Стефан Урош IV Душан

К:Википедия:Страницы на КПМ (тип: не указан)

Стефан Душан серб. Стефан Урош IV Душан <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Стефан Душан. Фреска.</td></tr>
Король Сербии
8 сентября 1331 года — 16 апреля 1346 года
Предшественник:	Стефан Урош III
Преемник:	Титул упразднен
Царь сербов и греков
16 апреля 1346 года — 20 декабря 1355 года
Предшественник:	Титул учрежден
Преемник:	Стефан Урош V

Сте́фан У́рош IV Ду́шан (серб. Стефан Урош IV Душан), известен также как Душан Сильный (серб. Душан Силни) — сербский король (серб. краль) (с 1331 года) из рода Неманичей, с 1346 года — царь сербов и греков (до смерти в 1355 году), создатель Сербского царства.

В ходе ряда успешных войн под его руководством Сербское королевство превратилось в самую сильную державу региона, включив в свой состав значительную часть Балканского полуострова и составив реальную конкуренцию Византийской империи. В правление царя Стефана в стране была проведена кодификация сербского права (в частности, был создан «Законник» — свод юридических норм средневековой Сербии), получила распространение византийская культура.

Юность и восшествие на престол

Стефан родился в 1308 году в семье Стефана Уроша, сына короля Сербии Милутина, и его супруги Феодоры, дочери болгарского царя Смилеца. В том же году отец Душана поднял восстание против своего отца, однако потерпел поражение, был ослеплён и отправлен в изгнание в Константинополь. В византийской столице Стефан прожил до 1320 года, когда его отцу было позволено вернуться.

Вскоре после этого (29 октября 1321 года) умер дед Душана, и на сербский престол, победив нескольких претендентов, взошёл его отец, Стефан Урош III. Стефан Душан получил титул «молодой король», став наследником престола. В последующие годы Душану удалось достичь ряда успехов на воинском поприще: так, в 1329 году войска под его командованием разбили силы боснийского бана Стефана Котроманича (которого поддерживал венгерский король Карл Роберт), а в 1330 году наследник престола принял участие в битве у города Велбужда, закончившейся поражением войск болгарского царя Михаила Шишмана, при этом находившиеся под его командованием западные наёмники сыграли решающую роль в разгроме болгар. Михаил Шишман погиб в этой битве, и на престол Болгарии был возведён малолетний сын Михаила от первого брака, Иван Стефан, за которого правила мать — Анна Неда, сестра Стефана Душана.

В 1331 году произошло резкое ухудшение отношений «молодого короля» Стефана Душана с отцом. С января между их войсками начались вооружённые столкновения, проходившие в основном в районе Зеты, близ города Скадара, недалеко от резиденции наследника престола. В апреле месяце стороны заключили недолгое перемирие. Посредниками в последовавших затем переговорах были правители Дубровника. Однако уже в конце августа 1331 года войска Душана начали осаду королевского дворца в Неродимле, так как вельможи из окружения «молодого короля» не переставали подстрекать его к восстанию против отца. Вскоре Стефан Урош III попал в плен. 11 ноября того же года бывший король, заточённый к тому времени в замок Звечан, погиб при неясных обстоятельствах. 8 сентября 1331 года Стефан Душан короновался как король Сербии.

Распря между отцом и сыном негативно сказалась на внешнеполитическом положении Сербии: боснийский бан Степан Котроманич вновь захватил земли в долине Неретвы, а в Болгарии произошёл переворот, в результате которого племянник Стефана Душана, Иван Стефан, лишился трона; новым царём Болгарии стал племянник Михаила Шишмана, Иван Александр. Неспокойно было и внутри королевства: в Зете произошёл мятеж знати под предводительством воеводы Богоя.

Внешняя политика

Первый этап наступления на Византию

Вскоре после утверждения на троне Душан приступил к урегулированию отношений с соседями. На Пасху 19 апреля 1332 года он женился на сестре нового болгарского царя Ивана Александра, Елене. Заключённый таким образом союз надолго обеспечил восточные рубежи Сербии. На границе с Боснией ситуация также приобрела стабильность; хотя Хум и долина Неретвы остались в руках боснийского бана, между сторонами было заключено перемирие. Отношения с Дубровником также были в основном урегулированы; Сербия за разовую выплату 8000 перперов и ежегодную дань в 500 перперов уступила республике полуостров Пелешац и город Стон.

Обеспечив, таким образом, относительный мир на западной и восточной границах Сербии, король обеспечил себе возможность вплотную заняться южным направлением, где располагались обширные и богатые земли, принадлежавшие Византийской империи. В 1333 году Стефан Душан объявил войну императору Андронику III; сербские войска, выйдя к реке Струме, овладели Струмицей. В конце того же года Душан вошёл в союз со сбежавшим от Андроника византийским вельможей Сиргианом Палеологом, и при его поддержке, захватив Македонию, приступил к осаде Фессалоник; однако смерть Сиргиана от руки подосланного убийцы расстроила все дальнейшие планы. 26 августа 1334 года Стефан Душан и Андроник III заключили мир. Согласно его условиям, сербы очищали Македонию, однако удерживали за собой Струмицу, а также Прилеп и Охрид; кроме того, византийцы выделяли сербскому королю вспомогательный отряд для ведения войны против Венгрии. Хорошие отношения с Византией сохранились до самой смерти Андроника III; так, в 1336 году Стефан Душан даже встретился с императором где-то в Сербии, причём, по свидетельству очевидца, выказал «большую рассудительность и скромность, держался перед императором как перед господином».

Около 1334—1337 года Стефан Душан вёл какие-то боевые действия против венгерского короля Карла Роберта и его вассала, боснийского бана Степана Котроманича. Смутные свидетельства не позволяют восстановить хронику событий, однако ясно, что венгры вторглись в Северную Сербию со стороны принадлежавших Венгрии городов на южном берегу реки Савы и Дуная — Мачвы, Белграда, Голубаца. Действия боснийцев южнее были не слишком удачны — во всяком случае, известно, что ряд вельмож Хума и Невесиня в 1336—1337 годах признавали власть Душана.

Война с Византией и провозглашение Сербского царства

15 июня 1341 года византийский император Андроник III умер. Наследником был объявлен его несовершеннолетний сын, Иоанн V, а фактическими правителями страны стали мать нового императора, Анна Савойская, и сподвижник Андроника III, полководец Иоанн Кантакузин. В короткий срок отношения между регентами обострились до предела, и в октябре 1341 года Иоанн Кантакузин, бежавший к тому времени из Константинополя, при поддержке провинциальной знати объявил себя императором. В Византии началась гражданская война.

Тем временем силы Стефана Душана начали продвижение на византийские земли. С июня по октябрь сербские войска, ведя боевые действия, достигли окрестностей Афона. Впрочем, не всё было гладко: ещё в 1340 году на сторону византийцев вместе со своими владениями перешёл видный сербский вельможа Хреля; фактически, он оказался главой независимого княжества, занимавшего юго-восточную часть Македонии (с центром в городе Струмице). В этой сложной обстановке Иоанн Кантакузин, частично растерявший поддержку сторонников, обратился за помощью сначала к Хреле, а потом — к Стефану Душану. В середине 1342 года стороны заключили военный союз и продолжили боевые действия. Сербские войска добились значительных успехов в Албании и Македонии, а Иоанн Кантакузин сумел установить свою власть в Фессалии, аристократия которой признала его императором. Тем не менее, уже к 1343 году союз Душана и Иоанна Кантакузина распался; Стефан начал переговоры с константинопольским двором. В сентябре 1343 года пятилетний сын Стефана, Урош, сочетался браком с сестрой императора Иоанна. Таким образом, сближение с Константинополем позволило легитимизировать захват территории сербами, а улучшение отношений с императорским двором давало основания к кардинальному пересмотру статуса Сербского государства.

В 1344 году войска Стефана Душана вступили в открытое противоборство с призванными Иоанном Кантакузином на помощь силами Умур-бея, правителя Смирны. Во второй половине мая один из сербских отрядов (командовал которым воевода Прелюб) потерпел поражение в битве при Стефаниане (к востоку от Серр). Эта неудача, тем не менее, не остановила продвижение сербов в Македонии: к осени 1345 года в руках Стефана Душана оказались, среди прочего, Серры и полуостров Халкидики с Афоном.

Успешные завоевания дали Стефану Душану основания для повышения своего внешнеполитического статуса, что отразилось в изменении титулатуры. С 1343 года, помимо именования себя королём сербских и поморских земель, Стефан начинает использовать титул «честник грекам». Следующим шагом стало включение греческих земель в официальный титул; в октябре 1345 года он звучал как «краль и самодержец Сербии и Романии», и, наконец, с конца 1345 года Стефан стал именоваться «богоравным» царём «Сербов и Греков».

16 апреля 1346 года (на Пасху) Стефан Душан был коронован как «царь Сербов и Греков» (в греческих текстах — «василевс Сербии и Романии»; оба этих слова означали императорский титул). Коронацию провел недавно назначенный сербский патриарх Иоанникий II; на церемонии присутствовал и болгарский патриарх Симеон. Впрочем, стоит отметить, что новый титул не был признан большинством соседей Сербии (Византией в том числе); царём Душана именовали только представители Венеции и Дубровника. Сам Душан, однако, признавал за византийским императором главенство — хотя бы теоретическое; так, в том же 1346 году на переговорах с представителями монастырей Афона он дал согласие на то, что его имя будет поминаться в молитвах лишь после имени императора Византии.

Внешняя политика Сербского царства

В начале 1347 года отношения с Византией, казалось, наладившиеся, вновь кардинально изменились. Иоанн Кантакузин вошёл в Константинополь, став фактическим правителем Империи; новая византийская власть продолжила курс на конфронтацию. В этих условиях войска Стефана Душана развернули наступление на юг, в остававшиеся ещё под византийским контролем Эпир, Фессалию и Акарнанию, и к концу 1348 года заняли эти земли, оставив, таким образом, под контролем Константинополя лишь Фракию.

Однако завоевание ещё остававшихся под властью Византии земель было невозможно одними только сухопутными силами, а флотом Сербия не обладала. В 1350 году Стефан предложил Венеции антивизантийский союз — с целью овладения Константинополем — однако, потерпел неудачу: республика не была заинтересована в дальнейшем усилении Сербского царства, и переговоры окончились вежливым отказом венецианцев. К этому же времени относится обострение обстановки на северных границах Душанова царства: после истечения срока перемирия боснийский бан отказался возвращать спорные территории, начал строительство крепости в устье Неретвы и совершил несколько походов на принадлежавшие Сербии области. В октябре 1350 года Стефан Душан выступил в поход против Боснии.

Боевые действия против бана Стефана Котроманича были достаточно удачны: сербские силы сумели взять ряд крепостей, и, пройдя долину Неретвы, продолжили продвижение вдоль побережья Адриатики. В середине октября прибытие войск Душана ожидалось уже в городах Шибенике и Трогире, однако обстановка вновь изменилась: воспользовавшись отсутствием Стефана, активизировались византийцы. Установив связь со своими сторонниками на недавно потерянных землях и призвав на помощь турок, Иоанн Кантакузин развернул наступление на Фессалию. В этой связи Душан был вынужден покинуть Хорватию и Боснию, и направить свои силы на юг. Результатом таких действий стала потеря всего, что было отбито у боснийцев; закрепиться на этих территориях сербам не удалось. Впрочем, Македонию удалось отстоять от византийцев.

Через некоторое время в Константинополе вновь разгорелась гражданская война между Иоанном VI Кантакузином и императором Иоанном V Палеологом. Стефан Душан поддержал молодого императора; на стороне Кантакузина выступили турки. В 1352 году сербский отряд был разбит османами в битве при Димотике. Неудачи заставили Душана искать союзников; в 1354 году он даже предложил папе римскому организовать крестовый поход против турок (себя Душан в этом походе видел «капитаном христиан»), однако из этой затеи ничего не вышло. Турки тем временем закрепились в городе Галлиполи, ставшем первым опорным пунктом османов в Европе.

В том же 1354 году вновь осложнилась обстановка на северных границах Душанова царства. На этот раз боевые действия начал король Венгрии Людовик I. Венгерские войска попытались развить наступление со стороны Белграда на центр горных разработок Рудник; навстречу им выдвинулись сербское войско. Однако эпидемия в венгерской армии (от которой умер, среди прочих, и брат короля) остановила войну; венгры вернулись домой. Вскоре в Константинополе был свергнут (и через некоторое время пострижен в монахи) Иоанн Кантакузин. Единоличным императором Византии стал Иоанн Палеолог, союзник Душана, и вплоть до смерти (1355) Стефана отношения с Константинополем оставались ровными.

Внутренняя политика

Укрепление власти

Получив в свои руки власть, Стефан приступил к укреплению своего положения. Помимо поддержки Сербской православной церкви (и лично архиепископов — сначала Данила II, а позже его преемника Иоанникия), Душан получил ощутимую помощь от приморских городов (в частности, от Котора). Благодаря этому, уже к 1332 году мятеж зетской знати был подавлен, а над самой Зетой — очагом неоднократных мятежей — был усилен королевский контроль. В итоге Зета, видимо, лишилась своего особого положения и перестала выделяться в качестве удела наследника престола; наследник Душана, Урош, упоминается источниками лишь в южных, македонских землях. Решительные действия Душана в отношении выступления Богоя, конечно, на время сняли остроту противоречий, однако полностью решить проблему сепаратизма Зеты ему не удалось.

Структура управления государством

Переход под власть Стефана Душана огромных территорий, очень разных по своему развитию, укладу, населённых различными народами, поставил перед новоиспечённым царём серьёзную проблему объединения земель. Выход был найден в разделении страны на две, видимо, равноправные, части. При этом северная, населённая преимущественно сербами, часть, продолжала управляться традиционными методами сербских королей, «по сербским обычаям». Во главе её встал сын Душана, Урош, получивший королевский титул. Сам же Стефан управлял «Романией» — новозавоёванными землями, в основном с греческим населением, «в соответствии с общепринятым ромейским образом жизни». Подобное разделение нашло своё отражение и в титуле монарха: так, на монеты помещалась надпись «rex Rasie, imperator Romanie» — король Сербии («Рашки») и император Византии (Романии).

Вместе с тем, царский двор оставался единым для всей новосозданной империи. Устроен он был по византийскому образцу: элита получила характерные для Византии титулы (деспот, севастократор); высшие государственные должности стали именоваться на греческий лад. По византийским канонам оформлялись также документы царской канцелярии (простагмы, хрисовулы), однако, как правило, на сербском языке (впрочем, для завоёванных территорий — также и по-гречески).

Стоит отметить, впрочем, что практика разделения земель вообще была характерна для Сербского королевства: её применял ещё дед Душана, Милутин, хотя, конечно, в меньших масштабах.

Примерно с 1347 года во внутренней политике Стефана Душана начинает проявляться иная тенденция — унификация государственного управления. Даже в тех областях, что уже давно не входили в состав Византии, начинают вводиться властные структуры по византийскому образцу: наместник императора («кефалия» — «голова») осуществлял суд и управление на подведомственной ему территории с центром в городе, служившем ему резиденцией. И хотя в данном случае нельзя сказать, что Душан был полностью оригинален в своих действиях (система «кефалий» в ограниченных масштабах существовала ещё при деде Душана, Милутине), введение этих структур на всей территории государства было явным новшеством.

При этом местная знать завоёванных византийских территорий широко привлекалась к управлению страной; её земли и права, по-видимому, сохранялись в неприкосновенности, а сами представители знати занимали высшие должности.

Введение «Законника»

Крайне важным шагом в развитии государственной системы Душанова царства стала кодификация законодательства. Ещё ранее на сербский язык был переведен целый ряд византийских законов — в частности, Номоканон («Святосавская кормчая» — сборник церковных правовых норм), Прохирон («Закон городской» — сборник гражданских, уголовных, и отчасти церковных и судебных норм).

21 мая 1349 года на Соборе в Скопье был оглашён совершенно новый свод законов — «Законник Стефана Душана» (в 1354 году его текст был дополнен). Основное внимание уделялось делам церкви, уголовному праву и поддержанию общественного порядка; имущественные дела (регулируемые обычным правом) подверглись регламентации значительно меньше. Интересно, что кодекс признавал обязанность соблюдать «закон» и «правду» в том числе и за императором .

Помимо кодификации обычного права, «Законник» содержит ряд положений византийского происхождения, представляя собой попытку унификации законодательства для преодоления разрыва между сербской (основанной на обычаях) и византийской правовыми системами. Так, новый сборник законов содержал, например, такие восходящие к сербскому обычному праву нормы, как сословный суд присяжных или коллективная ответственность жупы или села. Одновременно с этим в кодексе была зафиксирована необходимость письменного приговора суда, а сам судебный процесс был унифицирован — что, наряду с новой системой наказаний, являлось явным заимствованием из Византии.

Создание «Законника» являлось, впрочем, лишь частью более широкого процесса унификации законодательства. Новый кодекс вошёл составной частью в созданный по приказу Стефана Душана сборник законов, в который вошли также переведённые на сербский «Закон Юстиниана» (компиляция норм византийского права), и сокращённая версия Синтагмы Матфея Властаря (сборник канонических церковных правил).

Отношения с церковью

Важной частью политики Стефана Душана стало его реформирование сербской православной церкви. На Соборе 1346 года, вместе с венчанием Стефана на царствование, вместо прежней автокефальной архиепископии в Сербии была учреждена патриархия; первым патриархом стал Иоанникий II. Продолжавшийся перевод византийского законодательства (в котором изначально предполагалась высокая роль церкви), а также поддержка властей значительно укрепили позиции новосозданной патриархии.

Особо стоит выделить покровительство Душана монастырям Афона. В 1347—1348 годах император с семьёй даже провёл несколько месяцев на Святой горе, посещая и одаривая различные монастыри. При этом резко выросло значение сербского монастыря Хиландар, а на ряд важных должностей в других монастырях были назначены сербские монахи.

Щедро одаривал Стефан церкви и монастыри и в других частях своего государства. В их владении находились значительные земли, огромное количество сёл; сами монастыри пользовались иммунитетом. Заметным было и строительство новых церковных зданий: так, по примеру своих предков, ещё будучи королём, Стефан отдал приказ о начале строительства своей задужбины, монастыря Святых Архангелов (близ Призрена). В 1347 году монастырь был освящён; в ряде текстов восхваляются «призренской церкви полы». Политические устремления Душана находили отражение в иконографических программах росписей приделов монастырских храмов .

Покровительство православной церкви хорошо заметно в юридических актах Душана: так, помимо памятников чисто церковного законодательства, большое внимание церкви уделяет и «Законник». Первые 38 его статей, собственно, регулируют эту сферу. Наиболее важными нормами при этом являются: обязательность церковного брака, запрет на переход в католичество (что было весьма актуально для состоявшей из множества частей империи), регулирование отношений между хозяином села и священником, а также иммунитет владений церкви.

Итоги правления

Стефан Душан неожиданно умер 20 декабря 1355 года, во время пребывания на недавно завоеванных византийских областях,не прожив и пятидесяти лет. Первоначально он был похоронен в своей задужбине, монастыре Святых Архангелов близ Призрена; в 1615 году церковь была разрушена османами. В 1927 году в ходе археологических раскопок на месте монастыря гробница Стефана Душана была обнаружена, а прах царя был перенесён в Церковь Святого Марка в Белграде.

За годы правления Стефану Душану удалось создать огромное государство. После войн с Византией и Венгрией в него вошли Македония, Эпир, Фессалия, часть Фракии — то есть, помимо земель населённых славянами, также греческие и албанские территории. Вместе с тем, целый ряд областей, населённых сербами (преимущественно на венгерской и боснийской границах) остался вне пределов Душанова царства. При Душане усилилось византийское культурное влияние: при дворе был введён византийский церемониал, начали использовать византийские титулы. Отсутствие экономического и культурного единства, сохранившаяся роль местной знати в управлении недавно завоёванными территориями — всё это создавало предпосылки для развала страны.

Сербское царство, созданное усилиями Стефана Душана, ненамного пережило своего основателя; уже в 1356 году в стране разгорелась первая междоусобица: сводный брат Душана, правитель Эпира Симеон Синиша, провозгласил себя царём и попытался свергнуть нового императора. Вслед за этим последовало отпадение Албании и Фессалии, практически независимой стала Македония (один из её правителей, Вукашин Мрнявчевич, в 1365 году принял титул короля). Даже в собственно сербских землях процесс распада шёл с полной силой и власть сосредоточивалась в руках местных вельмож: в районе Косова поля реальной властью обладал князь Воислав Войнович, в центральной Сербии — князь Лазарь Хребелянович, в районе Ужице, Рудника и Подринья — Никола Альтоманович; подняла голову и знать Зеты — здесь утвердились трое братьев Балшичей, с 1366 года переставшие подчиняться Стефану Урошу V даже номинально. Таким образом, за относительно краткий срок на месте единого государства, распавшегося, по выражению Иоанна Кантакузина, «на тысячу кусков», появилось множество крупных и мелких владений.

Превращение Сербии на недолгий срок в ключевое государство Балкан (и по контрасту с дальнейшей её трагической историей), противоречивая фигура основателя Сербского царства оставили след в народной памяти. Стефан Душан неоднократно упоминается в сербских героических песнях, в одной из них от его лица заявляется:

Обуздал я воевод строптивых, Подчинил их власти нашей царской.

Но не забыто было и отцеубийство Душана. В отличие от некоторых других представителей династии Неманичей, первый сербский царь не был канонизирован сербской церковью.

Семья

Стефан Душан был женат на сестре болгарского царя Ивана Александра, Елене, дочери деспота Крына Срацимира и его супруги, Керацы Петрицы, сестры болгарского царя Михаила Шишмана. Свадьба состоялась 19 апреля 1332 года; брак имел важное политическое значение, обеспечивая дружеские отношения с Болгарией. Первые несколько лет брака не принесли наследника; в 1336 году Стефан Душан начал поиск новой невесты. В качестве наиболее подходящей кандидатуры была выбрана Елизавета, дочь австрийского герцога Фридриха Красивого. Однако переговоры оказались не нужны: Елена Болгарская наконец забеременела, и 1 сентября 1336 года в семье Душана родился долгожданный наследник — Стефан. Также от этого брака у него родились две дочери, одну из которых звали Ириной.

После смерти Стефана Душана в декабре 1355 года Елена Болгарская до 1356 года была регентшей государства; в 1359 году она постриглась в монахини под именем Елизаветы, однако сохранила немалое влияние на государственные дела.

Сын и наследник Стефана Душана, Стефан Урош V (прозванный, в противовес Душану, «Слабым», серб. Нејаки), стал последним царём Сербии. После его смерти в 1371 году единое Сербское государство окончательно распалось на ряд мелких владений. Вместе с Урошем угасла главная ветвь «святородной династии». Поколение соратников и родственников Душана сошло с исторической сцены, новая же аристократия узаконила свой приход к власти не царскими указами и дарованными царем титулами, а тем, что настаивала на происхождении от «святого корня».

Ссылки

• [rastko.org.rs/rastko-bl/istorija/corovic/istorija/index.html Владимир Ћоровић. Историја српског народа] (серб.). Проверено 17 февраля 2013. [www.webcitation.org/6EhtReAQr Архивировано из первоисточника 26 февраля 2013].
• На Викискладе есть медиафайлы по теме Стефан Душан

Отрывок, характеризующий Стефан Урош IV Душан

Известие было передано.
Лаврушка (поняв, что это делалось, чтобы озадачить его, и что Наполеон думает, что он испугается), чтобы угодить новым господам, тотчас же притворился изумленным, ошеломленным, выпучил глаза и сделал такое же лицо, которое ему привычно было, когда его водили сечь. «A peine l'interprete de Napoleon, – говорит Тьер, – avait il parle, que le Cosaque, saisi d'une sorte d'ebahissement, no profera plus une parole et marcha les yeux constamment attaches sur ce conquerant, dont le nom avait penetre jusqu'a lui, a travers les steppes de l'Orient. Toute sa loquacite s'etait subitement arretee, pour faire place a un sentiment d'admiration naive et silencieuse. Napoleon, apres l'avoir recompense, lui fit donner la liberte, comme a un oiseau qu'on rend aux champs qui l'ont vu naitre». [Едва переводчик Наполеона сказал это казаку, как казак, охваченный каким то остолбенением, не произнес более ни одного слова и продолжал ехать, не спуская глаз с завоевателя, имя которого достигло до него через восточные степи. Вся его разговорчивость вдруг прекратилась и заменилась наивным и молчаливым чувством восторга. Наполеон, наградив казака, приказал дать ему свободу, как птице, которую возвращают ее родным полям.]
Наполеон поехал дальше, мечтая о той Moscou, которая так занимала его воображение, a l'oiseau qu'on rendit aux champs qui l'on vu naitre [птица, возвращенная родным полям] поскакал на аванпосты, придумывая вперед все то, чего не было и что он будет рассказывать у своих. Того же, что действительно с ним было, он не хотел рассказывать именно потому, что это казалось ему недостойным рассказа. Он выехал к казакам, расспросил, где был полк, состоявший в отряде Платова, и к вечеру же нашел своего барина Николая Ростова, стоявшего в Янкове и только что севшего верхом, чтобы с Ильиным сделать прогулку по окрестным деревням. Он дал другую лошадь Лаврушке и взял его с собой.


Княжна Марья не была в Москве и вне опасности, как думал князь Андрей.
После возвращения Алпатыча из Смоленска старый князь как бы вдруг опомнился от сна. Он велел собрать из деревень ополченцев, вооружить их и написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его о принятом им намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности, защищаться, предоставляя на его усмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших русских генералов, и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.
Но, оставаясь сам в Лысых Горах, князь распорядился об отправке княжны и Десаля с маленьким князем в Богучарово и оттуда в Москву. Княжна Марья, испуганная лихорадочной, бессонной деятельностью отца, заменившей его прежнюю опущенность, не могла решиться оставить его одного и в первый раз в жизни позволила себе не повиноваться ему. Она отказалась ехать, и на нее обрушилась страшная гроза гнева князя. Он напомнил ей все, в чем он был несправедлив против нее. Стараясь обвинить ее, он сказал ей, что она измучила его, что она поссорила его с сыном, имела против него гадкие подозрения, что она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь, и выгнал ее из своего кабинета, сказав ей, что, ежели она не уедет, ему все равно. Он сказал, что знать не хочет о ее существовании, но вперед предупреждает ее, чтобы она не смела попадаться ему на глаза. То, что он, вопреки опасений княжны Марьи, не велел насильно увезти ее, а только не приказал ей показываться на глаза, обрадовало княжну Марью. Она знала, что это доказывало то, что в самой тайне души своей он был рад, что она оставалась дома и не уехала.
На другой день после отъезда Николушки старый князь утром оделся в полный мундир и собрался ехать главнокомандующему. Коляска уже была подана. Княжна Марья видела, как он, в мундире и всех орденах, вышел из дома и пошел в сад сделать смотр вооруженным мужикам и дворовым. Княжна Марья свдела у окна, прислушивалась к его голосу, раздававшемуся из сада. Вдруг из аллеи выбежало несколько людей с испуганными лицами.
Княжна Марья выбежала на крыльцо, на цветочную дорожку и в аллею. Навстречу ей подвигалась большая толпа ополченцев и дворовых, и в середине этой толпы несколько людей под руки волокли маленького старичка в мундире и орденах. Княжна Марья подбежала к нему и, в игре мелкими кругами падавшего света, сквозь тень липовой аллеи, не могла дать себе отчета в том, какая перемена произошла в его лице. Одно, что она увидала, было то, что прежнее строгое и решительное выражение его лица заменилось выражением робости и покорности. Увидав дочь, он зашевелил бессильными губами и захрипел. Нельзя было понять, чего он хотел. Его подняли на руки, отнесли в кабинет и положили на тот диван, которого он так боялся последнее время.
Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что у князя удар правой стороны.
В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным, и на другой день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.
Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.
Оставаться в Вогучарове становилось опасным. Со всех сторон слышно было о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах от Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.
Доктор настаивал на том, что надо везти князя дальше; предводитель прислал чиновника к княжне Марье, уговаривая ее уезжать как можно скорее. Исправник, приехав в Богучарово, настаивал на том же, говоря, что в сорока верстах французы, что по деревням ходят французские прокламации и что ежели княжна не уедет с отцом до пятнадцатого, то он ни за что не отвечает.
Княжна пятнадцатого решилась ехать. Заботы приготовлений, отдача приказаний, за которыми все обращались к ней, целый день занимали ее. Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое она провела, как обыкновенно, не раздеваясь, в соседней от той комнаты, в которой лежал князь. Несколько раз, просыпаясь, она слышала его кряхтенье, бормотанье, скрип кровати и шаги Тихона и доктора, ворочавших его. Несколько раз она прислушивалась у двери, и ей казалось, что он нынче бормотал громче обыкновенного и чаще ворочался. Она не могла спать и несколько раз подходила к двери, прислушиваясь, желая войти и не решаясь этого сделать. Хотя он и не говорил, но княжна Марья видела, знала, как неприятно было ему всякое выражение страха за него. Она замечала, как недовольно он отвертывался от ее взгляда, иногда невольно и упорно на него устремленного. Она знала, что ее приход ночью, в необычное время, раздражит его.
Но никогда ей так жалко не было, так страшно не было потерять его. Она вспоминала всю свою жизнь с ним, и в каждом слове, поступке его она находила выражение его любви к ней. Изредка между этими воспоминаниями врывались в ее воображение искушения дьявола, мысли о том, что будет после его смерти и как устроится ее новая, свободная жизнь. Но с отвращением отгоняла она эти мысли. К утру он затих, и она заснула.
Она проснулась поздно. Та искренность, которая бывает при пробуждении, показала ей ясно то, что более всего в болезни отца занимало ее. Она проснулась, прислушалась к тому, что было за дверью, и, услыхав его кряхтенье, со вздохом сказала себе, что было все то же.
– Да чему же быть? Чего же я хотела? Я хочу его смерти! – вскрикнула она с отвращением к себе самой.
Она оделась, умылась, прочла молитвы и вышла на крыльцо. К крыльцу поданы были без лошадей экипажи, в которые укладывали вещи.
Утро было теплое и серое. Княжна Марья остановилась на крыльце, не переставая ужасаться перед своей душевной мерзостью и стараясь привести в порядок свои мысли, прежде чем войти к нему.
Доктор сошел с лестницы и подошел к ней.
– Ему получше нынче, – сказал доктор. – Я вас искал. Можно кое что понять из того, что он говорит, голова посвежее. Пойдемте. Он зовет вас…
Сердце княжны Марьи так сильно забилось при этом известии, что она, побледнев, прислонилась к двери, чтобы не упасть. Увидать его, говорить с ним, подпасть под его взгляд теперь, когда вся душа княжны Марьи была переполнена этих страшных преступных искушений, – было мучительно радостно и ужасно.
– Пойдемте, – сказал доктор.
Княжна Марья вошла к отцу и подошла к кровати. Он лежал высоко на спине, с своими маленькими, костлявыми, покрытыми лиловыми узловатыми жилками ручками на одеяле, с уставленным прямо левым глазом и с скосившимся правым глазом, с неподвижными бровями и губами. Он весь был такой худенький, маленький и жалкий. Лицо его, казалось, ссохлось или растаяло, измельчало чертами. Княжна Марья подошла и поцеловала его руку. Левая рука сжала ее руку так, что видно было, что он уже давно ждал ее. Он задергал ее руку, и брови и губы его сердито зашевелились.
Она испуганно глядела на него, стараясь угадать, чего он хотел от нее. Когда она, переменя положение, подвинулась, так что левый глаз видел ее лицо, он успокоился, на несколько секунд не спуская с нее глаза. Потом губы и язык его зашевелились, послышались звуки, и он стал говорить, робко и умоляюще глядя на нее, видимо, боясь, что она не поймет его.
Княжна Марья, напрягая все силы внимания, смотрела на него. Комический труд, с которым он ворочал языком, заставлял княжну Марью опускать глаза и с трудом подавлять поднимавшиеся в ее горле рыдания. Он сказал что то, по нескольку раз повторяя свои слова. Княжна Марья не могла понять их; но она старалась угадать то, что он говорил, и повторяла вопросительно сказанные им слона.
– Гага – бои… бои… – повторил он несколько раз. Никак нельзя было понять этих слов. Доктор думал, что он угадал, и, повторяя его слова, спросил: княжна боится? Он отрицательно покачал головой и опять повторил то же…
– Душа, душа болит, – разгадала и сказала княжна Марья. Он утвердительно замычал, взял ее руку и стал прижимать ее к различным местам своей груди, как будто отыскивая настоящее для нее место.
– Все мысли! об тебе… мысли, – потом выговорил он гораздо лучше и понятнее, чем прежде, теперь, когда он был уверен, что его понимают. Княжна Марья прижалась головой к его руке, стараясь скрыть свои рыдания и слезы.
Он рукой двигал по ее волосам.
– Я тебя звал всю ночь… – выговорил он.
– Ежели бы я знала… – сквозь слезы сказала она. – Я боялась войти.
Он пожал ее руку.
– Не спала ты?
– Нет, я не спала, – сказала княжна Марья, отрицательно покачав головой. Невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он говорил, старалась говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык.
– Душенька… – или – дружок… – Княжна Марья не могла разобрать; но, наверное, по выражению его взгляда, сказано было нежное, ласкающее слово, которого он никогда не говорил. – Зачем не пришла?
«А я желала, желала его смерти! – думала княжна Марья. Он помолчал.
– Спасибо тебе… дочь, дружок… за все, за все… прости… спасибо… прости… спасибо!.. – И слезы текли из его глаз. – Позовите Андрюшу, – вдруг сказал он, и что то детски робкое и недоверчивое выразилось в его лице при этом спросе. Он как будто сам знал, что спрос его не имеет смысла. Так, по крайней мере, показалось княжне Марье.
– Я от него получила письмо, – отвечала княжна Марья.
Он с удивлением и робостью смотрел на нее.
– Где же он?
– Он в армии, mon pere, в Смоленске.
Он долго молчал, закрыв глаза; потом утвердительно, как бы в ответ на свои сомнения и в подтверждение того, что он теперь все понял и вспомнил, кивнул головой и открыл глаза.
– Да, – сказал он явственно и тихо. – Погибла Россия! Погубили! – И он опять зарыдал, и слезы потекли у него из глаз. Княжна Марья не могла более удерживаться и плакала тоже, глядя на его лицо.
Он опять закрыл глаза. Рыдания его прекратились. Он сделал знак рукой к глазам; и Тихон, поняв его, отер ему слезы.
Потом он открыл глаза и сказал что то, чего долго никто не мог понять и, наконец, понял и передал один Тихон. Княжна Марья отыскивала смысл его слов в том настроении, в котором он говорил за минуту перед этим. То она думала, что он говорит о России, то о князе Андрее, то о ней, о внуке, то о своей смерти. И от этого она не могла угадать его слов.
– Надень твое белое платье, я люблю его, – говорил он.
Поняв эти слова, княжна Марья зарыдала еще громче, и доктор, взяв ее под руку, вывел ее из комнаты на террасу, уговаривая ее успокоиться и заняться приготовлениями к отъезду. После того как княжна Марья вышла от князя, он опять заговорил о сыне, о войне, о государе, задергал сердито бровями, стал возвышать хриплый голос, и с ним сделался второй и последний удар.
Княжна Марья остановилась на террасе. День разгулялся, было солнечно и жарко. Она не могла ничего понимать, ни о чем думать и ничего чувствовать, кроме своей страстной любви к отцу, любви, которой, ей казалось, она не знала до этой минуты. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам.
– Да… я… я… я. Я желала его смерти. Да, я желала, чтобы скорее кончилось… Я хотела успокоиться… А что ж будет со мной? На что мне спокойствие, когда его не будет, – бормотала вслух княжна Марья, быстрыми шагами ходя по саду и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Обойдя по саду круг, который привел ее опять к дому, она увидала идущих к ней навстречу m lle Bourienne (которая оставалась в Богучарове и не хотела оттуда уехать) и незнакомого мужчину. Это был предводитель уезда, сам приехавший к княжне с тем, чтобы представить ей всю необходимость скорого отъезда. Княжна Марья слушала и не понимала его; она ввела его в дом, предложила ему завтракать и села с ним. Потом, извинившись перед предводителем, она подошла к двери старого князя. Доктор с встревоженным лицом вышел к ней и сказал, что нельзя.
– Идите, княжна, идите, идите!
Княжна Марья пошла опять в сад и под горой у пруда, в том месте, где никто не мог видеть, села на траву. Она не знала, как долго она пробыла там. Чьи то бегущие женские шаги по дорожке заставили ее очнуться. Она поднялась и увидала, что Дуняша, ее горничная, очевидно, бежавшая за нею, вдруг, как бы испугавшись вида своей барышни, остановилась.
– Пожалуйте, княжна… князь… – сказала Дуняша сорвавшимся голосом.
– Сейчас, иду, иду, – поспешно заговорила княжна, не давая времени Дуняше договорить ей то, что она имела сказать, и, стараясь не видеть Дуняши, побежала к дому.
– Княжна, воля божья совершается, вы должны быть на все готовы, – сказал предводитель, встречая ее у входной двери.
– Оставьте меня. Это неправда! – злобно крикнула она на него. Доктор хотел остановить ее. Она оттолкнула его и подбежала к двери. «И к чему эти люди с испуганными лицами останавливают меня? Мне никого не нужно! И что они тут делают? – Она отворила дверь, и яркий дневной свет в этой прежде полутемной комнате ужаснул ее. В комнате были женщины и няня. Они все отстранились от кровати, давая ей дорогу. Он лежал все так же на кровати; но строгий вид его спокойного лица остановил княжну Марью на пороге комнаты.
«Нет, он не умер, это не может быть! – сказала себе княжна Марья, подошла к нему и, преодолевая ужас, охвативший ее, прижала к щеке его свои губы. Но она тотчас же отстранилась от него. Мгновенно вся сила нежности к нему, которую она чувствовала в себе, исчезла и заменилась чувством ужаса к тому, что было перед нею. «Нет, нет его больше! Его нет, а есть тут же, на том же месте, где был он, что то чуждое и враждебное, какая то страшная, ужасающая и отталкивающая тайна… – И, закрыв лицо руками, княжна Марья упала на руки доктора, поддержавшего ее.
В присутствии Тихона и доктора женщины обмыли то, что был он, повязали платком голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги. Потом они одели в мундир с орденами и положили на стол маленькое ссохшееся тело. Бог знает, кто и когда позаботился об этом, но все сделалось как бы само собой. К ночи кругом гроба горели свечи, на гробу был покров, на полу был посыпан можжевельник, под мертвую ссохшуюся голову была положена печатная молитва, а в углу сидел дьячок, читая псалтырь.
Как лошади шарахаются, толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной вокруг гроба толпился народ чужой и свой – предводитель, и староста, и бабы, и все с остановившимися испуганными глазами, крестились и кланялись, и целовали холодную и закоченевшую руку старого князя.


Богучарово было всегда, до поселения в нем князя Андрея, заглазное именье, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских. Они отличались от них и говором, и одеждой, и нравами. Они назывались степными. Старый князь хвалил их за их сносливость в работе, когда они приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не любил их за их дикость.
Последнее пребывание в Богучарове князя Андрея, с его нововведениями – больницами, школами и облегчением оброка, – не смягчило их нравов, а, напротив, усилило в них те черты характера, которые старый князь называл дикостью. Между ними всегда ходили какие нибудь неясные толки, то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о царских листах каких то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797 году (про которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа отняли), то об имеющем через семь лет воцариться Петре Феодоровиче, при котором все будет вольно и так будет просто, что ничего не будет. Слухи о войне в Бонапарте и его нашествии соединились для них с такими же неясными представлениями об антихристе, конце света и чистой воле.
В окрестности Богучарова были всё большие села, казенные и оброчные помещичьи. Живущих в этой местности помещиков было очень мало; очень мало было также дворовых и грамотных, и в жизни крестьян этой местности были заметнее и сильнее, чем в других, те таинственные струи народной русской жизни, причины и значение которых бывают необъяснимы для современников. Одно из таких явлений было проявившееся лет двадцать тому назад движение между крестьянами этой местности к переселению на какие то теплые реки. Сотни крестьян, в том числе и богучаровские, стали вдруг распродавать свой скот и уезжать с семействами куда то на юго восток. Как птицы летят куда то за моря, стремились эти люди с женами и детьми туда, на юго восток, где никто из них не был. Они поднимались караванами, поодиночке выкупались, бежали, и ехали, и шли туда, на теплые реки. Многие были наказаны, сосланы в Сибирь, многие с холода и голода умерли по дороге, многие вернулись сами, и движение затихло само собой так же, как оно и началось без очевидной причины. Но подводные струи не переставали течь в этом народе и собирались для какой то новой силы, имеющей проявиться так же странно, неожиданно и вместе с тем просто, естественно и сильно. Теперь, в 1812 м году, для человека, близко жившего с народом, заметно было, что эти подводные струи производили сильную работу и были близки к проявлению.
Алпатыч, приехав в Богучарово несколько времени перед кончиной старого князя, заметил, что между народом происходило волнение и что, противно тому, что происходило в полосе Лысых Гор на шестидесятиверстном радиусе, где все крестьяне уходили (предоставляя казакам разорять свои деревни), в полосе степной, в богучаровской, крестьяне, как слышно было, имели сношения с французами, получали какие то бумаги, ходившие между ними, и оставались на местах. Он знал через преданных ему дворовых людей, что ездивший на днях с казенной подводой мужик Карп, имевший большое влияние на мир, возвратился с известием, что казаки разоряют деревни, из которых выходят жители, но что французы их не трогают. Он знал, что другой мужик вчера привез даже из села Вислоухова – где стояли французы – бумагу от генерала французского, в которой жителям объявлялось, что им не будет сделано никакого вреда и за все, что у них возьмут, заплатят, если они останутся. В доказательство того мужик привез из Вислоухова сто рублей ассигнациями (он не знал, что они были фальшивые), выданные ему вперед за сено.
Наконец, важнее всего, Алпатыч знал, что в тот самый день, как он приказал старосте собрать подводы для вывоза обоза княжны из Богучарова, поутру была на деревне сходка, на которой положено было не вывозиться и ждать. А между тем время не терпело. Предводитель, в день смерти князя, 15 го августа, настаивал у княжны Марьи на том, чтобы она уехала в тот же день, так как становилось опасно. Он говорил, что после 16 го он не отвечает ни за что. В день же смерти князя он уехал вечером, но обещал приехать на похороны на другой день. Но на другой день он не мог приехать, так как, по полученным им самим известиям, французы неожиданно подвинулись, и он только успел увезти из своего имения свое семейство и все ценное.
Лет тридцать Богучаровым управлял староста Дрон, которого старый князь звал Дронушкой.
Дрон был один из тех крепких физически и нравственно мужиков, которые, как только войдут в года, обрастут бородой, так, не изменяясь, живут до шестидесяти – семидесяти лет, без одного седого волоса или недостатка зуба, такие же прямые и сильные в шестьдесят лет, как и в тридцать.
Дрон, вскоре после переселения на теплые реки, в котором он участвовал, как и другие, был сделан старостой бурмистром в Богучарове и с тех пор двадцать три года безупречно пробыл в этой должности. Мужики боялись его больше, чем барина. Господа, и старый князь, и молодой, и управляющий, уважали его и в шутку называли министром. Во все время своей службы Дрон нн разу не был ни пьян, ни болен; никогда, ни после бессонных ночей, ни после каких бы то ни было трудов, не выказывал ни малейшей усталости и, не зная грамоте, никогда не забывал ни одного счета денег и пудов муки по огромным обозам, которые он продавал, и ни одной копны ужи на хлеба на каждой десятине богучаровских полей.
Этого то Дрона Алпатыч, приехавший из разоренных Лысых Гор, призвал к себе в день похорон князя и приказал ему приготовить двенадцать лошадей под экипажи княжны и восемнадцать подвод под обоз, который должен был быть поднят из Богучарова. Хотя мужики и были оброчные, исполнение приказания этого не могло встретить затруднения, по мнению Алпатыча, так как в Богучарове было двести тридцать тягол и мужики были зажиточные. Но староста Дрон, выслушав приказание, молча опустил глаза. Алпатыч назвал ему мужиков, которых он знал и с которых он приказывал взять подводы.
Дрон отвечал, что лошади у этих мужиков в извозе. Алпатыч назвал других мужиков, и у тех лошадей не было, по словам Дрона, одни были под казенными подводами, другие бессильны, у третьих подохли лошади от бескормицы. Лошадей, по мнению Дрона, нельзя было собрать не только под обоз, но и под экипажи.
Алпатыч внимательно посмотрел на Дрона и нахмурился. Как Дрон был образцовым старостой мужиком, так и Алпатыч недаром управлял двадцать лет имениями князя и был образцовым управляющим. Он в высшей степени способен был понимать чутьем потребности и инстинкты народа, с которым имел дело, и потому он был превосходным управляющим. Взглянув на Дрона, он тотчас понял, что ответы Дрона не были выражением мысли Дрона, но выражением того общего настроения богучаровского мира, которым староста уже был захвачен. Но вместе с тем он знал, что нажившийся и ненавидимый миром Дрон должен был колебаться между двумя лагерями – господским и крестьянским. Это колебание он заметил в его взгляде, и потому Алпатыч, нахмурившись, придвинулся к Дрону.
– Ты, Дронушка, слушай! – сказал он. – Ты мне пустого не говори. Его сиятельство князь Андрей Николаич сами мне приказали, чтобы весь народ отправить и с неприятелем не оставаться, и царский на то приказ есть. А кто останется, тот царю изменник. Слышишь?
– Слушаю, – отвечал Дрон, не поднимая глаз.
Алпатыч не удовлетворился этим ответом.
– Эй, Дрон, худо будет! – сказал Алпатыч, покачав головой.
– Власть ваша! – сказал Дрон печально.
– Эй, Дрон, оставь! – повторил Алпатыч, вынимая руку из за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. – Я не то, что тебя насквозь, я под тобой на три аршина все насквозь вижу, – сказал он, вглядываясь в пол под ноги Дрона.
Дрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил глаза.
– Ты вздор то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку не ходи. Слышишь?
Дрон вдруг упал в ноги.
– Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради Христа.
– Оставь! – сказал Алпатыч строго. – Под тобой насквозь на три аршина вижу, – повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами, знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам.
Дрон встал и хотел что то сказать, но Алпатыч перебил его:
– Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?
– Что мне с народом делать? – сказал Дрон. – Взбуровило совсем. Я и то им говорю…
– То то говорю, – сказал Алпатыч. – Пьют? – коротко спросил он.
– Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.
– Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были.
– Слушаю, – отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.

Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.