Страшный суд

Стра́шный суд, Су́дный день — в эсхатологии авраамических религий — последний суд, совершаемый Богом над людьми с целью выявления праведников и грешников и определения награды первым и наказания последним.

Страшный суд

Иудаизм

В иудаизме явление страшного суда заключается в воскресении из мёртвых в конце дней, то есть вера в то, что в определённое время мёртвые будут оживлены во плоти. О воскресении из мёртвых говорили многие еврейские пророки, такие как Иезекииль (Йехезкель), Даниил (Даниель) и др. Так, пророк Даниил об этом говорит следующее: «И многие из спящих в прахе земли пробудятся, одни для жизни вечной, другие на вечное поругание и посрамление» (Дан.12:2).

Христианство

В христианстве догмат о всеобщем воскрешении, Судном дне и воздаянии является одним из основополагающих. В числе прочих он входит в Никео-Царьградский Символ веры и в предшествовавший ему древний Апостольский Символ веры.

Согласно Евангелию: «Отец не судит никого, но весь суд отдал Сыну…. и дал Ему власть производить суд, потому что Он есть Сын человеческий» (Ин. 5:22, Ин. 5:27). По этой причине христиане верят, что Иисус Христос произведет суд над всеми народами, когда «приидет во славе Своей и все святые Ангелы с Ним» (Мф. 25:31-32).

Кроме того, часть своих судебных полномочий Христос поручит праведникам, в частности, апостолам, которых обещал посадить на 12 престолов судить 12 колен Израилевых (Лк. 22:30, Мф. 19:28). Апостол Павел был убеждён, что все святые (христиане) будут судить мир: «Разве не знаете, что святые будут судить мир? Если же вами будет судим мир, то неужели вы недостойны судить маловажные дела? Разве не знаете, что мы будем судить ангелов, не тем ли более дела житейские?» (1Кор. 6:2-3).

В Новом Завете картина Судного дня и Страшного суда описывается следующим образом.

Ангелы при кончине века соберут избранных от четырёх ветров от края небес до края их (Мф. 24:31), а также соберут из царства Его все соблазны и делающих беззаконие (Мф. 13:41) и отделят злых из среды праведных (Мф. 13:49). По учению апостольскому, «всем нам должно явиться пред судилище Христово» (2Кор. 5:10), «все мы предстанем на суд Христов» (Рим. 14:10). Бог через Иисуса Христа будет судить иудеев и язычников (Рим. 2:9), живых и мёртвых (Деян. 10:42; 2Тим. 4:1), то есть имеющих воскреснуть из мертвых и тех, которые останутся до воскресения в живых, но, подобно воскресшим, изменятся (1Кор. 15:51-52), а также, кроме людей, и злых ангелов (Иуд. 6; 2Пет. 2:4). Судимы будут не только дела людей, как добрые, так и злые (Мф. 25:35-36, 2Кор. 5:10), но и всякое праздное их слово (Мф. 12:36). Праведным Судия скажет: «приидите благословеннии Отца Моего, наследуйте уготованное вам царствие от сложения мира» (Мф. 25:34), грешные же услышат такой приговор: «идите от Мене проклятии во огнь вечный, уготованный диаволу и ангелам его» (Мф. 25:41). Существует мнение, что судимы будут не только слова и дела людей, но и их внутренние помышления и намерения («слово Божие… судит помышления и намерения сердечные» (Евр. 4:12)). На этом мнении основано учение православной аскетики о мысленной брани — когда нетерпимым и подлежащим безусловному искоренению считается любой греховный помысел.

В ряде протестантских конфессий (баптисты, пятидесятники и др.) учат о двух судах: отдельно — для христиан (на котором не будет решаться вопрос о том, где он проведет вечность, — в аду или раю, но будет дана оценка его христианской жизни) и отдельно — Страшный суд для всех остальных. Основой для такого выражения служат слова Христа «слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную, и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь».(Ин. 5:24, похожий отрывок Ин. 3:18) и апостола Павла «никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос. Строит ли кто на этом основании из золота, серебра, драгоценных камней, дерева, сена, соломы, — каждого дело обнаружится; ибо день покажет, потому что в огне открывается, и огонь испытает дело каждого, каково оно есть. У кого дело, которое он строил, устоит, тот получит награду. А у кого дело сгорит, тот потерпит урон; впрочем сам спасется, но так, как бы из огня»1Кор. 3:11-15. Предполагается, что перед Вторым пришествием Христа произойдет восхищение Церкви.

Судный час не наступит до тех пор, пока не сразятся две огромные армии, которые понесут большие потери и при этом будут исповедовать одну и ту же веру; пока не появятся около тридцати лжецов, каждый из которых будет называть себя посланником Аллаха; пока Аллах не поднимет от людей (не исчезнет) религиозное знание; пока не участятся землетрясения; пока не ускорится время; пока не появится смута (испытания); пока не участятся убийства; пока вы не станете купаться в роскоши, потому что вашего богатства будет настолько много, что хозяин имущества будет беспокоиться из-за того, что никто не принимает его пожертвований, а когда он попытается раздать милостыню, то ему ответят: «Я не нуждаюсь в этом»; пока люди не станут состязаться в строительстве высоких домов; пока проходящий мимо могилы человек не скажет: «Лучше бы я оказался на его месте»; и пока солнце не взойдёт с запада. А когда оно взойдет, люди увидят это и уверуют все как один, но им эта вера не поможет.

Мухаммед

Ислам

Кия́мат (араб. يوم القيامة‎ — день стояния‎) — в исламской эсхатологии день Божьего суда, когда все люди получат воздаяние за свои дела. Вера в Последний День является одним из неотъемлемых элементов исламского вероубеждения.

Киямат начнется с двух трубных гласов (сур) со стороны ангела Исрафила. Первый возвестит об уничтожении всех творений Аллаха, а второй — о воскрешении человечества и начале Божьего суда. В день киямата все творения предстанут перед Аллахом и будут отвечать за совершенные ими деяния. О киямате много говорится в Коране и сунне пророка Мухаммада.

Точное время наступления киямата никому кроме Аллаха неизвестно. Мусульмане считают, что мудрость (хукм) сокрытия Всевышним Аллахом точного времени заключается в постоянной готовности людей к нему. Многие люди спрашивали своих пророков о наступлении этого Дня, но никто не называл им точной даты. В Коране об этом сказано так: «Они спрашивают тебя о Часе: „Когда он наступит?“ Скажи: „Воистину, знание об этом принадлежит только моему Господу. Никто, кроме Него, не способен открыть время его наступления. Это знание тяжко для небес и земли. Он настанет внезапно“. Они спрашивают тебя, словно тебе известно об этом. Скажи: „Воистину, знание об этом принадлежит одному Аллаху, но большая часть людей не знает этого“.»

В изобразительном искусстве

Страшный суд аллегорически изображался сначала в виде отделения «овец от козлов» (Мф. 25:32) — например храм святого Феликса в Фунди (IV век). Начиная с XII века возникает сюжет страшного суда в виде сошествия Христа в ад в соединении с видением Иезекииля. На сценах страшного суда в этот период появляются изображения престола уготованного, архангела Михаила с весами, одну чашу которых пытается перевесить дьявол. В таких изображениях страшного суда присутствуют картины ада с мучениями грешников и рая с блаженством праведников.

В русской иконописи с XVI века в сцене Страшного суда начали помещать фигуру милостивого блудника, героя проложного сказания, который оставлен на границе ада и рая так как хоть и творил милостыню, но не преодолел грех блуда.

См. также

• Долина Еннома
• Список дат конца света — во многих предсказаниях конец света предполагался как Судный день

Литература

• Плугин В. А. Эсхатологическая тема в древнерусской общественной мысли. М.,1971.
• Цодикович В. К. Семантика иконографии «Страшного суда». Ульяновск, 1995.
• Романчук Л. А. «Страшный суд» // Романчук Л. Демонизм. Зверь Апокалипсиса (мифы, версии, реалии). М.: Мэйлер, 2012. — С.196-210.

Отрывок, характеризующий Страшный суд

Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.
Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя всё таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли всё то, что я думаю и всё то, во что я верю? И этот то особенный склад ума Сперанского более всего привлекал к себе князя Андрея.