Стефан Пермский

Стефан Пермский
Стефан Пермский, икона 1909 года
Имя в миру	неизвестно
Рождение	около 1330 - 1340 Великий Устюг
Смерть	26 апреля (4 мая) 1396(1396-05-04) Москва
Почитается	в Русской православной церкви
Канонизирован	1549 году
В лике	святителей
День памяти	26 апреля (9 мая)
Труды	Поучение против стригольников
Подвижничество	просвещение финно-угорских народов
Категория на Викискладе

Стефа́н Пе́рмский (коми Перымса Степан, мирское имя неизвестно; около 1330—1340, Великий Устюг — 26 апреля 1396 года, Москва) — епископ Русской православной церкви. Проповедовал христианство в землях коми, создал для них алфавит и перевёл на их язык основные церковные сочинения. В 1383 году был поставлен первым епископом образованной в результате его миссионерской деятельности Пермской епархии. Почитается Русской церковью в лике святителей, память 26 апреля (9 мая).

Жизнеописание и предания

Родился в 1340-е годы в Великом Устюге. Русский. Его отец Симеон по прозванию Храп был церковнослужителем городского Успенского собора, а мать Мария — дочерью местного кузнеца Ивана Секирина. Есть предположение, что мать Стефана могла быть великопермянкой (коми-зырянкой). Сопровождая отца на службу в храм, Стефан выучился церковному пению и уставу. Рано обучившись чтению, Стефан прочел все книги, которые мог найти в Устюге. Вероятно, в это же время он выучил не только великопермский язык зырян, но и близкий к удмуртскому языку язык пермян (тогдашнее название коми-пермяков).

Стремясь к продолжению образования Стефан переселился в Ростов и принял постриг в монастыре св. Григория Богослова, который славился своей библиотекой. Это было время интеллектуального пробуждения Руси и подвижнической деятельности представителей монашеского движения, в том числе св. Сергия Радонежского, который в будущем признал значение свершений Стефана.

В 1364 году великий князь Дмитрий Иванович Донской «взверже гнев» на Ростовского князя Константина и отнял у него Ростов и Устюг и «пермские месты устюгские». Мысль молодого аскета послужить миссионерскими трудами для великопермского народа, вероятно, соответствовала политике Москвы.

Чтобы пользоваться в оригинале Священным Писанием и творениями Отцов Церкви, Стефан изучил греческий язык. Затем он приступил к переводу на великопермский язык богослужения православной церкви, переводя с греческого даже те понятия, которые оставались без перевода в славянских языках. Для составления великопермской (зырянской азбуки) Стефан воспользовался буквами греческого, славянского и древнетюркского алфавитов.

Вскоре после смерти митрополита св. Алексия Стефан отправился в Москву, где получил поддержку наместника кафедры митрополита Руси Михаила (Митяя) и был поставлен в пресвитеры епископом Герасимом Коломенским. В 1379 году, около 40 лет от роду, получив благословение епископа Герасима, иеромонах Стефан возглавил миссионерский поход в пермские земли и уже не вернулся в Ростов Великий, жители которого по настоящее время чтут его наряду со святителями ростовскими. От великого князя Стефану была дана охранная грамота.

Заручившись поддержкой устюжан, Стефан достиг местечка Пырас (современный Котлас) при впадении в Северную Двину реки Вычегда и начал проповедовать христианское учение. Затем Стефан переносит свою деятельность к пермскому селению Йемдын, современная Усть-Вымь, где находилось крупнейшее языческое святилище. После его разрушения, здесь была сооружена первая в крае церковь, а позже — владычный городок с Михайло-Архангельским монастырём.

Житие сообщает о споре Стефана с Памом-сотником, называемым «знаменитый кудесник, волхвам начальник, знахарям старейшина». Пам агитировал зырян: «Не слушайте Стефана, который пришел от Москвы. А от Москвы может ли добро прийти? Не оттуда ли к нам тягости приходят, дани тяжкие и насилие, тиуны, и доводчики, и приставы?». После долгого словесного диспута, разрешить спор об истинности веры было решено через два испытания: Стефан и Пам, взявшись за руки, должны были пройти через горящую избу и подо льдом реки Вычегды (спуститься через одну прорубь, а подняться через другую). Пам, несмотря на принуждение Стефана пройти испытание, отказался. Народ в негодовании отдал его Стефану со словами: «Возьми его и казни, потому что он подлежит казни и по нашему старому обычаю должен умереть», но Стефан отпустил Пама.

Стефан был ещё несколько раз в Москве и в 1383 году митрополитом Пименом поставлен был первым епископом новой Пермской епархии. В своей епархии он с размахом приступил к храмостроительству на средства, отпускаемые из Москвы («жалованием князя великого Дмитрия Ивановича и бояр его почал строити святые церкви и монастыри»), и ревностно уничтожал все культовые памятники язычества («кумирници пермскии поганые, истуканные, изваянные, издолбленные боги их в конец сокрушил, раскопал, огнём пожегл, топором посекл, сокрушал обухом, испепелил без остатку…»).

Скончался 26 апреля 1396 года в Москве, в Спасском монастыре Кремля, где остановился по приезде в столицу весной того же года. Был похоронен в северном приделе монастырского собора Спаса на Бору. О факте местного почитания Стефана свидетельствует написание в 1472 году Пахомием Сербом текста службы святителю Стефану. Для общецерковного почитания Стефан Пермский был канонизирован на Макарьевском соборе в 1549 году. До нашествия поляков его мощи по преданию хранились открытыми, а затем были скрыты. Рядом с гробницей находился и епископский посох Стефана, который в 1612 году гетман Ходкевич вывез в Литву и передал в Супрасльский монастырь. В 1849 году Синод указал передать посох в Пермь, где он хранился в кафедральном соборе. Посох представляет собой палку из лиственницы длиной около 1,5 метров, украшенную пластинками с резьбой по кости (позднее добавление).

Позднейшие попытки повторного обретения мощей Стефана Пермского оказались безрезультатными. При реставрации церкви Спаса на Бору в XIX веке один из её приделов был освящен во имя Стефана Пермского. 1 мая 1933 года церковь Спаса на Бору была снесена. Мощи св. Стефана следует считать утраченными, за исключением тех частиц, которые были изъяты до польского нашествия и сохранились в других храмах.

Предания о Стефане Пермском начали появляться с XV века, часто не соответствуя его житию. Предания можно разделить на две группы: церковные и народные. К созданию первых был причастен сам Епифаний Премудрый, описавший в «Житии Сергия Радонежского» молитвенное общение на расстоянии маковецкого подвижника со Стефаном. К этому же типу следует отнести «историю построения Усть-Вымского городка» в Вымско-Вычегодской летописи. А также, известную историю с уничтожением «прокудливой березы». Народные предания возникают относительно самостоятельно. Они включают в себя сюжеты о борьбе Стефана (Степана) с тунами (колдунами), рассказы о плавании его на камне, истории о наказании (награждении) жителей отдельных сел и животных определенных видов. Если церковные предания могут иметь под собой историческую предоснову, то народные, безусловно, являются частью фольклора. В сфере почитания святого эти два типа преданий вполне могут смыкаться, в том числе и сегодня. Так в селении Эжолты на левом берегу реки Вычегды почитается каменный «плот», на котором якобы плавал Стефан Пермский.

Исторические заслуги

Стефан Пермский считается первым русским продолжателем христианской апостольской просветительской традиции во всем её объёме. В результате его деятельности Московская Русь стала полиэтнической христианской страной, включающей в себя разные полноправные (в религиозном плане) народы. (Новгородская республика стала «полиэтнической христианской страной» на многие века раньше — весь, сэтту, ижора, водь приняли крещение практически одновременно со славянами и русью при равноапостольном Владимире, а крещение карел датируется 1227 годом). Деятельность Стефана Пермского способствовала включению пермских земель в состав Великого княжества Московского. Стефан первым обозначил и обосновал движение русской цивилизации на восток, предопределив превращение Московской Руси в Великую Россию. Стефан Пермский был фактически признан святым уже при жизни. Его житие составлено Епифанием Премудрым, лично знавшим Стефана. Стефан был похоронен в Кремле среди младших членов великокняжеской семьи. В ознаменование его заслуг перед Россией, св. Стефан изображён на памятнике «Тысячелетие России» в Новгороде (1862). Скульптурное изображение Стефана также помещено на восточном фасаде храма Христа Спасителя в Москве. Из сочинений святителя Стефана Пермского сохранилось его «Списание» («Поучение»), направленное против еретиков-стригольников (известное также близкое к ним учение антитринитариев, которое возникло в Ростовской земле в 80х годах впротивовес распространяемому на Руси Сергием Радонежским и Стефаном Пермским особому почитанию Святой Живоначальной Троицы). Помимо наиболее подробной и концептуальной характеристики этой ереси, автор проявляет человечность к её основателям, предлагая не казнить их (что собственно и сделали новгородцы со стригольниками), а изгонять из города.

Древнепермское письмо и стефановские переводы

Древнепермская письменность (абур, анбур, пермская / зырянская азбука; коми Важ Перым гижӧм) — письменность, использовавшаяся коми-зырянами, коми-пермяками, русскими и некоторыми другими народами на северо-востоке Европейской России. Создана Стефаном Пермским в 1372 году в районе бассейна р. Вымь, притока Вычегды на основе кириллицы, греческого алфавита и древнетюркской письменности.

Вышла из употребления в XVII веке, вытесненная кириллицей. Иногда использовалась как тайнопись для русского языка. Книги с оригинальными переводами Стефана Пермского христианских текстов на великопермский (древнекоми) язык до нас не дошли. В XVIII веке академиком И. Лепехиным были обнаружены фрагменты переводов богослужебных текстов, восходящие к стефановским переводам, записанные кириллицей. Вместе с надписями икон, они дают представление о творческой работе, проделанной Стефаном, пытавшимся сделать великопермский язык полноценным языком христианской культуры.

Зырянская Троица

«Зырянская Троица» — икона Святой Троицы последней четверти XIV века (после 1379 года), согласно преданию, написанная святителем Стефаном Пермским, имеющая древнейшую сохранившуюся надпись на древнем варианте коми-зырянском языке, сделанную стефановским (древнепермским письмом). Зырянская Троица была найдена вместе с иконой «Сошествие Святого Духа» (не сохранилась), также содержащей пермскую надпись. Надписи представляют переводы библейских текстов, связанных с данными сюжетами. Искусствоведы считают Зырянскую Троицу изводом византийской иконы. По многим формальным и концептуальным чертам она является предтечей «Троицы» Андрея Рублёва.

Авторство Стефана Пермского достоверно не установлено (сведения о нём записаны Яковом Фризом со слов сельских прихожан и относятся к концу XVIII века). В Житии святого, написанном через год после его смерти лично знавшим святителя Епифанием Премудрым, прямых указаний на то, что Стефан занимался иконописанием, нет. Однако других людей, способных в то время сделать перевод на пермский язык, не было. Стефана Пермского следует считать также автором концепции пермских икон, создание которых следует связать с образно-литургическим творчеством на Руси того времени. Святителю Стефану Пермскому приписывалось авторство нескольких икон и крестов с зырянскими надписями, часть из которых имела достоверно более позднее происхождение.

Оценка заслуг

• 21 декабря 2009 года безымянной горной вершине Приполярного Урала, расположенной в Республике Коми, присвоено наименование «гора Святителя Стефана Пермского».
• Именем святителя Стефана Пермского названа центральная площадь столицы республики Коми, г. Сыктывкара.
• 7 мая 2013 года в Сыктывкаре на территории Свято-Стефановского кафедрального собора установлен памятник святителю Стефану Великопермскому.

Литература

• [www.yarensk.narod.ru/letopis/letopis.html Вычегодско-Вымская (Мисаило-Евтихиевская) летопись о Стефане Пермском] // Историко-филологический сборник Коми филиала АН СССР. Выпуск 4. — Сыктывкар: 1958. — С. 257—271.
• Котылев А. Ю. [www.academia.edu/5220623/_XIV_-_XXI_._2012 Учение и образ Стефана Пермского в культуре Руси / России XIV—XXI веков]. — Сыктывкар, 2012. — 218 с.
• Морозов Б. Н., Симонов Р. А. [www.drevnyaya.ru/vyp/2009_1/hist-1.pdf К проблеме источников древнепермской письменности Стефана Пермского (около 1340—1396)] //Древняя Русь. Вопросы медиевистики. — 2009. — № 1 (35). — С. 5—16.
• Попов Е. А. [dlib.rsl.ru/viewer/01002949967 Пятисотлетие в 1879 году проповеди св. Стефана Пермского] — Пермь: 1879. — 6 с.
• [dlib.rsl.ru/viewer/01002949940#?page=1 Красов, Александр Васильевич (1865-после 1916). «Апостол зырян святый Стефан, первый епископ Пермский и Устьвымский (1383—1396)»]
• Попов Е.А. [dlib.rsl.ru/viewer/01003547266 Святитель Стефан Великопермский]. — Пермь, 1885. — 94 с.
• Федотов Г. П. [www.vehi.net/fedotov/svyatye/07.html Стефан Пермский] // Святые Древней Руси — М: 1991.
• Духанина А. В. Издание жития Стефана Пермского: современное состояние и перспективы // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. — 2010. — № 4 (42). — С. 20—41.
• Виноградова Е. А. К истории иконы «Святая Троица Зырянская» в Вологде //Вестник церковной истории. — 2007. — № 4(8). — С. 61—72.
• Korpela, Jukka. Stefan von Perm'. Heiliger Täufer im politischen Kontext // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 2001. — T. 49. — S. 481—499.

Ссылки

• Стефан Пермский // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [www.days.ru/Life/life937.htm Святитель Стефан Пермский] на сайте Православие.Ru
• [tomovl.ru/komi/stefan_permsk.html Миссия Стефана в Пермь Вычегодскую (Стефан Пермский в народной памяти)]
• [www.heritage.perm.ru/articles.php?lng=ru&pg=3216 Святитель Стефан, Епископ Пермский] на сайте «Культурное наследие Прикамья»

Отрывок, характеризующий Стефан Пермский

Не успел князь Андрей проводить глазами Пфуля, как в комнату поспешно вошел граф Бенигсен и, кивнув головой Болконскому, не останавливаясь, прошел в кабинет, отдавая какие то приказания своему адъютанту. Государь ехал за ним, и Бенигсен поспешил вперед, чтобы приготовить кое что и успеть встретить государя. Чернышев и князь Андрей вышли на крыльцо. Государь с усталым видом слезал с лошади. Маркиз Паулучи что то говорил государю. Государь, склонив голову налево, с недовольным видом слушал Паулучи, говорившего с особенным жаром. Государь тронулся вперед, видимо, желая окончить разговор, но раскрасневшийся, взволнованный итальянец, забывая приличия, шел за ним, продолжая говорить:
– Quant a celui qui a conseille ce camp, le camp de Drissa, [Что же касается того, кто присоветовал Дрисский лагерь,] – говорил Паулучи, в то время как государь, входя на ступеньки и заметив князя Андрея, вглядывался в незнакомое ему лицо.
– Quant a celui. Sire, – продолжал Паулучи с отчаянностью, как будто не в силах удержаться, – qui a conseille le camp de Drissa, je ne vois pas d'autre alternative que la maison jaune ou le gibet. [Что же касается, государь, до того человека, который присоветовал лагерь при Дрисее, то для него, по моему мнению, есть только два места: желтый дом или виселица.] – Не дослушав и как будто не слыхав слов итальянца, государь, узнав Болконского, милостиво обратился к нему:
– Очень рад тебя видеть, пройди туда, где они собрались, и подожди меня. – Государь прошел в кабинет. За ним прошел князь Петр Михайлович Волконский, барон Штейн, и за ними затворились двери. Князь Андрей, пользуясь разрешением государя, прошел с Паулучи, которого он знал еще в Турции, в гостиную, где собрался совет.
Князь Петр Михайлович Волконский занимал должность как бы начальника штаба государя. Волконский вышел из кабинета и, принеся в гостиную карты и разложив их на столе, передал вопросы, на которые он желал слышать мнение собранных господ. Дело было в том, что в ночь было получено известие (впоследствии оказавшееся ложным) о движении французов в обход Дрисского лагеря.
Первый начал говорить генерал Армфельд, неожиданно, во избежание представившегося затруднения, предложив совершенно новую, ничем (кроме как желанием показать, что он тоже может иметь мнение) не объяснимую позицию в стороне от Петербургской и Московской дорог, на которой, по его мнению, армия должна была, соединившись, ожидать неприятеля. Видно было, что этот план давно был составлен Армфельдом и что он теперь изложил его не столько с целью отвечать на предлагаемые вопросы, на которые план этот не отвечал, сколько с целью воспользоваться случаем высказать его. Это было одно из миллионов предположений, которые так же основательно, как и другие, можно было делать, не имея понятия о том, какой характер примет война. Некоторые оспаривали его мнение, некоторые защищали его. Молодой полковник Толь горячее других оспаривал мнение шведского генерала и во время спора достал из бокового кармана исписанную тетрадь, которую он попросил позволения прочесть. В пространно составленной записке Толь предлагал другой – совершенно противный и плану Армфельда и плану Пфуля – план кампании. Паулучи, возражая Толю, предложил план движения вперед и атаки, которая одна, по его словам, могла вывести нас из неизвестности и западни, как он называл Дрисский лагерь, в которой мы находились. Пфуль во время этих споров и его переводчик Вольцоген (его мост в придворном отношении) молчали. Пфуль только презрительно фыркал и отворачивался, показывая, что он никогда не унизится до возражения против того вздора, который он теперь слышит. Но когда князь Волконский, руководивший прениями, вызвал его на изложение своего мнения, он только сказал:
– Что же меня спрашивать? Генерал Армфельд предложил прекрасную позицию с открытым тылом. Или атаку von diesem italienischen Herrn, sehr schon! [этого итальянского господина, очень хорошо! (нем.) ] Или отступление. Auch gut. [Тоже хорошо (нем.) ] Что ж меня спрашивать? – сказал он. – Ведь вы сами знаете все лучше меня. – Но когда Волконский, нахмурившись, сказал, что он спрашивает его мнение от имени государя, то Пфуль встал и, вдруг одушевившись, начал говорить:
– Все испортили, все спутали, все хотели знать лучше меня, а теперь пришли ко мне: как поправить? Нечего поправлять. Надо исполнять все в точности по основаниям, изложенным мною, – говорил он, стуча костлявыми пальцами по столу. – В чем затруднение? Вздор, Kinder spiel. [детские игрушки (нем.) ] – Он подошел к карте и стал быстро говорить, тыкая сухим пальцем по карте и доказывая, что никакая случайность не может изменить целесообразности Дрисского лагеря, что все предвидено и что ежели неприятель действительно пойдет в обход, то неприятель должен быть неминуемо уничтожен.
Паулучи, не знавший по немецки, стал спрашивать его по французски. Вольцоген подошел на помощь своему принципалу, плохо говорившему по французски, и стал переводить его слова, едва поспевая за Пфулем, который быстро доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено. Он беспрестанно иронически смеялся, доказывал и, наконец, презрительно бросил доказывать, как бросает математик поверять различными способами раз доказанную верность задачи. Вольцоген заменил его, продолжая излагать по французски его мысли и изредка говоря Пфулю: «Nicht wahr, Exellenz?» [Не правда ли, ваше превосходительство? (нем.) ] Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет по своим, сердито кричал на Вольцогена:
– Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? [Ну да, что еще тут толковать? (нем.) ] – Паулучи и Мишо в два голоса нападали на Вольцогена по французски. Армфельд по немецки обращался к Пфулю. Толь по русски объяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча слушал и наблюдал.
Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного – приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном совете в 1805 м году, – это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражении самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.
Прения продолжались долго, и чем дольше они продолжались, тем больше разгорались споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее было возможно вывести какое нибудь общее заключение из всего сказанного. Князь Андрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы и опровержения и крики, только удивлялся тому, что они все говорили. Те, давно и часто приходившие ему во время его военной деятельности, мысли, что нет и не может быть никакой военной науки и поэтому не может быть никакого так называемого военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность истины. «Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила деятелей войны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и никто не может знать, какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет труса впереди, который закричит: „Мы отрезаны! – и побежит, а есть веселый, смелый человек впереди, который крикнет: «Ура! – отряд в пять тысяч стоит тридцати тысяч, как под Шепграбеном, а иногда пятьдесят тысяч бегут перед восемью, как под Аустерлицем. Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит. Армфельд говорит, что наша армия отрезана, а Паулучи говорит, что мы поставили французскую армию между двух огней; Мишо говорит, что негодность Дрисского лагеря состоит в том, что река позади, а Пфуль говорит, что в этом его сила. Толь предлагает один план, Армфельд предлагает другой; и все хороши, и все дурны, и выгоды всякого положения могут быть очевидны только в тот момент, когда совершится событие. И отчего все говорят: гений военный? Разве гений тот человек, который вовремя успеет велеть подвезти сухари и идти тому направо, тому налево? Оттого только, что военные люди облечены блеском и властью и массы подлецов льстят власти, придавая ей несвойственные качества гения, их называют гениями. Напротив, лучшие генералы, которых я знал, – глупые или рассеянные люди. Лучший Багратион, – сам Наполеон признал это. А сам Бонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное его лицо на Аустерлицком поле. Не только гения и каких нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избави бог, коли он человек, полюбит кого нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теорию гениев, потому что они – власть. Заслуга в успехе военного дела зависит не от них, а от того человека, который в рядах закричит: пропали, или закричит: ура! И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!“
Так думал князь Андрей, слушая толки, и очнулся только тогда, когда Паулучи позвал его и все уже расходились.
На другой день на смотру государь спросил у князя Андрея, где он желает служить, и князь Андрей навеки потерял себя в придворном мире, не попросив остаться при особе государя, а попросив позволения служить в армии.


Ростов перед открытием кампании получил письмо от родителей, в котором, кратко извещая его о болезни Наташи и о разрыве с князем Андреем (разрыв этот объясняли ему отказом Наташи), они опять просили его выйти в отставку и приехать домой. Николай, получив это письмо, и не попытался проситься в отпуск или отставку, а написал родителям, что очень жалеет о болезни и разрыве Наташи с ее женихом и что он сделает все возможное для того, чтобы исполнить их желание. Соне он писал отдельно.
«Обожаемый друг души моей, – писал он. – Ничто, кроме чести, не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и все любим тобою, я брошу все и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
Действительно, только открытие кампании задержало Ростова и помешало ему приехать – как он обещал – и жениться на Соне. Отрадненская осень с охотой и зима со святками и с любовью Сони открыли ему перспективу тихих дворянских радостей и спокойствия, которых он не знал прежде и которые теперь манили его к себе. «Славная жена, дети, добрая стая гончих, лихие десять – двенадцать свор борзых, хозяйство, соседи, служба по выборам! – думал он. Но теперь была кампания, и надо было оставаться в полку. А так как это надо было, то Николай Ростов, по своему характеру, был доволен и той жизнью, которую он вел в полку, и сумел сделать себе эту жизнь приятною.
Приехав из отпуска, радостно встреченный товарищами, Николай был посылал за ремонтом и из Малороссии привел отличных лошадей, которые радовали его и заслужили ему похвалы от начальства. В отсутствие его он был произведен в ротмистры, и когда полк был поставлен на военное положение с увеличенным комплектом, он опять получил свой прежний эскадрон.
Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.