Струве, Пётр Бернгардович

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Струве, Петр Бернгардович»)
Перейти к: навигация, поиск
В Википедии есть статьи о других людях с фамилией Струве.
Пётр Бернгардович Струве
Дата рождения:

26 января (7 февраля) 1870(1870-02-07)

Место рождения:

Пермь, Пермская губерния, Российская империя

Дата смерти:

26 февраля 1944(1944-02-26) (74 года)

Место смерти:

Париж, Франция

Гражданство:

Российская империя Российская империя

Партия:

Конституционно-демократическая партия

Род деятельности:

Русский философ, историк, экономист, политик и публицист

Пётр Бернгардович Струве на Викискладе

Пётр Бернга́рдович Стру́ве (26 января (7 февраля) 1870 года, Пермь — 26 февраля 1944 года, Париж) — русский общественный и политический деятель, экономист, публицист, историк, философ[1].





Биография

У истоков русского марксизма

Струве был сыном пермского губернатора Бернгарда Струве и внуком астронома Василия Струве. Становление политических убеждений у юноши произошло рано, впоследствии Струве вспоминал:
…как в 1885 году я стал, по страсти и по убеждению, либералом и конституционалистом, так года три спустя я стал — на этот раз только по убеждению — социал-демократом. Только по убеждению, ибо социализм, как бы его ни понимать, никогда не внушал мне никаких эмоций, а тем более страсти. Я стал приверженцем социализма чисто рассудочным путём, придя к заключению, что таков исторически неизбежный результат объективного процесса экономического развития. Ныне я этого больше не думаю.

— Мои встречи и столкновения с Лениным[2].

В Санкт-Петербурге жил с 1882 года, учился в 3-й гимназии. В 1889 году покинул родительский дом и поселился в семье издательницы А. М. Калмыковой[3], по воспоминаниям Анны Елизаровой-Ульяновой: «Струве вырос в её семье, — был в гимназические годы её воспитанником и, как она говорила, был ближе ей, чем её собственный сын, пошедший по другому пути»[4]. В 1889 году начинает учиться на естественном, а на следующий год юридическом факультете Петербургского университета. В 1890 году там он основал марксистский кружок. В этот кружок входили в том числе А. Н. Потресов и М. И. Туган-Барановский. В 1894 году окончил юридический факультет. Позже — приват-доцент университета.

В 1892 году учился в университете в Граце (Австрия) у социолога Л. Гумпловича и решил стать экономистом. Тогда же начал публицистическую деятельность статьями против народников в немецкой социал-демократической прессе. В апреле 1894 года ошибочно был арестован в связи с «Группой народовольцев».

В августе опубликовал книгу «Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России», которая открыла эпоху борьбы русского марксизма с народничеством в легальной печати и стала «символом веры» социал-демократов в России. Книга, выдвинувшая Струве в ведущие теоретики «легального марксизма», доказывала прогрессивность капитализма и завершалась словами: «Признаем нашу некультурность и пойдем на выучку к капитализму»[5].

В январе 1895 года распространил анонимное «Открытое письмо Николаю II», при вступлении на престол подтвердившему курс на политику контрреформ.

В 1896 году — участник Лондонского конгресса II-го Интернационала. Написал аграрную часть доклада российской делегации, с которым выступил Г. В. Плеханов. Редактор первых марксистских журналов «Новое слово» (1897 г.) и «Начало» (1899 г.). В числе книг по теории и истории капитализма и рабочего движения в 1898 году вышел I-й том «Капитала» К. Маркса. Для I съезда РСДРП в 1898 году написал «Манифест Российской социал-демократической рабочей партии» — первый документ этой партии. В 1899 году в работе «Марксова теория социального развития» подверг критике взгляды Маркса на неизбежность социальной революции. В том же году его лишают места приват-доцента за неблагонадёжность.

В апреле 1900 года во Пскове принимает участие в организационном совещании по созданию газеты «Искра»: одна сторона была представлена В. И. Лениным, Ю. О. Мартовым, А. Н. Потресовым, С. И. Радченко, другая — им совместно с М. И. Туган-Барановским[6].

В либеральном движении

В дальнейшем идейные искания приводят Струве от марксизма к философскому идеализму и либеральному консерватизму.

Летом 1900 года налаживает контакты с конституционалистским крылом земских либералов, в частности с И. И. Петрункевичем. Таким образом Струве начинает объединение всех антисамодержавных сил, разделяющих идею политической свободы[7]. На переговорах зимой в Мюнхене с Плехановым, Лениным, Потресовым и Верой Засулич подписывает договор об участии в финансировании изданий их стороны и издательства совместного «Современного обозрения» для публикации документов, обличающих российский режим. 17 марта 1901 года принимает участие в демонстрации на Казанской площади, после чего его ссылают в Тверь. Его поклонник, издатель Д. Е. Жуковский предлагает ему деньги для издательства за границей журнала, пропагандирующего создание конституционного правительства в России. Струве добивается от властей разрешения уехать за рубеж. При содействии влиятельных знакомых он его получает и в декабре уезжает в Германию.

С 1901 года в эмиграции, с 1902 года редактор журнала «Освобождение». Ещё в ссылке стал инициатором и одним из авторов сборника «Проблемы идеализма» (1902), в котором стремился обосновать философские основы либеральной политики и по цензурным соображением выступил под псевдонимом[8]. Один из создателей либерального «Союза освобождения». В 1904 году в качестве делегата этого движения принял участие в Парижской конференции оппозиционных и революционных партий России.

В 1905 году вернулся в Россию, амнистия, дарованная ему лично по ходатайству С. Ю. Витте догнала его в пути. Член ЦК партии кадетов (1905—1915), 8 июня 1915 года вышел из ЦК, а фактически отошёл от партии в 1908 году.

В 1906 год—1917 год — в Санкт-Петербургском политехническом институте: преподаватель, доцент, экстраординарный профессор, заведующий кафедрой политэкономии. Основной экономический труд Струве — «Хозяйство и цена», его магистерская (I том, 1913) и докторская (II том, 1916) диссертации.

В 1906 году, после смерти В. А. Гольцева, возглавил журнал «Русская мысль» и оставался его редактором до закрытия большевиками в 1918 году.

В 1907 году — депутат II Государственной думы (1907) от Петербурга, статский советник.

Издатель журнала «Полярная звезда» (1905—1906), с осени 1907 года один из ближайших сотрудников «Московского еженедельника» (редактор-издатель Е. Н. Трубецкой).

Вдохновитель и участник сборника «Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции», содержавшего также статьи его единомышленников Н. А. Бердяева, С. Н. Булгакова, С. Л. Франка, М. О. Гершензона, А. С. Изгоева, Б. А. Кистяковского (Москва, 1909).

1913 год — магистр, экстраординарный профессор Петербургского университета.

1915 год — председатель секретного Особого межведомственного комитета по ограничению снабжения и торговли неприятеля при министерстве торговли и промышленности (по 1917).

В 1916 году Струве стал представителем Всероссийского земского союза в Особом совещании по продовольственному делу (по 1917)[9], получил звание почётного доктора Кембриджского университета.

1917 год — в апреле-мае — директор Экономического департамента МИД, в мае избран в академики Российской академии наук (исключён большевиками в 1928 году, в 1990 году восстановлен).

Борьба с большевиками

К большевистскому перевороту Струве отнесся отрицательно. В декабре он уже в составе нелегальной организации Правый центр, и вместе с ещё одним его представителем Г. Н. Трубецким 26.12.1917 г. отправился на Дон[10]. В Новочеркасске во время начала формирования Добровольческой армии он совместно с П. Н. Милюковым способствовал разрешению конфликта между генералами М. В. Алексеевым и Л. Г. Корниловым по разделению полномочий. Избран в Донской гражданский совет, являвшийся политическим совещанием при генерале Алексееве.

В феврале 1918 года, в момент вынужденного ухода армии из области Войска Донского в поход, названный Ледяным, военные старались не брать с собой гражданских, и Струве пришлось покинуть армию. Через Царицын он со спутниками (Н. С. Арсеньевым, Г. Н. Трубецким и его сыном Костей[11]) пробрался к началу марта в Москву и до августа жил на нелегальном положении. В мае участвовал в создании самой мощной подпольной антибольшевистской организации «Национальный центр» и активно работал в его московском отделении.

В 1918 году стал редактором и одним из авторов сборника «Из глубины». С начала красного террора, развёрнутого большевиками после покушения на Ленина, покинул Москву и через Новгородскую губернию и Петроград добрался до Вологодской губернии, где скрывался в имении Алятино. В ноябре 1918 года вместе с провожатым Аркадием Борманом нелегально путешествовал по российскому Северу. Ненадолго заехав в Петроград, при помощи своего провожатого нелегально — как посланец «Национального центра» — перешёл финскую границу 9 декабря. В начале января генерал Н. Н. Юденич встретился с представителями центра П. Б. Струве и А. В. Карташевым и пришел к тому же решению как и генерал Деникин и адмирал Колчак (независимо от них), а именно: о пользе тесного сотрудничества с представителями «Национального центра», готовыми всесторонне поддерживать военную диктатуру впредь до созыва свободно избранного Учредительного собрания и в то же время вести активную политическую деятельность в лагере победивших союзников в пользу добровольческих армий, опираясь на свою последовательную антигерманскую позицию и признание своего либерально-демократического профиля. Прибывшие из Петрограда в Гельсингфорс члены этой антибольшевистской группировки проявили после встречи с генералом Юденичем большую энергию и умело подготовили почву для возглавления им военно-политического центра в Финляндии[12].

Но финские задворки Струве были не по душе. В середине января он отправился в Лондон. Там он провёл шесть недель, в основном в компании семьи А. В. Тырковой-Вильямс и русского посла К. Д. Набокова. В Лондоне он участвовал в работе «Комитета освобождения России», который был организован в начале февраля 1919 года. В комитет, председателем которого был избран его коллега по РАН академик М. И. Ростовцев, а секретарем А. В. Тыркова-Вильямс, входили также П. Н. Милюков, В. Д. Набоков, И. В. Шкловский (зам. председателя), К. Д. Набоков. В официальном отчете о работе комитета отмечалось, что главная его задача — содействовать возрождению России и поднятию престижа России за границей. Для достижения этих целей Комитет ежедневно выпускает печатные бюллетени с фактическим осведомлением о том, что делается в России. Им организовано широкое распространение телеграмм. С весны 1919 г. комитет установил связь с правительством адмирала А. В. Колчака и стал получать от него субсидии.

В марте-сентябре 1919 года в Париже участвовал в работе «Русского политического совещания»[13]. В РСФСР по решению суда был приговорён к смертной казни. В начале октября прибыл на Юг России в Ростов-на-Дону и возглавляет редакцию газеты «Великая Россия».

Вошёл в члены Особого совещания при генерале А. И. Деникине. В феврале 1920 года после поражения Деникина эвакуируется из Новороссийска в Константинополь. Входил в состав правительства генерала П. Н. Врангеля (начальник управления иностранных дел). Оказал большое влияние на формирование политики правительства, охарактеризованной им как «левая политика правыми руками». Эвакуация белых войск из Крыма застала его в дипломатической командировке.

Деятельность в эмиграции

Пытался возобновить ежемесячный литературно-политический журнал «Русская мысль», который под его редакцией выходил в 1921 в Софии, затем в Праге (1922—1923), Берлине (1923—1926) и, наконец, в 1927 в Париже. Но так как все свои силы Струве в то время отдавал другому своему «детищу» — газете «Возрождение», то идею возрождения «Русской мысли» в эмиграции ему пришлось окончательно оставить.

Один из организаторов и с самого основания товарищ председателя Русского национального комитета[14] (1921—1940). Был избран председателем Российского зарубежного съезда, проходившего в Париже в апреле 1926 года. Участвовал в деятельности Русского юридического факультета в Праге. Редактировал еженедельник «Россия» (1927—1928). С 1928 года проживал в Белграде: ему было предложено место председателя отделения общественных наук Русского научного института. Читал курс социологии на кафедрах в Белграде и Суботице. Редактировал еженедельник «Россия и славянство» (1928—1934), после Струве отошёл от политической деятельности. Член Союза русских писателей и журналистов в Королевстве Югославия, в 1930—1931 его председатель[15].
Самой колоритной фигурой был Петр Бернгардович Струве, с его пышной седой бородой, будто бы окунувшийся в неё и дремлющий в кресле с полузакрытыми глазами, но не пропускающий ни слова из того, что говорится или читается, и производящий затем логический разгром бедного оратора.

— Алексеева Л. Из воспоминаний о Белграде[16]

В. В. Шульгин вспоминал об одной его лекции о Февральской революции для членов НТС, на которой присутствовал Струве. После лекции начались прения и Струве заявил, что у него была единственная причина для критики Николая II — что тот был излишне мягок с революционерами, которых, по словам Струве, нужно было «безжалостно уничтожать». Шульгин в шутку спросил, уж не считает ли Струве, что и он сам должен был быть уничтожен. Струве, чрезвычайно разволновавшись, воскликнул[17]:
— Да!
И, встав со своего места, зашагал по зале, треся седой бородой.
 — Да, и меня первого! Именно так! Как только какой-нибудь революционер поднимал голову свою — бац! — прикладом по черепу!

— Шульгин, В. В.

В результате председательствующий, опасаясь за здоровье Струве, был вынужден прекратить обсуждение.

В конце жизни работал над трудами «Система критической философии» (рукопись погибла) и «Социально-экономическая история России» (не окончена, опубликована в 1952 г.) В 1941 году был арестован немецкими оккупантами как «друг Ленина». Освобождён после трёхмесячного заключения. В июле 1942 года ему с супругой удалось выехать к детям в Париж. Смерть настигла его там зимой 1944 года. Похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Семья

Был женат на Нине Александровне, урожденной Герд (1867—1943), дочери А. Я. Герда[18].

Дети:

  • Глеб (1898—1985) — русский поэт, литературный критик и литературовед, переводчик;
  • Алексей (1899—1976), библиограф, библиофил, антиквар;
  • Константин (архимандрит Савва) (1900—1948), основал Сергиевское братство в Париже, издавал «Сергиевские листки»
  • Лев (1902—1929);
  • Аркадий (1905—1951).

Внуки:

Отрывок, характеризующий Струве, Пётр Бернгардович

– Да я жить не могу без него! – закричала Наташа.
– Наташа, я не понимаю тебя. И что ты говоришь! Вспомни об отце, о Nicolas.
– Мне никого не нужно, я никого не люблю, кроме его. Как ты смеешь говорить, что он неблагороден? Ты разве не знаешь, что я его люблю? – кричала Наташа. – Соня, уйди, я не хочу с тобой ссориться, уйди, ради Бога уйди: ты видишь, как я мучаюсь, – злобно кричала Наташа сдержанно раздраженным и отчаянным голосом. Соня разрыдалась и выбежала из комнаты.
Наташа подошла к столу и, не думав ни минуты, написала тот ответ княжне Марье, который она не могла написать целое утро. В письме этом она коротко писала княжне Марье, что все недоразуменья их кончены, что, пользуясь великодушием князя Андрея, который уезжая дал ей свободу, она просит ее забыть всё и простить ее ежели она перед нею виновата, но что она не может быть его женой. Всё это ей казалось так легко, просто и ясно в эту минуту.

В пятницу Ростовы должны были ехать в деревню, а граф в среду поехал с покупщиком в свою подмосковную.
В день отъезда графа, Соня с Наташей были званы на большой обед к Карагиным, и Марья Дмитриевна повезла их. На обеде этом Наташа опять встретилась с Анатолем, и Соня заметила, что Наташа говорила с ним что то, желая не быть услышанной, и всё время обеда была еще более взволнована, чем прежде. Когда они вернулись домой, Наташа начала первая с Соней то объяснение, которого ждала ее подруга.
– Вот ты, Соня, говорила разные глупости про него, – начала Наташа кротким голосом, тем голосом, которым говорят дети, когда хотят, чтобы их похвалили. – Мы объяснились с ним нынче.
– Ну, что же, что? Ну что ж он сказал? Наташа, как я рада, что ты не сердишься на меня. Говори мне всё, всю правду. Что же он сказал?
Наташа задумалась.
– Ах Соня, если бы ты знала его так, как я! Он сказал… Он спрашивал меня о том, как я обещала Болконскому. Он обрадовался, что от меня зависит отказать ему.
Соня грустно вздохнула.
– Но ведь ты не отказала Болконскому, – сказала она.
– А может быть я и отказала! Может быть с Болконским всё кончено. Почему ты думаешь про меня так дурно?
– Я ничего не думаю, я только не понимаю этого…
– Подожди, Соня, ты всё поймешь. Увидишь, какой он человек. Ты не думай дурное ни про меня, ни про него.
– Я ни про кого не думаю дурное: я всех люблю и всех жалею. Но что же мне делать?
Соня не сдавалась на нежный тон, с которым к ней обращалась Наташа. Чем размягченнее и искательнее было выражение лица Наташи, тем серьезнее и строже было лицо Сони.
– Наташа, – сказала она, – ты просила меня не говорить с тобой, я и не говорила, теперь ты сама начала. Наташа, я не верю ему. Зачем эта тайна?
– Опять, опять! – перебила Наташа.
– Наташа, я боюсь за тебя.
– Чего бояться?
– Я боюсь, что ты погубишь себя, – решительно сказала Соня, сама испугавшись того что она сказала.
Лицо Наташи опять выразило злобу.
– И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.
– Наташа! – испуганно взывала Соня.
– Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.


Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.
– Что ж, мне не жаль, ты возьми, – сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа.
Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.
– Тпрру! Поди, эй!… Тпрру, – только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату.
Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной.
Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная.
– На двор войдите, а то видно, сейчас выйдет, – сказала она.
Долохов остался у ворот. Анатоль вошел за горничной на двор, поворотил за угол и вбежал на крыльцо.
Гаврило, огромный выездной лакей Марьи Дмитриевны, встретил Анатоля.
– К барыне пожалуйте, – басом сказал лакей, загораживая дорогу от двери.
– К какой барыне? Да ты кто? – запыхавшимся шопотом спрашивал Анатоль.
– Пожалуйте, приказано привесть.
– Курагин! назад, – кричал Долохов. – Измена! Назад!
Долохов у калитки, у которой он остановился, боролся с дворником, пытавшимся запереть за вошедшим Анатолем калитку. Долохов последним усилием оттолкнул дворника и схватив за руку выбежавшего Анатоля, выдернул его за калитку и побежал с ним назад к тройке.


Марья Дмитриевна, застав заплаканную Соню в коридоре, заставила ее во всем признаться. Перехватив записку Наташи и прочтя ее, Марья Дмитриевна с запиской в руке взошла к Наташе.
– Мерзавка, бесстыдница, – сказала она ей. – Слышать ничего не хочу! – Оттолкнув удивленными, но сухими глазами глядящую на нее Наташу, она заперла ее на ключ и приказав дворнику пропустить в ворота тех людей, которые придут нынче вечером, но не выпускать их, а лакею приказав привести этих людей к себе, села в гостиной, ожидая похитителей.
Когда Гаврило пришел доложить Марье Дмитриевне, что приходившие люди убежали, она нахмурившись встала и заложив назад руки, долго ходила по комнатам, обдумывая то, что ей делать. В 12 часу ночи она, ощупав ключ в кармане, пошла к комнате Наташи. Соня, рыдая, сидела в коридоре.
– Марья Дмитриевна, пустите меня к ней ради Бога! – сказала она. Марья Дмитриевна, не отвечая ей, отперла дверь и вошла. «Гадко, скверно… В моем доме… Мерзавка, девчонка… Только отца жалко!» думала Марья Дмитриевна, стараясь утолить свой гнев. «Как ни трудно, уж велю всем молчать и скрою от графа». Марья Дмитриевна решительными шагами вошла в комнату. Наташа лежала на диване, закрыв голову руками, и не шевелилась. Она лежала в том самом положении, в котором оставила ее Марья Дмитриевна.
– Хороша, очень хороша! – сказала Марья Дмитриевна. – В моем доме любовникам свидания назначать! Притворяться то нечего. Ты слушай, когда я с тобой говорю. – Марья Дмитриевна тронула ее за руку. – Ты слушай, когда я говорю. Ты себя осрамила, как девка самая последняя. Я бы с тобой то сделала, да мне отца твоего жалко. Я скрою. – Наташа не переменила положения, но только всё тело ее стало вскидываться от беззвучных, судорожных рыданий, которые душили ее. Марья Дмитриевна оглянулась на Соню и присела на диване подле Наташи.
– Счастье его, что он от меня ушел; да я найду его, – сказала она своим грубым голосом; – слышишь ты что ли, что я говорю? – Она поддела своей большой рукой под лицо Наташи и повернула ее к себе. И Марья Дмитриевна, и Соня удивились, увидав лицо Наташи. Глаза ее были блестящи и сухи, губы поджаты, щеки опустились.
– Оставь… те… что мне… я… умру… – проговорила она, злым усилием вырвалась от Марьи Дмитриевны и легла в свое прежнее положение.
– Наталья!… – сказала Марья Дмитриевна. – Я тебе добра желаю. Ты лежи, ну лежи так, я тебя не трону, и слушай… Я не стану говорить, как ты виновата. Ты сама знаешь. Ну да теперь отец твой завтра приедет, что я скажу ему? А?
Опять тело Наташи заколебалось от рыданий.
– Ну узнает он, ну брат твой, жених!
– У меня нет жениха, я отказала, – прокричала Наташа.
– Всё равно, – продолжала Марья Дмитриевна. – Ну они узнают, что ж они так оставят? Ведь он, отец твой, я его знаю, ведь он, если его на дуэль вызовет, хорошо это будет? А?
– Ах, оставьте меня, зачем вы всему помешали! Зачем? зачем? кто вас просил? – кричала Наташа, приподнявшись на диване и злобно глядя на Марью Дмитриевну.
– Да чего ж ты хотела? – вскрикнула опять горячась Марья Дмитриевна, – что ж тебя запирали что ль? Ну кто ж ему мешал в дом ездить? Зачем же тебя, как цыганку какую, увозить?… Ну увез бы он тебя, что ж ты думаешь, его бы не нашли? Твой отец, или брат, или жених. А он мерзавец, негодяй, вот что!
– Он лучше всех вас, – вскрикнула Наташа, приподнимаясь. – Если бы вы не мешали… Ах, Боже мой, что это, что это! Соня, за что? Уйдите!… – И она зарыдала с таким отчаянием, с каким оплакивают люди только такое горе, которого они чувствуют сами себя причиной. Марья Дмитриевна начала было опять говорить; но Наташа закричала: – Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете. – И опять бросилась на диван.
Марья Дмитриевна продолжала еще несколько времени усовещивать Наташу и внушать ей, что всё это надо скрыть от графа, что никто не узнает ничего, ежели только Наташа возьмет на себя всё забыть и не показывать ни перед кем вида, что что нибудь случилось. Наташа не отвечала. Она и не рыдала больше, но с ней сделались озноб и дрожь. Марья Дмитриевна подложила ей подушку, накрыла ее двумя одеялами и сама принесла ей липового цвета, но Наташа не откликнулась ей. – Ну пускай спит, – сказала Марья Дмитриевна, уходя из комнаты, думая, что она спит. Но Наташа не спала и остановившимися раскрытыми глазами из бледного лица прямо смотрела перед собою. Всю эту ночь Наташа не спала, и не плакала, и не говорила с Соней, несколько раз встававшей и подходившей к ней.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Струве,_Пётр_Бернгардович&oldid=79501160»