Стивенс, Таддеус

Таддеус Стивенс

Таддеус Стивенс (4 апреля 1792, Дэнвилль, штат Вермонт — 11 августа 1868, Вашингтон, округ Колумбия) — американский политик, аболиционист, член Палаты представителей США от штата Пенсильвания и один из лидеров фракции радикалов в Республиканской партии в 1860-х годах. В качестве главы налогового комитета во время Гражданской войны в США он играл важную роль в финансировании армии Союза. Будучи ярым противником рабства и дискриминации в отношении афроамериканцев, Стивенс стремился закрепить их права во время Реконструкции Юга, находясь в оппозиции президенту Эндрю Джонсону.

Биография

Стивенс родился в сельской местности Вермонта, в бедной баптистской семье. Был вторым из четверых детей в семье и получил имя (в англизированной форме Таддеус) в честь польского революционера и героя Войны за независимость США Тадеуша Костюшко. Его отец, сапожник и фермер, в итоге оставил жену и детей. С рождения Таддеус страдал косолапостью, из-за чего хромал на протяжении всей своей жизни, а в детстве подвергался насмешкам со стороны сверстников. Поступил в колледж Бёрлингтона, а затем — в Дартмутский колледж.

Начало политической деятельности

Он ещё в молодости переехал в Пенсильванию и быстро стал успешным адвокатом в Геттисберге; впоследствии поступил на муниципальную службу, а затем пришёл в политику. Его первой партией оказалась Антимасонская партия, к которой он присоединился главным образом из-за оппозиции президенту Эндрю Джексону. От неё он и был избран в в Палату представителей Пенсильвании, где показал себя активным сторонником бесплатного государственного образования. Благодаря его усилиям в 1832 году было основано учебное заведение, которое впоследствии стало Геттисбергским колледжем; вместе со своим политическим оппонентом, губернатором Вольфом, Стивенс отстоял государственное финансирование школ и колледжей. Историк Эрик Фонер указывает, что Таддеус Стивенс выступал как последовательный борец против расовой дискриминации афроамериканцев ещё с 1837 года.

Политик-аболиционист. От вигов к республиканцам

Финансовые неудачи в 1842 году вынудили его переехать и перенести свою практику в более крупный город, Ланкастер (Пенсильвания). Там он встретил мулатку Линду Гамильтон Смит, ставшую его экономкой и спутницей (была ли она его гражданской женой, не доказано) на последующие два десятилетия вплоть до его смерти. Он вступил в партию вигов и был избран в Конгресс в 1848 году. Его деятельность как юриста, защищавшего темнокожих американцев, и политика, противодействовавшего рабству, привела к потере им голосов избирателей, ввиду чего он не смог переизбраться в 1852 году.

После краткого сотрудничества с националистической партией Know Nothing Стивенс в 1855 году вступил в новообразованную Республиканскую партию, куда вошёл ещё ряд бывших вигов, выступавших против рабства — в частности, Чарльз Самнер и Авраам Линкольн. На республиканских конвенциях 1856 и 1860 года поддерживал кандидатуру Джастиса Маклина. Стивенс был вновь избран в Конгресс в 1858 году и занял своё кресло в конце 1859 года. Там, совместно с другими радикалами-республиканцами, такими как сенатор от Массачусетса Чарльз Самнер, он находился на левом политическом фланге, выступал против расширения рабства и плантаций на Юге к моменту начала Гражданской войны.

Гражданская война

В период войны Стивенс был назначен своим единомышленником, спикером Конгресса Галушей Гроу, на пост председателя комитета налогов и сборов. В должности руководителя налогового комитета он фактически управлял государственными финансами. Стивенс утверждал, что рабство после войны не должно сохраниться; он твёрдо поддерживал президента Авраама Линкольна как национального лидера, но был недоволен медлительностью последнего в поддержке аболиционистской позиции. Когда в ходе Гражданской войны будущая победа Севера стала более очевидной, Стивенс пришёл к убеждению, что, помимо отмены рабства, афроамериканцы должны получить в собственность земли на будущем реконструированном Юге путём конфискации этих земель у плантаторов и распределения их между бывшими рабами (его лозунгом было «Сорок акров и мул»). Его планы показались умеренным республиканцам слишком радикальными, ввиду чего не были приняты.

Реконструкция

После убийства Линкольна в апреле 1865 года Стивенс вступил в конфликт с новым президентом, Джонсоном, который искал способы быстрого восстановления отделившихся во время войны штатов без гарантий для бывших рабов. Разница во взглядах вызвала длительное противостояние между Джонсоном и Конгрессом, в котором Стивенс возглавлял левых республиканцев-радикалов, стремившихся политически разоружить рабовладельцев и лишить их влияния на Юге. Получая из южных штатов известия о включении бывших политиков Конфедерации в органы политической власти и насилии против темнокожего населения, в декабре 1865 года инициировал резолюцию, предусматривающую назначение объединенного комитета палаты и сената для расследования положения на Юге.

После победы на выборах 1866 года радикалы взяли под свой контроль процесс Реконструкции, фактически отстранив от него Джонсона, а сам Стивенс возглавил парламентский комитет по Реконструкции. Стивенс выступал за предоставление всеобщего избирательного права всем американским гражданам, включая афроамериканцев и женщин, хотя принятая в итоге соответствующая четырнадцатая поправка к Конституции не была распространена на женское население.

Последней «битвой» Стивенса как участника комитета Палаты представителей по обвинению президента Джонсона стало инициирование в Палате против последнего процедуры импичмента. Палата представителей постановила, большинством 126 голосов против 47, начать судебное преследование против президента, хотя Сенат в итоге не отправил президента в отставку.

Память

Историографические оценки деятельности и взглядов Стивенса в американской историографии кардинально менялись. В начале XX века его рассматривали как «безрассудного» политика, мотивированного ненавистью к белым южанам. В частности, расистски мотивированные историки школы Уильяма Даннинга проклинали его за «уничтожение традиционного южного уклада», в 11-м издании энциклопедии «Британника» его назвали «политиком-партизаном», а в фильм «Рождение нации» включен карикатурный персонаж, основанный на Стивенсе.

Естественно, эта тенденция не распространялась на ранних афроамериканских историков вроде Уильяма Дюбуа, описывавшего Стивенса как последовательного борца за демократию и вождя простого народа. Школа неоаболиционистов 1950-х годов и последующего времени также прославляет его за эгалитаризм. Таддеус Стивенс, исполненный Томми Ли Джонсом, играет важную роль в фильме Стивена Спилберга «Линкольн» (2012).

Библиография

• McCall, Samuel Walker. Thaddeus Stevens (1899) 369 pages; outdated biography [books.google.com/books?id=WCwGMMaIPgQC online edition]

• Эта статья (раздел) содержит текст, взятый (переведённый) из одиннадцатого издания энциклопедии «Британника», перешедшего в общественное достояние.

Отрывок, характеризующий Стивенс, Таддеус

«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.