Стефан (король Англии)

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Стефан Блуасский»)
Перейти к: навигация, поиск
В Википедии есть статьи о других людях с именем Стефан.
Стефан Блуаский
англ. Stephen of Blois
старофр. Estienne de Blois
фр. Étienne de Blois<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Король Стефан на миниатюре XIII века</td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

Король Англии
22 декабря 1135 — 25 октября 1154
Коронация: 26 декабря 1135
Предшественник: Генрих I (1135)
Матильда (1141)
Преемник: Матильда (1141)
Генрих II (1154)
 
Рождение: ок. 1096 года
Блуа, Франция
Смерть: 25 октября 1154(1154-10-25)
Дувр, Англия
Место погребения: Аббатство Фейвешем, Кент
Род: Дом де Блуа-Шампань
Отец: Этьен II, граф Блуа
Мать: Адела Нормандская
Супруга: Матильда Булонская
Дети: сыновья: Бодуэн, Эсташ IV и Вильгельм де Блуа
дочери: Матильда и Мария

Стефан (англ. Stephen (ок. 1092/6, Блуа — 25 октября 1154, Дувр), часто называемый Стефан Блуаский (старофр. Estienne de Blois, фр. Étienne de Blois) — внук Вильгельма I Завоевателя, сын его дочери Аделы, король Англии с 1135 и до смерти, также граф Булонский через жену. Правление Стефана отмечено «Анархией», гражданской войной с его кузиной и соперницей Матильдой. Ему наследовал на престоле сын Матильды Генрих II, первый из анжуйских королей.

Короля Стефана в исторических документах именуют греческим оригинальным именем, в том числе и для того, чтобы отличать от отца, также Стефана (Этьен — французский вариант имени). Отца же в документах с той же целью почти всегда именуют на французский манер.

Стефан был рождён в графстве Блуа в средней Франции; его отец Этьен был убит в битве при Рамле во время крестового похода 1101 года, когда Стефан был ещё ребёнком, так что его вырастила мать Адела. Отправленный ко двору дяди Генриха I, Стефан приобрёл известность и получил значительные владения. Он женился на Матильде Булонской, унаследовав дополнительные поместья в Кенте и Булони, что сделало чету одной из самых богатых в Англии. Стефан избежал гибели в кораблекрушении «Белого корабля» в 1120 году, когда утонул сын и наследник Генриха I Вильгельм Аделин; после смерти Вильгельма оказалось несколько претендентов на престол. Когда в 1135 году умер Генрих I, Стефан быстро пересёк Ла-Манш и с помощью своего брата Генриха Блуаского, могущественного духовного лица, захватил трон, утверждая, что сохранение порядка в королевстве превыше его клятв поддерживать дочь Генриха I императрицу Матильду.

Ранние годы правления Стефана были в целом успешны, несмотря на серию нападений на его владения в Англии и Нормандии со стороны короля Шотландии Давида I, уэльских повстанцев и мужа Матильды Жоффруа Анжуйского. В 1138 году сводный брат императрицы Роберт Глостерский восстал против Стефана, и возникла угроза гражданской войны. Вместе с близким советником Галераном де Бомоном Стефан предпринял решительные шаги по защите своей власти, включая арест могущественной семьи епископов. Однако когда в 1139 году Матильда и Роберт вторглись в Англию, Стефан не смог быстро подавить восстание, которое вспыхнуло на юго-востоке Англии. Пленённый в битве при Линкольне в 1141 году, Стефан был покинут многими сторонниками и потерял контроль над Нормандией. Стефан получил свободу, когда его жена и Вильгельм Ипрский, один из его военачальников, пленили Роберта Глостерского в битве при Уинчестере, но война затянулась на многие годы, в которые ни одна сторона не смогла добиться победы.

Стефан всё больше беспокоился о том, чтобы после его смерти монархом стал его сын Евстахий (Эсташ). Король попытался убедить церковь короновать Евстахия для укрепления его притязаний; Папа Римский Евгений III отказался, и споры Стефана с высшим духовенством становились всё жёстче. В 1153 году сын императрицы Матильды Генрих Плантагенет вторгся в Англию и заключил союз с сильными местными баронами, которые согласились поддержать его притязания на трон. Две армии встретились у Уоллингфорда, но бароны обеих сторон не хотели дать генеральное сражение. Стефан начал переговоры о мире, процесс ускорила неожиданная смерть Евстахия. Позже, в том же году, Стефан и Генрих заключили Уоллингфордский договор, по условиям которого в обмен на мир Стефан признал Генриха наследником в обход своего второго сына Вильгельма. В следующем году Стефан умер. Современные историки расходятся во мнениях насчёт того, в какой степени на ход этой долгой гражданской войны повлияли личность Стефана, внешние события и слабость в Нормандии.





Ранние годы (1096—1135)

Детство

Стефан родился в Блуа во Франции в 1092 или 1096 году[1][2][К 1]. Он был третьим сыном Этьена II, графа Блуа, который в Первом крестовом походе получил репутацию труса, в 1101 году вернулся в Левант, чтобы восстановить имя, и погиб в битве при Рамле[3]. Мать Стефана Адела, была дочерью Вильгельма I Завоевателя и Матильды Фландрской, известной среди современников своими благочестием, богатством и политическим талантом[1][2]. Она оказала на Стефана большое влияние.

У Стефана было по крайней мере четыре брата и одна сестра, а также, возможно, две сводных сестры[2]. Самый старший брат, Гийом, вероятно, был умственно отсталым, поэтому после смерти отца в 1102 году Блуа и прочие родовые земли унаследовал второй брат, Тибо, ставший позже графом Шампани и одним из крупнейших феодалов Северной Франции[3][К 2]. Ещё один старший брат Стефана Одо умер рано, возможно, в подростковом возрасте[2]. Младший брат, Генрих Блуаский, возможно, родился через несколько лет после него[2]. Необычно, что Стефан вырос при дворе матери, а не был послан к близкому родственнику; он учился латыни и верховой езде, получил познания в истории и Священном Писании от наставника Вильгельма Норманнского[5][6].

Отношения с Генрихом I

На жизнь Стефана серьёзно повлияли его отношения с дядей, Генрихом Английским. Генрих стал правителем Англии после смерти его старшего брата Вильгельма Руфуса. В 1106 году он вторгся в герцогство Нормандское и захватил его, победив армию своего старшего брата Роберта Куртгёза, ранее контролировавшего герцогство, в битве при Таншбере[7]. Затем Генрих оказался в конфликте с Людовиком VI, который воспользовался возможностью объявить сына Роберта Вильгельма Клитона герцогом Нормандским[8]. Генрих, в ответ на это, сформировал союз западных графств Франции против Людовика, что привело к местному конфликту, длившемуся всё детство Стефана[7]. Адела и Тибо были союзниками Генриха, и мать Стефана решила отправить его ко двору английского короля[9]. В 1111 году Генрих вёл следующую кампанию в Нормандии, где началось восстание против его правления под предводительством Роберта Беллемского. Стефан, возможно, был при короле в кампании 1112 года, когда Генрих посвятил его в рыцари, и определённо был при дворе во время посещения королём аббатства Сент-Эврул в 1113 году[10]. Стефан, возможно, первый раз посетил Англию в 1113 или 1115 году, почти наверняка как член двора Генриха[9].

Генрих стал покровителем Стефана; Генрих, возможно, решил поддержать того, потому что Стефан был частью обширной семьи и союзником в регионе, но не настолько богатым или сильным, чтобы предоставлять угрозу для короля или его наследника Вильгельма Аделина[11]. Как третьему сыну, даже из влиятельного рода, Стефану нужна была для продвижения в жизни поддержка могущественного патрона, каким был король[11]. С поддержкой Генриха Стефан быстро начал приобретать земли и владения. Генрих I пожаловал Стефану графство Мортен в юго-западной Нормандии, а также обширные земли в Англии — владение Ланкастер, в состав которого входило около 400 маноров, а также владение Ай в Суффолке (260 маноров)[12][9]. Стефану также были отданы земли в Алансоне на юге Нормандии, но местные жители подняли восстание при помощи Фулька, графа Анжуйского[13]. В последующей военной кампании Стефан и его старший брат Тибо были разбиты, и земли не были возвращены[14][13].

В 1125 году король устроил брак Стефана и Матильды, дочери Эсташа III, графа Булони, которая незадолго до этого унаследовала Булонское графство на берегу Ла-Манша и относящиеся к нему владения в Англии[15][К 3]. В 1127 году стало ясно, что Вильгельм Клитон, потенциальный претендент на английский престол, может стать графом Фландрии; король отправил Стефана предотвратить это, но Клитон всё же стал графом Фландрии и в отместку напал на близлежащую Булонь[16]. В конце концов, было заключено перемирие, и на следующий год Вильгельм Клитон умер[17].

«Белый корабль» и престолонаследие

В 1120 году резко изменилась политическая ситуация в Англии. Триста пассажиров, среди которых был наследник престола Вильгельм Аделин и много знатных персон, отплыли на «Белом корабле» из Барфлёра в Нормандии в Англию[18]. Стефан собирался плыть на том же корабле, но в последний момент передумал и дождался другого судна, то ли из-за беспокойства по поводу переполненности корабля, то ли из-за диареи[19][К 4]. В пути корабль затонул, все пассажиры, кроме двух, погибли, включая Вильгельма Аделина[20][К 5].

Со смертью Аделина оказалось непонятно, кто будет следующим наследником. В это время в Западной Европе не было определённых правил наследования; в некоторых частях Франции была популярна система мужской примогенитуры, когда титул наследует старший сын[21]. Также, обычно, король Франции короновал наследника при жизни, что делало относительно ясным предполагаемую линию наследования, но этого не было в Англии. В других частях Европы, включая Нормандию и Англию, владения традиционно разделялись, старший сын забирал родовые земли, считавшиеся самыми ценными, а младшим сыновьям доставались меньшие или недавно приобретённые поместья[21]. Проблема осложнялась англо-нормандским престолонаследием последних шестидесяти лет — Вильгельм I Завоеватель захватил Англию, Вильгельм Руфус и Роберт Куртгёз вели войну за престолонаследие, да и сам Генрих лишь недавно силой подчинил себе Нормандию. Мирных и неоспоримых вступлений на престол не было[22][23].

После смерти Вильгельма Аделина у Генриха остался лишь один законнорожденный ребёнок — Матильда, как женщина она находилась в не очень выгодной политической позиции[20]. Несмотря на то, что Генрих женился (второй раз) на Аделизе Лувенской, становилось всё менее вероятно, что у него будет законный сын, и он начал смотреть на Матильду как на вероятную наследницу[24]. Матильда была замужем за императором Генрихом V, тем самым имея титул императрицы Священной Римской империи, но в 1125 году её муж умер, и в 1129 году она вышла замуж второй раз за Жоффруа, графа Анжуйского, чьи земли граничили с герцогством Нормандским[25]. Среди англо-нормандской элиты Жоффруа был непопулярен: правители Анжуйской династии традиционно считались врагами норманнов[26]. В то же время, росла напряжённость из-за внутренней политики Генриха, в частности, из-за высоких налогов, введённых для оплаты расходов на различные войны[27]. Конфликт, однако, не получил развития из-за силы личности и репутации короля[28][29].

Генрих попытался обеспечить политическую поддержку Матильды в Англии и Нормандии, принудив двор признать права Матильды и её потомков на корону и принести ей клятву верности сначала в 1127 году, а потом в 1128 и 1131 годах[30][26]. Среди присягавших Матильде в 1127 году был и Стефан[31][26]. Тем не менее, к концу жизни короля отношения между Генрихом, Матильдой и Жоффруа становились всё более напряжёнными. Матильда и Жоффруа подозревали, что в Англии их не поддерживают, и в 1135 году предложили Генриху передать королевские замки в Нормандии Матильде и заставить нормандских дворян немедленно присягнуть ей на верность, чтобы после смерти Генриха позиции его дочери были намного сильнее[32]. Генрих отказался сделать это, возможно, потому, что боялся, что Жоффруа захватит власть в Нормандии[33][34]. На юге Нормандии вспыхнуло восстание, и Жоффруа и Матильда поддержали сторону мятежников[21]. В разгар этого противостояния Генрих неожиданно заболел и умер неподалёку от поселения Лион-ла-Форе[26].

Вступление на престол (1135)

К 1135 году Стефан стал солидной фигурой в англо-нормандском обществе. Он был чрезвычайно богат, имел хорошие манеры и был любим своими сверстниками; он также считался человеком, способным на решительные действия. Хронисты отмечали, что, несмотря на богатство и власть, он был скромным и добродушным лидером, с радостью общавшимся со своими слугами и даже принимавшим пищу вместе с ними[35]. Он был благочестив, посещая религиозные службы и щедро жертвуя церквям[36]. Стефан также имел личного исповедника из Августинского ордена, назначенного ему архиепископом Кентерберийским, и призвал новый орден цистерцианцев организовывать аббатства в его владениях, что принесло ему союзников в церкви[37]. Слухи о проявленной его отцом трусости во время Первого крестового похода, однако, продолжали ходить, и желание избежать подобной репутации могло повлиять на некоторые опрометчивые военные действия Стефана[38]. Его жена Матильда играла важную роль в управлении их обширными владениями во Франции, благодаря которым пара владела вторым по богатству хозяйством страны после короля[39]. В 1133 году ко двору Стефана присоединился потерявший земли фламандский дворянин Вильгельм Ипрский, а также Фарамус Булонский, друг и родственник Матильды[40][41].

Младший брат Стефана Генрих Блуаский также стал значительной фигурой в правление Генриха I. Генрих Блуаский принял монашество в Клюни и последовал за Стефаном в Англию, где король даровал ему титул аббата Гластонбери, самого богатого аббатства Англии. Затем король назначил его епископом Винчестерской епархии, одной из богатейших в Англии, сохранив за ним также и Гластонберийское аббатство. Общий доход с этих двух должностей делал Генриха Винчестерского вторым по богатству человеком в Англии после короля[42]. Генрих Винчестерский стремился отменить то, что он считал посягательством нормандских королей на права церкви[43]. Нормандские короли обычно имели самостоятельную власть над церковью на их территориях. В 1040-х годах, однако, правившие друг за другом Папы Римские выдвинули меняющее дела положение, подчеркнувшее важность того, что церковь «управляется более согласованно и с большей иерархией из центра» и установившее «собственную сферу власти и юрисдикции, отдельную и независимую от светского правителя», как пишет историк Ричард Хаскрофт[44].

Когда 1 декабря 1135 года Генрих I скончался, многие потенциальные претенденты на трон были достаточно далеко от Англии для быстрых действий. Жоффруа и Матильда были в Анжу, довольно неуклюже пытаясь поддержать повстанцев против королевской армии, в которой были и сторонники Матильды, такие как Роберт Глостерский[21]. Многие из баронов принесли клятву оставаться в Нормандии, пока тело короля не будет захоронено надлежащим образом, и поэтому они пока не возвращались в Англию[45]. Старший брат Стефана Тибо был ещё дальше на юге, в Блуа[46]. Стефан, однако, был в Булони, и как только ему стало известно о смерти короля, он немедленно отплыл в Англию вместе со своим военным отрядом. Роберт Глостерский держал гарнизоны в Дувре и Кентербери, и, по некоторым источникам, города не открыли перед ним ворота[47][48]. Тем не менее, Стефан, возможно, достиг собственного поместья на окраине Лондона и за следующую неделю начал захват власти в Англии[48].

Ссылаясь на старинную привилегию Лондона избирать королей Англии, горожане провозгласили Стефана королём, веря, что он взамен дарует городу новые права и привилегии[49]. Генрих Блуаский способствовал поддержке Стефана церковью: тот смог занять Винчестер, где Лорд-канцлер Роджер Солсберийский передал Стефану королевскую казну[50]. 15 декабря Генрих подготовил соглашение, по которому Стефан гарантировал широкие свободы церкви в обмен на поддержку его вступления на трон архиепископом Кентерберийским и папским легатом[51]. Ещё одной небольшой проблемой была присяга, принесённая Стефаном императрице Матильде, но Генрих убеждал, что предыдущий король не мог настаивать, чтобы двор принёс клятву[52]. Кроме того, предыдущий король настоял на клятве только для защиты стабильности королевства, и в свете хаоса, который мог наступить, Стефан имел бы право проигнорировать её. Генрих также смог убедить Гуго Биго, слугу прошлого короля, поклясться, что на смертном одре король изменил решение о престолонаследии и пожелал, чтобы трон занял Стефан[52][К 6]. Неделю спустя, 26 декабря, Стефан был коронован в Вестминстерском аббатстве[54][К 7].

Тем временем, нормандская знать собралась в Ле-Небуре, чтобы обсудить провозглашение королём Тибо, возможно, вслед за новостями о том, что Стефан получил поддержку в Англии[56]. Нормандцы решили, что граф как старший внук Вильгельма Завоевателя имеет права на королевство и герцогство и определённо превосходит Матильду[46]. 21 декабря Тибо встретился с баронами и Робертом Глостерским в Лизьё, но их переговоры были прерваны неожиданными вестями из Англии, что коронация Стефана назначена на следующий день[54][47]. После этого Тибо согласился на предложение нормандцев стать королём, но былая поддержка уже исчезла: бароны не были готовы выступить против Стефана, что могло привести к разделению Англии и Нормандии[47]. Стефан впоследствии заплатил Тибо за то, что тот остался в Блуа и поддержал брата на троне[47][57][К 8].

Раннее правление (1136—1139)

Начальные годы (1136—1137)

Новое англо-нормандское королевство Стефана сформировалось после нормандского завоевания Англии 1066 года, за которым последовала нормандская экспансия в южном Уэльсе[60]. Королевство и герцогство зависели от небольшого числа важных баронов, владевших землями по обе стороны Ла-Манша, которому подчинялись бароны с более малыми и локализованными хозяйствами[61]. Все ещё было не до конца ясно, насколько земли и владения должны передаваться по наследству, а насколько — дароваться королём; напряжённость по этому вопросу выросла в правление Генриха I. Определённо, земли в Нормандии, передававшиеся по наследству, обычно считались для баронов более важными, чем в Англии, где вопросы владения были не так ясны. Генрих увеличил власть и возможности центральной королевской администрации, часто назначая на доходные ключевые позиции «новых людей», а не членов древней знати[62]. При этом он смог максимизировать доходы и снизить расходы, собрав в итоге достаточно большую казну, но зато увеличив политические трения[63][К 9].

Сразу же после коронации Стефану пришлось разбираться с делами на севере Англии. Король Шотландии Давид I, получив вести о смерти Генриха, вторгся на север, захватив Карлайл, Ньюкасл и другие ключевые крепости[53]. Северная Англия была тогда спорной территорией, так как шотландские короли претендовали Камберленд, а Давид также и на Нортумбрию в силу его брака с дочерью бывшего англосаксонского графа Вальтеофа[67]. Стефан быстро бросил армию в марш на север и встретился с Давидом в Дареме. Было заключено соглашение, согласно которому Давид возвращал большую часть захваченной территории кроме Карлайла. Взамен Стефан подтверждал владения сына Давида Генриха в Англии, включая графство Хантингдон[68].

Вернувшись на юг, Стефан собрал на Пасху 1136 года свой первый королевский двор[69]. Большое число дворян собралось в Вестминстере, и среди них были и многие англо-нормандские бароны и большинство занимавших высокое положение в церкви[70][71]. Стефан выпустил новую королевскую хартию, подтвердив данные им церкви обещания, пообещав пересмотреть политику Генриха по поводу королевских лесов и реформировать королевскую правовую систему во избежание злоупотреблений[72]. Стефан ставил себя как естественного преемника политики Генриха I и подтвердил, что семь существующих графств королевства принадлежат нынешним владельцам[73]. Пасхальный съезд прошёл пышно, и много денег было потрачено на само событие, одежды и дары[74]. Присутствовавшим Стефан раздал владения и должности, а также наделил обширными землями и привилегиями церковные образования[75][76]. Однако всё ещё требовалось, чтобы вступление Стефана на трон подтвердил Папа Римский, и действия Генриха Блуаского, по-видимому, помогли тому, что старший брат Стефана Тибо и французский король Людовик VI, для которого Стефан представлял полезный противовес Анжу, отправили главе церкви письма в поддержку нового короля[77]. В том же году Папа Иннокентий II подтвердил, что Стефан является королём Англии, и советники Стефана распространили по всей стране копии письма для демонстрации легитимности[78].

В королевстве Стефана продолжались проблемы. После поражения англичан в битве при Лоуоре в январе 1136 года и убийства Ричарда Фиц-Гилберта де Клера в апреле на юге Уэльса вспыхнуло восстание. Оно началось в Гламоргане и за 1137 год быстро распространилось по южному Уэльсу[79][80]. Оуайн ап Грифид и Грифид ап Рис успешно захватили значительные территории, включая Кармартенский замок[67]. Стефан ответил тем, что послал брата Ричарда Болдуина и Роберта Фиц-Гарольда в Уэльс для умиротворения региона. Их миссия не была особо успешна, и к концу 1137 года король, кажется, оставил попытки подавить восстание. Историк Дэвид Крауч предполагает, что Стефан в это время оставил заботы об Уэльсе, чтобы направить силы на другие проблемы[81]. Между тем, Стефан подавил два восстания на юго-западе, возглавляемые Болдуином Ревьером и Робертом Бамптонским; Болдуин был освобождён после поражения и уехал в Нормандию, где стал активным критиком короля[82].

Также одной из проблем была безопасность Нормандии. Жоффруа Анжуйский вторгся в неё в начале 1136 года и, после временного перемирия, повторил вторжение позже в том же году, набегая на поместья и сжигая их, не пытаясь удержать территорию[83]. События в Англии означали, что Стефан не мог отправиться в Нормандию, так что попытки защитить герцогство возглавили назначенный Стефаном лейтенантом Нормандии Галеран де Бомон и Тибо[77][84]. Сам Стефан вернулся в герцогство только в 1137 году, где встретился с Людовиком VI и Тибо для обсуждения, возможно, при посредничестве Генри, неформального регионального союза, который бы противостоял растущей силе Анжу[85]. В рамках сделки Людовик признавал сына Стефана Евстахия герцогом Нормандским, а взамен Евстахий клялся в верности французскому королю[83]. Менее успешной, однако, оказалась попытка Стефана вернуть пограничную между Нормандией и Анжу провинцию Аржантан, завоёванную Жоффруа в конце 1135 года[86]. Стефан собрал войско с этой целью, но трения между фламандскими наёмниками, возглавляемыми Вильгельмом Ипрским, и местными нормандскими баронами привели к битве между двумя частями армии[86][87]. Нормандские полки затем покинули короля, и Стефану пришлось свернуть кампанию[88]. Стефан согласился на ещё одно перемирие с Жоффруа, пообещав платить 2000 марок в год за мир вдоль нормандских границ[83][К 10][К 11].

В годы после восшествия на престол отношения Стефана с церковью постепенно становились сложнее. В королевской хартии 1136 года он пообещал пересмотреть владение землями, которые корона отобрала у церкви с 1087 года, но этими поместьями сейчас в основном владела знать. Притязания Генриха Блуаского как аббата Гластонбери на обширные земли в Девоне вылились в значительные местные беспорядки. В 1136 году умер архиепископ Кентерберийский Вильгельм де Корбейль. Стефан присвоил его личное состояние, что вызвало недовольство старшего духовенства[83]. Занять место хотел брат Стефана Генрих, но король поддержал Теобальда Бекского, который и получил пост, а Папа назначил Генриха папским легатом, возможно, в качестве утешения за не доставшееся ему Кентербери[91].

Несколько первых лет Стефана на троне можно оценивать по-разному. С положительной стороны, он стабилизировал ситуацию на северной границе с Шотландией, сдержал атаки Жоффруа на Нормандию, имел мирные отношения с Людовиком VI и хорошие отношения с церковью и пользовался широкой поддержкой баронов[92][93]. Тем не менее, имелись и значительные проблемы. Север Англии теперь контролировали Давид и принц Генрих, Стефан покинул Уэльс, бои в Нормандии значительно дестабилизировали герцогство и возрастало число баронов, которые думали, что Стефан не дал им ни земель, ни титулов, которые, по их мнению, они заслуживали[83][94][57]. Также Стефан быстро тратил деньги: значительная казна Генриха была опустошена к 1138 году из-за расходов на содержание роскошного двора Стефана и необходимости поддерживать наёмные армии, сражающиеся в Англии и Нормандии[95].

Защита королевства (1138—1139)

В 1138 году Стефан подвергся атакам с разных направлений. Во-первых, Роберт Глостерский восстал против короля, что стало началом пути к гражданской войне в Англии[95]. Незаконный сын Генриха I и сводный брат императрицы Матильды, Роберт был одним из самых могущественных англо-нормандских баронов, контролируя поместья в Нормандии и графство Глостер. Он был известен качествами государственного деятеля, военным опытом и лидерскими способностями[96]. В 1135 году Роберт попытался убедить Тибо занять трон; он не присутствовал на первом собрании двора Стефана в 1136 году и потребовалось несколько вызовов, чтобы он позже в том же году в Оксфорд[97]. В 1138 году Роберт отказался от верности Стефану и объявил, что поддерживает Матильду, вызвав крупное региональное восстание в Кенте и на юго-востоке Англии, хотя сам Роберт оставался в Нормандии[98]. Во Франции Жоффруа Анжуйский воспользовался ситуацией и опять вторгся в Нормандию. Давид Шотландский также снова вторгся на север Англии, провозгласив, что поддерживает притязания его племянницы Матильды на трон, и продвигаясь в Йоркшир[99][К 12].

Англо-нормандская война времени правления Стефана характеризовалась военными кампаниями на истощение, когда командиры пытались захватить ключевые замки врага, чтобы затем получить контроля над территорией противников и одержать медленную, стратегическую победу[100]. Центром армии этого времени были одетые в латы конные рыцари, которых поддерживали пехота и арбалетчики[101]. Это были либо собранные местной знатью на ограниченный период службы во время кампании члены феодальной системы, либо, всё более, наёмники, которые были дороги, но более гибки и часто более квалифицированы. Эти армии, однако, были плохо приспособлены к осаде замков, без разницы, были бы это старые сооружения типа мотт и бейли или новые каменные донжоны. Существующие осадные орудия были значительно менее мощны, чем поздние требушеты, что давало защитникам существенное преимущество по сравнению с нападавшими. В результате, командующие предпочитали прямым атакам медленные осады для взятия измором или подкопы и подрывы стен[100]. Иногда случались спланированные, ожесточённые бои между армиями, но это считалось очень рискованным и обычно избегалось[100]. В начале XII века значительно возросла стоимость войны, и достаточные запасы денег всё чаще оказывались важны для успеха кампании[102].

Личные качества Стефана как военного лидера заключались в умении вести личный поединок, потенциале в осадной войне и способности быстро передвигать военные силы на сравнительно длинные дистанции[103][104]. В ответ на восстания и вторжения Стефан быстро предпринял несколько военных кампаний, больше сил уделяя скорее Англии, чем Нормандии. Свою жену Матильду он отправил в Кент с кораблями и ресурсами из Булони, поставив задачу отвоевать ключевой порт Дувр, находившийся под контролем Роберта[96]. Небольшое число рыцарей были отправлены на север для помощи в борьбе против шотландцев, войска Давида в августе того же года проиграли битву штандартов силам Турстана, архиепископа Йоркского. Несмотря на эту победу англичан, Давид продолжал оккупацию всего севера[99]. Сам Стефан отправился на запад, пытаясь вернуть контроль над Глостерширом, сначала двинулся в Валлийскую марку, взяв Херефорд и Шрусбери, а потом развернулся на юг к Бату. Бристоль оказался ля него слишком силён, и Стефан ограничился набегами и грабежом окрестностей[96]. Повстанцы, кажется, ожидали, что Роберт прибудет с поддержкой в том году, но он оставался в Нормандии, пытаясь убедить Матильду самой вторгнуться в Англию[105]. Позже в том же году Дувр сдался силам королевы[106].

Военная кампания Стефана в Англии шла хорошо, и историк Дэвид Крауч описывает её как «военное достижение первого класса». Король воспользовался своим военным превосходством, для заключения мирного соглашения с Шотландией[106]. Жена Стефана Матильда была отправлена для переговоров по новому соглашению между Стефаном и Давидом, получившему название Даремского договора; Нортумбрия и Кумбрия отходили к Давиду и его сыну Генриху в обмен на их верность и мир на границах в будущем[99]. К сожалению, могущественный Ранульф, граф Честер, считал себя владельцем прав на Карлайл и Камберленд и был серьёзно разозлён тем, что они переходили к шотландцам[107]. Тем не менее, Стефан смог теперь сосредоточиться на ожидаемом вторжении в Англию войск Роберта и Матильды[108].

По дороге к гражданской войне (1139)

Стефан подготовился к анжуйскому вторжению, создав ряд дополнительных графств[109]. При Генрихе I существовало немного графств, и все они носили скорее символический характер. Стефан создал много больше, наполнив их людьми, которых считал верными, способными военачальниками, а в самых уязвимых частях страны присвоил им новые земли и дополнительную власть[110][К 13]. У Стефана, по-видимому, было несколько целей, включая обеспечение верности ключевых сторонников путём оказания им этих почестей и улучшение защиты в ключевых частях королевства. На Стефана серьёзно повлиял его главный советник Галеран де Бомон, брат-близнец Роберта Лестера. Близнецы Бомоны и их младшие братья и кузены получили большую часть этих новых графств[112][75]. С 1138 года Стефан отдал им графства Вустер, Лестер, Херефорд, Уорик и Пембрук, которые — особенно вместе с владениями нового союзника Стефана Генриха Шотландского — стали буферной зоной между проблемным юго-востоком, Честером и остальным королевством[113]. После получения Бомонами этих земель их сила так возросла, что, как полагает Дэвид Крауч, при дворе Стефана стало "опасно быть кем-либо, кроме друга Галерана[114].

Стефан принял меры по устранению группы епископов, которых он считал угрозой для своего правления. Королевскую администрацию при Генрихе возглавлял Роджер, епископ Солсберийский, при поддержке своих племянников Александра и Найджела, епископов Линкольна и Или соответственно, и своего сына Роджера ле Поэ, бывшего лордом-канцлером[115]. Эти епископы были могущественными землевладельцами, а также церковными правителями, и они начали строить новые замки и наращивать силу своих войск, из-за чего у Стефана появилось подозрение, что они собираются перейти на сторону Матильды. Роджер и его семья также были врагами Галерана, которому не нравилось, что они контролируют королевскую администрацию. В июне 1139 года Стефан собрал двор в Оксфорде, и там случилась драка между Аленом Чёрным и людьми Роджера, что, вероятно, намеренно подстроил Стефан[116]. Стефан в ответ потребовал, чтобы Роджер и другие епископы сдали все свои замки в Англии. Эту угрозу подкрепил арест этих епископов. Не был арестован Найджел, который укрылся в замке Девайзес; епископ сдался, когда Стефан осадил замок и пригрозил казнью Роджера ле Поэ[117]. Оставшиеся замки затем сдались королю[116][К 14].

Брат Стефана Генрих Блуаский был обеспокоен этим, как из-за вопросов принципов, ведь Стефан прежде, в 1135 году, согласился уважать свободу церкви, так и из-за более прагматичных причин: он сам уже построил шесть замков и не желал повторить путь других епископов Как папский легат он вызвал короля на церковный совет, где тот должен был объяснить аресты и захват собственности. Генрих пользовался правом Церкви расследовать обвинения против членов духовенства и судить их[119]. Стефан послал в совет Обри де Вера, который там сказал, что Роджер Солсберийский был арестован не как епископ, но скорее как барон, который готовился перейти на сторону Матильды. Короля поддержал Хью, архиепископ Руанский, который попросил епископов сказать, что каноническое право говорит о возможности постройки или владения замками. Обри пригрозил, что Стефан будет жаловаться Папе, что подвергается преследованиям со стороны английской церкви, и совет не стал заниматься данным делом[119]. В результате событий была успешно устранена любая военная угроза со стороны епископов, но они могли повредить отношениям Стефана с высшим духовенством, в частности с его братом Генрихом[120][119][К 15].

Гражданская война (1139—1154)

Основная статья: Гражданская война в Англии (1135—1154)

Начальная фаза войны (1139—1140)

Анжуйцы, в конце концов, вторглись в 1139 году. В августе Болдуин де Ревьер пересёк канал из Нормандии в Вэрхэм, попытавшись захватить порт для прибытия армии Матильды, но войска Стефана вынудили его отступить на юго-запад[124]. В следующем месяце, однако, вдовствующая королева Аделиза пригласила Матильду высадиться вместо этого в Арунделе, и 30 сентября Роберт Глостерский и императрица прибыли в армию со 140 рыцарями[124][К 16]. Матильда обосновалась в замке Арундел, тогда как Роберт направился на северо-запад в Уоллингфорд и Бристоль в надежде найти поддержку для восстания и связаться с Милем Глостерским, способным полководцем, который воспользовался возможностью отказаться от верности королю[126]. Стефан немедленно двинулся на юг и осадил Матильду в Арунделе[127].

Стефан после согласился на перемирие, предложенное его братом Генрихом Блуаским; все детали перемирия неизвестны, но в результате Стефан освободил Матильду и предоставил ей и её рыцарскому отряду эскорт для сопровождения на юго-запад, где она соединилась с Робертом Глостерским. Причины решения Стефана неясны. Средневековые хронисты предполагали, что Генрих убедил короля, что в его интересах освободить императрицу и сконцентрироваться на атаке Роберта, и Стефан в это время конфликта мог видеть главного врага не в Матильде, а в герцоге Глостерском[127]. При Арунделе Стефан также столкнулся с военной дилеммой — замок считался практически неприступным, и он мог беспокоиться, что держит армию на юге, пока Роберт свободно передвигается по западу[128]. По другой теории, Стефан освободил Матильду ради соблюдения рыцарских норм; Стефан был известен за щедрость и вежливость, и обычно в англо-нормандской войне не сражались против женщин[129][К 17].

Освободив Матильду, Стефан сосредоточился на умиротворении юго-запада Англии[131][132]. Хотя мало кто ещё присоединился к императрице, его враги теперь контролировали территорию, простирающуюся от Глостера и Бристоля на юго-запад до Девона и Корнуэлла, на запад до Валлийской марки и на восток до Оксфорда и Уоллингфорда, угрожая Лондону[133]. Стефан начал с атаки замка Уоллингфорд, который удерживал друг Матильды Брайен Фиц-Каунт, однако обнаружил, что тот укреплён слишком хорошо[134]. Стефан оставил часть армии для блокады замка и продолжил движение на запад в Уилшир для атаки Троубриджа, взяв по пути Сауз-Серни и Мальмсбери[135]. Между тем, Миль Глостерский отправился на восток, атаковал арьергард Стефана при Уоллингфорде, угрожая двинуться на Лондон[136]. Стефан был вынужден отказаться от западной кампании, вернуться на восток для стабилизации ситуации и защищать столицу[137].

В начале 1140 года Найджел, епископ Или, чьи замки Стефан конфисковал в прошлом году, восстал против него. Найджел надеялся захватить Восточную Англию и базой для операций избрал остров Или, защищённый окружающими болотами[137]. Стефан ответил быстро, направив армию в болота и использовав связанные вместе лодки для создания дамбы, что позволило ему неожиданно атаковать остров. Найджел спасся бегством к Глостеру, но его люди и замок были захвачены, и на востоке временно был восстановлен порядок[138]. Люди Роберта Глостерского отвоевали часть территории, захваченной Стефаном за кампанию 1139 года[139]. Пытаясь договориться о перемирии, Генрих Блуаский собрал конференцию в Бате, куда Стефан отправил жену. Переговоры провалились несмотря на настояние Генриха и церкви, которые считали, что должны установить мир с любыми условиями, что Стефан нашёл неприемлемым[140].

Ранульф де Жернон всё ещё был недоволен тем, что Стефан отдал север Англии Генриху Шотландскому Ранульф спланировал решить проблему, устроив Генриху засаду, когда тот будет возвращаться от Стефана после Рождества. До Стефана дошли слухи о плане и он сам сопроводил Генриха на север, и это действие оказалось последней каплей для Ранульфа[107]. Ранульф ранее заявил, что имеет права на Замок Линкольн, удерживаемый Стефаном, и, прикрывшись дружеским визитом, Ранульф захватил крепость после неожиданной атаки[141]. Стефан отправился на север к Линкольну и согласился на перемирие с Ранульфом, согласно которому Ранульфу позволялось владеть тем замком,; сделано это было, возможно, чтобы избежать присоединения Жернона к Матильде. Стефан вернулся в Лондон, но там получил новости, что Ранульф, его брат и семья находятся в замке Линкольн с минимальными силами. Отказавшись от заключённой сделки, Стефан снова собрал армию и отправился на север, но недостаточно быстро, и Ранульф успел покинуть Линкольн и провозгласить, что поддерживает Матильду, и Стефану пришлось начать осаду замка[142].

Вторая фаза войны (1141—1142)

Пока в начале 1141 года Стефан и его армия осаждали Линкольнский замок, Роберт Глостерский и Ранульф де Жернон двинулись на позиции короля с несколько большим, чем у него, войском. Когда новости достигли Стефана, он собрал совет для решения вопроса: принять битву или бежать и набрать больше солдат. Стефан решил сражаться, что привело к битве при Линкольне 2 февраля 1141 года[143]. Король командовал центром армии, Ален Чёрный правым флангом, а Вильгельм Омальский левым[144]. Роберт и Ранульф имели перевес в коннице, и Стефан сформировал из многих своих рыцарей пехотный блок; он сам присоединился к ним, сражаясь на ногах[144][К 18]. Стефан не был прирождённым оратором, и речь перед боем произнёс вместо него Бодуэн де Клер, воодушевивший войско[146]. После успешного начала, когда силы Вильгельма уничтожили анжуйско-уэльскую пехоту, для Стефана дела пошли плохо. Кавалерия Роберта и Ранульфа окружила центральную часть войска Стефана вместе с ним самим[147]. Многие сторонники Стефана, включая Галерана де Бомона и Вильгельма Ипрского, бежали с поля в этот время, но Стефан продолжил биться, защищая себя мечом и, когда тот сломался, боевым топором[148]. В конце концов он был обезоружен и сдался[148][К 19].

Роберт перевёз Стефана в Глостер, где король встретился с Матильдой, в затем в замок Бристоль, где обычно держали особо знатных пленников. Сначала он содержался в относительно хороших условиях, но позже была увеличена его охрана и контроль над ним, а сам он был закован в цепи[150]. Матильда теперь начала принимать необходимые шаги, чтобы стать законным правителем вместо Стефана, для чего ей нужно было получить согласие церкви и короноваться в Вестминстере[151]. Брат Стефана Генрих воспользовался полномочиями папского легата и созвал перед Пасхой собор в Уинчестере, чтобы представить взгляд духовенства. Он заключил сделку с Матильдой. по которой он бы обеспечил ей поддержку церкви в обмен на предоставление ему контроля над церковными делами в Англии[152]. Генрих передал церковную казну Матильде и отлучил многих сторонников Стефана, отказавшись перейти на другую сторону[153][154]. Однако архиепископ Теобальд Кентерберийский не хотел провозглашать Матильду королевой так быстро, и делегация церкви и дворян, возглавляемая Теобальдом, отправилась в Бристоль для встречи со Стефаном, чтобы обсудить моральную проблему: должны ли они отказаться от клятв верности королю[152]? Стефан согласился, что, учитывая ситуацию, он готов освободить подданных от клятвы верности, и духовенство вновь собралось в Винчестере после Пасхи, теперь провозгласив Матильду «госпожой Англии и Нормандии», такой титул обычно носили короли до коронации[155][156]. В июне Матильда вошла в Лондон, но жители города подняли восстание в поддержку Стефана, и ей пришлось бежать в Оксфорд, так и не короновавшись[157].

Когда Жоффруа Анжуйский узнал о пленении Стефана, он снова вторгся в Нормандию. Галеран де Бомон всё ещё сражался в Англии, и Жоффруа без особого труда захватил всё герцогство южнее Сены и восточнее реки Риль[158][159][85]. И в этот раз не пришло помощи от брата Стефана Тибо, который, кажется, был слишком занят собственными проблемами во Франции — новый французский король Людовик VII отверг региональный союз отца, улучшим отношения с Анжу и начав более воинственную линию по отношению к Тибо, что в следующем году приведёт к войне[160]. Успехи Жоффруа в Нормандии и слабость Стефана в Англии начали влиять на верность многих англо-нормандских баронов, которые боялись, что земли в Англии отберут Роберт и Матильда, а в Нормандии — Жоффруа[161]. Многие больше не поддерживали Стефана. Его друг и советник Галеран был одним из тех, кто в середине 1141 года решил сменить сторону; он заключил союз с Анжу для защиты владений в Нормандии и обеспечил императрице покорность Вустершира[162]. Брат-близнец Галерана Роберт Лестерский успешно уклонился от участия в конфликте. Другие сторонники Матильды, такие как епископ Или Найджел, получили обратно свои бывшие крепости, а некоторые — новые графства на западе Англии. Был потерян королевский контроль над изготовлением монет, и теперь этим занимались местные бароны и епископы по всей стране[163].

Супруга Стефана Матильда сыграла большую роль в поддержке движения за короля, пока тот был в плену. Королева Матильда собрала вокруг себя оставшихся соратников мужа на юго-востоке и двинулась к Лондону, где население восстало против императрицы[164]. В Лондоне к ней присоединился верный Стефану Вильгельм Ипрский; Вильгельм Мартел, королевский управляющий, командовал из Шерборна в Дорсете, а Фарамус Булонский возглавил королевское хозяйство[165][164]. Королеву, вероятно, искренне любили и поддерживали последователи Стефана[164]. Союз Генриха с императрицей оказался недолговечен, епископ встретился с супругой Стефана в Гилфорде и вернулся на сторону короля[166].

Король был освобождён в результате поражения анжуйцев в битве при Уинчистере. В июле Роберт Глостерский и императрица Матильда осадили Уинчестер, где находился Генрих[167]. Затем армия королевы Матильды и Вильгельма Ипрского, укреплённая новыми полками из Лондона, окружила анжуйские войска[166]. В последующей битве войска королевы одержали победу над армией императрицы и захватили в плен Роберта Глостерского. В ходе дальнейших переговоров были попытки заключить мирный договор, но королева Матильда не хотела идти на компромиссы с императрицей, а Роберт Глостерский отклонял все предложения перейти на сторону Стефана. В итоге, в ноябре две стороны просто обменялись Робертом и королём, и Стефан начал восстановление своей власти. Генрих возглавил ещё один церковный совет, который вновь подтвердил право Стефана на трон, и на Рождество Стефан и его жена Матильда были вторично коронованы[168].

Из-за того, что в начале 1142 года Стефан заболел, к Пасхе начали ходить слухи о его смерти[169]. Возможно, эта болезнь стала результатом заключения в предыдущем году, во всяком случае, в конце концов он выздоровел и отправился на север для сбора новых войск. Кроме того, он успешно убедил Ранульфа де Жернона вновь сменить сторону[170]. Лето Стефан провёл в атаках на некоторые новые анжуйские замки, построенные в предыдущем году, включая Сайренсестер, Бамптон и Вэрхэм. В сентябре он заметил возможность захватить саму императрицу Матильду в Оксфорде[171]. Оксфорд был защищён стенами и рекой, но Стефан спланировал неожиданную атаку через реку, проплыв часть пути. Оказавшись на другой стороне, король и его люди ворвались в город, причём Матильда оказалась заперта в замке. Замок Оксфорд, однако, был серьёзной крепостью, и, решив не штурмовать его, Стефан начал длительную осаду[172]. Как раз перед Рождеством Матильде удалось незамеченной покинуть замок, пересечь замёрзшую реку пешком и достичь Уоллингфорда. Гарнизон замка вскоре сдался, но Стефан потерял возможность пленить своего главного противника[173].

Тупик (1143—1146)

В середине 1140-х война между двумя сторонами зашла в тупик, тогда как в Нормандии Жоффруа Анжуйский, напротив, укрепился в Нормандии[174]. 1143 год начался для Стефана не очень хорошо: Роберт Глостерский осадил его в замке Уилтон, точке сбора королевских войск в Херефордшире[175]. Стефан попытался прорваться и бежать, и войска столкнулись в битве при Уилтоне. Снова анжуйская кавалерия оказалась слишком сильна, и в какой-то момент казалось, что Стефан второй раз попадёт в плен[176]. Но Вильгельм Мартел, нанеся яростный удар по войску Глостера, позволил Стефану бежать с поля боя[175]. Стефан настолько ценил верность Вильгельма, что согласился обменять его на замок Шерборн — один из не многих случаев, когда Стефан был готов отдать замок за свободу одного из своих сторонников[177].

В конце 1143 года Стефан столкнулся с новой угрозой с востока. Жоффруа де Мандевиль, граф Эссекс, поднял восстание против короля в Восточной Англии[178]. Стефан уже несколько лет не любил этого барона и спровоцировал конфликт, вызвав Жоффруа ко двору, где его арестовал[179]. Стефан угрожал казнить Жоффруа, если тот не передаст королю различные замки, включая Тауэр, Саффрон-Уолден и Плеши, все из которых были важны, поскольку были в или недалеко от Лондона[179]. Жоффруа согласился на это, но после освобождения отправился на северо-восток в болота, на Остров Или, откуда начал войну против Кембриджа, с намерением продвинуться на юг к Лондону[180]. Из-за остальных проблем, включая продолжение открытого восстания Гуго Биго в Норфолке, Стефану не хватило ресурсов для кампании против Жоффруа, и он обошёлся строительством защитных замков между Или и Лондоном, включая замок Беруэлл[181].

Ситуация продолжала ухудшаться. Ранульф де Жернон снова восстал летом 1144 года, разделив владение Ланкастер между собой и Генрихом Шотландским На западе Роберт Глостерский и его сторонники продолжали набеги на расположенные рядом территории роялистов, и замок Уоллингфорд оставался стойкой анжуйской крепостью, причём был слишком близко к Лондону, чтобы Стефан оставался спокойным[182]. Тем временем, Жоффруа Анжуйский закончил завоевание южной Нормандии и в январе 1144 года продвинулся в Руан, столицу герцогства, тем самым завершив кампанию[170]. Вскоре после этого Людовик VII признал его герцогом Нормандским[183]. В этот период войны возросла зависимость Стефана от непосредственного королевского двора, куда входили Вильгельм Ипрский и другие, но королю не хватало поддержки крупных баронов, которые могли бы предоставить ему значительные военные силы; после событий 1141 года Стефан мало использовал свою сеть графов[184][185].

После 1143 года война шла для Стефана немного лучше[186]. Миль Глостерский, один из лучших анжуйских военачальников, на Рождество 1143 года погиб на охоте из-за несчастного случая, так что давление на западе несколько уменьшилось[187]. Восстание Жоффруа де Мандевиля продолжалось до сентября 1144 года, когда тот погиб в атаке на Беруэлл. Лучше для Стефана шли военные действия на западе в 1145 году, когда ему удалось отвоевать замок Фарингдон в Оксфордшире[188]. Что касается дел на севере, то Стефан заключил новое соглашение с Ранульфом де Жерноном, но в 1146 году повторил тоже, что сделал с Жоффруа де Мандевилем в 1143 году: пригласил Ранульфа ко двору, а там арестовал его и угрожал казнить, если королю не будут переданы несколько замков, включая Линкольн и Ковентри. Как и Жоффруа, сразу же после освобождения Ранульф поднял восстание, но ситуация зашла в тупик: у Стефана недостаточно сил на севере для организации новой кампании, а Ранульф потерял замки, которые бы поддержали его при нападении на Стефана[182]. Однако такие действия Стефана, когда он приглашал баронов ко двору и затем арестовывал их, принесли ему несколько дурную славу и уменьшение доверия[189].

Последние фазы войны (1147—1152)

К 1147 году Англия серьёзно пострадала от войны, и поздние викторианские историки называли этот период «Анархией»[К 20]. В современных событиям «Англосаксонских хрониках» записано, что в это время «не было ничего, кроме возмущения и беззаконий и грабежа»[191]. Определённо, в многих частях страны, таких как Уилтшир, Беркшир, долина Темзы и Восточная Англия, сражения и набеги нанесли большой урон хозяйству[192]. Местными лордами были построены без разрешения многочисленные замки — хронист Роберт де Ториньи указывал, что во время конфликта было построено около 1151 таких замков, что, вероятно, является преувеличением, в другой раз он записал, что их было 126[193][194]. Ранее централизованная система чеканки монет, когда всем заправлял король, распалась, и теперь Стефан, императрица Матильда и местные феодалы выпускали свои монеты сами[192]. Во многих частях страны перестало действовать королевское лесное право[195]. Но некоторые регионы страны война почти не затронула, например, практически ничего не изменилось во владениях Стефана на юго-востоке и в центре земель анжуйцев вокруг Глостер и Бристоля, кроме того, хорошо шли дела в управлении у Давида I на севере Англии[192]. Общий доход Стефана от поместий, однако, значительно уменьшился во время конфликта, в частности после 1141 года, и королевский контроль над изготовлением новых монет за пределами юго-востока и Восточной Англии был значительно ограничен[196][163]. Стефан часто находился на юго-востоке, и центром королевской администрации всё больше становился Вестминстер, вытесняя старый Уинчестер[197].

Характер конфликта в Англии постепенно начал изменяться; как полагает историк Фрэнк Барлоу, в концу 1140-х годов «гражданская война была окончена», и лишь иногда происходили военные столкновения. В 1147 году мирно скончался Роберт Глостерский, и в следующем году Матильда покинула юго-запад Англии, направившись в Нормандию; оба этих события послужили снижению военного накала. Был объявлен Второй крестовый поход, и многие сторонники анжуйцев, включая Галерана де Бомона, оставили этот регион на несколько лет[198]. Многие из баронов заключали между собой мирные соглашения, чтобы обеспечить безопасность своих земель[199]. Сын Жоффруа и Матильды, будущий король Генрих II, во главе небольшого войска наёмников вторгся в Англию в 1147 году, но экспедиция провалилась, не в последнюю очередь потому, что Генриху не хватило средств заплатить своим людям[198]. Удивительно, но расходы оплатил сам Стефан, позволив Генриху безопасно вернуться домой; причины этих действий не ясны. Одно из возможных объяснений заключается в том, что на действия Стефана повлияла его общая щедрость к одному из своих родственников; согласно другому, он начал задумываться о том, как закончить войну мирно, и видел в этом способ построения отношений с Генрихом[200][198].

Молодой Генрих Плантагенет вернулся в Англию в 1149 году, в этот раз спланировав северный союз с Ранульфом де Жерноном[201]. По плану анжуйцев, Ранульф отказывался от претензий на Карлайл, удерживаемый шотландцами, а в замен получал права на всё владение Ланкастер; Ранульф приносил оммаж Давиду и Генриху Плантагенету[202]. Вслед за этим договором Генрих и Ранульф решили атаковать Йорк, возможно, с помощью шотландце[203]. Стефан быстро отправился на север к Йорку, и запланированная атака не случилась, Генриху пришлось вернуться в Нормандию, где отец провозгласил его герцогом[204][203][К 21].

Хотя Генрих ещё был молод, его репутация как энергичного и способного лидера росла. Его престиж и власть выросли ещё больше, когда в 1152 году он неожиданно женился на Алиеноре Аквитанской. Алиенора была привлекательной герцогиней Аквитанской и бывшей (развод) женой Людовика VII, и свадьба сделала Генриха будущим правителем огромной территории во Франции[205].

В последние годы войны Стефан начал сосредотачиваться на вопросе своей семьи и наследника[206]. Стефан хотел, чтобы наследником стал его старший сын Евстахий, хотя хронисты писали, что у Евстахия была дурная слава из-за установленных им больших налогов и вымогательства денег у живущих на его землях[207]. Второй сын Стефана Вильгельм был женат на чрезвычайно богатой наследнице Изабелле де Варенн[208]. В 1148 году Стефан построил по типу Клюни Аббатство Фавершам, которое должно было стать местом отдыха для его семьи. В 1152 году умерли жена Стефана Матильда и старший брат Тибо[209][210].

Конфликт с церковью (1145—1152)

К концу правления Стефана его отношения с церковью ухудшились. В церкви росло движение за предоставление духовенству большей свободы от королевской власти, и в монашеских орденах набирали популярность новые течения, подобные цистерцианцам, вытесняя более старые[211]. Истоки споров Стефана и церкви лежат в 1140 году, в котором умер архиепископ Йоркский Турстан. После этого разразилась борьба между группой сторонников реформы из Йорка, которую поддерживал глава ордена цистерцианцев Бернард Клервоский, и Стефаном и его братом Генрихом Блуаским. Первые хотели, чтобы новым архиепископом стал глава аббатства Ривол Вильгельм, а вторые предпочли бы кого-нибудь из многочисленных родственников семейства Блуа[212]. Спор между Генрихом и Бернардом становился всё более личным, и Генрих, воспользовавшись в 1144 году полномочиями легата, назначил на должность своего племянника Вильяма Йоркского. Однако в 1147 году Бернард убедил Папу Евгения III отменить решение Генриха, сместить Вильяма и назначить на это место Генриха Мюрдака[213].

Стефан был разгневан вмешательством Папы в королевскую политику, которое могло стать из случая обыденностью, и сначала отказался впустить Мюрдака в Англию. Когда архиепископ Кентерберийский Теобальд против желания Стефана отправился в Рим, чтобы посоветоваться по этому вопросу с Папой, король запретил въезд в Англию и ему, конфисковав его поместья[214]. Стефан также порвал связи с цистерцианцами и повернулся к клюнийцам, одним из которых был Генрих[215].

Тем не менее, Стефан всё ещё желал короновать своего сына Евстахия. В 1147 году король отдал ему графству Булонь, но пока было неясно, унаследует ли Евстахий Англию. Стефан предпочёл бы, чтобы Евстахий был коронован ещё при его жизни, как было принято во Франции, но так обычно не делалось в Англии, и Целестин II за свой короткий срок на посту Папы в 1143-44 годах успел запретить это менять. Так как короновать Евстахия мог только архиепископ Теобальд, который отказался делать это без разрешения от Евгения III, дело зашло в тупик[216]. В конце 1148 года Стефан и Теобальд достигли временного компромисса, и Теобальд смог вернуться в Англию. В 1151 году он стал папским легатом, увеличив свою власть[217]. На Пасху 1152 года Стефан вновь попытался организовать коронацию Евстахия, собрав дворян для принесения клятвы и затем приказав Теобальду и епископам провести обряд. Но Теобальд вновь отказался, и Стефан арестовал его и епископов, отказавшись выпускать, пока они не коронуют Евстахия. Теобальду удалось бежать во Фландрию, и это время, когда отношения Стефана с церковью были хуже, чем никогда[218].

Договоры и мир (1153—1154)

Генрих Плантагенет вновь вернулся в Англию с небольшим войском в начале 1153 года, с севера и с востока его поддерживали Ранульф де Жернон и Гуго Биго[219]. Войска Генриха осадили замок Стефана в Мальмсбери, и король отправился с армией на запад для его освобождения. Стефан безуспешно попытался вынудить уступающую в размерах армию Генриха принять решающее сражение около реки Эйвон. Перед лицом ухудшения зимних погодных условий Стефан согласился на временное перемирие и вернулся в Лондон, а Генрих отправился через Мидлендс на север, где о поддержке Анжу заявил могущественный граф Лестер Роберт де Бомон[220]. Несмотря на то, что особых военных успехов у них не было, Генрих и его союзники теперь контролировали юго-запад, Мидлендс и большую часть севера Англии[221].

Летом Стефан направил дополнительные силы для уже долго идущей осады замка Уоллингфорд, последний раз попытавшись взять эту важную анжуйскую крепость[222]. Падение Уоллингфорда казалось неизбежным, и в попытке снять осаду Генрих отправился на юг с небольшой армией, и осаждавшие войска Стефана сами оказались под осадой. Узнав об этом, Стефан собрал большее войско, с которым выдвинулся из Оксфорда, и армии встретились в июле в Уоллингфорде, подойдя с разных берегов Темзы [223]. Бароны с обеих сторон хотели избежать битвы. Так что вместо сражения начались переговоры о мире, посредником выступило духовенство[223][224][225].

Стефан и Генрих встретились и наедине обсудили возможный мирный договор; сына Стефана Евстахия, однако, мирный исход Уоллингфорда привёл в ярость. Он оставил отца и вернулся домой в Кембридж, чтобы собрать больше средств для новой кампании, но там он заболел и в следующем месяце умер[226][225]. Евстахий был претендентом на престол, и его смерть устроила тех, кто искал мира, не только теперь, но и в целом, для Англии. Возможно, однако, что Стефан уже начал задумываться о прекращении поддержки притязаний Евстахия; историк Эдмунд Кинг отмечает, что, к примеру, претензии Евстахия на трон не упоминались в обсуждениях в Уоллингфорде[227].

Сражения продолжались и после Уоллингфорда, но не принесли особого преимущества ни одной из сторон. Генрих взял Оксфорд и Стамфорд, пока король был отвлечён борьбой с Гуго Биго на севере, но анжуйцам так и не удалось взять замок Ноттингем[228]. Между тем, брат Стефана Генрих Блуаский и архиепископ Кентерберийский объединили усилия по достижению мира между двумя сторонами[229]. Армии Стефана и Генриха Плантагенета встретились вновь у Уинчестера, где в ноябре два лидера ратифицировали условия мирного договора[230]. Стефан объявил о заключении мирного договора в Вестминстерском соборе: он признал Генриха Плантагенета своим приёмным сыном и наследником, взамен Генрих принёс ему оммаж; Стефан пообещал прислушиваться к советам Генриха, но сохранил королевскую власть в полной мере; оставшийся сын Стефана Вильгельм приносил оммаж Генриху и отказывался от претензий на престол в обмен на обещание сохранности своих земель; ключевые королевские замки управлялись поручителями от имени Генриха, тогда как Стефан имел доступ ко всем замкам нового наследника; многочисленные иностранные наёмники отправлялись домой[231][232][233]. Стефан и Генрих подписали договор в Вестминстерском соборе, скрепив его «поцелуем мира»[234].

Смерть

Решение Стефана признать наследником Генриха не обязательно подводило окончательный итог гражданской войне. Несмотря на выпуск новой валюты и административные реформы, Стефан потенциально мог прожить ещё много лет, а позиция Генриха на континенте была далека от безопасной[235][236]. Хотя в 1153 году сын Стефана Вильгельм был молод и не готов оспорить трон у Генриха, в последующие года ситуация могла измениться — в 1154 году распространились слухи, что Генрих собирается убить Вильгельма[237]. Историк Грэхем Уайт описывает Уоллингфордский договор как «нестабильный мир», выражая мнение большинства современных историков, что ситуация в конце 1153 года была неопределённой и непредсказуемой[235].

Определённо, многие проблемы оставались нерешёнными, включая восстановление королевской власти в провинциях и решение сложного вопроса: какие бароны должны контролировать спорные земли и поместья после долгой гражданской войны[238]. В начале 1154 года Стефан развернул бурную деятельность, путешествуя по всему королевству[239]. Он начал выпускать королевские исполнительные листы для юго-запада Англии и съездил в Йорк, где собрал большой двор в попытке доказать северным баронам, что королевская власть восстановлена[237]. После напряжённого лета 1154 года Стефан отправился в Дувр, чтобы встретиться с графом Фландрии; некоторые историки считают, что король уже был болен и готовился к решению семейных дел. Стефан заболел расстройством желудка и умер 25 октября в местной приории. Он был похоронен в аббатстве Фейвешем рядом с женой Матильдой и сыном Евстахием[240].

Наследие

Последствия

После смерти Стефана в Англии стал править Генрих II. Генрих энергично занимался восстановлением королевской власти после гражданской войны, разрушением замков и увеличением доходов, хотя положил начало этому Стефан. Разрушение замков при Генрихе было не столь серьёзным и эффектным, как считалось ранее, и хотя он восстановил королевские доходы, ситуация в английской экономике в целом при преемнике Стефана не поменялась[241]. Генрих подтвердил права оставшегося сына Стефана Вильгельма де Блуа на титул графа Суррея, и дела того при новом правителе шли достаточно хорошо, хотя иногда напряжённость в отношениях Вильгельма и Генриха возникала[242]. Дочь Стефана Мария Булонская также пережила своего отца; Стефан отправил её в монастырь, но после его смерти она ушла оттуда и вышла замуж[237]. Средний сын Стефана Бодуэн и его вторая дочь Матильда умерли до 1147 года и были похоронены в приории Святой Троицы, Олдгейт[243]. Стефан, возможно, имел трёх внебрачных сыновей — Жерве, Ральфа и Америка — от любовницы Даметт; в 1138 году Жерве стал аббатом Вестминстера, но после смерти отца, в 1157 году, он был смещён Генрихом и вскоре умер[244].

Историография

Большая часть знаний современных историков о правлении Стефана основывается на работах хронистов, которые жили в середине XII века или близко к этому времени, создав относительно богатый отчёт о периоде[245]. Во всех основных работах хронистов существенно заметны региональные смещения. Некоторые из ключевых хроник были написаны на юго-западе Англии, включая Gesta Stephani или же «Деяния Стефана», и Historia Novella или «Новую историю» Вильяма Мальмсберийского. В Нормандии была написана Ордериком Виталием «Церковная история», покрывающая правление Стефана до 1141 года, там же Роберт де Ториньи написал позднюю историю до конца его царствования[246]. Генрих Хантингдонский, живший на востоке Англии, создал свою «Историю английского народа», предоставляющую региональное сообщение о правлении[247]. «Англосаксонские хроники» запоминаются потрясающим отчётом об условиях во время «Анархии»[248]. Большинство хроник склоняются к поддержке Стефана, Роберта Глостерского или других ключевых фигур конфликта[249]. Те из них, что были написаны для церкви после событий конца правления Стефана, к примеру работы Иоанна Солсберийского, из-за конфликта Стефана с архиепископом Кентерберийским изображали его тираном; напротив, священнослужители в Дареме относились к Стефану как к спасителю из-за его вклада в поражение шотландцев в Битве штандартов[250]. Поздние хроники, написанные в правление Генриха II, в целом более негативны: Уолтер Мэп, к примеру, описывает Стефана как «хорошего рыцаря, но в других отношениях почти дурака»[251]. Часть хартий, выпущенных в правление Стефана, часто могут дать данные о деталях происходивших событий или повседневной рутины, и современные историки широко используют их в качестве источников[252].

Историки «вигистской» традиции, возникшей в Викторианский период, прослеживали прогрессивный и универсалистский курс политического и экономического развития Англии в средневековье[253][254]. Уильям Стаббс сосредоточился на этих конституционных аспектах правления Стефана в его книге 1874 года «Конституционная история Англии», положив прочный интерес к Стефану и его царствованию[255]. Под влиянием анализа Стаббса с акцентом на беспорядки периода его студент John Round ввёл для описания времени новый термин «Анархия», и данное название, хоть иногда критикуемое, продолжает использоваться в наши дни[255][К 22]. Поздневикторианский учёный Фредерик Уильям Мейтленд также ввёл возможность, что правление Стефана отметило поворотный момент в английской правовой истории — так называемый «кризис землевладения»[255].

Стефан остаётся популярным объектом исторических исследований: Дэвид Крауч предполагает, что — после короля Иоанна — о нём, возможно, написано более всего среди средневековых королей Англии[255]. Оценки Стефана как короля современными историками варьируются. Влиятельная биография, написанная Ральфом Дэвисом, рисует его как слабого короля: способного военачальника в поле, активного и приятного, но «под поверхностью… недоверчивого и хитрого», со слабыми способностями к стратегическому мышлению, что в конечном итоге и подорвало его царствование[104]. Отсутствие у Стефана здравых суждений о политике и неверные действия в международных отношениях, приведшие к потере Нормандии, и то, что выиграть гражданскую войну он не мог, также подчёркивается другим его биографом Дэвидом Краучем[257]. Историк и биограф Эдмунд Кинг, хоть и рисует несколько более позитивную картину, чем Дэвис, также заключает, что Стефан был стойким, набожным и приветливым лидером, но вообще больше полагался на более сильные личности, своего брата или жену[258]. Историк Кейт Стрингер оценивает Стефана лучше, утверждая, что конечная неудача короля была результатом внешнего давления на Нормандию, а не результатом личных недостатков[259].

В культуре

Стефан и его правление несколько раз использовались в художественных работах на историческую тематику. Стефан и его сторонники появляются в исторических детективах Эллис Питерс из серии о брате Кадфаэле, действие которых происходит между 1137 и 1145 годами. В работе Питерс правление Стефана в основном описывается применительно к городу Шрусбери и его окрестностям[260]. Питерс изображает Стефана толерантным человеком и разумным правителем, несмотря на то, что он казнил защитников Шрусбери после взятия города в 1138 году[261]. Напротив, в историческом романе Кена Фоллетта «Столпы Земли» и мини-сериале, поставленном по этой книге, Стефан предстаёт неприятной личностью[262][263][264].

Семья и дети

Стефан имел также несколько побочных детей от женщины по имени Даметт: Жерве, который стал аббатом Вестминстерского аббатства, Ральфа и Америка.

Родословная

Предки Стефана
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
16. Эд I де Блуа
 
 
 
 
 
 
 
8. Эд II де Блуа
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
17. Берта Бургундская
 
 
 
 
 
 
 
4. Тибо III де Блуа
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
18. Роберт I Овернский
 
 
 
 
 
 
 
9. Эрменгарда Овернская
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
2. Этьен II де Блуа
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
20. Гуго III, граф Мэна
 
 
 
 
 
 
 
10. Герберт I, граф Мэна
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
5. Герсенда дю Мэн
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
1. Стефан
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
24. Ричард II, герцог Нормандии
 
 
 
 
 
 
 
12. Роберт Великолепный
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
25. Юдит Бретонская
 
 
 
 
 
 
 
6. Вильгельм I Завоеватель
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
26. Фулберт
 
 
 
 
 
 
 
13. Эрлева
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
3. Адела Нормандская
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
28. Бодуэн IV (граф Фландрии)
 
 
 
 
 
 
 
14. Бодуэн V, граф Фландрии
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
29. Огива Люксембургская
 
 
 
 
 
 
 
7. Матильда Фландрская
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
30. Роберт II Французский
 
 
 
 
 
 
 
15. Адела Французская
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
31. Констанция Арльская
 
 
 
 
 
 

Напишите отзыв о статье "Стефан (король Англии)"

Комментарии

  1. ↑ Мнения историков о дате рождения Стефана расходятся. Дэвис предлагает 1096 год,Кинг — 1092[1][2].
  2. ↑ В хрониках Гийом описан как человек с "отсутствием разума ... второго сорта"; он также дал странную клятву в Шартрском соборе убить местного епископа. Точные проблемы или состояния неясны[3][4].
  3. ↑ Об обширности владений графов Булонских в Англии со времён нормандского завоевания свидетельствует тот факт, что с их земель в королевскую армию выставлялось 120 вооружённых рыцарей. См. Книга страшного суда.
  4. ↑ Средневековые хронисты дают разные объяснения тому, что Стефана не было на «Белом корабле», Ордерик пишет, что тот был болен[19].
  5. ↑ Точные причины кораблекрушения не установлены. По некоторым теориям, он был переполнен, по другим, виноваты были только капитан и команда, которые напились[19].
  6. ↑ Современные историки, такие как Эдмунд Кинг, сомневаются, что Гуго Биго говорил правду[53].
  7. ↑ Существуют различные мнения на счёт того, следует ли считать приход Стефана к власти переворотом. Фрэнк Барлоу, например, описывает его прямо как coup d'état; Кинг менее уверен, что это подходящее описание событий[55][51].
  8. ↑ События в Нормандии описаны в источниках меньше, чем другие, и точная последовательность событий ясна менее. Историк Роберт Хельмеричс, к примеру, описывает некоторые несоответствия в средневековых источниках. Некоторые историки, включая Дэвида Крауча и Хельмеричса, считают, что Тибо и Стефан, возможно, заранее договорились захватить трон после смерти Генриха[58][59].
  9. ↑ Природа правления Генриха и связи между Англией и Нормандией вызвали горячие поры среди историков. Чарльз Холлистер, например, утверждает, что Генрих I создал сбалансированную, хорошо работавшую политическую систему, уравнивавшую напряжённость В Англии и Нормандии, и эту точку зрения разделяет Фрэнк Барлоу. Напротив, Дэвид Карпентер обращает внимание на давление на англо-нормандскую систему в правление Генриха и установившееся в этот период напряжение. Марджори Чибнолл отмечает как характерные аспекты нормандской политики, давление на отношения между двумя частями страны, так и сохраняющиеся связи между английской и нормандской элитой[64][65][66][21].
  10. ↑ Кажется, что Жоффруа Анжуйский согласился на это, хотя бы в какой-то степени, из-за давления англо-нормандско-французского союза[89][83].
  11. ↑ Средневековые денежные единицы сложно переводить в современную валюту; для сравнения, 2000 марок равнялись 1333 фунтам, в то время как проект по перестройке крупного замка мог стоить около 1115 фунтов[90].
  12. ↑ Давид I был родственником императрицы Матильды и жены Стефана Матильды через его мать, королеву Маргариту.
  13. ↑ Р. Дэвис и Уоррен полагают, что в типичные графства передавалась значительная часть королевских полномочий; Кейт Стрингер и Джудит Грин пишут о текущем консенсусе, что передаваемые полномочия зависели от степени угрозы, и, возможно, что в общем местные графы имели меньше власти, чем считалось[111].
  14. ↑ Влияние этих арестов на эффективность последующей королевской администрации и верность английской церкви много обсуждалось. Кэндзи Йошитейк представляет нынешний академический консенсус, когда отмечает, что влияние арестов «не было серьёзным», обозначая за начало распада королевского правительства последующую битву при Линкольне[118].
  15. ↑ Кейт Стрингер утверждает, что Стефан «был абсолютно прав» в захвате замков; Джим Брэдбери и Фрэнк Барлоу хвалят состоятельность его расчётов. Дэвид Карпентер и Дэвис, однако, замечают, что Стефан нарушил данные церкви обещания, был вынужден предстать перед церковным судом и испортил отношения с Генрихом Блуаским, что имело важные последствия в 1141 году[121][122][123][119][108].
  16. ↑ Эдмунд Кинг несогласен с тем, что Матильда приняла приглашение в Арундел, доказывая, что она появилась неожиданно[125].
  17. ↑ «Рыцарство» твёрдо установилось как принцип в англо-нормандской войне во время Стефана; не считалось приемлемым или нормальным казнить пленников из элиты, и, как замечает историк Джон Гиллингем, ни Стефан, ни Матильда не нарушали этих норм, если только противник уже этого не сделал[130].
  18. ↑ По теории Дэвида Крауча, поражение королевской армии при Линкольне было вызвано слабостью пехоты, ополчение Стефана не было столь хорошо, как пехота Роберта[145].
  19. ↑ Широко обсуждалось, сторонники Стефана в битве при Линкольне просто бежали, мудро отступили или сознательно предали короля врагам[149].
  20. ↑ Термин «Анархия» по отношению к этому конфликту происходит от викторианского историка Джона Раунда[190].
  21. ↑ Эдмунд Кинг считает, что войска атаковавших никогда не приближались к Йорку; Дэвис считает, что они делали это и не атаковали лишь из-за приближения Стефана[204][203].
  22. ↑ Джим Брэдбери доступно суммирует споры касательно понятия «Анархия»[256].

Примечания

  1. ↑ 1 2 3 Davis, 1977, p. 1.
  2. ↑ 1 2 3 4 5 6 King, 2010, p. 5.
  3. ↑ 1 2 3 Davis, 1977, p. 4.
  4. ↑ King, 2010, p. 8.
  5. ↑ King, 2010, p. 9.
  6. ↑ Crouch, 2002, p. 241.
  7. ↑ 1 2 Huscroft, 2005, p. 69.
  8. ↑ Huscroft, 2005, p. 70.
  9. ↑ 1 2 3 King, 2010, p. 13.
  10. ↑ King, 2010, p. 11.
  11. ↑ 1 2 Davis, 1977, p. 10.
  12. ↑ Davis, 1977, pp. 7-8.
  13. ↑ 1 2 King, 2010, p. 15.
  14. ↑ Davis, 1977, p. 6.
  15. ↑ Davis, 1977, p. 8.
  16. ↑ King, 2010, pp. 32-33.
  17. ↑ King, 2010, p. 34.
  18. ↑ Bradbury, 2009, p. 1.
  19. ↑ 1 2 3 Bradbury, 2009, p. 2.
  20. ↑ 1 2 Bradbury, 2009, p. 3.
  21. ↑ 1 2 3 4 5 Barlow, 1999, p. 162.
  22. ↑ Huscroft, 2005, pp. 65, 69-71.
  23. ↑ Carpenter, 2004, p. 124.
  24. ↑ Bradbury, 2009, pp. 6-7.
  25. ↑ Barlow, 1999, p. 160.
  26. ↑ 1 2 3 4 Barlow, 1999, p. 161.
  27. ↑ Carpenter, 2004, p. 160.
  28. ↑ Carpenter, 2004, p. 161.
  29. ↑ Stringer, 1993, p. 8.
  30. ↑ Bradbury, 2009, p. 9.
  31. ↑ King, 2010, pp. 30-31.
  32. ↑ King, 2010, pp. 38-39.
  33. ↑ King, 2010, p. 38.
  34. ↑ Crouch, 2008a, p. 162.
  35. ↑ King, 2010, p. 301.
  36. ↑ Crouch, 2002, pp. 279-281.
  37. ↑ Barlow, 1999, p. 164.
  38. ↑ Barlow, 1999, p. 167.
  39. ↑ King, 2010, p. 24.
  40. ↑ Bennett, 2000, pp. 102, 106.
  41. ↑ Amt, 1993, p. 86.
  42. ↑ King, 2010, p. 29.
  43. ↑ Stringer, 1993, p. 66.
  44. ↑ Huscroft, 2005, p. 190.
  45. ↑ Crouch, 2002, p. 246.
  46. ↑ 1 2 Barlow, 1999, pp. 163-164.
  47. ↑ 1 2 3 4 Barlow, 1999, p. 163.
  48. ↑ 1 2 King, 2010, p. 43.
  49. ↑ King, 2010, p. 45.
  50. ↑ King, 2010, pp. 45-46.
  51. ↑ 1 2 King, 2010, p. 46.
  52. ↑ 1 2 Crouch, 2002, p. 247.
  53. ↑ 1 2 King, 2010, p. 52.
  54. ↑ 1 2 King, 2010, p. 47.
  55. ↑ Barlow, 1999, p. 165.
  56. ↑ King, 2010, pp. 46-47.
  57. ↑ 1 2 Carpenter, 2004, p. 168.
  58. ↑ Helmerichs, 2001, pp. 136-137.
  59. ↑ Crouch, 2002, p. 245.
  60. ↑ Barlow, 1999, p. 86.
  61. ↑ Barlow, 1999, pp. 91-92.
  62. ↑ Carpenter, 2004, p. 159.
  63. ↑ Carpenter, 2004, p. 155.
  64. ↑ Helmerichs, 2001, p. 137.
  65. ↑ Carpenter, 2004, pp. 159-160.
  66. ↑ Chibnall, 2008, pp. 94, 115.
  67. ↑ 1 2 Carpenter, 2004, p. 165.
  68. ↑ King, 2010, p. 53.
  69. ↑ King, 2010, p. 57.
  70. ↑ King, 2010, pp. 57-60.
  71. ↑ Davis, 1977, p. 22.
  72. ↑ Carpenter, 2004, p. 167.
  73. ↑ White, 2000, p. 78.
  74. ↑ Crouch, 2002, p. 250.
  75. ↑ 1 2 Crouch, 2008a, p. 29.
  76. ↑ King, 2010, pp. 54-55.
  77. ↑ 1 2 Crouch, 2008b, pp. 46-47.
  78. ↑ Crouch, 2002, pp. 248-149.
  79. ↑ Carpenter, 2004, pp. 164-165.
  80. ↑ Crouch, 1998, p. 258.
  81. ↑ Crouch, 1998, pp. 260, 262.
  82. ↑ Bradbury, 2009, pp. 27-32.
  83. ↑ 1 2 3 4 5 6 Barlow, 1999, p. 168.
  84. ↑ Crouch, 1998, p. 252.
  85. ↑ 1 2 Crouch, 2008b, p. 47.
  86. ↑ 1 2 Davis, 1977, p. 27.
  87. ↑ Bennett, 2000, p. 102.
  88. ↑ Davis, 1977, p. 28.
  89. ↑ Crouch, 2008b, p. 50.
  90. ↑ Pettifer, 1995, p. 257.
  91. ↑ King, 2010, p. 317.
  92. ↑ Barlow, 1999, pp. 165, 167.
  93. ↑ Stringer, 1993, pp. 17-18.
  94. ↑ Crouch, 1998, p. 264.
  95. ↑ 1 2 Carpenter, 2004, p. 169.
  96. ↑ 1 2 3 Barlow, 1999, p. 169.
  97. ↑ King, 2010, pp. 61-62.
  98. ↑ Stringer, 1993, p. 18.
  99. ↑ 1 2 3 Carpenter, 2004, p. 166.
  100. ↑ 1 2 3 Bradbury, 2009, p. 71.
  101. ↑ Bradbury, 2009, p. 74.
  102. ↑ Stringer, 1993, pp. 24-25.
  103. ↑ Stringer, 1993, pp. 15-16.
  104. ↑ 1 2 Davis, 1977, p. 127.
  105. ↑ Bradbury, 2009, p. 67.
  106. ↑ 1 2 Crouch, 2002, p. 256.
  107. ↑ 1 2 Davis, 1977, p. 50.
  108. ↑ 1 2 Carpenter, 2004, p. 170.
  109. ↑ Bradbury, 2009, p. 52.
  110. ↑ Bradbury, 2009, p. 70.
  111. ↑ White, 2000, pp. 76-77.
  112. ↑ Barlow, 1999, pp. 171-172.
  113. ↑ Barlow, 1999, p. 172.
  114. ↑ Crouch, 2008a, p. 43.
  115. ↑ Davis, 1977, p. 31.
  116. ↑ 1 2 Davis, 1977, p. 32.
  117. ↑ Yoshitake, 1988, p. 98.
  118. ↑ Yoshitake, 1988, pp. 97-98, 108-109.
  119. ↑ 1 2 3 4 Barlow, 1999, p. 173.
  120. ↑ Davis, 1977, p. 34.
  121. ↑ Stringer, 1993, p. 20.
  122. ↑ Bradbury, 2009, p. 61.
  123. ↑ Davis, 1977, p. 35.
  124. ↑ 1 2 Davis, 1977, p. 39.
  125. ↑ King, 2010, p. 116.
  126. ↑ Davis, 1977, p. 40.
  127. ↑ 1 2 Bradbury, 2009, p. 78.
  128. ↑ Bradbury, 2009, p. 79.
  129. ↑ Gillingham, 1994, p. 31.
  130. ↑ Gillingham, 1994, pp. 49-50.
  131. ↑ Bradbury, 2009, p. 82.
  132. ↑ Davis, 1977, p. 47.
  133. ↑ Bradbury, 2009, p. 81.
  134. ↑ Bradbury, 2009, p. 83.
  135. ↑ Bradbury, 2009, pp. 82-83.
  136. ↑ Davis, 1977, p. 42.
  137. ↑ 1 2 Davis, 1977, p. 43.
  138. ↑ Bradbury, 2009, p. 88.
  139. ↑ Bradbury, 2009, p. 90.
  140. ↑ Bradbury, 2009, p. 91.
  141. ↑ Davis, 1977, pp. 50-51.
  142. ↑ Davis, 1977, p. 51.
  143. ↑ Davis, 1977, p. 52.
  144. ↑ 1 2 Bradbury, 2009, p. 105.
  145. ↑ Crouch, 2002, p. 260.
  146. ↑ Bradbury, 2009, p. 104.
  147. ↑ Bradbury, 2009, p. 108.
  148. ↑ 1 2 Bradbury, 2009, pp. 108-109.
  149. ↑ Bennett, 2000, p. 105.
  150. ↑ King, 2010, p. 154.
  151. ↑ King, 2010, p. 155.
  152. ↑ 1 2 King, 2010, p. 156.
  153. ↑ King, 2010, p. 175.
  154. ↑ Davis, 1977, p. 57.
  155. ↑ King, 2010, p. 158.
  156. ↑ Carpenter, 2004, p. 171.
  157. ↑ King, 2010, p. 163.
  158. ↑ Carpenter, 2004, p. 173.
  159. ↑ Davis, 1977, p. 68.
  160. ↑ Crouch, 2008b, p. 52.
  161. ↑ Davis, 1977, p. 67.
  162. ↑ Davis, 1977, pp. 67-68.
  163. ↑ 1 2 Blackburn, 1998, p. 199.
  164. ↑ 1 2 3 Crouch, 2002, p. 261.
  165. ↑ Bennett, 2000, p. 106.
  166. ↑ 1 2 Barlow, 1999, p. 176.
  167. ↑ Bradbury, 2009, p. 121.
  168. ↑ Barlow, 1999, p. 177.
  169. ↑ Bradbury, 2009, pp. 134, 146.
  170. ↑ 1 2 Barlow, 1999, p. 178.
  171. ↑ Bradbury, 2009, p. 136.
  172. ↑ Bradbury, 2009, p. 137.
  173. ↑ Bradbury, 2009, pp. 137-138.
  174. ↑ Davis, 1977, p. 78.
  175. ↑ 1 2 Bradbury, 2009, p. 139.
  176. ↑ Bradbury, 2009, p. 140.
  177. ↑ Bradbury, 2009, pp. 140-141.
  178. ↑ Bradbury, 2009, p. 141.
  179. ↑ 1 2 Bradbury, 2009, p. 143.
  180. ↑ Bradbury, 2009, p. 144.
  181. ↑ Bradbury, 2009, p. 145.
  182. ↑ 1 2 Barlow, 1999, p. 179.
  183. ↑ Amt, 1993, p. 7.
  184. ↑ Crouch, 2002, p. 269.
  185. ↑ White, 1998, p. 133.
  186. ↑ Bradbury, 2009, p. 158.
  187. ↑ Bradbury, 2009, p. 147.
  188. ↑ Bradbury, 2009, p. 146.
  189. ↑ Davis, 1977, p. 97.
  190. ↑ Crouch, David [www.history.ac.uk/reviews/review/1038 Review of King Stephen, (review no. 1038)]. Reviews in History. Проверено 25 мая 2014.
  191. ↑ Huscroft, 2005, p. 76.
  192. ↑ 1 2 3 Barlow, 1999, p. 181.
  193. ↑ Coulson, 1998, p. 69.
  194. ↑ Bradbury, 2009, p. 191.
  195. ↑ Carpenter, 2004, p. 197.
  196. ↑ White, 1998, p. 43.
  197. ↑ White, 1998, p. 132.
  198. ↑ 1 2 3 Barlow, 1999, p. 180.
  199. ↑ Davis, 1977, pp. 111-112.
  200. ↑ King, 2010, p. 243.
  201. ↑ King, 2010, p. 253.
  202. ↑ King, 2010, p. 254.
  203. ↑ 1 2 3 King, 2010, p. 255.
  204. ↑ 1 2 Davis, 1977, p. 107.
  205. ↑ Carpenter, 2004, p. 188.
  206. ↑ King, 2010, p. 237.
  207. ↑ King, 2010, pp. 237-238.
  208. ↑ King, 2010, pp. 238-239.
  209. ↑ Bradbury, 2009, p. 206.
  210. ↑ Crouch, 2002, p. 275.
  211. ↑ Davis, 1977, p. 98.
  212. ↑ Davis, 1977, pp. 99-100.
  213. ↑ Davis, 1977, p. 101.
  214. ↑ Davis, 1977, pp. 101, 104.
  215. ↑ Davis, 1977, p. 103.
  216. ↑ Davis, 1977, p. 105.
  217. ↑ King, 2010, pp. 263-264.
  218. ↑ King, 2010, p. 264.
  219. ↑ Bradbury, 2009, pp. 178-179.
  220. ↑ Bradbury, 2009, p. 180.
  221. ↑ Bradbury, 2009, p. 181.
  222. ↑ Bradbury, 2009, p. 182.
  223. ↑ 1 2 Bradbury, 2009, p. 183.
  224. ↑ King, 2010, p. 277.
  225. ↑ 1 2 Crouch, 2002, p. 276.
  226. ↑ King, 2010, pp. 278-279.
  227. ↑ King, 2010, p. 278.
  228. ↑ Bradbury, 2009, p. 184.
  229. ↑ King, 2010, pp. 279-280.
  230. ↑ King, 2010, p. 280.
  231. ↑ King, 2010, pp. 280-283.
  232. ↑ Bradbury, 2009, pp. 189-190.
  233. ↑ Barlow, 1999, pp. 187-188.
  234. ↑ King, 2010, p. 281.
  235. ↑ 1 2 Bradbury, 2009, p. 211.
  236. ↑ Holt, 1998, p. 306.
  237. ↑ 1 2 3 Crouch, 2002, p. 277.
  238. ↑ Davis, 1977, pp. 122-123.
  239. ↑ Amt, 1993, p. 19.
  240. ↑ King, 2010, p. 300.
  241. ↑ Amt, 1993, p. 44.
  242. ↑ Crouch, 2002, p. 281.
  243. ↑ King, 2010, p. 313.
  244. ↑ King, 2010, p. 98.
  245. ↑ King, 2006, p. 195.
  246. ↑ Davis, 1977, p. 146.
  247. ↑ Davis, 1977, pp. 147, 150.
  248. ↑ Davis, 1977, p. 151.
  249. ↑ Davis, 1977, pp. 146-152.
  250. ↑ Barlow, 1999, p. 188.
  251. ↑ Stringer, 1993, p. 3.
  252. ↑ Chibnall, 2008, p. 1.
  253. ↑ Dyer, 2009, p. 4.
  254. ↑ Coss, 2002, p. 81.
  255. ↑ 1 2 3 4 Crouch, David [www.history.ac.uk/reviews/review/1038 Review of King Stephen, (review no. 1038)]. Reviews in History. Проверено 19 июня 2014.
  256. ↑ Bradbury, 2009, p. 219.
  257. ↑ Crouch, 2008b, p. 58.
  258. ↑ King, 2010, pp. 338-339.
  259. ↑ Stringer, 1993, pp. 86, 90.
  260. ↑ Rielly, 1993, p. 62.
  261. ↑ Rielly, 1993, p. 68.
  262. ↑ Turner, 1996, p. 122.
  263. ↑ Ramet, 1999, p. 108.
  264. ↑ Hale, Mike [tv.nytimes.com/2010/07/23/arts/television/23pillars.html?_r=2 Blood on Their Hands, and Sex on Their Minds] (англ.). The New York Times (22 July 2010). Проверено 20 июня 2014.

Литература

  • Вильям Ньюбургский. [www.vostlit.info/Texts/rus12/William_Newburgh/text1.phtml?id=269 История Англии] / Пер. на русск. яз. Д. Н. Ракова.
  • Ордерик Виталий. Церковная история.
  • [www.worldwideschool.org/library/books/hst/english/TheAnglo-SaxonChronicle/chap17.html Хроника Питерборо] / Пер. на англ. яз. Дж. Инграма.
  • Gesta Stephani (Деяния Стефана) / Ред. и пер. на англ. К. Р. Поттер.. — Лондон, 1955.
  • Мортон А. А. История Англии. — М., 1950.
  • Штокмар В. В. История Англии в средние века. — СПб, 2001.
  • Стефан де-Блуа // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  • Amt, Emilie. [books.google.co.uk/books?id=NxL0AMbrWqwC The Accession of Henry II in England: Royal Government Restored, 1149–1159]. — Woodbridge, UK: Boydell Press, 1993. — ISBN 978-0-85115-348-3.
  • Barlow, Frank. [books.google.co.uk/books?id=1V1nAAAAMAAJ&q=The+Feudal+Kingdom+of+England,+1042-1216&dq=The+Feudal+Kingdom+of+England,+1042-1216&hl=en&ei=FQkqTfaYM4TChAe9vbyeAg&sa=X&oi=book_result&ct=result&resnum=1&ved=0CCkQ6AEwAA The Feudal Kingdom of England, 1042–1216]. — 5th edition. — Harlow, UK: Pearson Education, 1999. — ISBN 0-582-38117-7.
  • Bennett, Matthew. The Impact of 'Foreign' Troops in the Civil Wars of Stephen's Reign // [books.google.com/books?id=7Jx4x1WRdYwC War and society in medieval and early modern Britain] / Dunn, Diana E. S. (ed). — Liverpool: Liverpool University Press, 2000. — ISBN 978-0-85323-885-0.
  • Blackburn, Mark. Coinage and Currency // [books.google.com/books?id=ychyAQ1JTVAC The Anarchy of King Stephen's Reign] / King, Edmund. (ed). — Oxford: Clarendon Press, 1998. — ISBN 0-19-820364-0.
  • Bradbury, Jim. [books.google.com/books?id=NB4OHQAACAAJ Stephen and Matilda: the Civil War of 1139–53]. — Stroud, UK: The History Press, 2009. — ISBN 978-0-7509-3793-1.
  • Carpenter, David. [books.google.co.uk/books?id=tn1dQAAACAAJ&dq=The+Struggle+for+Mastery:+The+Penguin+History+of+Britain+1066-1284&hl=en&ei=ahUqTb_vKcKnhAe5saSNAg&sa=X&oi=book_result&ct=result&resnum=1&ved=0CCkQ6AEwAA The Struggle for Mastery: The Penguin History of Britain 1066–1284]. — London: Penguin, 2004. — ISBN 978-0-14-014824-4.
  • Chibnall, Marjorie. Introduction // [books.google.com/books?id=jQ4V3_Yg8kIC King Stephen's reign (1135–1154)] / Dalton, Paul and Graeme J. White. (eds). — Woodbridge, UK: Boydell Press, 2008. — ISBN 978-1-84383-361-1.
  • Coss, Peter. From Feudalism to Bastard Feudalism // Die Gegenwart des Feudalismus / Fryde, Natalie, Pierre Monnet and Oto Oexle. (eds). — Göttingen, Germany: Vandenhoeck and Ruprecht, 2002. — ISBN 978-3-525-35391-2.
  • Coulson, Charles. The Castles of the Anarchy // [books.google.com/books?id=ychyAQ1JTVAC The Anarchy of King Stephen's Reign] / King, Edmund. (ed). — Oxford: Clarendon Press, 1998. — ISBN 0-19-820364-0.
  • Crouch, David. The March and the Welsh Kings // [books.google.com/books?id=ychyAQ1JTVAC The Anarchy of King Stephen's Reign] / King, Edmund. (ed). — Oxford: Clarendon Press, 1998. — ISBN 0-19-820364-0.
  • Crouch, David. [books.google.co.uk/books?id=mBRouRJrhz0C&printsec=frontcover&source=gbs_ge_summary_r&cad=0 The Normans: The History of a Dynasty]. — London: Hambledon Continuum, 2002. — ISBN 978-1-85285-595-6.
  • Crouch, David. [books.google.co.uk/books?id=QC25F9M6ZMYC&printsec=frontcover&source=gbs_ge_summary_r&cad=0 The Beaumont Twins: The Roots and Branches of Power in the Twelfth Century]. — Cambridge: Cambridge University Press, 2008a. — ISBN 978-0-521-09013-1.
  • Crouch, David. King Stephen and northern France // [books.google.com/books?id=jQ4V3_Yg8kIC King Stephen's reign (1135–1154)] / Dalton, Paul and Graeme J. White. (eds). — Woodbridge, UK: Boydell Press, 2008b. — ISBN 978-1-84383-361-1.
  • Davis, R. H. C. [books.google.co.uk/books?id=GrQOvl8MXDgC&printsec=frontcover&source=gbs_ge_summary_r&cad=0 King Stephen]. — London: Longman, 1977. — ISBN 0-582-48727-7.
  • Duby, Georges. [books.google.co.uk/books?id=QV6-gzFVCrMC&printsec=frontcover France in the Middle Ages 987–1460: from Hugh Capet to Joan of Arc]. — Oxford: Blackwell, 1993. — ISBN 978-0-631-18945-9.
  • Dyer, Christopher. [books.google.com/books?id=82zXFn-EDisC Making a Living in the Middle Ages: The People of Britain, 850 – 1520]. — London: Yale University Press, 2009. — ISBN 978-0-300-10191-1.
  • Gillingham, John. 1066 and the Introduction of Chivalry into England // [books.google.com/books?id=eB4tyZ5kF_YC Law and Government in Medieval England and Normandy: Essays in Honour of Sir James Holt] / Garnett, George and John Hudsdon. (eds). — Cambridge: Cambridge University Press, 1994. — ISBN 978-0-521-43076-0.
  • Helmerichs, Robert. 'Ad tutandos partriae fines': The Defense of Normandy, 1135 // [books.google.com/books?id=jOic9EEo3PIC The Normans and Their Adversaries at War] / Abels, Richard Philip and Bernard S. Bachrach. (eds). — Woodbridge, UK: Boydell Press, 2001. — ISBN 978-0-85115-847-1.
  • Huscroft, Richard. [books.google.co.uk/books?id=wZ2lXeYn5t0C&printsec=frontcover Ruling England, 1042–1217]. — Harlow, UK: Pearson, 2005. — ISBN 0-582-84882-2.
  • King, Edmund. The Gesta Stephani // [books.google.com/books?id=GreHiInDx24C Writing Medieval Biography, 750–1250: Essays in Honour of Professor Frank Barlow] / Bates, David, Julia C. Crick and Sarah Hamilton. (eds). — Woodbridge, UK: Boydell Press, 2006. — ISBN 978-1-84383-262-1.
  • King, Edmumd. [books.google.com/books?id=7DVmLz7SuncC&printsec=frontcover&img=1&zoom=1 King Stephen]. — New Haven, US: Yale University Press, 2010. — ISBN 978-0-300-11223-8.
  • Koziol, Geoffrey. [books.google.co.uk/books?id=hYXr59ybFQcC&printsec=frontcover&source=gbs_ge_summary_r&cad=0 Begging Pardon and Favor: Ritual and Political Order in Early Medieval France]. — New York: Cornell University, 1992. — ISBN 978-0-8014-2369-7.
  • Pettifer, Adrian. [books.google.co.uk/books?id=47iheRUGKIEC&printsec=frontcover&source=gbs_ge_summary_r&cad=0#v=onepage&q&f=false English Castles: A Guide by Counties]. — Woodbridge, UK: Boydell Press, 1995. — ISBN 978-0-85115-782-5.
  • Poole A. L. From Domesday Book to Magna Carta 1087—1216. — Oxford, 1956.
  • Ramet, Carlos. [books.google.co.uk/books?id=xkGlUNW09eEC&printsec=frontcover Ken Follett: the transformation of a writer]. — Bowling Green, US: Bowling Green State University Popular Press, 1999. — ISBN 978-0-87972-798-7.
  • Rielly, Edward J. Ellis Peters: Brother Cadfael // [books.google.co.uk/books?id=pGb9qrbYqOYC The Detective as Historian: History and Art in Historical Crime] / Browne, Ray Broadus and Lawrence A. Kreiser. (eds). — Bowling Green, US: Bowling Green State University Press, 2000. — ISBN 978-0-87972-815-1.
  • Round J. H. [books.google.com/books?id=eJ-bwPCQ5ZQC&dq=Round+Geoffrey+de+Mandeville&pg=PP1&ots=pFacT9WMNA&sig=5x3Dco5fb_wWqpPHQ_QcVbag0aI&prev=www.google.com/search%3Fq%3DRound%2BGeoffrey%2Bde%2BMandeville%26hl%3Dru&sa=X&oi=print&ct=result&cd=1#PPR11,M1 Geoffrey de Mandeville: A Study of the Anarchy.]
  • Stringer, Keith J. [books.google.co.uk/books?id=Au28WPq6WQAC&printsec=frontcover&source=gbs_ge_summary_r&cad=0 The Reign of Stephen: Kingship, Warfare and Government in Twelfth-Century England]. — London: Routledge, 1993. — ISBN 978-0-415-01415-1.
  • Thompson, Kathleen. [books.google.co.uk/books?id=SJJ6SKK2nZAC&printsec=frontcover&source=gbs_ge_summary_r&cad=0 Power and Border Lordship in Medieval France: the County of the Perche, 1000–1226]. — Woodbridge, UK: Boydell Press, 2002. — ISBN 978-0-86193-254-2.
  • Turner, Richard Charles. [books.google.co.uk/books?id=Q20bvbkahBEC&printsec=frontcover&source=gbs_ge_summary_r&cad=0 Ken Follett: A Critical Companion]. — Westport, US: Greenwood Press, 1996. — ISBN 978-0-313-29415-0.
  • Tyerman, Christopher. [books.google.com/books?id=ULDUopVCVPoC&printsec=frontcover&img=1&zoom=5&edge=curl God's War: a New History of the Crusades]. — London: Penguin, 2007. — ISBN 978-0-14-026980-2.
  • White, Graeme. Continuity in Government // [books.google.com/books?id=ychyAQ1JTVAC The Anarchy of King Stephen's Reign] / King, Edmund. (ed). — Oxford: Clarendon Press, 1998. — ISBN 0-19-820364-0.
  • White, Graeme. Earls and Earldoms during King Stephen’s Reign // [books.google.com/books?id=7Jx4x1WRdYwC War and society in medieval and early modern Britain] / Dunn, Diana E. S. (ed). — Liverpool: Liverpool University Press, 2000. — ISBN 978-0-85323-885-0.
  • Yoshitake, Kenji The Arrest of the Bishops in 1139 and its Consequences // Journal of Medieval History. — 1988. — Т. 14. — С. 97–114.
Предшественник:
Генрих I 		Король Англии
1135 — 1141 		Преемник:
Матильда
Предшественник:
Матильда 		Король Англии
1141 — 1154 		Преемник:
Генрих II
Предшественник:
Генрих I 		Герцог Нормандии
1135 — 1144 		Преемник:
Жоффруа Анжуйский
Предшественник:
Вильгельм де Мортен 		Граф де Мортен
1112 — 1135 		Преемник:
Евстахий Булонский
Нормандская династия
911–1135
Блуаский дом
1135–1144
Стефан*
Плантагенеты
1144–1259
*также король Англии; **также король Англии и лорд Ирландии
 Статья содержит короткие («гарвардские») ссылки на публикации, не указанные или неправильно описанные в библиографическом разделе.
Список неработающих ссылок: Holt, 1998, Rielly, 1993
Пожалуйста, исправьте ссылки согласно инструкции к шаблону {{sfn}} и дополните библиографический раздел корректными описаниями цитируемых публикаций, следуя руководствам ВП:Сноски и ВП:Ссылки на источники.

Отрывок, характеризующий Стефан (король Англии)

– Андрея Николаевича? мы мимо проедем, я вас проведу к нему.
– Что ж левый фланг? – спросил Пьер.
– По правде вам сказать, entre nous, [между нами,] левый фланг наш бог знает в каком положении, – сказал Борис, доверчиво понижая голос, – граф Бенигсен совсем не то предполагал. Он предполагал укрепить вон тот курган, совсем не так… но, – Борис пожал плечами. – Светлейший не захотел, или ему наговорили. Ведь… – И Борис не договорил, потому что в это время к Пьеру подошел Кайсаров, адъютант Кутузова. – А! Паисий Сергеич, – сказал Борис, с свободной улыбкой обращаясь к Кайсарову, – А я вот стараюсь объяснить графу позицию. Удивительно, как мог светлейший так верно угадать замыслы французов!
– Вы про левый фланг? – сказал Кайсаров.
– Да, да, именно. Левый фланг наш теперь очень, очень силен.
Несмотря на то, что Кутузов выгонял всех лишних из штаба, Борис после перемен, произведенных Кутузовым, сумел удержаться при главной квартире. Борис пристроился к графу Бенигсену. Граф Бенигсен, как и все люди, при которых находился Борис, считал молодого князя Друбецкого неоцененным человеком.
В начальствовании армией были две резкие, определенные партии: партия Кутузова и партия Бенигсена, начальника штаба. Борис находился при этой последней партии, и никто так, как он, не умел, воздавая раболепное уважение Кутузову, давать чувствовать, что старик плох и что все дело ведется Бенигсеном. Теперь наступила решительная минута сражения, которая должна была или уничтожить Кутузова и передать власть Бенигсену, или, ежели бы даже Кутузов выиграл сражение, дать почувствовать, что все сделано Бенигсеном. Во всяком случае, за завтрашний день должны были быть розданы большие награды и выдвинуты вперед новые люди. И вследствие этого Борис находился в раздраженном оживлении весь этот день.
За Кайсаровым к Пьеру еще подошли другие из его знакомых, и он не успевал отвечать на расспросы о Москве, которыми они засыпали его, и не успевал выслушивать рассказов, которые ему делали. На всех лицах выражались оживление и тревога. Но Пьеру казалось, что причина возбуждения, выражавшегося на некоторых из этих лиц, лежала больше в вопросах личного успеха, и у него не выходило из головы то другое выражение возбуждения, которое он видел на других лицах и которое говорило о вопросах не личных, а общих, вопросах жизни и смерти. Кутузов заметил фигуру Пьера и группу, собравшуюся около него.
– Позовите его ко мне, – сказал Кутузов. Адъютант передал желание светлейшего, и Пьер направился к скамейке. Но еще прежде него к Кутузову подошел рядовой ополченец. Это был Долохов.
– Этот как тут? – спросил Пьер.
– Это такая бестия, везде пролезет! – отвечали Пьеру. – Ведь он разжалован. Теперь ему выскочить надо. Какие то проекты подавал и в цепь неприятельскую ночью лазил… но молодец!..
Пьер, сняв шляпу, почтительно наклонился перед Кутузовым.
– Я решил, что, ежели я доложу вашей светлости, вы можете прогнать меня или сказать, что вам известно то, что я докладываю, и тогда меня не убудет… – говорил Долохов.
– Так, так.
– А ежели я прав, то я принесу пользу отечеству, для которого я готов умереть.
– Так… так…
– И ежели вашей светлости понадобится человек, который бы не жалел своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне… Может быть, я пригожусь вашей светлости.
– Так… так… – повторил Кутузов, смеющимся, суживающимся глазом глядя на Пьера.
В это время Борис, с своей придворной ловкостью, выдвинулся рядом с Пьером в близость начальства и с самым естественным видом и не громко, как бы продолжая начатый разговор, сказал Пьеру:
– Ополченцы – те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти. Какое геройство, граф!
Борис сказал это Пьеру, очевидно, для того, чтобы быть услышанным светлейшим. Он знал, что Кутузов обратит внимание на эти слова, и действительно светлейший обратился к нему:
– Ты что говоришь про ополченье? – сказал он Борису.
– Они, ваша светлость, готовясь к завтрашнему дню, к смерти, надели белые рубахи.
– А!.. Чудесный, бесподобный народ! – сказал Кутузов и, закрыв глаза, покачал головой. – Бесподобный народ! – повторил он со вздохом.
– Хотите пороху понюхать? – сказал он Пьеру. – Да, приятный запах. Имею честь быть обожателем супруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим услугам. – И, как это часто бывает с старыми людьми, Кутузов стал рассеянно оглядываться, как будто забыв все, что ему нужно было сказать или сделать.
Очевидно, вспомнив то, что он искал, он подманил к себе Андрея Сергеича Кайсарова, брата своего адъютанта.
– Как, как, как стихи то Марина, как стихи, как? Что на Геракова написал: «Будешь в корпусе учитель… Скажи, скажи, – заговорил Кутузов, очевидно, собираясь посмеяться. Кайсаров прочел… Кутузов, улыбаясь, кивал головой в такт стихов.
Когда Пьер отошел от Кутузова, Долохов, подвинувшись к нему, взял его за руку.
– Очень рад встретить вас здесь, граф, – сказал он ему громко и не стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью и торжественностью. – Накануне дня, в который бог знает кому из нас суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего. Прошу вас простить меня.
Пьер, улыбаясь, глядел на Долохова, не зная, что сказать ему. Долохов со слезами, выступившими ему на глаза, обнял и поцеловал Пьера.
Борис что то сказал своему генералу, и граф Бенигсен обратился к Пьеру и предложил ехать с собою вместе по линии.
– Вам это будет интересно, – сказал он.
– Да, очень интересно, – сказал Пьер.
Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со свитой, в числе которой был и Пьер, поехал по линии.


Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского, или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ], тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.


Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной, зеленью и белой корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы все это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров – все вокруг преобразилось для него и показалось чем то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.
За сараем послышались голоса.
– Кто там? – окликнул князь Андрей.
Красноносый капитан Тимохин, бывший ротный командир Долохова, теперь, за убылью офицеров, батальонный командир, робко вошел в сарай. За ним вошли адъютант и казначей полка.
Князь Андрей поспешно встал, выслушал то, что по службе имели передать ему офицеры, передал им еще некоторые приказания и сбирался отпустить их, когда из за сарая послышался знакомый, пришепетывающий голос.
– Que diable! [Черт возьми!] – сказал голос человека, стукнувшегося обо что то.
Князь Андрей, выглянув из сарая, увидал подходящего к нему Пьера, который споткнулся на лежавшую жердь и чуть не упал. Князю Андрею вообще неприятно было видеть людей из своего мира, в особенности же Пьера, который напоминал ему все те тяжелые минуты, которые он пережил в последний приезд в Москву.
– А, вот как! – сказал он. – Какими судьбами? Вот не ждал.
В то время как он говорил это, в глазах его и выражении всего лица было больше чем сухость – была враждебность, которую тотчас же заметил Пьер. Он подходил к сараю в самом оживленном состоянии духа, но, увидав выражение лица князя Андрея, он почувствовал себя стесненным и неловким.
– Я приехал… так… знаете… приехал… мне интересно, – сказал Пьер, уже столько раз в этот день бессмысленно повторявший это слово «интересно». – Я хотел видеть сражение.
– Да, да, а братья масоны что говорят о войне? Как предотвратить ее? – сказал князь Андрей насмешливо. – Ну что Москва? Что мои? Приехали ли наконец в Москву? – спросил он серьезно.
– Приехали. Жюли Друбецкая говорила мне. Я поехал к ним и не застал. Они уехали в подмосковную.


Офицеры хотели откланяться, но князь Андрей, как будто не желая оставаться с глазу на глаз с своим другом, предложил им посидеть и напиться чаю. Подали скамейки и чай. Офицеры не без удивления смотрели на толстую, громадную фигуру Пьера и слушали его рассказы о Москве и о расположении наших войск, которые ему удалось объездить. Князь Андрей молчал, и лицо его так было неприятно, что Пьер обращался более к добродушному батальонному командиру Тимохину, чем к Болконскому.
– Так ты понял все расположение войск? – перебил его князь Андрей.
– Да, то есть как? – сказал Пьер. – Как невоенный человек, я не могу сказать, чтобы вполне, но все таки понял общее расположение.
– Eh bien, vous etes plus avance que qui cela soit, [Ну, так ты больше знаешь, чем кто бы то ни было.] – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Пьер с недоуменьем, через очки глядя на князя Андрея. – Ну, как вы скажете насчет назначения Кутузова? – сказал он.
– Я очень рад был этому назначению, вот все, что я знаю, – сказал князь Андрей.
– Ну, а скажите, какое ваше мнение насчет Барклая де Толли? В Москве бог знает что говорили про него. Как вы судите о нем?
– Спроси вот у них, – сказал князь Андрей, указывая на офицеров.
Пьер с снисходительно вопросительной улыбкой, с которой невольно все обращались к Тимохину, посмотрел на него.
– Свет увидали, ваше сиятельство, как светлейший поступил, – робко и беспрестанно оглядываясь на своего полкового командира, сказал Тимохин.
– Отчего же так? – спросил Пьер.
– Да вот хоть бы насчет дров или кормов, доложу вам. Ведь мы от Свенцян отступали, не смей хворостины тронуть, или сенца там, или что. Ведь мы уходим, ему достается, не так ли, ваше сиятельство? – обратился он к своему князю, – а ты не смей. В нашем полку под суд двух офицеров отдали за этакие дела. Ну, как светлейший поступил, так насчет этого просто стало. Свет увидали…
– Так отчего же он запрещал?
Тимохин сконфуженно оглядывался, не понимая, как и что отвечать на такой вопрос. Пьер с тем же вопросом обратился к князю Андрею.
– А чтобы не разорять край, который мы оставляли неприятелю, – злобно насмешливо сказал князь Андрей. – Это очень основательно; нельзя позволять грабить край и приучаться войскам к мародерству. Ну и в Смоленске он тоже правильно рассудил, что французы могут обойти нас и что у них больше сил. Но он не мог понять того, – вдруг как бы вырвавшимся тонким голосом закричал князь Андрей, – но он не мог понять, что мы в первый раз дрались там за русскую землю, что в войсках был такой дух, какого никогда я не видал, что мы два дня сряду отбивали французов и что этот успех удесятерял наши силы. Он велел отступать, и все усилия и потери пропали даром. Он не думал об измене, он старался все сделать как можно лучше, он все обдумал; но от этого то он и не годится. Он не годится теперь именно потому, что он все обдумывает очень основательно и аккуратно, как и следует всякому немцу. Как бы тебе сказать… Ну, у отца твоего немец лакей, и он прекрасный лакей и удовлетворит всем его нуждам лучше тебя, и пускай он служит; но ежели отец при смерти болен, ты прогонишь лакея и своими непривычными, неловкими руками станешь ходить за отцом и лучше успокоишь его, чем искусный, но чужой человек. Так и сделали с Барклаем. Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности; нужен свой, родной человек. А у вас в клубе выдумали, что он изменник! Тем, что его оклеветали изменником, сделают только то, что потом, устыдившись своего ложного нарекания, из изменников сделают вдруг героем или гением, что еще будет несправедливее. Он честный и очень аккуратный немец…
– Однако, говорят, он искусный полководец, – сказал Пьер.
– Я не понимаю, что такое значит искусный полководец, – с насмешкой сказал князь Андрей.
– Искусный полководец, – сказал Пьер, – ну, тот, который предвидел все случайности… ну, угадал мысли противника.
– Да это невозможно, – сказал князь Андрей, как будто про давно решенное дело.
Пьер с удивлением посмотрел на него.
– Однако, – сказал он, – ведь говорят же, что война подобна шахматной игре.
– Да, – сказал князь Андрей, – только с тою маленькою разницей, что в шахматах над каждым шагом ты можешь думать сколько угодно, что ты там вне условий времени, и еще с той разницей, что конь всегда сильнее пешки и две пешки всегда сильнее одной, a на войне один батальон иногда сильнее дивизии, а иногда слабее роты. Относительная сила войск никому не может быть известна. Поверь мне, – сказал он, – что ежели бы что зависело от распоряжений штабов, то я бы был там и делал бы распоряжения, а вместо того я имею честь служить здесь, в полку вот с этими господами, и считаю, что от нас действительно будет зависеть завтрашний день, а не от них… Успех никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж меньше всего от позиции.
– А от чего же?
– От того чувства, которое есть во мне, в нем, – он указал на Тимохина, – в каждом солдате.
Князь Андрей взглянул на Тимохина, который испуганно и недоумевая смотрел на своего командира. В противность своей прежней сдержанной молчаливости князь Андрей казался теперь взволнованным. Он, видимо, не мог удержаться от высказывания тех мыслей, которые неожиданно приходили ему.
– Сражение выиграет тот, кто твердо решил его выиграть. Отчего мы под Аустерлицем проиграли сражение? У нас потеря была почти равная с французами, но мы сказали себе очень рано, что мы проиграли сражение, – и проиграли. А сказали мы это потому, что нам там незачем было драться: поскорее хотелось уйти с поля сражения. «Проиграли – ну так бежать!» – мы и побежали. Ежели бы до вечера мы не говорили этого, бог знает что бы было. А завтра мы этого не скажем. Ты говоришь: наша позиция, левый фланг слаб, правый фланг растянут, – продолжал он, – все это вздор, ничего этого нет. А что нам предстоит завтра? Сто миллионов самых разнообразных случайностей, которые будут решаться мгновенно тем, что побежали или побегут они или наши, что убьют того, убьют другого; а то, что делается теперь, – все это забава. Дело в том, что те, с кем ты ездил по позиции, не только не содействуют общему ходу дел, но мешают ему. Они заняты только своими маленькими интересами.
– В такую минуту? – укоризненно сказал Пьер.
– В такую минуту, – повторил князь Андрей, – для них это только такая минута, в которую можно подкопаться под врага и получить лишний крестик или ленточку. Для меня на завтра вот что: стотысячное русское и стотысячное французское войска сошлись драться, и факт в том, что эти двести тысяч дерутся, и кто будет злей драться и себя меньше жалеть, тот победит. И хочешь, я тебе скажу, что, что бы там ни было, что бы ни путали там вверху, мы выиграем сражение завтра. Завтра, что бы там ни было, мы выиграем сражение!
– Вот, ваше сиятельство, правда, правда истинная, – проговорил Тимохин. – Что себя жалеть теперь! Солдаты в моем батальоне, поверите ли, не стали водку, пить: не такой день, говорят. – Все помолчали.
Офицеры поднялись. Князь Андрей вышел с ними за сарай, отдавая последние приказания адъютанту. Когда офицеры ушли, Пьер подошел к князю Андрею и только что хотел начать разговор, как по дороге недалеко от сарая застучали копыта трех лошадей, и, взглянув по этому направлению, князь Андрей узнал Вольцогена с Клаузевицем, сопутствуемых казаком. Они близко проехали, продолжая разговаривать, и Пьер с Андреем невольно услыхали следующие фразы:
– Der Krieg muss im Raum verlegt werden. Der Ansicht kann ich nicht genug Preis geben, [Война должна быть перенесена в пространство. Это воззрение я не могу достаточно восхвалить (нем.) ] – говорил один.
– O ja, – сказал другой голос, – da der Zweck ist nur den Feind zu schwachen, so kann man gewiss nicht den Verlust der Privatpersonen in Achtung nehmen. [О да, так как цель состоит в том, чтобы ослабить неприятеля, то нельзя принимать во внимание потери частных лиц (нем.) ]
– O ja, [О да (нем.) ] – подтвердил первый голос.
– Да, im Raum verlegen, [перенести в пространство (нем.) ] – повторил, злобно фыркая носом, князь Андрей, когда они проехали. – Im Raum то [В пространстве (нем.) ] у меня остался отец, и сын, и сестра в Лысых Горах. Ему это все равно. Вот оно то, что я тебе говорил, – эти господа немцы завтра не выиграют сражение, а только нагадят, сколько их сил будет, потому что в его немецкой голове только рассуждения, не стоящие выеденного яйца, а в сердце нет того, что одно только и нужно на завтра, – то, что есть в Тимохине. Они всю Европу отдали ему и приехали нас учить – славные учители! – опять взвизгнул его голос.
– Так вы думаете, что завтрашнее сражение будет выиграно? – сказал Пьер.
– Да, да, – рассеянно сказал князь Андрей. – Одно, что бы я сделал, ежели бы имел власть, – начал он опять, – я не брал бы пленных. Что такое пленные? Это рыцарство. Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, и оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все, по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить. Ежели они враги мои, то не могут быть друзьями, как бы они там ни разговаривали в Тильзите.
– Да, да, – проговорил Пьер, блестящими глазами глядя на князя Андрея, – я совершенно, совершенно согласен с вами!
Тот вопрос, который с Можайской горы и во весь этот день тревожил Пьера, теперь представился ему совершенно ясным и вполне разрешенным. Он понял теперь весь смысл и все значение этой войны и предстоящего сражения. Все, что он видел в этот день, все значительные, строгие выражения лиц, которые он мельком видел, осветились для него новым светом. Он понял ту скрытую (latente), как говорится в физике, теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти.
– Не брать пленных, – продолжал князь Андрей. – Это одно изменило бы всю войну и сделало бы ее менее жестокой. А то мы играли в войну – вот что скверно, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и чувствительность – вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого теленка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого теленка под соусом. Нам толкуют о правах войны, о рыцарстве, о парламентерстве, щадить несчастных и так далее. Все вздор. Я видел в 1805 году рыцарство, парламентерство: нас надули, мы надули. Грабят чужие дома, пускают фальшивые ассигнации, да хуже всего – убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах войны и великодушии к врагам. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть! Кто дошел до этого так, как я, теми же страданиями…
Князь Андрей, думавший, что ему было все равно, возьмут ли или не возьмут Москву так, как взяли Смоленск, внезапно остановился в своей речи от неожиданной судороги, схватившей его за горло. Он прошелся несколько раз молча, но тлаза его лихорадочно блестели, и губа дрожала, когда он опять стал говорить:
– Ежели бы не было великодушничанья на войне, то мы шли бы только тогда, когда стоит того идти на верную смерть, как теперь. Тогда не было бы войны за то, что Павел Иваныч обидел Михаила Иваныча. А ежели война как теперь, так война. И тогда интенсивность войск была бы не та, как теперь. Тогда бы все эти вестфальцы и гессенцы, которых ведет Наполеон, не пошли бы за ним в Россию, и мы бы не ходили драться в Австрию и в Пруссию, сами не зная зачем. Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это и не играть в войну. Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость. Всё в этом: откинуть ложь, и война так война, а не игрушка. А то война – это любимая забава праздных и легкомысленных людей… Военное сословие самое почетное. А что такое война, что нужно для успеха в военном деле, какие нравы военного общества? Цель войны – убийство, орудия войны – шпионство, измена и поощрение ее, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии; обман и ложь, называемые военными хитростями; нравы военного сословия – отсутствие свободы, то есть дисциплина, праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство. И несмотря на то – это высшее сословие, почитаемое всеми. Все цари, кроме китайского, носят военный мундир, и тому, кто больше убил народа, дают большую награду… Сойдутся, как завтра, на убийство друг друга, перебьют, перекалечат десятки тысяч людей, а потом будут служить благодарственные молебны за то, что побили много люден (которых число еще прибавляют), и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга. Как бог оттуда смотрит и слушает их! – тонким, пискливым голосом прокричал князь Андрей. – Ах, душа моя, последнее время мне стало тяжело жить. Я вижу, что стал понимать слишком много. А не годится человеку вкушать от древа познания добра и зла… Ну, да не надолго! – прибавил он. – Однако ты спишь, да и мне пера, поезжай в Горки, – вдруг сказал князь Андрей.
– О нет! – отвечал Пьер, испуганно соболезнующими глазами глядя на князя Андрея.
– Поезжай, поезжай: перед сраженьем нужно выспаться, – повторил князь Андрей. Он быстро подошел к Пьеру, обнял его и поцеловал. – Прощай, ступай, – прокричал он. – Увидимся ли, нет… – и он, поспешно повернувшись, ушел в сарай.
Было уже темно, и Пьер не мог разобрать того выражения, которое было на лице князя Андрея, было ли оно злобно или нежно.
Пьер постоял несколько времени молча, раздумывая, пойти ли за ним или ехать домой. «Нет, ему не нужно! – решил сам собой Пьер, – и я знаю, что это наше последнее свидание». Он тяжело вздохнул и поехал назад в Горки.
Князь Андрей, вернувшись в сарай, лег на ковер, но не мог спать.
Он закрыл глаза. Одни образы сменялись другими. На одном он долго, радостно остановился. Он живо вспомнил один вечер в Петербурге. Наташа с оживленным, взволнованным лицом рассказывала ему, как она в прошлое лето, ходя за грибами, заблудилась в большом лесу. Она несвязно описывала ему и глушь леса, и свои чувства, и разговоры с пчельником, которого она встретила, и, всякую минуту прерываясь в своем рассказе, говорила: «Нет, не могу, я не так рассказываю; нет, вы не понимаете», – несмотря на то, что князь Андрей успокоивал ее, говоря, что он понимает, и действительно понимал все, что она хотела сказать. Наташа была недовольна своими словами, – она чувствовала, что не выходило то страстно поэтическое ощущение, которое она испытала в этот день и которое она хотела выворотить наружу. «Это такая прелесть был этот старик, и темно так в лесу… и такие добрые у него… нет, я не умею рассказать», – говорила она, краснея и волнуясь. Князь Андрей улыбнулся теперь той же радостной улыбкой, которой он улыбался тогда, глядя ей в глаза. «Я понимал ее, – думал князь Андрей. – Не только понимал, но эту то душевную силу, эту искренность, эту открытость душевную, эту то душу ее, которую как будто связывало тело, эту то душу я и любил в ней… так сильно, так счастливо любил…» И вдруг он вспомнил о том, чем кончилась его любовь. «Ему ничего этого не нужно было. Он ничего этого не видел и не понимал. Он видел в ней хорошенькую и свеженькую девочку, с которой он не удостоил связать свою судьбу. А я? И до сих пор он жив и весел».
Князь Андрей, как будто кто нибудь обжег его, вскочил и стал опять ходить перед сараем.


25 го августа, накануне Бородинского сражения, префект дворца императора французов m r de Beausset и полковник Fabvier приехали, первый из Парижа, второй из Мадрида, к императору Наполеону в его стоянку у Валуева.
Переодевшись в придворный мундир, m r de Beausset приказал нести впереди себя привезенную им императору посылку и вошел в первое отделение палатки Наполеона, где, переговариваясь с окружавшими его адъютантами Наполеона, занялся раскупориванием ящика.
Fabvier, не входя в палатку, остановился, разговорясь с знакомыми генералами, у входа в нее.
Император Наполеон еще не выходил из своей спальни и оканчивал свой туалет. Он, пофыркивая и покряхтывая, поворачивался то толстой спиной, то обросшей жирной грудью под щетку, которою камердинер растирал его тело. Другой камердинер, придерживая пальцем склянку, брызгал одеколоном на выхоленное тело императора с таким выражением, которое говорило, что он один мог знать, сколько и куда надо брызнуть одеколону. Короткие волосы Наполеона были мокры и спутаны на лоб. Но лицо его, хоть опухшее и желтое, выражало физическое удовольствие: «Allez ferme, allez toujours…» [Ну еще, крепче…] – приговаривал он, пожимаясь и покряхтывая, растиравшему камердинеру. Адъютант, вошедший в спальню с тем, чтобы доложить императору о том, сколько было во вчерашнем деле взято пленных, передав то, что нужно было, стоял у двери, ожидая позволения уйти. Наполеон, сморщась, взглянул исподлобья на адъютанта.
– Point de prisonniers, – повторил он слова адъютанта. – Il se font demolir. Tant pis pour l'armee russe, – сказал он. – Allez toujours, allez ferme, [Нет пленных. Они заставляют истреблять себя. Тем хуже для русской армии. Ну еще, ну крепче…] – проговорил он, горбатясь и подставляя свои жирные плечи.
– C'est bien! Faites entrer monsieur de Beausset, ainsi que Fabvier, [Хорошо! Пускай войдет де Боссе, и Фабвье тоже.] – сказал он адъютанту, кивнув головой.
– Oui, Sire, [Слушаю, государь.] – и адъютант исчез в дверь палатки. Два камердинера быстро одели его величество, и он, в гвардейском синем мундире, твердыми, быстрыми шагами вышел в приемную.
Боссе в это время торопился руками, устанавливая привезенный им подарок от императрицы на двух стульях, прямо перед входом императора. Но император так неожиданно скоро оделся и вышел, что он не успел вполне приготовить сюрприза.
Наполеон тотчас заметил то, что они делали, и догадался, что они были еще не готовы. Он не захотел лишить их удовольствия сделать ему сюрприз. Он притворился, что не видит господина Боссе, и подозвал к себе Фабвье. Наполеон слушал, строго нахмурившись и молча, то, что говорил Фабвье ему о храбрости и преданности его войск, дравшихся при Саламанке на другом конце Европы и имевших только одну мысль – быть достойными своего императора, и один страх – не угодить ему. Результат сражения был печальный. Наполеон делал иронические замечания во время рассказа Fabvier, как будто он не предполагал, чтобы дело могло идти иначе в его отсутствие.
– Я должен поправить это в Москве, – сказал Наполеон. – A tantot, [До свиданья.] – прибавил он и подозвал де Боссе, который в это время уже успел приготовить сюрприз, уставив что то на стульях, и накрыл что то покрывалом.
Де Боссе низко поклонился тем придворным французским поклоном, которым умели кланяться только старые слуги Бурбонов, и подошел, подавая конверт.
Наполеон весело обратился к нему и подрал его за ухо.
– Вы поспешили, очень рад. Ну, что говорит Париж? – сказал он, вдруг изменяя свое прежде строгое выражение на самое ласковое.
– Sire, tout Paris regrette votre absence, [Государь, весь Париж сожалеет о вашем отсутствии.] – как и должно, ответил де Боссе. Но хотя Наполеон знал, что Боссе должен сказать это или тому подобное, хотя он в свои ясные минуты знал, что это было неправда, ему приятно было это слышать от де Боссе. Он опять удостоил его прикосновения за ухо.
– Je suis fache, de vous avoir fait faire tant de chemin, [Очень сожалею, что заставил вас проехаться так далеко.] – сказал он.
– Sire! Je ne m'attendais pas a moins qu'a vous trouver aux portes de Moscou, [Я ожидал не менее того, как найти вас, государь, у ворот Москвы.] – сказал Боссе.
Наполеон улыбнулся и, рассеянно подняв голову, оглянулся направо. Адъютант плывущим шагом подошел с золотой табакеркой и подставил ее. Наполеон взял ее.
– Да, хорошо случилось для вас, – сказал он, приставляя раскрытую табакерку к носу, – вы любите путешествовать, через три дня вы увидите Москву. Вы, верно, не ждали увидать азиатскую столицу. Вы сделаете приятное путешествие.
Боссе поклонился с благодарностью за эту внимательность к его (неизвестной ему до сей поры) склонности путешествовать.
– А! это что? – сказал Наполеон, заметив, что все придворные смотрели на что то, покрытое покрывалом. Боссе с придворной ловкостью, не показывая спины, сделал вполуоборот два шага назад и в одно и то же время сдернул покрывало и проговорил:
– Подарок вашему величеству от императрицы.
Это был яркими красками написанный Жераром портрет мальчика, рожденного от Наполеона и дочери австрийского императора, которого почему то все называли королем Рима.
Весьма красивый курчавый мальчик, со взглядом, похожим на взгляд Христа в Сикстинской мадонне, изображен был играющим в бильбоке. Шар представлял земной шар, а палочка в другой руке изображала скипетр.
Хотя и не совсем ясно было, что именно хотел выразить живописец, представив так называемого короля Рима протыкающим земной шар палочкой, но аллегория эта, так же как и всем видевшим картину в Париже, так и Наполеону, очевидно, показалась ясною и весьма понравилась.
– Roi de Rome, [Римский король.] – сказал он, грациозным жестом руки указывая на портрет. – Admirable! [Чудесно!] – С свойственной итальянцам способностью изменять произвольно выражение лица, он подошел к портрету и сделал вид задумчивой нежности. Он чувствовал, что то, что он скажет и сделает теперь, – есть история. И ему казалось, что лучшее, что он может сделать теперь, – это то, чтобы он с своим величием, вследствие которого сын его в бильбоке играл земным шаром, чтобы он выказал, в противоположность этого величия, самую простую отеческую нежность. Глаза его отуманились, он подвинулся, оглянулся на стул (стул подскочил под него) и сел на него против портрета. Один жест его – и все на цыпочках вышли, предоставляя самому себе и его чувству великого человека.
Посидев несколько времени и дотронувшись, сам не зная для чего, рукой до шероховатости блика портрета, он встал и опять позвал Боссе и дежурного. Он приказал вынести портрет перед палатку, с тем, чтобы не лишить старую гвардию, стоявшую около его палатки, счастья видеть римского короля, сына и наследника их обожаемого государя.
Как он и ожидал, в то время как он завтракал с господином Боссе, удостоившимся этой чести, перед палаткой слышались восторженные клики сбежавшихся к портрету офицеров и солдат старой гвардии.
– Vive l'Empereur! Vive le Roi de Rome! Vive l'Empereur! [Да здравствует император! Да здравствует римский король!] – слышались восторженные голоса.
После завтрака Наполеон, в присутствии Боссе, продиктовал свой приказ по армии.
– Courte et energique! [Короткий и энергический!] – проговорил Наполеон, когда он прочел сам сразу без поправок написанную прокламацию. В приказе было:
«Воины! Вот сражение, которого вы столько желали. Победа зависит от вас. Она необходима для нас; она доставит нам все нужное: удобные квартиры и скорое возвращение в отечество. Действуйте так, как вы действовали при Аустерлице, Фридланде, Витебске и Смоленске. Пусть позднейшее потомство с гордостью вспомнит о ваших подвигах в сей день. Да скажут о каждом из вас: он был в великой битве под Москвою!»
– De la Moskowa! [Под Москвою!] – повторил Наполеон, и, пригласив к своей прогулке господина Боссе, любившего путешествовать, он вышел из палатки к оседланным лошадям.
– Votre Majeste a trop de bonte, [Вы слишком добры, ваше величество,] – сказал Боссе на приглашение сопутствовать императору: ему хотелось спать и он не умел и боялся ездить верхом.
Но Наполеон кивнул головой путешественнику, и Боссе должен был ехать. Когда Наполеон вышел из палатки, крики гвардейцев пред портретом его сына еще более усилились. Наполеон нахмурился.
– Снимите его, – сказал он, грациозно величественным жестом указывая на портрет. – Ему еще рано видеть поле сражения.
Боссе, закрыв глаза и склонив голову, глубоко вздохнул, этим жестом показывая, как он умел ценить и понимать слова императора.


Весь этот день 25 августа, как говорят его историки, Наполеон провел на коне, осматривая местность, обсуживая планы, представляемые ему его маршалами, и отдавая лично приказания своим генералам.
Первоначальная линия расположения русских войск по Ко лоче была переломлена, и часть этой линии, именно левый фланг русских, вследствие взятия Шевардинского редута 24 го числа, была отнесена назад. Эта часть линии была не укреплена, не защищена более рекою, и перед нею одною было более открытое и ровное место. Очевидно было для всякого военного и невоенного, что эту часть линии и должно было атаковать французам. Казалось, что для этого не нужно было много соображений, не нужно было такой заботливости и хлопотливости императора и его маршалов и вовсе не нужно той особенной высшей способности, называемой гениальностью, которую так любят приписывать Наполеону; но историки, впоследствии описывавшие это событие, и люди, тогда окружавшие Наполеона, и он сам думали иначе.
Наполеон ездил по полю, глубокомысленно вглядывался в местность, сам с собой одобрительно или недоверчиво качал головой и, не сообщая окружавшим его генералам того глубокомысленного хода, который руководил его решеньями, передавал им только окончательные выводы в форме приказаний. Выслушав предложение Даву, называемого герцогом Экмюльским, о том, чтобы обойти левый фланг русских, Наполеон сказал, что этого не нужно делать, не объясняя, почему это было не нужно. На предложение же генерала Компана (который должен был атаковать флеши), провести свою дивизию лесом, Наполеон изъявил свое согласие, несмотря на то, что так называемый герцог Эльхингенский, то есть Ней, позволил себе заметить, что движение по лесу опасно и может расстроить дивизию.
Осмотрев местность против Шевардинского редута, Наполеон подумал несколько времени молча и указал на места, на которых должны были быть устроены к завтрему две батареи для действия против русских укреплений, и места, где рядом с ними должна была выстроиться полевая артиллерия.
Отдав эти и другие приказания, он вернулся в свою ставку, и под его диктовку была написана диспозиция сражения.
Диспозиция эта, про которую с восторгом говорят французские историки и с глубоким уважением другие историки, была следующая:
«С рассветом две новые батареи, устроенные в ночи, на равнине, занимаемой принцем Экмюльским, откроют огонь по двум противостоящим батареям неприятельским.
В это же время начальник артиллерии 1 го корпуса, генерал Пернетти, с 30 ю орудиями дивизии Компана и всеми гаубицами дивизии Дессе и Фриана, двинется вперед, откроет огонь и засыплет гранатами неприятельскую батарею, против которой будут действовать!
24 орудия гвардейской артиллерии,
30 орудий дивизии Компана
и 8 орудий дивизии Фриана и Дессе,
Всего – 62 орудия.
Начальник артиллерии 3 го корпуса, генерал Фуше, поставит все гаубицы 3 го и 8 го корпусов, всего 16, по флангам батареи, которая назначена обстреливать левое укрепление, что составит против него вообще 40 орудий.
Генерал Сорбье должен быть готов по первому приказанию вынестись со всеми гаубицами гвардейской артиллерии против одного либо другого укрепления.
В продолжение канонады князь Понятовский направится на деревню, в лес и обойдет неприятельскую позицию.
Генерал Компан двинется чрез лес, чтобы овладеть первым укреплением.
По вступлении таким образом в бой будут даны приказания соответственно действиям неприятеля.
Канонада на левом фланге начнется, как только будет услышана канонада правого крыла. Стрелки дивизии Морана и дивизии вице короля откроют сильный огонь, увидя начало атаки правого крыла.
Вице король овладеет деревней [Бородиным] и перейдет по своим трем мостам, следуя на одной высоте с дивизиями Морана и Жерара, которые, под его предводительством, направятся к редуту и войдут в линию с прочими войсками армии.
Все это должно быть исполнено в порядке (le tout se fera avec ordre et methode), сохраняя по возможности войска в резерве.
В императорском лагере, близ Можайска, 6 го сентября, 1812 года».
Диспозиция эта, весьма неясно и спутанно написанная, – ежели позволить себе без религиозного ужаса к гениальности Наполеона относиться к распоряжениям его, – заключала в себе четыре пункта – четыре распоряжения. Ни одно из этих распоряжений не могло быть и не было исполнено.
В диспозиции сказано, первое: чтобы устроенные на выбранном Наполеоном месте батареи с имеющими выравняться с ними орудиями Пернетти и Фуше, всего сто два орудия, открыли огонь и засыпали русские флеши и редут снарядами. Это не могло быть сделано, так как с назначенных Наполеоном мест снаряды не долетали до русских работ, и эти сто два орудия стреляли по пустому до тех пор, пока ближайший начальник, противно приказанию Наполеона, не выдвинул их вперед.
Второе распоряжение состояло в том, чтобы Понятовский, направясь на деревню в лес, обошел левое крыло русских. Это не могло быть и не было сделано потому, что Понятовский, направясь на деревню в лес, встретил там загораживающего ему дорогу Тучкова и не мог обойти и не обошел русской позиции.
Третье распоряжение: Генерал Компан двинется в лес, чтоб овладеть первым укреплением. Дивизия Компана не овладела первым укреплением, а была отбита, потому что, выходя из леса, она должна была строиться под картечным огнем, чего не знал Наполеон.
Четвертое: Вице король овладеет деревнею (Бородиным) и перейдет по своим трем мостам, следуя на одной высоте с дивизиями Марана и Фриана (о которых не сказано: куда и когда они будут двигаться), которые под его предводительством направятся к редуту и войдут в линию с прочими войсками.
Сколько можно понять – если не из бестолкового периода этого, то из тех попыток, которые деланы были вице королем исполнить данные ему приказания, – он должен был двинуться через Бородино слева на редут, дивизии же Морана и Фриана должны были двинуться одновременно с фронта.
Все это, так же как и другие пункты диспозиции, не было и не могло быть исполнено. Пройдя Бородино, вице король был отбит на Колоче и не мог пройти дальше; дивизии же Морана и Фриана не взяли редута, а были отбиты, и редут уже в конце сражения был захвачен кавалерией (вероятно, непредвиденное дело для Наполеона и неслыханное). Итак, ни одно из распоряжений диспозиции не было и не могло быть исполнено. Но в диспозиции сказано, что по вступлении таким образом в бой будут даны приказания, соответственные действиям неприятеля, и потому могло бы казаться, что во время сражения будут сделаны Наполеоном все нужные распоряжения; но этого не было и не могло быть потому, что во все время сражения Наполеон находился так далеко от него, что (как это и оказалось впоследствии) ход сражения ему не мог быть известен и ни одно распоряжение его во время сражения не могло быть исполнено.


Многие историки говорят, что Бородинское сражение не выиграно французами потому, что у Наполеона был насморк, что ежели бы у него не было насморка, то распоряжения его до и во время сражения были бы еще гениальнее, и Россия бы погибла, et la face du monde eut ete changee. [и облик мира изменился бы.] Для историков, признающих то, что Россия образовалась по воле одного человека – Петра Великого, и Франция из республики сложилась в империю, и французские войска пошли в Россию по воле одного человека – Наполеона, такое рассуждение, что Россия осталась могущественна потому, что у Наполеона был большой насморк 26 го числа, такое рассуждение для таких историков неизбежно последовательно.
Ежели от воли Наполеона зависело дать или не дать Бородинское сражение и от его воли зависело сделать такое или другое распоряжение, то очевидно, что насморк, имевший влияние на проявление его воли, мог быть причиной спасения России и что поэтому тот камердинер, который забыл подать Наполеону 24 го числа непромокаемые сапоги, был спасителем России. На этом пути мысли вывод этот несомненен, – так же несомненен, как тот вывод, который, шутя (сам не зная над чем), делал Вольтер, говоря, что Варфоломеевская ночь произошла от расстройства желудка Карла IX. Но для людей, не допускающих того, чтобы Россия образовалась по воле одного человека – Петра I, и чтобы Французская империя сложилась и война с Россией началась по воле одного человека – Наполеона, рассуждение это не только представляется неверным, неразумным, но и противным всему существу человеческому. На вопрос о том, что составляет причину исторических событий, представляется другой ответ, заключающийся в том, что ход мировых событий предопределен свыше, зависит от совпадения всех произволов людей, участвующих в этих событиях, и что влияние Наполеонов на ход этих событий есть только внешнее и фиктивное.
Как ни странно кажется с первого взгляда предположение, что Варфоломеевская ночь, приказанье на которую отдано Карлом IX, произошла не по его воле, а что ему только казалось, что он велел это сделать, и что Бородинское побоище восьмидесяти тысяч человек произошло не по воле Наполеона (несмотря на то, что он отдавал приказания о начале и ходе сражения), а что ему казалось только, что он это велел, – как ни странно кажется это предположение, но человеческое достоинство, говорящее мне, что всякий из нас ежели не больше, то никак не меньше человек, чем великий Наполеон, велит допустить это решение вопроса, и исторические исследования обильно подтверждают это предположение.
В Бородинском сражении Наполеон ни в кого не стрелял и никого не убил. Все это делали солдаты. Стало быть, не он убивал людей.
Солдаты французской армии шли убивать русских солдат в Бородинском сражении не вследствие приказания Наполеона, но по собственному желанию. Вся армия: французы, итальянцы, немцы, поляки – голодные, оборванные и измученные походом, – в виду армии, загораживавшей от них Москву, чувствовали, что le vin est tire et qu'il faut le boire. [вино откупорено и надо выпить его.] Ежели бы Наполеон запретил им теперь драться с русскими, они бы его убили и пошли бы драться с русскими, потому что это было им необходимо.
Когда они слушали приказ Наполеона, представлявшего им за их увечья и смерть в утешение слова потомства о том, что и они были в битве под Москвою, они кричали «Vive l'Empereur!» точно так же, как они кричали «Vive l'Empereur!» при виде изображения мальчика, протыкающего земной шар палочкой от бильбоке; точно так же, как бы они кричали «Vive l'Empereur!» при всякой бессмыслице, которую бы им сказали. Им ничего больше не оставалось делать, как кричать «Vive l'Empereur!» и идти драться, чтобы найти пищу и отдых победителей в Москве. Стало быть, не вследствие приказания Наполеона они убивали себе подобных.
И не Наполеон распоряжался ходом сраженья, потому что из диспозиции его ничего не было исполнено и во время сражения он не знал про то, что происходило впереди его. Стало быть, и то, каким образом эти люди убивали друг друга, происходило не по воле Наполеона, а шло независимо от него, по воле сотен тысяч людей, участвовавших в общем деле. Наполеону казалось только, что все дело происходило по воле его. И потому вопрос о том, был ли или не был у Наполеона насморк, не имеет для истории большего интереса, чем вопрос о насморке последнего фурштатского солдата.
Тем более 26 го августа насморк Наполеона не имел значения, что показания писателей о том, будто вследствие насморка Наполеона его диспозиция и распоряжения во время сражения были не так хороши, как прежние, – совершенно несправедливы.
Выписанная здесь диспозиция нисколько не была хуже, а даже лучше всех прежних диспозиций, по которым выигрывались сражения. Мнимые распоряжения во время сражения были тоже не хуже прежних, а точно такие же, как и всегда. Но диспозиция и распоряжения эти кажутся только хуже прежних потому, что Бородинское сражение было первое, которого не выиграл Наполеон. Все самые прекрасные и глубокомысленные диспозиции и распоряжения кажутся очень дурными, и каждый ученый военный с значительным видом критикует их, когда сражение по ним не выиграно, и самью плохие диспозиции и распоряжения кажутся очень хорошими, и серьезные люди в целых томах доказывают достоинства плохих распоряжений, когда по ним выиграно сражение.
Диспозиция, составленная Вейротером в Аустерлицком сражении, была образец совершенства в сочинениях этого рода, но ее все таки осудили, осудили за ее совершенство, за слишком большую подробность.
Наполеон в Бородинском сражении исполнял свое дело представителя власти так же хорошо, и еще лучше, чем в других сражениях. Он не сделал ничего вредного для хода сражения; он склонялся на мнения более благоразумные; он не путал, не противоречил сам себе, не испугался и не убежал с поля сражения, а с своим большим тактом и опытом войны спокойно и достойно исполнял свою роль кажущегося начальствованья.


Вернувшись после второй озабоченной поездки по линии, Наполеон сказал:
– Шахматы поставлены, игра начнется завтра.
Велев подать себе пуншу и призвав Боссе, он начал с ним разговор о Париже, о некоторых изменениях, которые он намерен был сделать в maison de l'imperatrice [в придворном штате императрицы], удивляя префекта своею памятливостью ко всем мелким подробностям придворных отношений.
Он интересовался пустяками, шутил о любви к путешествиям Боссе и небрежно болтал так, как это делает знаменитый, уверенный и знающий свое дело оператор, в то время как он засучивает рукава и надевает фартук, а больного привязывают к койке: «Дело все в моих руках и в голове, ясно и определенно. Когда надо будет приступить к делу, я сделаю его, как никто другой, а теперь могу шутить, и чем больше я шучу и спокоен, тем больше вы должны быть уверены, спокойны и удивлены моему гению».
Окончив свой второй стакан пунша, Наполеон пошел отдохнуть пред серьезным делом, которое, как ему казалось, предстояло ему назавтра.
Он так интересовался этим предстоящим ему делом, что не мог спать и, несмотря на усилившийся от вечерней сырости насморк, в три часа ночи, громко сморкаясь, вышел в большое отделение палатки. Он спросил о том, не ушли ли русские? Ему отвечали, что неприятельские огни всё на тех же местах. Он одобрительно кивнул головой.
Дежурный адъютант вошел в палатку.
– Eh bien, Rapp, croyez vous, que nous ferons do bonnes affaires aujourd'hui? [Ну, Рапп, как вы думаете: хороши ли будут нынче наши дела?] – обратился он к нему.
– Sans aucun doute, Sire, [Без всякого сомнения, государь,] – отвечал Рапп.
Наполеон посмотрел на него.
– Vous rappelez vous, Sire, ce que vous m'avez fait l'honneur de dire a Smolensk, – сказал Рапп, – le vin est tire, il faut le boire. [Вы помните ли, сударь, те слова, которые вы изволили сказать мне в Смоленске, вино откупорено, надо его пить.]
Наполеон нахмурился и долго молча сидел, опустив голову на руку.
– Cette pauvre armee, – сказал он вдруг, – elle a bien diminue depuis Smolensk. La fortune est une franche courtisane, Rapp; je le disais toujours, et je commence a l'eprouver. Mais la garde, Rapp, la garde est intacte? [Бедная армия! она очень уменьшилась от Смоленска. Фортуна настоящая распутница, Рапп. Я всегда это говорил и начинаю испытывать. Но гвардия, Рапп, гвардия цела?] – вопросительно сказал он.
– Oui, Sire, [Да, государь.] – отвечал Рапп.
Наполеон взял пастильку, положил ее в рот и посмотрел на часы. Спать ему не хотелось, до утра было еще далеко; а чтобы убить время, распоряжений никаких нельзя уже было делать, потому что все были сделаны и приводились теперь в исполнение.
– A t on distribue les biscuits et le riz aux regiments de la garde? [Роздали ли сухари и рис гвардейцам?] – строго спросил Наполеон.
– Oui, Sire. [Да, государь.]
– Mais le riz? [Но рис?]
Рапп отвечал, что он передал приказанья государя о рисе, но Наполеон недовольно покачал головой, как будто он не верил, чтобы приказание его было исполнено. Слуга вошел с пуншем. Наполеон велел подать другой стакан Раппу и молча отпивал глотки из своего.
– У меня нет ни вкуса, ни обоняния, – сказал он, принюхиваясь к стакану. – Этот насморк надоел мне. Они толкуют про медицину. Какая медицина, когда они не могут вылечить насморка? Корвизар дал мне эти пастильки, но они ничего не помогают. Что они могут лечить? Лечить нельзя. Notre corps est une machine a vivre. Il est organise pour cela, c'est sa nature; laissez y la vie a son aise, qu'elle s'y defende elle meme: elle fera plus que si vous la paralysiez en l'encombrant de remedes. Notre corps est comme une montre parfaite qui doit aller un certain temps; l'horloger n'a pas la faculte de l'ouvrir, il ne peut la manier qu'a tatons et les yeux bandes. Notre corps est une machine a vivre, voila tout. [Наше тело есть машина для жизни. Оно для этого устроено. Оставьте в нем жизнь в покое, пускай она сама защищается, она больше сделает одна, чем когда вы ей будете мешать лекарствами. Наше тело подобно часам, которые должны идти известное время; часовщик не может открыть их и только ощупью и с завязанными глазами может управлять ими. Наше тело есть машина для жизни. Вот и все.] – И как будто вступив на путь определений, definitions, которые любил Наполеон, он неожиданно сделал новое определение. – Вы знаете ли, Рапп, что такое военное искусство? – спросил он. – Искусство быть сильнее неприятеля в известный момент. Voila tout. [Вот и все.]
Рапп ничего не ответил.
– Demainnous allons avoir affaire a Koutouzoff! [Завтра мы будем иметь дело с Кутузовым!] – сказал Наполеон. – Посмотрим! Помните, в Браунау он командовал армией и ни разу в три недели не сел на лошадь, чтобы осмотреть укрепления. Посмотрим!
Он поглядел на часы. Было еще только четыре часа. Спать не хотелось, пунш был допит, и делать все таки было нечего. Он встал, прошелся взад и вперед, надел теплый сюртук и шляпу и вышел из палатки. Ночь была темная и сырая; чуть слышная сырость падала сверху. Костры не ярко горели вблизи, во французской гвардии, и далеко сквозь дым блестели по русской линии. Везде было тихо, и ясно слышались шорох и топот начавшегося уже движения французских войск для занятия позиции.
Наполеон прошелся перед палаткой, посмотрел на огни, прислушался к топоту и, проходя мимо высокого гвардейца в мохнатой шапке, стоявшего часовым у его палатки и, как черный столб, вытянувшегося при появлении императора, остановился против него.
– С которого года в службе? – спросил он с той привычной аффектацией грубой и ласковой воинственности, с которой он всегда обращался с солдатами. Солдат отвечал ему.
– Ah! un des vieux! [А! из стариков!] Получили рис в полк?
– Получили, ваше величество.
Наполеон кивнул головой и отошел от него.

В половине шестого Наполеон верхом ехал к деревне Шевардину.
Начинало светать, небо расчистило, только одна туча лежала на востоке. Покинутые костры догорали в слабом свете утра.
Вправо раздался густой одинокий пушечный выстрел, пронесся и замер среди общей тишины. Прошло несколько минут. Раздался второй, третий выстрел, заколебался воздух; четвертый, пятый раздались близко и торжественно где то справа.
Еще не отзвучали первые выстрелы, как раздались еще другие, еще и еще, сливаясь и перебивая один другой.
Наполеон подъехал со свитой к Шевардинскому редуту и слез с лошади. Игра началась.


Вернувшись от князя Андрея в Горки, Пьер, приказав берейтору приготовить лошадей и рано утром разбудить его, тотчас же заснул за перегородкой, в уголке, который Борис уступил ему.
Когда Пьер совсем очнулся на другое утро, в избе уже никого не было. Стекла дребезжали в маленьких окнах. Берейтор стоял, расталкивая его.
– Ваше сиятельство, ваше сиятельство, ваше сиятельство… – упорно, не глядя на Пьера и, видимо, потеряв надежду разбудить его, раскачивая его за плечо, приговаривал берейтор.
– Что? Началось? Пора? – заговорил Пьер, проснувшись.
– Изволите слышать пальбу, – сказал берейтор, отставной солдат, – уже все господа повышли, сами светлейшие давно проехали.
Пьер поспешно оделся и выбежал на крыльцо. На дворе было ясно, свежо, росисто и весело. Солнце, только что вырвавшись из за тучи, заслонявшей его, брызнуло до половины переломленными тучей лучами через крыши противоположной улицы, на покрытую росой пыль дороги, на стены домов, на окна забора и на лошадей Пьера, стоявших у избы. Гул пушек яснее слышался на дворе. По улице прорысил адъютант с казаком.
– Пора, граф, пора! – прокричал адъютант.
Приказав вести за собой лошадь, Пьер пошел по улице к кургану, с которого он вчера смотрел на поле сражения. На кургане этом была толпа военных, и слышался французский говор штабных, и виднелась седая голова Кутузова с его белой с красным околышем фуражкой и седым затылком, утонувшим в плечи. Кутузов смотрел в трубу вперед по большой дороге.
Войдя по ступенькам входа на курган, Пьер взглянул впереди себя и замер от восхищенья перед красотою зрелища. Это была та же панорама, которою он любовался вчера с этого кургана; но теперь вся эта местность была покрыта войсками и дымами выстрелов, и косые лучи яркого солнца, поднимавшегося сзади, левее Пьера, кидали на нее в чистом утреннем воздухе пронизывающий с золотым и розовым оттенком свет и темные, длинные тени. Дальние леса, заканчивающие панораму, точно высеченные из какого то драгоценного желто зеленого камня, виднелись своей изогнутой чертой вершин на горизонте, и между ними за Валуевым прорезывалась большая Смоленская дорога, вся покрытая войсками. Ближе блестели золотые поля и перелески. Везде – спереди, справа и слева – виднелись войска. Все это было оживленно, величественно и неожиданно; но то, что более всего поразило Пьера, – это был вид самого поля сражения, Бородина и лощины над Колочею по обеим сторонам ее.
Над Колочею, в Бородине и по обеим сторонам его, особенно влево, там, где в болотистых берегах Во йна впадает в Колочу, стоял тот туман, который тает, расплывается и просвечивает при выходе яркого солнца и волшебно окрашивает и очерчивает все виднеющееся сквозь него. К этому туману присоединялся дым выстрелов, и по этому туману и дыму везде блестели молнии утреннего света – то по воде, то по росе, то по штыкам войск, толпившихся по берегам и в Бородине. Сквозь туман этот виднелась белая церковь, кое где крыши изб Бородина, кое где сплошные массы солдат, кое где зеленые ящики, пушки. И все это двигалось или казалось движущимся, потому что туман и дым тянулись по всему этому пространству. Как в этой местности низов около Бородина, покрытых туманом, так и вне его, выше и особенно левее по всей линии, по лесам, по полям, в низах, на вершинах возвышений, зарождались беспрестанно сами собой, из ничего, пушечные, то одинокие, то гуртовые, то редкие, то частые клубы дымов, которые, распухая, разрастаясь, клубясь, сливаясь, виднелись по всему этому пространству.
Эти дымы выстрелов и, странно сказать, звуки их производили главную красоту зрелища.
Пуфф! – вдруг виднелся круглый, плотный, играющий лиловым, серым и молочно белым цветами дым, и бумм! – раздавался через секунду звук этого дыма.
«Пуф пуф» – поднимались два дыма, толкаясь и сливаясь; и «бум бум» – подтверждали звуки то, что видел глаз.
Пьер оглядывался на первый дым, который он оставил округлым плотным мячиком, и уже на месте его были шары дыма, тянущегося в сторону, и пуф… (с остановкой) пуф пуф – зарождались еще три, еще четыре, и на каждый, с теми же расстановками, бум… бум бум бум – отвечали красивые, твердые, верные звуки. Казалось то, что дымы эти бежали, то, что они стояли, и мимо них бежали леса, поля и блестящие штыки. С левой стороны, по полям и кустам, беспрестанно зарождались эти большие дымы с своими торжественными отголосками, и ближе еще, по низам и лесам, вспыхивали маленькие, не успевавшие округляться дымки ружей и точно так же давали свои маленькие отголоски. Трах та та тах – трещали ружья хотя и часто, но неправильно и бедно в сравнении с орудийными выстрелами.
Пьеру захотелось быть там, где были эти дымы, эти блестящие штыки и пушки, это движение, эти звуки. Он оглянулся на Кутузова и на его свиту, чтобы сверить свое впечатление с другими. Все точно так же, как и он, и, как ему казалось, с тем же чувством смотрели вперед, на поле сражения. На всех лицах светилась теперь та скрытая теплота (chaleur latente) чувства, которое Пьер замечал вчера и которое он понял совершенно после своего разговора с князем Андреем.
– Поезжай, голубчик, поезжай, Христос с тобой, – говорил Кутузов, не спуская глаз с поля сражения, генералу, стоявшему подле него.
Выслушав приказание, генерал этот прошел мимо Пьера, к сходу с кургана.
– К переправе! – холодно и строго сказал генерал в ответ на вопрос одного из штабных, куда он едет. «И я, и я», – подумал Пьер и пошел по направлению за генералом.
Генерал садился на лошадь, которую подал ему казак. Пьер подошел к своему берейтору, державшему лошадей. Спросив, которая посмирнее, Пьер взлез на лошадь, схватился за гриву, прижал каблуки вывернутых ног к животу лошади и, чувствуя, что очки его спадают и что он не в силах отвести рук от гривы и поводьев, поскакал за генералом, возбуждая улыбки штабных, с кургана смотревших на него.


Генерал, за которым скакал Пьер, спустившись под гору, круто повернул влево, и Пьер, потеряв его из вида, вскакал в ряды пехотных солдат, шедших впереди его. Он пытался выехать из них то вправо, то влево; но везде были солдаты, с одинаково озабоченными лицами, занятыми каким то невидным, но, очевидно, важным делом. Все с одинаково недовольно вопросительным взглядом смотрели на этого толстого человека в белой шляпе, неизвестно для чего топчущего их своею лошадью.
– Чего ездит посерёд батальона! – крикнул на него один. Другой толконул прикладом его лошадь, и Пьер, прижавшись к луке и едва удерживая шарахнувшуюся лошадь, выскакал вперед солдат, где было просторнее.
Впереди его был мост, а у моста, стреляя, стояли другие солдаты. Пьер подъехал к ним. Сам того не зная, Пьер заехал к мосту через Колочу, который был между Горками и Бородиным и который в первом действии сражения (заняв Бородино) атаковали французы. Пьер видел, что впереди его был мост и что с обеих сторон моста и на лугу, в тех рядах лежащего сена, которые он заметил вчера, в дыму что то делали солдаты; но, несмотря на неумолкающую стрельбу, происходившую в этом месте, он никак не думал, что тут то и было поле сражения. Он не слыхал звуков пуль, визжавших со всех сторон, и снарядов, перелетавших через него, не видал неприятеля, бывшего на той стороне реки, и долго не видал убитых и раненых, хотя многие падали недалеко от него. С улыбкой, не сходившей с его лица, он оглядывался вокруг себя.
– Что ездит этот перед линией? – опять крикнул на него кто то.
– Влево, вправо возьми, – кричали ему. Пьер взял вправо и неожиданно съехался с знакомым ему адъютантом генерала Раевского. Адъютант этот сердито взглянул на Пьера, очевидно, сбираясь тоже крикнуть на него, но, узнав его, кивнул ему головой.
– Вы как тут? – проговорил он и поскакал дальше.
Пьер, чувствуя себя не на своем месте и без дела, боясь опять помешать кому нибудь, поскакал за адъютантом.
– Это здесь, что же? Можно мне с вами? – спрашивал он.
– Сейчас, сейчас, – отвечал адъютант и, подскакав к толстому полковнику, стоявшему на лугу, что то передал ему и тогда уже обратился к Пьеру.
– Вы зачем сюда попали, граф? – сказал он ему с улыбкой. – Все любопытствуете?
– Да, да, – сказал Пьер. Но адъютант, повернув лошадь, ехал дальше.
– Здесь то слава богу, – сказал адъютант, – но на левом фланге у Багратиона ужасная жарня идет.
– Неужели? – спросил Пьер. – Это где же?
– Да вот поедемте со мной на курган, от нас видно. А у нас на батарее еще сносно, – сказал адъютант. – Что ж, едете?
– Да, я с вами, – сказал Пьер, глядя вокруг себя и отыскивая глазами своего берейтора. Тут только в первый раз Пьер увидал раненых, бредущих пешком и несомых на носилках. На том самом лужке с пахучими рядами сена, по которому он проезжал вчера, поперек рядов, неловко подвернув голову, неподвижно лежал один солдат с свалившимся кивером. – А этого отчего не подняли? – начал было Пьер; но, увидав строгое лицо адъютанта, оглянувшегося в ту же сторону, он замолчал.
Пьер не нашел своего берейтора и вместе с адъютантом низом поехал по лощине к кургану Раевского. Лошадь Пьера отставала от адъютанта и равномерно встряхивала его.
– Вы, видно, не привыкли верхом ездить, граф? – спросил адъютант.
– Нет, ничего, но что то она прыгает очень, – с недоуменьем сказал Пьер.
– Ээ!.. да она ранена, – сказал адъютант, – правая передняя, выше колена. Пуля, должно быть. Поздравляю, граф, – сказал он, – le bapteme de feu [крещение огнем].
Проехав в дыму по шестому корпусу, позади артиллерии, которая, выдвинутая вперед, стреляла, оглушая своими выстрелами, они приехали к небольшому лесу. В лесу было прохладно, тихо и пахло осенью. Пьер и адъютант слезли с лошадей и пешком вошли на гору.
– Здесь генерал? – спросил адъютант, подходя к кургану.
– Сейчас были, поехали сюда, – указывая вправо, отвечали ему.
Адъютант оглянулся на Пьера, как бы не зная, что ему теперь с ним делать.
– Не беспокойтесь, – сказал Пьер. – Я пойду на курган, можно?
– Да пойдите, оттуда все видно и не так опасно. А я заеду за вами.
Пьер пошел на батарею, и адъютант поехал дальше. Больше они не видались, и уже гораздо после Пьер узнал, что этому адъютанту в этот день оторвало руку.
Курган, на который вошел Пьер, был то знаменитое (потом известное у русских под именем курганной батареи, или батареи Раевского, а у французов под именем la grande redoute, la fatale redoute, la redoute du centre [большого редута, рокового редута, центрального редута] место, вокруг которого положены десятки тысяч людей и которое французы считали важнейшим пунктом позиции.
Редут этот состоял из кургана, на котором с трех сторон были выкопаны канавы. В окопанном канавами место стояли десять стрелявших пушек, высунутых в отверстие валов.
В линию с курганом стояли с обеих сторон пушки, тоже беспрестанно стрелявшие. Немного позади пушек стояли пехотные войска. Входя на этот курган, Пьер никак не думал, что это окопанное небольшими канавами место, на котором стояло и стреляло несколько пушек, было самое важное место в сражении.
Пьеру, напротив, казалось, что это место (именно потому, что он находился на нем) было одно из самых незначительных мест сражения.
Войдя на курган, Пьер сел в конце канавы, окружающей батарею, и с бессознательно радостной улыбкой смотрел на то, что делалось вокруг него. Изредка Пьер все с той же улыбкой вставал и, стараясь не помешать солдатам, заряжавшим и накатывавшим орудия, беспрестанно пробегавшим мимо него с сумками и зарядами, прохаживался по батарее. Пушки с этой батареи беспрестанно одна за другой стреляли, оглушая своими звуками и застилая всю окрестность пороховым дымом.
В противность той жуткости, которая чувствовалась между пехотными солдатами прикрытия, здесь, на батарее, где небольшое количество людей, занятых делом, бело ограничено, отделено от других канавой, – здесь чувствовалось одинаковое и общее всем, как бы семейное оживление.
Появление невоенной фигуры Пьера в белой шляпе сначала неприятно поразило этих людей. Солдаты, проходя мимо его, удивленно и даже испуганно косились на его фигуру. Старший артиллерийский офицер, высокий, с длинными ногами, рябой человек, как будто для того, чтобы посмотреть на действие крайнего орудия, подошел к Пьеру и любопытно посмотрел на него.
Молоденький круглолицый офицерик, еще совершенный ребенок, очевидно, только что выпущенный из корпуса, распоряжаясь весьма старательно порученными ему двумя пушками, строго обратился к Пьеру.
– Господин, позвольте вас попросить с дороги, – сказал он ему, – здесь нельзя.
Солдаты неодобрительно покачивали головами, глядя на Пьера. Но когда все убедились, что этот человек в белой шляпе не только не делал ничего дурного, но или смирно сидел на откосе вала, или с робкой улыбкой, учтиво сторонясь перед солдатами, прохаживался по батарее под выстрелами так же спокойно, как по бульвару, тогда понемногу чувство недоброжелательного недоуменья к нему стало переходить в ласковое и шутливое участие, подобное тому, которое солдаты имеют к своим животным: собакам, петухам, козлам и вообще животным, живущим при воинских командах. Солдаты эти сейчас же мысленно приняли Пьера в свою семью, присвоили себе и дали ему прозвище. «Наш барин» прозвали его и про него ласково смеялись между собой.
Одно ядро взрыло землю в двух шагах от Пьера. Он, обчищая взбрызнутую ядром землю с платья, с улыбкой оглянулся вокруг себя.
– И как это вы не боитесь, барин, право! – обратился к Пьеру краснорожий широкий солдат, оскаливая крепкие белые зубы.
– А ты разве боишься? – спросил Пьер.
– А то как же? – отвечал солдат. – Ведь она не помилует. Она шмякнет, так кишки вон. Нельзя не бояться, – сказал он, смеясь.
Несколько солдат с веселыми и ласковыми лицами остановились подле Пьера. Они как будто не ожидали того, чтобы он говорил, как все, и это открытие обрадовало их.
– Наше дело солдатское. А вот барин, так удивительно. Вот так барин!
– По местам! – крикнул молоденький офицер на собравшихся вокруг Пьера солдат. Молоденький офицер этот, видимо, исполнял свою должность в первый или во второй раз и потому с особенной отчетливостью и форменностью обращался и с солдатами и с начальником.
Перекатная пальба пушек и ружей усиливалась по всему полю, в особенности влево, там, где были флеши Багратиона, но из за дыма выстрелов с того места, где был Пьер, нельзя было почти ничего видеть. Притом, наблюдения за тем, как бы семейным (отделенным от всех других) кружком людей, находившихся на батарее, поглощали все внимание Пьера. Первое его бессознательно радостное возбуждение, произведенное видом и звуками поля сражения, заменилось теперь, в особенности после вида этого одиноко лежащего солдата на лугу, другим чувством. Сидя теперь на откосе канавы, он наблюдал окружавшие его лица.
К десяти часам уже человек двадцать унесли с батареи; два орудия были разбиты, чаще и чаще на батарею попадали снаряды и залетали, жужжа и свистя, дальние пули. Но люди, бывшие на батарее, как будто не замечали этого; со всех сторон слышался веселый говор и шутки.
– Чиненка! – кричал солдат на приближающуюся, летевшую со свистом гранату. – Не сюда! К пехотным! – с хохотом прибавлял другой, заметив, что граната перелетела и попала в ряды прикрытия.
– Что, знакомая? – смеялся другой солдат на присевшего мужика под пролетевшим ядром.
Несколько солдат собрались у вала, разглядывая то, что делалось впереди.
– И цепь сняли, видишь, назад прошли, – говорили они, указывая через вал.
– Свое дело гляди, – крикнул на них старый унтер офицер. – Назад прошли, значит, назади дело есть. – И унтер офицер, взяв за плечо одного из солдат, толкнул его коленкой. Послышался хохот.
– К пятому орудию накатывай! – кричали с одной стороны.
– Разом, дружнее, по бурлацки, – слышались веселые крики переменявших пушку.
– Ай, нашему барину чуть шляпку не сбила, – показывая зубы, смеялся на Пьера краснорожий шутник. – Эх, нескладная, – укоризненно прибавил он на ядро, попавшее в колесо и ногу человека.
– Ну вы, лисицы! – смеялся другой на изгибающихся ополченцев, входивших на батарею за раненым.
– Аль не вкусна каша? Ах, вороны, заколянились! – кричали на ополченцев, замявшихся перед солдатом с оторванной ногой.
– Тое кое, малый, – передразнивали мужиков. – Страсть не любят.
Пьер замечал, как после каждого попавшего ядра, после каждой потери все более и более разгоралось общее оживление.
Как из придвигающейся грозовой тучи, чаще и чаще, светлее и светлее вспыхивали на лицах всех этих людей (как бы в отпор совершающегося) молнии скрытого, разгорающегося огня.
Пьер не смотрел вперед на поле сражения и не интересовался знать о том, что там делалось: он весь был поглощен в созерцание этого, все более и более разгорающегося огня, который точно так же (он чувствовал) разгорался и в его душе.
В десять часов пехотные солдаты, бывшие впереди батареи в кустах и по речке Каменке, отступили. С батареи видно было, как они пробегали назад мимо нее, неся на ружьях раненых. Какой то генерал со свитой вошел на курган и, поговорив с полковником, сердито посмотрев на Пьера, сошел опять вниз, приказав прикрытию пехоты, стоявшему позади батареи, лечь, чтобы менее подвергаться выстрелам. Вслед за этим в рядах пехоты, правее батареи, послышался барабан, командные крики, и с батареи видно было, как ряды пехоты двинулись вперед.
Пьер смотрел через вал. Одно лицо особенно бросилось ему в глаза. Это был офицер, который с бледным молодым лицом шел задом, неся опущенную шпагу, и беспокойно оглядывался.
Ряды пехотных солдат скрылись в дыму, послышался их протяжный крик и частая стрельба ружей. Через несколько минут толпы раненых и носилок прошли оттуда. На батарею еще чаще стали попадать снаряды. Несколько человек лежали неубранные. Около пушек хлопотливее и оживленнее двигались солдаты. Никто уже не обращал внимания на Пьера. Раза два на него сердито крикнули за то, что он был на дороге. Старший офицер, с нахмуренным лицом, большими, быстрыми шагами переходил от одного орудия к другому. Молоденький офицерик, еще больше разрумянившись, еще старательнее командовал солдатами. Солдаты подавали заряды, поворачивались, заряжали и делали свое дело с напряженным щегольством. Они на ходу подпрыгивали, как на пружинах.
Грозовая туча надвинулась, и ярко во всех лицах горел тот огонь, за разгоранием которого следил Пьер. Он стоял подле старшего офицера. Молоденький офицерик подбежал, с рукой к киверу, к старшему.
– Имею честь доложить, господин полковник, зарядов имеется только восемь, прикажете ли продолжать огонь? – спросил он.
– Картечь! – не отвечая, крикнул старший офицер, смотревший через вал.
Вдруг что то случилось; офицерик ахнул и, свернувшись, сел на землю, как на лету подстреленная птица. Все сделалось странно, неясно и пасмурно в глазах Пьера.
Одно за другим свистели ядра и бились в бруствер, в солдат, в пушки. Пьер, прежде не слыхавший этих звуков, теперь только слышал одни эти звуки. Сбоку батареи, справа, с криком «ура» бежали солдаты не вперед, а назад, как показалось Пьеру.
Ядро ударило в самый край вала, перед которым стоял Пьер, ссыпало землю, и в глазах его мелькнул черный мячик, и в то же мгновенье шлепнуло во что то. Ополченцы, вошедшие было на батарею, побежали назад.
– Все картечью! – кричал офицер.
Унтер офицер подбежал к старшему офицеру и испуганным шепотом (как за обедом докладывает дворецкий хозяину, что нет больше требуемого вина) сказал, что зарядов больше не было.
– Разбойники, что делают! – закричал офицер, оборачиваясь к Пьеру. Лицо старшего офицера было красно и потно, нахмуренные глаза блестели. – Беги к резервам, приводи ящики! – крикнул он, сердито обходя взглядом Пьера и обращаясь к своему солдату.
– Я пойду, – сказал Пьер. Офицер, не отвечая ему, большими шагами пошел в другую сторону.
– Не стрелять… Выжидай! – кричал он.
Солдат, которому приказано было идти за зарядами, столкнулся с Пьером.
– Эх, барин, не место тебе тут, – сказал он и побежал вниз. Пьер побежал за солдатом, обходя то место, на котором сидел молоденький офицерик.
Одно, другое, третье ядро пролетало над ним, ударялось впереди, с боков, сзади. Пьер сбежал вниз. «Куда я?» – вдруг вспомнил он, уже подбегая к зеленым ящикам. Он остановился в нерешительности, идти ему назад или вперед. Вдруг страшный толчок откинул его назад, на землю. В то же мгновенье блеск большого огня осветил его, и в то же мгновенье раздался оглушающий, зазвеневший в ушах гром, треск и свист.
Пьер, очнувшись, сидел на заду, опираясь руками о землю; ящика, около которого он был, не было; только валялись зеленые обожженные доски и тряпки на выжженной траве, и лошадь, трепля обломками оглобель, проскакала от него, а другая, так же как и сам Пьер, лежала на земле и пронзительно, протяжно визжала.


Пьер, не помня себя от страха, вскочил и побежал назад на батарею, как на единственное убежище от всех ужасов, окружавших его.
В то время как Пьер входил в окоп, он заметил, что на батарее выстрелов не слышно было, но какие то люди что то делали там. Пьер не успел понять того, какие это были люди. Он увидел старшего полковника, задом к нему лежащего на валу, как будто рассматривающего что то внизу, и видел одного, замеченного им, солдата, который, прорываясь вперед от людей, державших его за руку, кричал: «Братцы!» – и видел еще что то странное.
Но он не успел еще сообразить того, что полковник был убит, что кричавший «братцы!» был пленный, что в глазах его был заколон штыком в спину другой солдат. Едва он вбежал в окоп, как худощавый, желтый, с потным лицом человек в синем мундире, со шпагой в руке, набежал на него, крича что то. Пьер, инстинктивно обороняясь от толчка, так как они, не видав, разбежались друг против друга, выставил руки и схватил этого человека (это был французский офицер) одной рукой за плечо, другой за гордо. Офицер, выпустив шпагу, схватил Пьера за шиворот.
Несколько секунд они оба испуганными глазами смотрели на чуждые друг другу лица, и оба были в недоумении о том, что они сделали и что им делать. «Я ли взят в плен или он взят в плен мною? – думал каждый из них. Но, очевидно, французский офицер более склонялся к мысли, что в плен взят он, потому что сильная рука Пьера, движимая невольным страхом, все крепче и крепче сжимала его горло. Француз что то хотел сказать, как вдруг над самой головой их низко и страшно просвистело ядро, и Пьеру показалось, что голова французского офицера оторвана: так быстро он согнул ее.
Пьер тоже нагнул голову и отпустил руки. Не думая более о том, кто кого взял в плен, француз побежал назад на батарею, а Пьер под гору, спотыкаясь на убитых и раненых, которые, казалось ему, ловят его за ноги. Но не успел он сойти вниз, как навстречу ему показались плотные толпы бегущих русских солдат, которые, падая, спотыкаясь и крича, весело и бурно бежали на батарею. (Это была та атака, которую себе приписывал Ермолов, говоря, что только его храбрости и счастью возможно было сделать этот подвиг, и та атака, в которой он будто бы кидал на курган Георгиевские кресты, бывшие у него в кармане.)
Французы, занявшие батарею, побежали. Наши войска с криками «ура» так далеко за батарею прогнали французов, что трудно было остановить их.
С батареи свезли пленных, в том числе раненого французского генерала, которого окружили офицеры. Толпы раненых, знакомых и незнакомых Пьеру, русских и французов, с изуродованными страданием лицами, шли, ползли и на носилках неслись с батареи. Пьер вошел на курган, где он провел более часа времени, и из того семейного кружка, который принял его к себе, он не нашел никого. Много было тут мертвых, незнакомых ему. Но некоторых он узнал. Молоденький офицерик сидел, все так же свернувшись, у края вала, в луже крови. Краснорожий солдат еще дергался, но его не убирали.
Пьер побежал вниз.
«Нет, теперь они оставят это, теперь они ужаснутся того, что они сделали!» – думал Пьер, бесцельно направляясь за толпами носилок, двигавшихся с поля сражения.
Но солнце, застилаемое дымом, стояло еще высоко, и впереди, и в особенности налево у Семеновского, кипело что то в дыму, и гул выстрелов, стрельба и канонада не только не ослабевали, но усиливались до отчаянности, как человек, который, надрываясь, кричит из последних сил.


Главное действие Бородинского сражения произошло на пространстве тысячи сажен между Бородиным и флешами Багратиона. (Вне этого пространства с одной стороны была сделана русскими в половине дня демонстрация кавалерией Уварова, с другой стороны, за Утицей, было столкновение Понятовского с Тучковым; но это были два отдельные и слабые действия в сравнении с тем, что происходило в середине поля сражения.) На поле между Бородиным и флешами, у леса, на открытом и видном с обеих сторон протяжении, произошло главное действие сражения, самым простым, бесхитростным образом.
Сражение началось канонадой с обеих сторон из нескольких сотен орудий.
Потом, когда дым застлал все поле, в этом дыму двинулись (со стороны французов) справа две дивизии, Дессе и Компана, на флеши, и слева полки вице короля на Бородино.
От Шевардинского редута, на котором стоял Наполеон, флеши находились на расстоянии версты, а Бородино более чем в двух верстах расстояния по прямой линии, и поэтому Наполеон не мог видеть того, что происходило там, тем более что дым, сливаясь с туманом, скрывал всю местность. Солдаты дивизии Дессе, направленные на флеши, были видны только до тех пор, пока они не спустились под овраг, отделявший их от флеш. Как скоро они спустились в овраг, дым выстрелов орудийных и ружейных на флешах стал так густ, что застлал весь подъем той стороны оврага. Сквозь дым мелькало там что то черное – вероятно, люди, и иногда блеск штыков. Но двигались ли они или стояли, были ли это французы или русские, нельзя было видеть с Шевардинского редута.
Солнце взошло светло и било косыми лучами прямо в лицо Наполеона, смотревшего из под руки на флеши. Дым стлался перед флешами, и то казалось, что дым двигался, то казалось, что войска двигались. Слышны были иногда из за выстрелов крики людей, но нельзя было знать, что они там делали.
Наполеон, стоя на кургане, смотрел в трубу, и в маленький круг трубы он видел дым и людей, иногда своих, иногда русских; но где было то, что он видел, он не знал, когда смотрел опять простым глазом.
Он сошел с кургана и стал взад и вперед ходить перед ним.
Изредка он останавливался, прислушивался к выстрелам и вглядывался в поле сражения.
Не только с того места внизу, где он стоял, не только с кургана, на котором стояли теперь некоторые его генералы, но и с самых флешей, на которых находились теперь вместе и попеременно то русские, то французские, мертвые, раненые и живые, испуганные или обезумевшие солдаты, нельзя было понять того, что делалось на этом месте. В продолжение нескольких часов на этом месте, среди неумолкаемой стрельбы, ружейной и пушечной, то появлялись одни русские, то одни французские, то пехотные, то кавалерийские солдаты; появлялись, падали, стреляли, сталкивались, не зная, что делать друг с другом, кричали и бежали назад.
С поля сражения беспрестанно прискакивали к Наполеону его посланные адъютанты и ординарцы его маршалов с докладами о ходе дела; но все эти доклады были ложны: и потому, что в жару сражения невозможно сказать, что происходит в данную минуту, и потому, что многие адъютапты не доезжали до настоящего места сражения, а передавали то, что они слышали от других; и еще потому, что пока проезжал адъютант те две три версты, которые отделяли его от Наполеона, обстоятельства изменялись и известие, которое он вез, уже становилось неверно. Так от вице короля прискакал адъютант с известием, что Бородино занято и мост на Колоче в руках французов. Адъютант спрашивал у Наполеона, прикажет ли он пореходить войскам? Наполеон приказал выстроиться на той стороне и ждать; но не только в то время как Наполеон отдавал это приказание, но даже когда адъютант только что отъехал от Бородина, мост уже был отбит и сожжен русскими, в той самой схватке, в которой участвовал Пьер в самом начале сраженья.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Стефан_(король_Англии)&oldid=80450583»