Стрелецкий приказ

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Стрелецкий приказ
Годы существования

из Стрелецкой избы —

Страна

Русское царство

Подчинение

боярской думе

Тип

приказ

Функция

военное управление

Дислокация

Московский Кремль

Участие в

Русско-польская война (1654—1667)

Командиры
Известные командиры

Приказные судьи. См. список.

Стрелецкий приказприказ, образованный при Иване IV Грозном в ходе административных реформ 15551556 гг. как центральный орган военного управления стрелецким войском и городовыми казаками.





История

Первоначально приказ именовался Стрелецкой избой. Ведал ею дьяк, в подчинении у которого находилось несколько подьячих, осуществлявших текущее делопроизводство. Из числа первых руководителей Стрелецкой избы известны дьяки Григорий Григорьевич Колычов (15711572), Василий Яковлевич Щелкалов (1573) и Рудак (Лука) Иванович Толмачев (15781580).

К началу 1580-е годов за большинством центральных государственных и дворцовых учреждений закрепляется название «приказ». Во главе основных ведомств становятся бояре-судьи, при которых в помощниках состояли один — два дьяка, руководивших повседневной работой штата подьячих. Одним из первых судей Стрелецкого приказа стал боярин Иван Васильевич Годунов, возглавлявший его с 1586 года по 1593 год. Из числа дьяков, служивших в стрелецком ведомстве при И. В. Годунове, известен дьяк Иван Карпов (1589 год — 1604 год). В первые годы XVII века вместе с И. Карповым в дьяках Стрелецкого приказа состоял также Игнатий Тимофеевич Сафонов (1602 год — 1604 год).

Первоначально деятельность стрелецкого ведомства носила сугубо военно-административный характер. Деньги, продовольствие и прочие материальные средства, необходимые для обеспечения службы стрелецкого войска и городовых казаков поступали в распоряжение приказа из других ведомств, в управлении которых находилось тяглое население городов и черносошное крестьянство.

К компетенции приказа относились вопросы, касающиеся организации службы стрельцов и городовых казаков, в том числе комплектование формируемых подразделений и частей, обеспечение их вооружением и прочим необходимым имуществом, выдача служилым людям денежного и хлебного жалованья, распределение отдельных частей на различные службы. В ведении приказа находились земли, выделяемые под стрелецкие и казачьи поселения в городах, а также поместные земли, предоставляемые за службу офицерскому составу стрелецких частей.

В 1613 году из ведения Стрелецкого приказа были изъяты функции по управлению городовыми казаками, переданные во вновь учрежденный Казачий приказ. В первой трети XVII века компетенция приказа была расширена за счёт передачи ему розыскных и судебных дел по различным уголовным преступлениям, «опричь разбою и татьбы (воровства) с поличным», которые по-прежнему рассматривались в Разбойном приказе. В декабре 1629 года в ведение приказа перешла тульская Оружейная слобода — основной центр производства отечественных самопалов.

В 1672 году приказу были переданы функции по сбору с населения стрелецких денег и стрелецких хлебных запасов. Для выполнения этой задачи приказу были подчинены два других ведомства — Приказ сбора стрелецкого хлеба (известен с 1662 года) и вновь учрежденный Приказ приёма стрелецкого хлеба. Доставляемые в Москву хлебные запасы поступали на специальные житные дворы, располагавшиеся у Мясницких и Калужских ворот Земляного города. Ведали приёмом и выдачей хлеба дьяки и подьячие, назначаемые из Стрелецкого приказа, а также «целовальники» из числа выборных рядовых стрельцов московских полков.

Расширение полномочий приказа повлекло за собой увеличение его штатной численности. Если в 1646 году на службе в Стрелецком приказе состояло 36 подьячих, то к 1675 году их число увеличилось до 52 человек. Число дьяков во второй половине XVII века колебалось от двух до пяти человек.

В 1676 году в ведение приказа были переданы московские выборные солдатские полки, но уже в 1680 году управление этими полками было возвращено в прежние ведомства. Тогда же из ведения Стрелецкого приказа были изъяты городовые стрельцы, управление которыми было передано другим приказам. С этого времени Стрелецкий приказ ведал только стрелецким гарнизоном Москвы, а также населением городов, ранее находившимся в подчинении Костромской чети, объединённой со Стрелецким приказом в том же году.

В Москве Стрелецкий приказ выполнял полицейские функции (по современному МВД). Сюда препровождали задержанных стрельцами взятых с поличным преступников. Приказу поручалось ведение расследований по некоторым государственным делам. К примеру в ночь на 14 ноября 1671 года глава Стрелецкого приказа думный дьяк Иларион Иванов производил арест боярыни Морозовой, видной сторонницы протопопа Аввакума (одного из лидеров старообрядчества).

В 1681 году в Стрелецкий приказ переданы дела Ямского приказа.

В период восстания московских стрельцов, вспыхнувшего в мае 1682 года, по требованию мятежников приказ был переименован в Приказ надворной пехоты. Старое название было возвращено учреждению вскоре после подавления мятежа в декабре того же года.

С началом ликвидации стрелецкого войска в 1699 году некогда влиятельное военно-полицейское ведомство постепенно преобразуется в административно-хозяйственное учреждение. После упразднения в ноябре 1699 года Земского приказа, ведавшего ранее городским благоустройством в Москве и ряде других городов, все его дела были переданы Стрелецкому приказу. Указом от 23 июня 1701 года Стрелецкий приказ был переименован в Приказ земских дел. Позднее все дела, касавшиеся стрелецкой службы, были переданы во вновь учрежденный Приказ военных дел[1].

Приказные судьи XVII века

Размещение

Здание приказов, построенное ещё при царе Борисе Годунове, располагалось на Ивановской площади Кремля и представляло собой двухъярусные каменные палаты П-образной формы. Стрелецкий приказ располагался в южном крыле здания, тянувшегося по взгорью над берегом Москвы-реки, на первом этаже, в угловой палате (42 кв. саж.). К ней примыкала «чёрная палата» Стрелецкого приказа (30 кв. саж.), в которой проводились розыски по различным делам и содержались подследственные.

Новые Приказные палаты, построенные в конце 1670-х гг., также представляли собой двухэтажное каменное здание, которое протянулось по Кремлёвскому взгорью от Архангельского собора в сторону Спасских ворот. При распределении палат между ведомствами в 1680 г. Стрелецкому приказу были отведены четыре крайних помещения восточного крыла здания[3].

Напишите отзыв о статье "Стрелецкий приказ"

Примечания

  1. В основу данной статьи легли данные из книги Романова М. Ю. Стрельцы московские. М. 2004. С. 15-16; 103—125
  2. Богоявленский С. К. Приказные судьи XVII века // Богоявленский С. К. Московский приказной аппарат и делопроизводство XVI—XVII веков. М. Языки славянской культуры. 2006. С. 161—166
  3. Забелин И. Е. История города Москвы. Ч. 1. М. Столица. 1990. С. 241, 243

Литература

  • Богоявленский С. К. «Московский приказной аппарат и делопроизводство XVI—XVII веков.» М. Языки славянской культуры. 2006. — 603 стр.; ISBN 5-9551-0165-9
  • Василенко Н. П. Приказы // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  • Веселовский С. Б. «Дьяки и подьячие XV—XVII веков.» М. Наука. 1975. — 608 стр.
  • Павлов А. П. «Приказы и приказная бюрократия (1584—1605 гг.)» // Исторические записки Института истории Академии наук СССР. Т. 116. М. 1988.
  • Романов М. Ю. «Стрельцы московские.» М. 2004. — 351 стр.

Отрывок, характеризующий Стрелецкий приказ

Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.


Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.