашевым, было последнее письмо Наполеона к Александру. Все подробности разговора были переданы русскому императору, и война началась.


После своего свидания в Москве с Пьером князь Андреи уехал в Петербург по делам, как он сказал своим родным, но, в сущности, для того, чтобы встретить там князя Анатоля Курагина, которого он считал необходимым встретить. Курагина, о котором он осведомился, приехав в Петербург, уже там не было. Пьер дал знать своему шурину, что князь Андрей едет за ним. Анатоль Курагин тотчас получил назначение от военного министра и уехал в Молдавскую армию. В это же время в Петербурге князь Андрей встретил Кутузова, своего прежнего, всегда расположенного к нему, генерала, и Кутузов предложил ему ехать с ним вместе в Молдавскую армию, куда старый генерал назначался главнокомандующим. Князь Андрей, получив назначение состоять при штабе главной квартиры, уехал в Турцию.
Князь Андрей считал неудобным писать к Курагину и вызывать его. Не подав нового повода к дуэли, князь Андрей считал вызов с своей стороны компрометирующим графиню Ростову, и потому он искал личной встречи с Курагиным, в которой он намерен был найти новый повод к дуэли. Но в Турецкой армии ему также не удалось встретить Курагина, который вскоре после приезда князя Андрея в Турецкую армию вернулся в Россию. В новой стране и в новых условиях жизни князю Андрею стало жить легче. После измены своей невесты, которая тем сильнее поразила его, чем старательнее он скрывал ото всех произведенное на него действие, для него были тяжелы те условия жизни, в которых он был счастлив, и еще тяжелее были свобода и независимость, которыми он так дорожил прежде. Он не только не думал тех прежних мыслей, которые в первый раз пришли ему, глядя на небо на Аустерлицком поле, которые он любил развивать с Пьером и которые наполняли его уединение в Богучарове, а потом в Швейцарии и Риме; но он даже боялся вспоминать об этих мыслях, раскрывавших бесконечные и светлые горизонты. Его интересовали теперь только самые ближайшие, не связанные с прежними, практические интересы, за которые он ухватывался с тем большей жадностью, чем закрытое были от него прежние. Как будто тот бесконечный удаляющийся свод неба, стоявший прежде над ним, вдруг превратился в низкий, определенный, давивший его свод, в котором все было ясно, но ничего не было вечного и таинственного.