Степан Томашевич

Степан Томашевич
Деспот Сербии
1459 — 1459
Предшественник:	Стефан Бранкович
Король Боснии
1461 — 1463
Предшественник:	Степан Томаш

Степа́н Тома́шевич (также Степан II Томашевич; сербохорв. Стефан/Стеван/Степан/Стипан Томашевић; ок. 1438—1463, Царево Поле) — последний правитель средневековой Сербии и Боснии.

Происходил из династии Котроманичей. Князь и деспот Сербии с 21 марта по 20 июня 1459 года, до падения Смедерева, ознаменовавшего конец средневековой сербской государственности. С 1461 года — король Боснии. Под угрозой турецкого вторжения в Боснию обратился за помощью к Риму и Венеции, и отказался платить дань султану. В ответ на это в 1463 году султан Мехмед II со своей армией вторгся в Боснию. Не получив поддержки от Рима и своего сюзерена — короля Венгрии, Степан Томашевич не смог оказать организованного сопротивления завоевателям, и бежал в пограничный боснийский город Ключ, где был схвачен в плен и казнён под городом Яйце.

Жена короля Мария бежала на побережье Адриатического моря, его малолетние брат и сестра уведены в плен, в связи с чем род Котроманичей закончился.

Биография

Деспот Сербии

См. также: Завоевание Сербии турками

В январе 1458 года неожиданно умер деспот Сербии Лазарь Бранкович (правл. 1456—1458). Сторонники турок при сербском дворе провозгласили новым деспотом воеводу Михаила Ангеловича, брат которого был визирем султана Мехмеда II, но население Смедерево, столицы Сербской деспотии, при поддержке провенгерской партии предотвратило этот переворот. Михаил Ангелович был заключён в тюрьму, а правителем стал слепой Стефан Бранкович. В борьбу за власть включился боснийский король Стефан Томаш, который сразу же занял Сребреницу и ряд других городов на Дрине (до 22 февраля 1458 года). Желая посадить на сербский трон своего сына Степана, король Боснии решил женить его на дочери покойного правителя Елене. Он договорился с венгерским королём Матьяшем I признать себя вассалом Венгрии в обмен на объединение Боснии с Сербией. Узнав об отъезде короля на переговоры в Венгрию, турки осадили боснийские города Врандук и Бобовац. Королевич Степан вместе со своим дядей Радивоем бежал из Бобовца в Смедерево. По прибытии туда 21 марта 1459 года Степан Томашевич стал деспотом.

Стефан Бранкович не мог смириться с завладением власти в Сербии правителями Боснии. 8 апреля он выехал из Сербии. Король Томаш, чтобы укрепить власть сына в Смедерево, повёл наступление на турецкие гарнизоны в Боснии: в частности, был сожжён Ходидед, а его жители уведены в рабство. Томаш вёл борьбу против турок в одиночку: Венгрия была занята внутренними неурядицами, а послания к папе о помощи оказались бесполезны. Против короля восстал герцог Хума и турецкий вассал Степан Вукчич. Когда турки подошли к Смедерево, Степан Томашевич, окружённый противниками, 20 июня 1459 года был вынужден сдаться без боя. Турки позволили ему, его семье и свите свободно покинуть город, и они вернулись в Боснию. Венгерский король обвинил Томашевича и его дядю в предательстве. Однако противостоять туркам, занявшим Сербскую деспотию, без помощи извне было невозможно. История средневековой сербской государственности закончилась. Единственным напоминанием этого до начала XVI века оставалось пожалование королями Венгрии титула деспота представителям рода Бранковичей и другой знати, переселившейся в Венгрию после завоевания Сербии.

Король Боснии

…Короля султан осаждает,
Голову отсечь ему грозится…
Тут он видит чудное виденье…
Бусурмане на короля наскочили,
Донага всего его раздели,
Атаганом ему кожу вспороли,
Стали драть руками и зубами,
Обнажили мясо и жилы,
И до самых костей ободрали…
Громко мученик господу взмолился…

Видение короля, «Песни западных славян»

20 августа 1461 года до Венеции дошла весть о том, что король Степан Томаш умер и новым королём стал его сын Степан Томашевич. Хорватский хронист XVI века Иван Томашич поведал рассказ о том, что король был убит 10 июля от руки его собственного брата Радивоя и сына Степана под городом Ориховица у истока реки Уны в Хорватии. Как и его отец, Степан в борьбе с турками рассчитывал на помощь папства. В том же году он пошёл на мировую с герцогом Степаном Вукчичем, с которым враждовал его отец. Кроме герцога, Степана Томашевича поддержали и другие феодалы. Король находился в плохих отношениях с хорватским баном Павлом Сперанчичем. Однако боснийцам удалось отстоять далматинский город Клис. 17 октября 1461 года он обратился в Рим за помощью против неминуемого турецкого вторжения:

Я был осведомлён, что турецкий царь Мухамед следующим летом думает с войском напасть на меня, он уже подготовил войско и орудия. Один я не могу одолеть такую силу… Если боснийцы будут знать, что они не будут на войне в полном одиночестве, они будут воевать отважнее, и даже турки не осмелятся напасть на мою страну… Таким образом Босния может спастись, иначе погибнет…

В ноябре прибыл легат от папы Пия II, который привёз королевскую корону. Это было с неудовольствием воспринято венгерским королём Матвеем Корвином, но в 1462 году при посредничестве папы было достигнуто примирение: Степан принёс Матвею вассальную клятву и обязался поддерживать его против императора Священной Римской империи Фридриха III. 7 ноября 1461 года в церкви св. Марии города Яйце в присутствии боснийской властелы, в том числе сына герцога Степана Вукчича, Степан был коронован папским посланником Николой Модрушским. Он был первым и последним королём Боснии, коронованным с позволения папы Римского. 23 ноября 1461 года Степан Томашевич из Яйце отправил в Дубровник грамоту с подтверждением всех привилегий, связанных со свободой передвижения дубровчан и их товаров в Боснийском королевстве.

Завоевание Боснии турками

См. также: Османское завоевание Боснии и Герцеговины

Степан прекратил выплачивать разорительную для страны дань туркам, надеясь на помощь коалиции Запада. В феврале король отправил извещение папе и Венеции о турецкой опасности, нависшей над его страной. В марте начались турецкие набеги в Герцеговину. Однако ни папа, ни Венеция с Венгрией так и не пришли на помощь Боснии, оказавшейся один на один с завоевателем, уже покорившем соседнюю Сербию. Оценив ситуацию, Степан решил заключить соглашение с турками. По словам современника, Константина Янычара, весною того же года боснийские послы прибыли в Порту просить турок о перемирии на 15 лет. Султан Мехмед II оставил просьбу без ответа, и вскоре лично повёл османскую армию на Боснию. Вторгшись на Дрину, турки захватили владения герцога Степана Косача и Павловичей. Войско направилось в центр страны. Захватив важный город Бобовац, турки проследовали к Яйце — последней столице средневековой Боснии. Страна практически не оказала серьёзного сопротивления завоевателям. Степан бежал на границу с Венгерским королевством, в Нижние края, город Ключ. Его местонахождение турецкому отряду во главе с Махмудом-пашой выдал один предатель. Паша вступил со Степаном в переговоры, пообещав ему жизнь, если последний сдаст города и сдастся сам. Король согласился с условиями, и сдался. Напуганный турками, Степан отдал приказ начальникам гарнизонов городов сдаваться туркам. Существуют свидетельства, что он пытался сражаться у Ключа, но они сомнительны. По свидетельству османского историка XV века Дурсун-бега, Степан был высокого роста, «огромен» и много пил. Дядя короля Радивой Остоич, предположительно, был захвачен в плен в городе Звечай к северо-востоку от Ключа.

Пленение и смерть

Радивой поднял жёлтое знамя:
Он идет войной на бусурмана…
Радивой Георгия не послушал,
Наземь сел, поджав под себя ноги.
Тут враги на него наскочили,
Отрубили голову Радивою.

Битва у Зеницы-Великой,
«Песни западных славян»

Степан был пленён Махмуд-пашой и привезён к султану в окрестности города Яйце, который был уже взят турками. Королю принадлежит выражение: «Знать, покинутая народом, долго не продержится». Султан был зол на Степана за нелояльность к нему, непостоянство в действиях, обнаружив в пленнике неблагодарность за оказанную милость. По сообщению турецкого историка Ашика-паши, султан сказал, что если королю отдать какие-то города, останется источник войны. Известный знаток Корана Али Бестами (Мусанифек) вынес приговор Степану Томашевичу, произнеся фетву: «Правоверный не будет укушен дважды из одной и той же норы», и, достав саблю, отрубил голову королю. После чего таким же образом был казнён дядя короля Радивой. Султан повелел высечь слова фетвы в камне над городскими воротами Яйце, чтобы оправдать себя для будущих поколений. Степан Томашевич был казнён в месте, известном с тех пор как Царево Поле.

Король был казнён в период между 29 мая и 10 июня 1463 года. 29 мая, когда Босния отражала натиск турецкого войска, дядя короля Радивой послал в Дубровник просьбу, чтобы республика помогла боснийскому городу Крешево порохом. 10 июня того же года весть о смерти короля дошла до Венеции. 17 июня султан находился уже в Скопье (Трухелка, 1904).

Останки

Согласно народному преданию, бытовавшему в городе Яйце и его окрестностях, султан наказал янычарам закопать тело Степана в месте, которое было бы видно из города Яйце, но из которого нельзя было бы видеть само Яйце, дабы его могила всегда напоминала горожанам о том наказании, которое постигло их короля. По преданию, на месте погребения Степана Томашевича, называемом «Кралев гроб» (от серб. гроб — «могила»), стоит надгробный камень — стечак, находящийся в юго-западном углу местечка Борови (от серб. borovi — «сосны») в селе Застине общины Яйце. Камень, ориентированный на запад-восток, в современном виде без узоров и надписей, сохранил размеры: 160×92×50 см. В 1888 году на месте камня проводились археологические раскопки с участием хорватского археолога Чиро Трухелки, в результате которых на глубине от 0,8 до 2,3 м под слоем чернозёма, крупных камней и глины был обнаружен скелет человека. Останки лежали в положении запад-восток, ноги были вытянуты, руки скрещены, на груди на боку лежал череп. Кости левой ноги были сломаны, осколки лежали на расстоянии 8 см. У ног находился железный крюк от замка или оков; на месте грудной клетки — две серебряных монеты времён венгерского короля Людовика Великого (правл. 1342—1382). Археолог установил, что останки принадлежали зрелому мужчине, и подтвердил их причастность королю Степану Томашевичу. 16 лет спустя Трухелка записал, что нет прямых доказательств утверждать, что это были останки короля, и что единственным доказательством остаётся народное предание.

Внешние изображения
	[www.agencija-jajce.ba/karta/images/spomenici/kraljev_grob/1.jpg Гроб Степана Томашевича]

Впоследствии найденные останки были перенесены в францисканский монастырь святого Луки в Яйце, и помещены в стеклянный саркофаг. Надпись на постаменте под саркофагом гласила: «Степан Томашевич, милостью Божией король боснийский. Царствовал с 1461 до 1463 года. Его кости выкопаны из «Кралева гроба» 8 июня 1888 года». Во время войны в Боснии в 1992—1995 годах останки были эвакуированы в хорватский город Сплит. 13 сентября 1997 года они были торжественно возвращены в монастырь францисканцев Яйце. С 2004 года «Кралев гроб» вместе с останками отнесён к памятникам национального значения.

Семья

Стефан Томашевич был незаконнорожденным сыном боснийского короля Стефана Томаша от его первой жены Воячи.

Отец Степана долгое время искал сыну невесту, пока не остановился на дочери миланского герцога Франческа Сфорце. После завершения переговоров посланник герцога приехал в Боснию, однако король включился в борьбу за сербское наследие и женил сына на старшей дочери покойного правителя Сербии Лазаря Бранковича Елене, которая приходилась внучкой византийскому императору Иоанна VIII Палеолога. 1 апреля 1459 года была объявлена свадьба, после которой Елена сменила имя на более приемлемое для католиков — Мария. После смерти мужа Мария бежала на побережье Адриатического моря, а позже оказалась в гареме какого-то турецкого военачальника (Стивен Рансиман, 1965).

Степан Томашевич имел брата и сестру — Жигмунда (после принятия ислама — Исхак-бег Кралевич) и Катарину, которые родились от второй жены Степана Томаша Катарины. После смерти короля его брат и сестра были уведены в плен, а вдова его отца бежала в Рим. Брат короля служил санджак-бегом где-то на Мраморном море, последние сведения о нём датируются 1493 годом. Историк XIX века Салиха Сидки Хаджихусеинович Мувеккита сообщает, что сестра короля провела остаток жизни в Скопье, во дворе Иса-бега Исхаковича. Мачеха короля Катарина в 1463 году бежала в город Козоград, умерла в Риме в 1478 году.

Как сообщает «Хорватская энциклопедия» и некоторые другие источники, у Степана Томашевича было двое детей — Шимун (Зигмунд) и Катарина, которые были уведены султаном в Стамбул и обращены в ислам; жена же убитого короля бежала в Рим.

Титул

См. также: Титулы правителей средневековой Сербии

• 1459 год: князь и деспот Сербии.
• 1461—1463 годы: Во имя Отца и Сына и Святого Духа аминь. Милостью божией мы господин Стефан Степан Томашевич король Сербии, Боснии, Приморья, Хумской земли, Далмации, Хорватии, Нижних краёв, Западных стран, Усоры, Соли, Подринья.

Примечания

Комментарии

Источники

Литература

• [www.enciklopedija.hr/natuknica.aspx?ID=58179 Stjepan Tomašević] (хорв.). Hrvatska enciklopedija.
• Birin, Ante. Stjepan Tomašević (1461.—1463.) — slom srednjovjekovnog Bosanskog kraljevstva. — Загреб, Сараево: Hrvatski institut za povijest — Katolički bogoslovni fakultet u Sarajevu, 2013. — 294 с.

Ссылки

• [g37.picoodle.com/ltd/img37/2/4/10/bosnjo/f_1voct5xa3v3m_bb4aa46.jpg Фотоснимок грамоты Степана Томашевича Дубровнику от 23 ноября 1461 года]

Предшественник: Стефан Бранкович

Деспот Сербии 1458—1459

Преемник: Государство прекратило существование

Предшественник: Степан Томаш

Король Боснии 1461—1463

Преемник: Государство прекратило существование

Отрывок, характеризующий Степан Томашевич

– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.


– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
– Вы несчастливы, государь мой, – продолжал он. – Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.
– Ах, да, – с неестественной улыбкой сказал Пьер. – Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? – Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо привлекательно действовали на Пьера.
– Но если по каким либо причинам вам неприятен разговор со мною, – сказал старик, – то вы так и скажите, государь мой. – И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески нежной улыбкой.
– Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, – сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.
– Позвольте мне спросить, – сказал он. – Вы масон?
– Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. – И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.
– Я боюсь, – сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, – я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.
– Мне известен ваш образ мыслей, – сказал масон, – и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблуждение.
– Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в заблуждении, – сказал Пьер, слабо улыбаясь.
– Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, – сказал масон, всё более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. – Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога, – сказал масон и закрыл глаза.
– Я должен вам сказать, я не верю, не… верю в Бога, – с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду.
Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как улыбнулся бы богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие.
– Да, вы не знаете Его, государь мой, – сказал масон. – Вы не можете знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны.
– Да, да, я несчастен, подтвердил Пьер; – но что ж мне делать?
– Вы не знаете Его, государь мой, и оттого вы очень несчастны. Вы не знаете Его, а Он здесь, Он во мне. Он в моих словах, Он в тебе, и даже в тех кощунствующих речах, которые ты произнес сейчас! – строгим дрожащим голосом сказал масон.
Он помолчал и вздохнул, видимо стараясь успокоиться.
– Ежели бы Его не было, – сказал он тихо, – мы бы с вами не говорили о Нем, государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? – вдруг сказал он с восторженной строгостью и властью в голосе. – Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение, что есть такое непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех своих свойствах?… – Он остановился и долго молчал.
Пьер не мог и не хотел прерывать этого молчания.
– Он есть, но понять Его трудно, – заговорил опять масон, глядя не на лицо Пьера, а перед собою, своими старческими руками, которые от внутреннего волнения не могли оставаться спокойными, перебирая листы книги. – Ежели бы это был человек, в существовании которого ты бы сомневался, я бы привел к тебе этого человека, взял бы его за руку и показал тебе. Но как я, ничтожный смертный, покажу всё всемогущество, всю вечность, всю благость Его тому, кто слеп, или тому, кто закрывает глаза, чтобы не видать, не понимать Его, и не увидать, и не понять всю свою мерзость и порочность? – Он помолчал. – Кто ты? Что ты? Ты мечтаешь о себе, что ты мудрец, потому что ты мог произнести эти кощунственные слова, – сказал он с мрачной и презрительной усмешкой, – а ты глупее и безумнее малого ребенка, который бы, играя частями искусно сделанных часов, осмелился бы говорить, что, потому что он не понимает назначения этих часов, он и не верит в мастера, который их сделал. Познать Его трудно… Мы веками, от праотца Адама и до наших дней, работаем для этого познания и на бесконечность далеки от достижения нашей цели; но в непонимании Его мы видим только нашу слабость и Его величие… – Пьер, с замиранием сердца, блестящими глазами глядя в лицо масона, слушал его, не перебивал, не спрашивал его, а всей душой верил тому, что говорил ему этот чужой человек. Верил ли он тем разумным доводам, которые были в речи масона, или верил, как верят дети интонациям, убежденности и сердечности, которые были в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона, или этим блестящим, старческим глазам, состарившимся на том же убеждении, или тому спокойствию, твердости и знанию своего назначения, которые светились из всего существа масона, и которые особенно сильно поражали его в сравнении с своей опущенностью и безнадежностью; – но он всей душой желал верить, и верил, и испытывал радостное чувство успокоения, обновления и возвращения к жизни.
– Он не постигается умом, а постигается жизнью, – сказал масон.
– Я не понимаю, – сказал Пьер, со страхом чувствуя поднимающееся в себе сомнение. Он боялся неясности и слабости доводов своего собеседника, он боялся не верить ему. – Я не понимаю, – сказал он, – каким образом ум человеческий не может постигнуть того знания, о котором вы говорите.
Масон улыбнулся своей кроткой, отеческой улыбкой.
– Высшая мудрость и истина есть как бы чистейшая влага, которую мы хотим воспринять в себя, – сказал он. – Могу ли я в нечистый сосуд воспринять эту чистую влагу и судить о чистоте ее? Только внутренним очищением самого себя я могу до известной чистоты довести воспринимаемую влагу.
– Да, да, это так! – радостно сказал Пьер.
– Высшая мудрость основана не на одном разуме, не на тех светских науках физики, истории, химии и т. д., на которые распадается знание умственное. Высшая мудрость одна. Высшая мудрость имеет одну науку – науку всего, науку объясняющую всё мироздание и занимаемое в нем место человека. Для того чтобы вместить в себя эту науку, необходимо очистить и обновить своего внутреннего человека, и потому прежде, чем знать, нужно верить и совершенствоваться. И для достижения этих целей в душе нашей вложен свет Божий, называемый совестью.
– Да, да, – подтверждал Пьер.
– Погляди духовными глазами на своего внутреннего человека и спроси у самого себя, доволен ли ты собой. Чего ты достиг, руководясь одним умом? Что ты такое? Вы молоды, вы богаты, вы умны, образованы, государь мой. Что вы сделали из всех этих благ, данных вам? Довольны ли вы собой и своей жизнью?
– Нет, я ненавижу свою жизнь, – сморщась проговорил Пьер.
– Ты ненавидишь, так измени ее, очисти себя, и по мере очищения ты будешь познавать мудрость. Посмотрите на свою жизнь, государь мой. Как вы проводили ее? В буйных оргиях и разврате, всё получая от общества и ничего не отдавая ему. Вы получили богатство. Как вы употребили его? Что вы сделали для ближнего своего? Подумали ли вы о десятках тысяч ваших рабов, помогли ли вы им физически и нравственно? Нет. Вы пользовались их трудами, чтоб вести распутную жизнь. Вот что вы сделали. Избрали ли вы место служения, где бы вы приносили пользу своему ближнему? Нет. Вы в праздности проводили свою жизнь. Потом вы женились, государь мой, взяли на себя ответственность в руководстве молодой женщины, и что же вы сделали? Вы не помогли ей, государь мой, найти путь истины, а ввергли ее в пучину лжи и несчастья. Человек оскорбил вас, и вы убили его, и вы говорите, что вы не знаете Бога, и что вы ненавидите свою жизнь. Тут нет ничего мудреного, государь мой! – После этих слов, масон, как бы устав от продолжительного разговора, опять облокотился на спинку дивана и закрыл глаза. Пьер смотрел на это строгое, неподвижное, старческое, почти мертвое лицо, и беззвучно шевелил губами. Он хотел сказать: да, мерзкая, праздная, развратная жизнь, – и не смел прерывать молчание.
Масон хрипло, старчески прокашлялся и кликнул слугу.
– Что лошади? – спросил он, не глядя на Пьера.
– Привели сдаточных, – отвечал слуга. – Отдыхать не будете?
– Нет, вели закладывать.
«Неужели же он уедет и оставит меня одного, не договорив всего и не обещав мне помощи?», думал Пьер, вставая и опустив голову, изредка взглядывая на масона, и начиная ходить по комнате. «Да, я не думал этого, но я вел презренную, развратную жизнь, но я не любил ее, и не хотел этого, думал Пьер, – а этот человек знает истину, и ежели бы он захотел, он мог бы открыть мне её». Пьер хотел и не смел сказать этого масону. Проезжающий, привычными, старческими руками уложив свои вещи, застегивал свой тулупчик. Окончив эти дела, он обратился к Безухому и равнодушно, учтивым тоном, сказал ему:
– Вы куда теперь изволите ехать, государь мой?
– Я?… Я в Петербург, – отвечал Пьер детским, нерешительным голосом. – Я благодарю вас. Я во всем согласен с вами. Но вы не думайте, чтобы я был так дурен. Я всей душой желал быть тем, чем вы хотели бы, чтобы я был; но я ни в ком никогда не находил помощи… Впрочем, я сам прежде всего виноват во всем. Помогите мне, научите меня и, может быть, я буду… – Пьер не мог говорить дальше; он засопел носом и отвернулся.
Масон долго молчал, видимо что то обдумывая.
– Помощь дается токмо от Бога, – сказал он, – но ту меру помощи, которую во власти подать наш орден, он подаст вам, государь мой. Вы едете в Петербург, передайте это графу Вилларскому (он достал бумажник и на сложенном вчетверо большом листе бумаги написал несколько слов). Один совет позвольте подать вам. Приехав в столицу, посвятите первое время уединению, обсуждению самого себя, и не вступайте на прежние пути жизни. Затем желаю вам счастливого пути, государь мой, – сказал он, заметив, что слуга его вошел в комнату, – и успеха…