Стрелок (фильм, 2007, Антуан Фукуа)
| Стрелок | |
| Shooter | |
 | |
| Жанр | |
|---|---|
| Режиссёр | |
| Продюсер | |
| Автор сценария | |
| В главных ролях | |
| Оператор | |
| Композитор | |
| Длительность |
124 мин. |
| Бюджет |
61 млн $ |
| Страна | |
| Год | |
| IMDb | |
«Стрелок» (англ. Shooter) — американский фильм 2007 года, режиссёра Антуана Фукуа, снятый по роману Стивена Хантера «Точка попадания».
Содержание
Сюжет
Главный герой фильма — сержант морской пехоты Боб Ли Суэггер (Марк Уолберг), один из немногих снайперов в мире, который способен поразить цель на огромном расстоянии. Суэггер ведет жизнь отшельника, в своём доме в горах. Размеренную, спокойную жизнь сержанта неожиданно нарушает полковник Айзек Джонсон (Дэнни Гловер). Полковник обращается к Суэггеру с просьбой помочь в выслеживании убийцы, целью которого является президент США. Джонсон взывает к патриотизму главного героя и тот, в конце концов, соглашается. Полковник Джонсон утверждает, что президент собирается выступить с речью в трёх городах США. Джонсон предлагает Суэггеру посетить в каждом из них будущие места выступления и, воспользовавшись своими навыками снайпера, определить, откуда убийца будет стрелять.
Боб уверенно определяет наиболее вероятное место для совершения убийства (в Филадельфии), и связывается с полковником Джонсоном. Но последний оказывается предателем и главный герой попадает в ловушку: пока Суэггер наблюдает за ветром и погодой в целом, полицейский из группы сопровождения стреляет в него и дважды ранит. В этот самый момент стреляет настоящий преступник, но попадает в голову стоящему рядом с президентом эфиопскому архиепископу. Тяжело раненному Суэггеру удается бежать. Пытаясь уйти от преследования подставивших его, сержант сталкивается с агентом ФБР Ником Мемфисом (Майкл Пенья), обезоруживает его и угоняет его машину.
Скрываясь от погони в автомойке, Боб останавливает кровотечение, пользуясь аптечкой в машине. Но погоня продолжается, и сержант топит машину в реке Делавэр, а выплыв, скрывается, держась за баржу, идущую мимо по реке. Понимая, что он не может никому доверять, Боб, в поисках убежища, приходит к Саре Фенн (Кейт Мара) — вдове Донни Фенна (Лэйн Гаррисон), корректировщика и лучшего друга Суэггера, три года назад погибшего в ходе боевой операции, когда их с Суэггером попытались бросить в Эфиопии. Сара не без опасений принимает Суэггера в своем доме и оказывает сержанту медицинскую помощь. Пролежав несколько дней, сержант наконец-то идет на поправку. Сара подмечает его неловкость в общении с ней, и сержант, в конце концов, признается в чувствах, которые давно питал к жене своего напарника, но благодаря воспитанию, никогда их не демонстрировал. Отношения между ними переходят в любовно-доверительные, и женщина решает помочь Бобу вернуть его доброе имя. Суэггер решает использовать агента Мемфиса как наживку и просит Сару связаться с Ником Мемфисом, чтобы передать ему информацию о группе заговорщиков в правительстве США. Незадолго до этого агент Мемфис, анализируя детали происшедшего, сам догадывается о том, что Суэггера кто-то подставил. Вскоре после этого Мемфиса похищают.
Похитители Ника пытаются подстроить его самоубийство, но вовремя подоспевший Суэггер вмешивается и убивает трёх агентов неизвестной организации с помощью охотничьей винтовки калибра .22 с самодельным глушителем. С этого момента Суэггер и Мемфис объединяют усилия. Уже вместе они встречаются с известным экспертом по оружию (Левон Хелм). Эксперт рассказывает им о другом снайпере, который был способен устроить покушение на президента, но неизвестно, жив ли он. Суэггер понимает, что видел человека, о котором идет речь, совсем недавно. Агент Мемфис просит знакомую сотрудницу ФБР найти его по фамилии, после чего оба, предварительно хорошо подготовившись, отправляются в город Линчбург в штате Вирджиния, где и находят упомянутого снайпера. Именно этого и добивались заговорщики: согласно предложению таинственного снайпера, он выступит наживкой с целью выманить Суэггера. Снайпер, ожидавший прибытия сержанта, подробно рассказывает Суэггеру о том, что реальной целью покушения являлся архиепископ, собиравшийся рассказать о геноциде в Африке. Суэггер также узнаёт о том, что американскими наёмниками в одной из эфиопских деревень были убиты все 400 жителей — на месте деревни планировалось установить нефтяную вышку, принадлежащую конгломерату нефтяных компаний, возглавляемому коррумпированным сенатором США Чарльзом Мичамом (Нед Битти). Жители деревни отказались покинуть родные места и, чтобы избежать огласки и юридических проволочек, сенатор решил проблему коротким и быстрым методом — отдав приказ группе наемников стереть деревню с лица земли. Завершив свой рассказ, снайпер совершает самоубийство. Вспомнив детали своей последней операции, Суэггер понимает, что он, пусть и косвенно, участвовал в этом геноциде вместе со своим лучшим другом Донни Фенном — не зная об истинных целях их задания, они прикрывали отступление наёмников, совершивших массовое убийство. В это время дом бывшего снайпера окружает этот же отряд наёмников, но Суэггер и Мемфис с боем вырываются из засады, не оставив никого в живых.
Полковник Джонсон приказывает схватить Сару Фенн и использовать её для того, чтобы выманить Суэггера и Мемфиса. Сержант, основываясь на собственных навыках, придумывает контрплан и назначает полковнику и сенатору встречу в горах, в совершенно безлюдном месте. Полковник прибывает в назначенное место, привезя с собой Сару, которую держат под постоянным прицелом, в это же время туда на вертолете прилетает и сенатор Мичам. Перед тем, как раскрыть себя, Суэггер выслеживает и убивает трёх снайперов, прикрывавших полковника и сенатора. Потом ему удаётся спасти Сару, ранив помощника Джонсона — Джека Пейна (Элиас Котеас). Сара берет пистолет, брошенный сенатором, и добивает раненого Пейна. Мичам пытается переманить Суэггера к себе, предлагая ему деньги и возможность обладать огромной властью, однако попытка остается безуспешной, Суэггер отказывается. После этого Суэггер уничтожает запись слов бывшего снайпера, сказав, что некоторые данные слишком опасны. Благодаря сообщению Мемфиса к месту встречи уже летят вертолеты с сотрудниками ФБР. Суэггер и Мемфис сдаются без сопротивления.
Спустя некоторое время сержанта Суэггера приводят на закрытое совещание с участием наиболее высокопоставленных лиц правительства США. Руководит совещанием генеральный прокурор. Степень закрытости совещания основана на статусе подозреваемых — полковника Джонсона и сенатора Соединенных Штатов. Суэггеру предлагают доказать свою невиновность. За минуту до этого присутствующий на совещании Ник Мемфис, здороваясь за руку с вошедшим в кабинет Суэггером, через рукопожатие тайно передал ему боевой патрон. На столе в кабинете находится главная улика — винтовка Суэггера. Боб тщательно выясняет, подвергалась ли винтовка каким-либо незаконным или не зафиксированным документально действиям в криминалистической лаборатории. Получив отрицательный ответ, сержант заряжает винтовку боевым патроном прямо на глазах у ошеломленных чиновников. Затем Суэггер наводит оружие на полковника Джонсона и нажимает на спусковой крючок. Но выстрела не происходит, и Суэггер сообщает присутствующим сенсационный факт, полностью оправдывающий его: каждый раз, когда он собирался уезжать из дома, он менял ударники в затворах своих винтовок на такие же, но имеющие микроспилы, благодаря чему боек не достает до капсюля несколько микрон. Таким образом, ни одна из его винтовок не могла быть использована для стрельбы посторонним человеком. Потрясенный открывшимися фактами, генеральный прокурор полностью снимает с сержанта Суэггера все обвинения. Мемфис предъявляет прокурору компрометирующие полковника Джонсона данные о массовых убийствах жителей Эфиопии. Однако, несмотря на тяжесть обвинения, генеральный прокурор сообщает сержанту, что не может ничего сделать против высокопоставленных преступников, так как преступление было совершено за пределами США. Джонсон, торжествуя, покидает кабинет. Суэггера освобождают от оков. Перед его уходом генеральный прокурор туманно намекает сержанту, что, если закон не в состоянии покарать подонков, это вполне может сделать один человек, способный ради справедливости проигнорировать любые законы. Суэггер молча уходит.
Несколькими днями позже полковник Джонсон и сенатор Мичам обсуждают случившееся и планируют следующий ход в загородном доме сенатора. Внезапно вечеринка у камина с дорогими напитками и сигарами превращается в сущий кошмар. Один за другим погибают от рук невидимого убийцы два охранника и помощник Мичама. Следующая пуля настигает полковника Джонсона. Пока сенатор пытается прийти в себя от потрясения, в доме появляется Боб Суэггер. Сенатор Мичам в очередной раз напоминает, что он — сенатор США. Суэггер соглашается и убивает сенатора, восстанавливая тем самым справедливость. Уходя, Боб прикладом винтовки сбивает кран с газовой трубы. Огонь в камине поджигает газ, дом сенатора взрывается, пламя сжигает трупы и уничтожает все следы. Фильм заканчивается сценой, в которой Боб Ли Суэггер и Сара Фенн уезжают вдаль на автомобиле.
В ролях
- Марк Уолберг — Боб Ли Суэггер
- Майкл Пенья — Ник Мемфис
- Дэнни Гловер — полковник Айзек Джонсон
- Кейт Мара — Сара Фенн
- Элиас Котеас — Джек Пейн
- Раде Шербеджия — Майкл Сендор
- Нед Битти — сенатор Чарльз Ф. Митчам
- Рона Митра — Алурдес Галиндо
- Джонатан Уолкер — Луис Добблер
- Луис Феррейра — Говард Парнелл
- Тейт Донован — Расс Тёрнер
- Левон Хелм — мистер Рейт
- Майк Допуд — командир наёмников
Музыка
Музыка к фильму была написана Марком Манчиной. Саундтрек вышел на Lakeshore Records 27 марта 2007 года. Песня «Отвратительное Письмо» Отиса Тейлора играет в конце фильма и в титрах.
Напишите отзыв о статье "Стрелок (фильм, 2007, Антуан Фукуа)"
Примечания
Ссылки
- «Стрелок» (англ.) на сайте Internet Movie Database
- [www.allmovie.com/movie/v346333 «Стрелок»] на сайте AllMovie
| ||||||
Отрывок, характеризующий Стрелок (фильм, 2007, Антуан Фукуа)
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.
Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
