Столыпина, Ольга Борисовна

Ольга Борисовна Столыпина
Имя при рождении:	Ольга Нейдгардт
Награды и премии:

О́льга Бори́совна Столы́пина (урождённая Не́йдгардт; 12 июля 1859 — 22 октября 1944, Париж) — супруга премьер-министра П. А. Столыпина. Фрейлина, благотворительница, кавалерственная дама ордена Святой Екатерины (1 января 1913).

Биография

Происхождение

Ольга Борисовна родилась в семье обер-гофмейстера двора Бориса Александровича Нейдгардта и Марии Александровны, урождённой Талызиной. Её отец, потомок обрусевшего австрийского рода, являлся почётным опекуном, под покровительством которого было множество московских приютов, воспитательных домов и школ; мать, правнучка А. В. Суворова, заведовала богоугодными и учебными заведениями. В семье росли ещё три сына (Александр, Дмитрий, Алексей) и дочь Анна.

Брак

Первым женихом фрейлины Ольги Борисовны стал прапорщик Лейб-гвардии Преображенского полка Михаил Аркадьевич Столыпин (1859—1882), старший сын генерала Аркадия Дмитриевича Столыпина от второго брака с княжной Натальей Михайловной Горчаковой. Однако незадолго до свадьбы он был убит на дуэли князем Иваном Шаховским. Секундантом Столыпина был брат Ольги Борисовны, Дмитрий. Точная причина дуэли не известна. По одним предположениям, Михаил Аркадьевич заступился за молодого офицера, над которым насмехался князь Шаховской; по другим — за честь неустановленной дамы. Местом был выбран один из островов в окрестностях Петербурга. По семейным преданиям, впоследствии с князем стрелялся брат Михаила, Пётр Аркадьевич (1862—1911), получивший ранение в правую руку. Та же семейная легенда, распространившаяся в свете, гласила, что раненый Михаил сам пожелал брака младшего брата и своей невесты. Александр Извольский в мемуарах писал:

Он женился, будучи очень молод, несколько романтичным способом на невесте своего старшего брата, погибшего на дуэли, который на своем смертном одре вложил руку своего брата в руку молодой девушки, которую он нежно любил».

По воспоминаниям дочери Марии, Пётр Аркадьевич, опасался, что его молодость может стать препятствием для сватовства. Ему исполнилось только двадцать два года, невеста была почти на три года старше: «Но дедушка, улыбаясь, ответил: „La jeunesse est un defaut duquel on secorrige chaque jour“ и спокойно и радостно отдал свою дочь этому молодому студенту, зная отлично, что лучшего мужа ей не найти.» 23 июня 1884 года Пётр Столыпин, в то время студент естественного отделения физико-математического факультета Санкт-Петербургского Императорского университета, обратился с прошением к ректору о разрешении вступить в брак: «Честь имею ходатайствовать перед Вашим Превосходительством о разрешении мне вступить в брак с дочерью почётного опекуна гофмейстера двора его Императорского Величества девицею Ольгой Борисовной Нейдгардт».

Венчание состоялось 27 октября того же года. Брак оказался счастливым и многодетным. Столыпин был любящим семьянином, о чём свидетельствует его письма к жене. Так в августе 1899 года Пётр Аркадьевич писал «ненаглядному сокровищу»: «В вагоне всё думал о Тебе и моей глубокой привязанности и обожании к Тебе. Редко, я думаю, после 15 лет супружества так пылко и прочно любят друг друга, как мы с Тобою. Для меня Ты и дети всё, и без вас я как-то не чувствую почвы под ногами.» Кроме того, этот союз упрочил как материальное состояние Столыпина (в приданое Ольга Борисовна получила 4845 десятин в Чистопольском уезде Казанской губернии), так и связи в высших придворных кругах. Единственное, что огорчало супругов, это отсутствие сына-наследника. Лишь в 1903 году осуществилось их заветное желание:

Когда после пяти дочерей родился у моих родителей первый сын, радость наша была огромная. Как нас девочек ни любили родители, их большим желанием, конечно, было иметь сына. Мечта эта осуществилась лишь на двадцатый год их семейной жизни. До моего брата родился сын моего дяди Александра Аркадьевича Столыпина. С грустью послали тогда мои родители образ, переходящий в роде Столыпиных первенцу нового поколения, моему двоюродному брату. Зато когда им Бог послал сына, были они счастливы и горды необычайно.

Первые годы брака Столыпины провели в Петербурге, где Пётр Аркадьевич служил в Департаменте земледелия и сельской промышленности Министерства государственных имуществ. В их доме собирался небольшой кружок близких друзей, популярность которого была столь высока, что «многие представители петербургского света … стали не только стараться попасть в это общество, но даже заискивали перед ним.» В 1889 году Столыпин был назначен предводителем дворянства Ковенского уезда и председателем Ковенского съезда мировых посредников. Семья уездного предводителя снимала дом на краю города, что позволяло вести тихую размеренную жизнь, хотя Ольга Борисовна, оказавшаяся в провинциальном городе, «чувствовала себя сначала в Ковне очень неуютно и скучала». Полгода семья проводила в Колноберже, одном из своих имений, расположенных в Ковенском уезде. Уезжая по служебным делам, Пётр Аркадьевич писал своей «Дуте», так он ласково обращался к жене, почти каждый день. Столыпины вели весьма скромный для своего круга образ жизни, мало выезжали и принимали лишь узкий круг близких друзей. Ольга Борисовна лично проверяла все счета, но денег хватало не всегда. Будучи достаточно крупным земледельцем и обладая несколькими имениями в разных губерниях, но не имея возможности заниматься делами, Столыпин был вынужден брать кредиты, чтобы рассчитаться с долгами. Единственное, на чём супруги не экономили, это лучшие гувернантки для дочерей и лечение старшей дочери, у которой были проблемы со слухом.

Годами помню я ту же картину по вечерам: мой отец за письменным столом, моя мать на диване с работой. Иногда кто-нибудь из друзей рядом с ней. Ведется общий разговор, в который изредка вставляет свое слово папа, повернувшись на своем стуле с круглой спинкой. Потом, когда Казимир приносит вечерний чай, папа пересаживается к остальным, и если есть гости, то разговаривают до десяти – одиннадцати. Если же мои родители одни, то читают вслух друг другу, а ровно в одиннадцать идут спать. Так были прочтены почти все исторические романы Валишевского, так читалось «Воскресение» Толстого, когда оно печаталось в «Ниве», и многое другое из русской, французской и английской литературы.

Саратов

Эти самые спокойные и счастливые в жизни семьи годы, проведенные в Ковно и Колноберже, были прерваны в 1902 году, когда Столыпин был назначен сначала гродненским, а через восемь с половиной месяцев саратовским губернатором. Ситуация в Саратове была настолько взрывоопасной, что Пётр Аркадьевич попросил оставить его с семьёй в Гродно, где пребывание походило «на прекрасный сон», но В. К. Плеве отказал: «Меня ваши личные и семейные обстоятельства не интересуют, и они не могут быть приняты во внимание, я считаю вас подходящим для такой трудной губернии и ожидаю от вас каких-либо деловых соображений, но не взвешивания семейных интересов». Опасаясь за благополучие семьи, Столыпин планировал оставить родных в имении, а в случае ухудшения ситуации — отослать в Германию, но Ольга Борисовна не пожелала оставить супруга. Опасения Столыпина оправдались: чтобы надавить на губернатора, террористы использовали все доступные средства: грозились отравить сына-младенца, держали под прицелом окна дома, подбрасывали письма старшей дочери Марии, подсылали к девушке красавца агента. Князь Н. Н. Львов вспоминал слова Петра Аркадьевича:

Посмотрите, сколько зла в этих людях . Они знают, как я люблю моих детей. И вот я получаю подметные письма с угрозой, что в моих детей бросят бомбу, когда они катаются на коньках.

Несмотря на тяжёлые душевные переживания и страх за жизнь мужа и детей, Ольга Борисовна стала верной помощницей супруга в решении социальных проблем губернии и продолжила семейную традицию богоугодных дел. Под попечением губернаторши оказались местное управление Российского общества Красного Креста, губернские детские приюты, саратовская Андреевская община сестер милосердия, она возглавила комитет саратовского Дамского попечительства о бедных, который находился под покровительством императрицы Марии Федоровны. Два дня в неделю были выделены ею для личного приёма просителей.

Семья губернатора заняла «дом Рейнеке» на углу улиц Вольской и Мало-Сергиевской (ныне ул. Мичурина).

Дом наш всем полюбился — просторный, с красивыми большими высокими комнатами, весь новый, чистый, и, о радость! — освещенный электричеством. Но мама этого новшества не признавала и завела у себя на письменном столе керосиновую лампу. Говорила, что электричество портит глаза.

Светская жизнь Столыпиных отличалась всё той же скромностью: сами в гостях бывали не часто, у себя принимали лишь тех, с кем установились дружеские отношения (семейства князей Гагариных и Кропоткиных, помещика Каткова и графа Д. А. Олсуфьева). Основное время занимала забота о детях, своего супруга Ольга Борисовна в эти дни почти не видела. Мария Столыпина вспоминала: «…папа, так мало мог принимать участья в нашей жизни… Полчаса отдыха после обеда, во время которого он с мама ходил взад и вперед по зале, и потом полчаса за вечерним чаем — вот и все.»

Возвращение в Санкт-Петербург

Назначение Петра Аркадьевича в 1906 году министром внутренних дел, а через несколько месяцев — председателем Совета Министров, позволило Столыпиным вернуться в Санкт-Петербург, но не уменьшило опасности, угрожавшей семье. Регулярно Столыпин принимал у себя дома начальника столичного охранного отделения полковника А. В. Герасимова, и Ольга Борисовна присутствовала на этих встречах, желая быть в курсе действий террористов. В одном из писем тех лет Пётр Аркадьевич называет супругу своим «ангелом-хранителем.» Ольга Борисовна стала для мужа помощником и советчиком, иногда и в государственных делах. Столь быстрый карьерный рост бывшего губернатора был встречен неоднозначно. В печати того время спорили: «… почерпают ли свою силу родственники П. А. Столыпина — Нейдгардты — от него или же, наоборот, он — от них.» Да и сама Ольга Борисовна, имевшая большое влияние на мужа, вызывала в свете разноречивые толки. Так, С. Ю. Витте язвительно отмечал в своих мемуарах: «Супруга Столыпина делала с ним всё, что хотела». В это же время широко распространилась сплетня о «нелюбви» к Ольге Борисовне императрицы Александры Фёдоровны. В. Шульгин вспоминал такой «анекдот»:

Однажды жена Столыпина, урожденная Нейдгарт, устроила у себя званый обед. Приглашены были разные сановники, статские и военные. Был обычай, что в таких случаях снимали оружие, то есть оставляли шашки в передней. При оружии обедали только у царя. Но на этот раз у Ольги Борисовны Столыпиной военные не сняли оружия, а обедали при шашках и кортиках. Это нарушение этикета дошло до сведения Царицы. И она будто бы уронила: — Ну что ж, было две Императрицы, а теперь будет три: Мария Фёдоровна, Александра Фёдоровна и Ольга Борисовна.

Зять Столыпиной, Борис Бок, писал А. В. Зеньковскому : «Нелюбовь к Ольге Борисовне [Столыпиной] весьма не понятна и, конечно, может базироваться только на сплетнях, исходивших очевидно от Курлова. Ольгу Борисовну императрица совсем не знала. Кроме нескольких фраз во время представления, она с ней никогда не говорила.»

Взрыв на Аптекарском острове

Переехав в столицу, Столыпины поселились не на квартире министра внутренних дел на Мойке, а в казённой двухэтажной даче на Аптекарском острове. Именно здесь и было совершено одно из покушений на Столыпина, в результате которого под угрозой оказалась вся его семья. 12 (25) августа 1906 года трое террористов под видом просителей приехали якобы по срочному делу. В первой приёмной они столкнулись с генералом А. Н. Замятниным и агентами охраны, которые, заподозрив неладное, попытались задержать лже-жандармов. Увидев, что они разоблачены, террористы вначале попытались прорваться силой, а затем метнули портфель с бомбой. Последствия взрыва были ужасающими. Комнаты первого этажа и подъезд были разрушены, обрушились верхние помещения. Пострадали более 100 человек: 27 человек погибли на месте (среди них адъютант А. Н. Замятнин, агенты охранки, некоторые посетители, няня сына Столыпина Аркадия и сами террористы), 33 — тяжело ранены, многие потом скончались. Бо́льшая часть семьи не пострадала, но была сильно изувечена пятнадцатилетняя дочь Наталья и ранен двухлетний сын Аркадий, находившиеся на балконе. Взрывом их выбросило на набережную. Наталья попала под ноги лошадей, запряженных в полуразрушенное ландо террористов. Аркадий оказался под обломками разрушенного балкона.

Мама вышла на балкон, под которым стоял мой отец, и я никогда не забуду тех двух фраз, которыми они тогда обменялись: – Все дети с тобой? И ответ мама: – Нет Наташи и Ади. Надо видеть все описанное, чтобы представить себе, как это было произнесено, сколько ужаса и тоски могут выразить эти несколько слов.

Ольга Борисовна поехала со своими ранеными детьми в лечебницу доктора Калмейера и находилась при них неотлучно. Император Николай II писал: «Верьте чувству нашего сострадания, которое мы, как родители, испытываем, думая о вас и вашей супруге, как вы оба должны мучиться за бедных деток ваших! Надо твердо уповать на милость Господа Бога, что Он сохранит и исцелит их.» Когда встал вопрос о необходимости ампутации ног у Наташи, родители просили подождать с решением. Доктора согласились и, в конце концов, спасли обе ноги, но девочка осталась инвалидом. Столыпин и его семья по настоянию императора в целях безопасности переехали в Зимний дворец, специально для раненой Натальи оборудовали операционную, рядом с отведенной ей спальней императрицы Екатерины. Через год в день годовщины покушения Ольга Борисовна с супругом и детьми присутствовали при закладке памятника погибшим. Весной 1907 года императрица Александра Фёдоровна пригласила Ольгу Борисовну в Петергоф. Во время долгой аудиенции говорили о детях.

Убийство мужа

Летом 1911 года Ольга Борисовна с детьми уехала в любимое Колноберже. Пётр Аркадьевич отправился в Киев, где вечером 1 сентября присутствовал на парадном представлении оперы «Сказка о царе Салтане» в Киевском городском театре. Во втором антракте к нему подошёл неизвестный в чёрном фраке и выстрелил два раза в упор. Столыпин получил ранение в руку, вторая пуля попала в орден святого Владимира. Первоначально состояние не внушало опасений, но через несколько дней обнаружились признаки брюшного воспаления. Получив телеграмму Коковцова, 3 сентября в Киев спешно приехала Ольга Борисовна и постоянно находилась рядом с супругом. 3 сентября Николай II пожелал поговорить с Петром Аркадьевичем, но Столыпина, опасаясь за здоровье супруга, не пустила императора к нему. Несмотря на усилия докторов, вечером 4 сентября состояние Столыпина резко ухудшилось, и около 10 часов вечера 5 (18) сентября он скончался. Утром 6 сентября, возвратившись из Чернигова, Николай II приехал в клинику проститься с телом Столыпина. Ольга Борисовна, находившаяся у его изголовья, поднялась навстречу со словами: «Ваше Величество, Сусанины не перевелись ещё на Руси.» Позднее Витте в своих мемуарах писал: «Ее театральная походка сопровождалась глупой театральной фразой, ибо я нисколько не сомневаюсь, что Столыпин — если бы он не был председателем Совета министров, и жизнь государя была бы в опасности, причем от него зависело спасти жизнь государю, — Столыпин поступил бы так же, как Сусанин, но так поступили бы десятки и десятки тысяч верноподданных его величества». После отслуженной в больничной палате панихиды, император выразил соболезнования вдове и «поцеловал её в щёки, а потом дважды поцеловал ей руку.» В письме к матери Николай сообщал: «Бедная вдова стояла как истукан и не могла плакать; братья её и Весёлкина находились при ней.» На похоронах, состоявшихся в Киеве, Столыпина «поражала всех своим самообладанием.» По сведениям «Московского листка» Ольга Борисовна находилась у изголовья гроба, а позднее шла за катафалком вместе с братом мужа, близкими родственниками и высшими сановниками. Императорская чета на траурной церемонии не присутствовала. Позднее Столыпина и другие родственники обращались к императору с просьбой отложить казнь убийцы и провести более тщательное расследование, но 12 (25) сентября в три часа утра Дмитрий Богров был казнён.

После смерти мужа Ольга Борисовна стала главой семьи: занималась «устройством» старших дочерей, ездила за границу с младшими детьми, поддерживала Колноберже и другие усадьбы и много занималась увековечиванием памяти Петра Аркадьевича.

Убийства в Немирове

С началом войны Ольга Борисовна вместе с братьями и сестрой вошла в состав Особой комиссии по призрению воинских чинов и других лиц, пострадавших в продолжение войны, а также их семей под председательством великой княгини Ксении Александровны. Столыпина с дочерьми и сыном уехали в Немиров, где в замке свекровь её дочери Елены, княгиня Щербатова, организовала лазарет и работала там в качестве сестры милосердия. Один из местных жителей вспоминал:

В 1914-м княгиня Щербатова отдала свой дворец под лазарет. И сама работала в нем сестрой милосердия вместе с тремя дочками Столыпина, приходившимися ей родней и специально приехавшими в Немиров помогать раненым.

После революции семьи Щербатовых и Столыпиных остались в Немирове. Председатель Совнаркома Украины Христиан Раковский дал указание ревкому о неприкосновенности семьи, их дворца и парка. Но в начале января 1920 в имение вошёл отряд красноармейцев. 15 января погиб сын Марии Григорьевны и муж Елены Петровны, Владимир. По одной версии, он был избит тремя красноармейцами, по другой — расстрелян. 20 января Мария Григорьевна с дочерью Александрой и подругой Марией Гудим-Левкович были расстреляны в своем имении. Столыпины спешно покинули имение и несколько месяцев скрывались от преследователей, но вместе с Щербатовыми пострадала оставшаяся Ольга Петровна, которая скончалась спустя несколько дней.

Эмиграция

Вместе с последним поездом Красного Креста Ольга Борисовна с детьми выехала в Варшаву. Позднее семья сменила ещё несколько стран: Германия, Италия. В 1921 году Столыпина на несколько месяцев вернулась в Литву, но вскоре была вынуждена уехать в Париж, где жила на выделяемую французским правительством пенсию. Она активно интересовалась общественной жизнью русской колонии, состояла членом Дамского общества в память императрицы Марии Фёдоровны.

Последние годы Ольга Борисовна провела в Русском доме в Сен-Женевьев-де Буа в полном одиночестве. Она умерла 22 октября 1944 года, пережив немецкую оккупацию, и похоронена на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем.

Дети

• Мария (1885—1985) — супруга военно-морского атташе в Германии капитана 1-го ранга Бориса Ивановича фон Бока (1879—1955);
• Наталья (1891—1949) — супруга князя Юрия Николаевича Волконского (1892—1954);
• Елена (1893—1985) — с 29.04.1915 года в первом браке с князем Владимиром Алексеевичем Щербатовым (1880—1920, убит в Немирове). 29.04.1923 года вступила во второй брак с князем Вадимом Григорьевичем Волконским (1895—1973);
• Ольга (1895—1920, убита в Немирове);
• Александра (1897—1987) — с 1921 года супруга графа Льва фон Кейзерлинга (1884—1940);
• Аркадий (1903—1990) — с 1930 года женат на Франсуазе Грации, дочери бывшего посла Франции Жоржа Луи. В браке родились: Пётр (1931—1967), Дмитрий (1934—2014) и Мария-Па (1947—1999).

В искусстве

В литературе

• В. Пикуль «Нечистая сила» (1979)

В кино

• Жизнь и смерть Петра Аркадьевича Столыпина (2002, д.ф.) — роль исполнила Нина Дворжецкая,
• Столыпин… Невыученные уроки (2006) — роль исполнила Наталья Суркова.

Литература

• Бок М. П. П. А. Столыпин: Воспоминания о моём отце. — Современник, 1992. — 316 с.
• Струков Д. Б. Столыпин. — М: Вече, 2012. — 544 с с. — (Великие исторические персоны). — 2000 экз. — ISBN 978-5-9533-6307-5.

Отрывок, характеризующий Столыпина, Ольга Борисовна

Французы атаковали батарею и, увидав Кутузова, выстрелили по нем. С этим залпом полковой командир схватился за ногу; упало несколько солдат, и подпрапорщик, стоявший с знаменем, выпустил его из рук; знамя зашаталось и упало, задержавшись на ружьях соседних солдат.
Солдаты без команды стали стрелять.
– Ооох! – с выражением отчаяния промычал Кутузов и оглянулся. – Болконский, – прошептал он дрожащим от сознания своего старческого бессилия голосом. – Болконский, – прошептал он, указывая на расстроенный батальон и на неприятеля, – что ж это?
Но прежде чем он договорил эти слова, князь Андрей, чувствуя слезы стыда и злобы, подступавшие ему к горлу, уже соскакивал с лошади и бежал к знамени.
– Ребята, вперед! – крикнул он детски пронзительно.
«Вот оно!» думал князь Андрей, схватив древко знамени и с наслаждением слыша свист пуль, очевидно, направленных именно против него. Несколько солдат упало.
– Ура! – закричал князь Андрей, едва удерживая в руках тяжелое знамя, и побежал вперед с несомненной уверенностью, что весь батальон побежит за ним.
Действительно, он пробежал один только несколько шагов. Тронулся один, другой солдат, и весь батальон с криком «ура!» побежал вперед и обогнал его. Унтер офицер батальона, подбежав, взял колебавшееся от тяжести в руках князя Андрея знамя, но тотчас же был убит. Князь Андрей опять схватил знамя и, волоча его за древко, бежал с батальоном. Впереди себя он видел наших артиллеристов, из которых одни дрались, другие бросали пушки и бежали к нему навстречу; он видел и французских пехотных солдат, которые хватали артиллерийских лошадей и поворачивали пушки. Князь Андрей с батальоном уже был в 20 ти шагах от орудий. Он слышал над собою неперестававший свист пуль, и беспрестанно справа и слева от него охали и падали солдаты. Но он не смотрел на них; он вглядывался только в то, что происходило впереди его – на батарее. Он ясно видел уже одну фигуру рыжего артиллериста с сбитым на бок кивером, тянущего с одной стороны банник, тогда как французский солдат тянул банник к себе за другую сторону. Князь Андрей видел уже ясно растерянное и вместе озлобленное выражение лиц этих двух людей, видимо, не понимавших того, что они делали.
«Что они делают? – думал князь Андрей, глядя на них: – зачем не бежит рыжий артиллерист, когда у него нет оружия? Зачем не колет его француз? Не успеет добежать, как француз вспомнит о ружье и заколет его».
Действительно, другой француз, с ружьем на перевес подбежал к борющимся, и участь рыжего артиллериста, всё еще не понимавшего того, что ожидает его, и с торжеством выдернувшего банник, должна была решиться. Но князь Андрей не видал, чем это кончилось. Как бы со всего размаха крепкой палкой кто то из ближайших солдат, как ему показалось, ударил его в голову. Немного это больно было, а главное, неприятно, потому что боль эта развлекала его и мешала ему видеть то, на что он смотрел.
«Что это? я падаю? у меня ноги подкашиваются», подумал он и упал на спину. Он раскрыл глаза, надеясь увидать, чем кончилась борьба французов с артиллеристами, и желая знать, убит или нет рыжий артиллерист, взяты или спасены пушки. Но он ничего не видал. Над ним не было ничего уже, кроме неба – высокого неба, не ясного, но всё таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нем серыми облаками. «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал, – подумал князь Андрей, – не так, как мы бежали, кричали и дрались; совсем не так, как с озлобленными и испуганными лицами тащили друг у друга банник француз и артиллерист, – совсем не так ползут облака по этому высокому бесконечному небу. Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, я, что узнал его наконец. Да! всё пустое, всё обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!…»


На правом фланге у Багратиона в 9 ть часов дело еще не начиналось. Не желая согласиться на требование Долгорукова начинать дело и желая отклонить от себя ответственность, князь Багратион предложил Долгорукову послать спросить о том главнокомандующего. Багратион знал, что, по расстоянию почти 10 ти верст, отделявшему один фланг от другого, ежели не убьют того, кого пошлют (что было очень вероятно), и ежели он даже и найдет главнокомандующего, что было весьма трудно, посланный не успеет вернуться раньше вечера.
Багратион оглянул свою свиту своими большими, ничего невыражающими, невыспавшимися глазами, и невольно замиравшее от волнения и надежды детское лицо Ростова первое бросилось ему в глаза. Он послал его.
– А ежели я встречу его величество прежде, чем главнокомандующего, ваше сиятельство? – сказал Ростов, держа руку у козырька.
– Можете передать его величеству, – поспешно перебивая Багратиона, сказал Долгоруков.
Сменившись из цепи, Ростов успел соснуть несколько часов перед утром и чувствовал себя веселым, смелым, решительным, с тою упругостью движений, уверенностью в свое счастие и в том расположении духа, в котором всё кажется легко, весело и возможно.
Все желания его исполнялись в это утро; давалось генеральное сражение, он участвовал в нем; мало того, он был ординарцем при храбрейшем генерале; мало того, он ехал с поручением к Кутузову, а может быть, и к самому государю. Утро было ясное, лошадь под ним была добрая. На душе его было радостно и счастливо. Получив приказание, он пустил лошадь и поскакал вдоль по линии. Сначала он ехал по линии Багратионовых войск, еще не вступавших в дело и стоявших неподвижно; потом он въехал в пространство, занимаемое кавалерией Уварова и здесь заметил уже передвижения и признаки приготовлений к делу; проехав кавалерию Уварова, он уже ясно услыхал звуки пушечной и орудийной стрельбы впереди себя. Стрельба всё усиливалась.
В свежем, утреннем воздухе раздавались уже, не как прежде в неравные промежутки, по два, по три выстрела и потом один или два орудийных выстрела, а по скатам гор, впереди Працена, слышались перекаты ружейной пальбы, перебиваемой такими частыми выстрелами из орудий, что иногда несколько пушечных выстрелов уже не отделялись друг от друга, а сливались в один общий гул.
Видно было, как по скатам дымки ружей как будто бегали, догоняя друг друга, и как дымы орудий клубились, расплывались и сливались одни с другими. Видны были, по блеску штыков между дымом, двигавшиеся массы пехоты и узкие полосы артиллерии с зелеными ящиками.
Ростов на пригорке остановил на минуту лошадь, чтобы рассмотреть то, что делалось; но как он ни напрягал внимание, он ничего не мог ни понять, ни разобрать из того, что делалось: двигались там в дыму какие то люди, двигались и спереди и сзади какие то холсты войск; но зачем? кто? куда? нельзя было понять. Вид этот и звуки эти не только не возбуждали в нем какого нибудь унылого или робкого чувства, но, напротив, придавали ему энергии и решительности.
«Ну, еще, еще наддай!» – обращался он мысленно к этим звукам и опять пускался скакать по линии, всё дальше и дальше проникая в область войск, уже вступивших в дело.
«Уж как это там будет, не знаю, а всё будет хорошо!» думал Ростов.
Проехав какие то австрийские войска, Ростов заметил, что следующая за тем часть линии (это была гвардия) уже вступила в дело.
«Тем лучше! посмотрю вблизи», подумал он.
Он поехал почти по передней линии. Несколько всадников скакали по направлению к нему. Это были наши лейб уланы, которые расстроенными рядами возвращались из атаки. Ростов миновал их, заметил невольно одного из них в крови и поскакал дальше.
«Мне до этого дела нет!» подумал он. Не успел он проехать нескольких сот шагов после этого, как влево от него, наперерез ему, показалась на всем протяжении поля огромная масса кавалеристов на вороных лошадях, в белых блестящих мундирах, которые рысью шли прямо на него. Ростов пустил лошадь во весь скок, для того чтоб уехать с дороги от этих кавалеристов, и он бы уехал от них, ежели бы они шли всё тем же аллюром, но они всё прибавляли хода, так что некоторые лошади уже скакали. Ростову всё слышнее и слышнее становился их топот и бряцание их оружия и виднее становились их лошади, фигуры и даже лица. Это были наши кавалергарды, шедшие в атаку на французскую кавалерию, подвигавшуюся им навстречу.
Кавалергарды скакали, но еще удерживая лошадей. Ростов уже видел их лица и услышал команду: «марш, марш!» произнесенную офицером, выпустившим во весь мах свою кровную лошадь. Ростов, опасаясь быть раздавленным или завлеченным в атаку на французов, скакал вдоль фронта, что было мочи у его лошади, и всё таки не успел миновать их.
Крайний кавалергард, огромный ростом рябой мужчина, злобно нахмурился, увидав перед собой Ростова, с которым он неминуемо должен был столкнуться. Этот кавалергард непременно сбил бы с ног Ростова с его Бедуином (Ростов сам себе казался таким маленьким и слабеньким в сравнении с этими громадными людьми и лошадьми), ежели бы он не догадался взмахнуть нагайкой в глаза кавалергардовой лошади. Вороная, тяжелая, пятивершковая лошадь шарахнулась, приложив уши; но рябой кавалергард всадил ей с размаху в бока огромные шпоры, и лошадь, взмахнув хвостом и вытянув шею, понеслась еще быстрее. Едва кавалергарды миновали Ростова, как он услыхал их крик: «Ура!» и оглянувшись увидал, что передние ряды их смешивались с чужими, вероятно французскими, кавалеристами в красных эполетах. Дальше нельзя было ничего видеть, потому что тотчас же после этого откуда то стали стрелять пушки, и всё застлалось дымом.
В ту минуту как кавалергарды, миновав его, скрылись в дыму, Ростов колебался, скакать ли ему за ними или ехать туда, куда ему нужно было. Это была та блестящая атака кавалергардов, которой удивлялись сами французы. Ростову страшно было слышать потом, что из всей этой массы огромных красавцев людей, из всех этих блестящих, на тысячных лошадях, богачей юношей, офицеров и юнкеров, проскакавших мимо его, после атаки осталось только осьмнадцать человек.
«Что мне завидовать, мое не уйдет, и я сейчас, может быть, увижу государя!» подумал Ростов и поскакал дальше.
Поровнявшись с гвардейской пехотой, он заметил, что чрез нее и около нее летали ядры, не столько потому, что он слышал звук ядер, сколько потому, что на лицах солдат он увидал беспокойство и на лицах офицеров – неестественную, воинственную торжественность.
Проезжая позади одной из линий пехотных гвардейских полков, он услыхал голос, назвавший его по имени.
– Ростов!
– Что? – откликнулся он, не узнавая Бориса.
– Каково? в первую линию попали! Наш полк в атаку ходил! – сказал Борис, улыбаясь той счастливой улыбкой, которая бывает у молодых людей, в первый раз побывавших в огне.
Ростов остановился.
– Вот как! – сказал он. – Ну что?
– Отбили! – оживленно сказал Борис, сделавшийся болтливым. – Ты можешь себе представить?
И Борис стал рассказывать, каким образом гвардия, ставши на место и увидав перед собой войска, приняла их за австрийцев и вдруг по ядрам, пущенным из этих войск, узнала, что она в первой линии, и неожиданно должна была вступить в дело. Ростов, не дослушав Бориса, тронул свою лошадь.
– Ты куда? – спросил Борис.
– К его величеству с поручением.
– Вот он! – сказал Борис, которому послышалось, что Ростову нужно было его высочество, вместо его величества.
И он указал ему на великого князя, который в ста шагах от них, в каске и в кавалергардском колете, с своими поднятыми плечами и нахмуренными бровями, что то кричал австрийскому белому и бледному офицеру.
– Да ведь это великий князь, а мне к главнокомандующему или к государю, – сказал Ростов и тронул было лошадь.
– Граф, граф! – кричал Берг, такой же оживленный, как и Борис, подбегая с другой стороны, – граф, я в правую руку ранен (говорил он, показывая кисть руки, окровавленную, обвязанную носовым платком) и остался во фронте. Граф, держу шпагу в левой руке: в нашей породе фон Бергов, граф, все были рыцари.
Берг еще что то говорил, но Ростов, не дослушав его, уже поехал дальше.
Проехав гвардию и пустой промежуток, Ростов, для того чтобы не попасть опять в первую линию, как он попал под атаку кавалергардов, поехал по линии резервов, далеко объезжая то место, где слышалась самая жаркая стрельба и канонада. Вдруг впереди себя и позади наших войск, в таком месте, где он никак не мог предполагать неприятеля, он услыхал близкую ружейную стрельбу.
«Что это может быть? – подумал Ростов. – Неприятель в тылу наших войск? Не может быть, – подумал Ростов, и ужас страха за себя и за исход всего сражения вдруг нашел на него. – Что бы это ни было, однако, – подумал он, – теперь уже нечего объезжать. Я должен искать главнокомандующего здесь, и ежели всё погибло, то и мое дело погибнуть со всеми вместе».
Дурное предчувствие, нашедшее вдруг на Ростова, подтверждалось всё более и более, чем дальше он въезжал в занятое толпами разнородных войск пространство, находящееся за деревнею Працом.
– Что такое? Что такое? По ком стреляют? Кто стреляет? – спрашивал Ростов, ровняясь с русскими и австрийскими солдатами, бежавшими перемешанными толпами наперерез его дороги.
– А чорт их знает? Всех побил! Пропадай всё! – отвечали ему по русски, по немецки и по чешски толпы бегущих и непонимавших точно так же, как и он, того, что тут делалось.
– Бей немцев! – кричал один.
– А чорт их дери, – изменников.
– Zum Henker diese Ruesen… [К чорту этих русских…] – что то ворчал немец.
Несколько раненых шли по дороге. Ругательства, крики, стоны сливались в один общий гул. Стрельба затихла и, как потом узнал Ростов, стреляли друг в друга русские и австрийские солдаты.
«Боже мой! что ж это такое? – думал Ростов. – И здесь, где всякую минуту государь может увидать их… Но нет, это, верно, только несколько мерзавцев. Это пройдет, это не то, это не может быть, – думал он. – Только поскорее, поскорее проехать их!»
Мысль о поражении и бегстве не могла притти в голову Ростову. Хотя он и видел французские орудия и войска именно на Праценской горе, на той самой, где ему велено было отыскивать главнокомандующего, он не мог и не хотел верить этому.


Около деревни Праца Ростову велено было искать Кутузова и государя. Но здесь не только не было их, но не было ни одного начальника, а были разнородные толпы расстроенных войск.
Он погонял уставшую уже лошадь, чтобы скорее проехать эти толпы, но чем дальше он подвигался, тем толпы становились расстроеннее. По большой дороге, на которую он выехал, толпились коляски, экипажи всех сортов, русские и австрийские солдаты, всех родов войск, раненые и нераненые. Всё это гудело и смешанно копошилось под мрачный звук летавших ядер с французских батарей, поставленных на Праценских высотах.
– Где государь? где Кутузов? – спрашивал Ростов у всех, кого мог остановить, и ни от кого не мог получить ответа.
Наконец, ухватив за воротник солдата, он заставил его ответить себе.
– Э! брат! Уж давно все там, вперед удрали! – сказал Ростову солдат, смеясь чему то и вырываясь.
Оставив этого солдата, который, очевидно, был пьян, Ростов остановил лошадь денщика или берейтора важного лица и стал расспрашивать его. Денщик объявил Ростову, что государя с час тому назад провезли во весь дух в карете по этой самой дороге, и что государь опасно ранен.
– Не может быть, – сказал Ростов, – верно, другой кто.
– Сам я видел, – сказал денщик с самоуверенной усмешкой. – Уж мне то пора знать государя: кажется, сколько раз в Петербурге вот так то видал. Бледный, пребледный в карете сидит. Четверню вороных как припустит, батюшки мои, мимо нас прогремел: пора, кажется, и царских лошадей и Илью Иваныча знать; кажется, с другим как с царем Илья кучер не ездит.
Ростов пустил его лошадь и хотел ехать дальше. Шедший мимо раненый офицер обратился к нему.
– Да вам кого нужно? – спросил офицер. – Главнокомандующего? Так убит ядром, в грудь убит при нашем полку.
– Не убит, ранен, – поправил другой офицер.
– Да кто? Кутузов? – спросил Ростов.
– Не Кутузов, а как бишь его, – ну, да всё одно, живых не много осталось. Вон туда ступайте, вон к той деревне, там всё начальство собралось, – сказал этот офицер, указывая на деревню Гостиерадек, и прошел мимо.
Ростов ехал шагом, не зная, зачем и к кому он теперь поедет. Государь ранен, сражение проиграно. Нельзя было не верить этому теперь. Ростов ехал по тому направлению, которое ему указали и по которому виднелись вдалеке башня и церковь. Куда ему было торопиться? Что ему было теперь говорить государю или Кутузову, ежели бы даже они и были живы и не ранены?
– Этой дорогой, ваше благородие, поезжайте, а тут прямо убьют, – закричал ему солдат. – Тут убьют!
– О! что говоришь! сказал другой. – Куда он поедет? Тут ближе.
Ростов задумался и поехал именно по тому направлению, где ему говорили, что убьют.
«Теперь всё равно: уж ежели государь ранен, неужели мне беречь себя?» думал он. Он въехал в то пространство, на котором более всего погибло людей, бегущих с Працена. Французы еще не занимали этого места, а русские, те, которые были живы или ранены, давно оставили его. На поле, как копны на хорошей пашне, лежало человек десять, пятнадцать убитых, раненых на каждой десятине места. Раненые сползались по два, по три вместе, и слышались неприятные, иногда притворные, как казалось Ростову, их крики и стоны. Ростов пустил лошадь рысью, чтобы не видать всех этих страдающих людей, и ему стало страшно. Он боялся не за свою жизнь, а за то мужество, которое ему нужно было и которое, он знал, не выдержит вида этих несчастных.
Французы, переставшие стрелять по этому, усеянному мертвыми и ранеными, полю, потому что уже никого на нем живого не было, увидав едущего по нем адъютанта, навели на него орудие и бросили несколько ядер. Чувство этих свистящих, страшных звуков и окружающие мертвецы слились для Ростова в одно впечатление ужаса и сожаления к себе. Ему вспомнилось последнее письмо матери. «Что бы она почувствовала, – подумал он, – коль бы она видела меня теперь здесь, на этом поле и с направленными на меня орудиями».
В деревне Гостиерадеке были хотя и спутанные, но в большем порядке русские войска, шедшие прочь с поля сражения. Сюда уже не доставали французские ядра, и звуки стрельбы казались далекими. Здесь все уже ясно видели и говорили, что сражение проиграно. К кому ни обращался Ростов, никто не мог сказать ему, ни где был государь, ни где был Кутузов. Одни говорили, что слух о ране государя справедлив, другие говорили, что нет, и объясняли этот ложный распространившийся слух тем, что, действительно, в карете государя проскакал назад с поля сражения бледный и испуганный обер гофмаршал граф Толстой, выехавший с другими в свите императора на поле сражения. Один офицер сказал Ростову, что за деревней, налево, он видел кого то из высшего начальства, и Ростов поехал туда, уже не надеясь найти кого нибудь, но для того только, чтобы перед самим собою очистить свою совесть. Проехав версты три и миновав последние русские войска, около огорода, окопанного канавой, Ростов увидал двух стоявших против канавы всадников. Один, с белым султаном на шляпе, показался почему то знакомым Ростову; другой, незнакомый всадник, на прекрасной рыжей лошади (лошадь эта показалась знакомою Ростову) подъехал к канаве, толкнул лошадь шпорами и, выпустив поводья, легко перепрыгнул через канаву огорода. Только земля осыпалась с насыпи от задних копыт лошади. Круто повернув лошадь, он опять назад перепрыгнул канаву и почтительно обратился к всаднику с белым султаном, очевидно, предлагая ему сделать то же. Всадник, которого фигура показалась знакома Ростову и почему то невольно приковала к себе его внимание, сделал отрицательный жест головой и рукой, и по этому жесту Ростов мгновенно узнал своего оплакиваемого, обожаемого государя.
«Но это не мог быть он, один посреди этого пустого поля», подумал Ростов. В это время Александр повернул голову, и Ростов увидал так живо врезавшиеся в его памяти любимые черты. Государь был бледен, щеки его впали и глаза ввалились; но тем больше прелести, кротости было в его чертах. Ростов был счастлив, убедившись в том, что слух о ране государя был несправедлив. Он был счастлив, что видел его. Он знал, что мог, даже должен был прямо обратиться к нему и передать то, что приказано было ему передать от Долгорукова.
Но как влюбленный юноша дрожит и млеет, не смея сказать того, о чем он мечтает ночи, и испуганно оглядывается, ища помощи или возможности отсрочки и бегства, когда наступила желанная минута, и он стоит наедине с ней, так и Ростов теперь, достигнув того, чего он желал больше всего на свете, не знал, как подступить к государю, и ему представлялись тысячи соображений, почему это было неудобно, неприлично и невозможно.
«Как! Я как будто рад случаю воспользоваться тем, что он один и в унынии. Ему неприятно и тяжело может показаться неизвестное лицо в эту минуту печали; потом, что я могу сказать ему теперь, когда при одном взгляде на него у меня замирает сердце и пересыхает во рту?» Ни одна из тех бесчисленных речей, которые он, обращая к государю, слагал в своем воображении, не приходила ему теперь в голову. Те речи большею частию держались совсем при других условиях, те говорились большею частию в минуту побед и торжеств и преимущественно на смертном одре от полученных ран, в то время как государь благодарил его за геройские поступки, и он, умирая, высказывал ему подтвержденную на деле любовь свою.
«Потом, что же я буду спрашивать государя об его приказаниях на правый фланг, когда уже теперь 4 й час вечера, и сражение проиграно? Нет, решительно я не должен подъезжать к нему. Не должен нарушать его задумчивость. Лучше умереть тысячу раз, чем получить от него дурной взгляд, дурное мнение», решил Ростов и с грустью и с отчаянием в сердце поехал прочь, беспрестанно оглядываясь на всё еще стоявшего в том же положении нерешительности государя.
В то время как Ростов делал эти соображения и печально отъезжал от государя, капитан фон Толь случайно наехал на то же место и, увидав государя, прямо подъехал к нему, предложил ему свои услуги и помог перейти пешком через канаву. Государь, желая отдохнуть и чувствуя себя нездоровым, сел под яблочное дерево, и Толь остановился подле него. Ростов издалека с завистью и раскаянием видел, как фон Толь что то долго и с жаром говорил государю, как государь, видимо, заплакав, закрыл глаза рукой и пожал руку Толю.
«И это я мог бы быть на его месте?» подумал про себя Ростов и, едва удерживая слезы сожаления об участи государя, в совершенном отчаянии поехал дальше, не зная, куда и зачем он теперь едет.
Его отчаяние было тем сильнее, что он чувствовал, что его собственная слабость была причиной его горя.
Он мог бы… не только мог бы, но он должен был подъехать к государю. И это был единственный случай показать государю свою преданность. И он не воспользовался им… «Что я наделал?» подумал он. И он повернул лошадь и поскакал назад к тому месту, где видел императора; но никого уже не было за канавой. Только ехали повозки и экипажи. От одного фурмана Ростов узнал, что Кутузовский штаб находится неподалеку в деревне, куда шли обозы. Ростов поехал за ними.
Впереди его шел берейтор Кутузова, ведя лошадей в попонах. За берейтором ехала повозка, и за повозкой шел старик дворовый, в картузе, полушубке и с кривыми ногами.
– Тит, а Тит! – сказал берейтор.
– Чего? – рассеянно отвечал старик.
– Тит! Ступай молотить.
– Э, дурак, тьфу! – сердито плюнув, сказал старик. Прошло несколько времени молчаливого движения, и повторилась опять та же шутка.
В пятом часу вечера сражение было проиграно на всех пунктах. Более ста орудий находилось уже во власти французов.