Струков, Григорий Никанорович

Григорий Никанорович Струков
Дата рождения	1771(1771)
Дата смерти	28 января 1846(1846-01-28)
Место смерти	Илецкая Защита, Оренбургская губерния
Принадлежность	Россия Россия
Звание	полковник
Командовал	Илецкая пограничная линия
Сражения/войны	Кавказская война, Русско-турецкая война 1787—1792, Польская кампания 1794 года, Война Второй коалиции, Туркестанские походы
Награды и премии	Орден Святой Анны 3-й ст. (21.07.1799), 2-й ст. с алмазами (11.03.1811), Орден Святого Георгия 4-й ст. (26.11.1811), орден Святого Владимира 3-й ст. (20.06.1814)
В отставке	действительный статский советник, управляющий Илецкими соляными промыслами.

Григорий Никанорович Струков (1771 — 28 января 1846) — полковник, действительный статский советник, участник Кавказских и Среднеазиатских походов.

Родился в 1771 году.

На военную службу вступил в 1780 году сержантом в армейский полк и по 1792 год находился в составе армии, которая действовала на Кавказе, под начальством генералов Текели, Бибикова и впоследствии И. В. Гудовича. Он принимал участие во всех бывших в то время стычках с горцами, между прочим в деле при реке Кубани, где русские войска разбили турецкую армию и захватили в плен её предводителя, сераскира Батал-Бея-пашу.

В 1791 году Струков отличился при взятии штурмом генералом Гудовичем города Анапы, являвшегося одною из сильнейших твердынь горцев и находившегося под защитою 10 тысяч турок и 15 тысяч татар и черкесов, наконец, в штурме отрядом Гудовича крепости Суджук-Кале. В обоих последних делах Струков имел несколько случаев выказать исключительную храбрость, за что и был награждён чином поручика. Генерал И. И. Герман, бывший его непосредственным начальником в этих боях, в своих записках отмечает «неутомимое усердие» Струкова, которое «весьма облегчило и немало способствовало ко всеобщему благу».

Своими способностями и усердием к службе он вскоре обратил на себя внимание высшего начальства и в 1796 году, состоя в чине капитана, был назначен в свиту Его Императорского Величества, по квартирмейстерской части. Позже, находясь при главнокомандовавшем литовской армией, князе Репнине, Струков много раз исполнял различные военные поручения. Он был участником военных действий против поляков и за отличие при взятии Вильны в 1794 году был награждён чином майора. В 1799 году награждён орденом Св. Анны 3-й степени.

В 1799 году Струков был Высочайше назначен в сформированный в Ревеле для отплытия в Голландию корпус Германа. В сражении с французами и голландцами при местечке Гельдер Струков командовал отдельной частью; смелым приступом он взял ретраншемент французско-батавской армии и преследовал неприятеля до Бергена. Защищая при удалении французских войск левый фланг, на который был сделан сильный натиск, Струков оказал отчаянное сопротивление, но был смят, лично изранен и захвачен в плен, после чего более года содержался в Лилле.

Вернувшись через год из французского плена, он должен был хлопотать о вторичном определении на службу, так как его исключили из списков, считая убитым.

В 1802 году Струков был награждён чином полковника и назначен обер-квартирмейстером к командовавшему Оренбургским корпусом и военному губернатору князю Волконскому. По поручению последнего, он производил съёмки в Киргизской степи и, первый из русских, с ничтожным отрядом подошёл близко к границам Бухарского ханства.

В 1810 году Струков был командирован для осмотра Киргизской степи и для устройства новой линии между оренбургской и сибирской границами. 26 ноября 1811 года ему за беспорочную выслугу 25 лет в офицерских чинах был пожалован орден Св. Георгия 4-й степени (№ 2319 по кавалерскому списку Григоровича — Степанова).

Когда наступил 1812 год, он хотел ехать на место самых серьёзных военных действий, но получил Высочайшее повеление провести новую границу и устроить военную линию по реке Илек, где через несколько лет, благодаря заботам и трудам Струкова, было устроено до 20 казачьих станиц, пришедших впоследствии в цветущее состояние. В том же 1812 году Струков много содействовал предотвращению готового подняться в крае башкирского бунта. Около этого же времени он устроил новый солевозный путь для доставки илецкой каменной соли от места её разработки прямо до Самары.

В 1816 году он был переименован в действительные статские советники и назначен управляющим Илецким соляным промыслом; согласно Высочайшей воле, он устроил управление этого промысла. В 1840 году Струков вышел в отставку после службы, продолжавшейся более 60 лет. Он был лично известен императору Александру I, посетившему в 1824 году Илецкую Защиту и выразившему ему свою благодарность. Наиболее осязательным следом деятельности Струкова является крепость Илецкая Защита: не только сама крепость, но и соляной промысел, и прекрасная каменная церковь в греческом стиле, и общественный парк, в многое другое, все это обязано своим устройством исключительно энергии и деятельности Струкова.

Умер 28 января 1846 года в Илецкой Защите. Его именем назван старейший парк Самары — Струковский сад.

Источники

• Герман И. И. Журнал кампании по Кавказской линии … 1790 года от 22 сентября по 30 число. // «Кавказская война: истоки и начало. 1770—1820 годы. Воспоминания участников Кавказской войны XIX века». — СПб., 2002.
• Некрология Γ. Η. Струкова // «Русский инвалид», 1846. г., № 279.
• Струков, Григорий Никанорович // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.
• Степанов В. С., Григорович П. И. В память столетнего юбилея императорского Военного ордена Святого великомученика и Победоносца Георгия. (1769—1869). — СПб., 1869.
• Список кавалерам российских императорских и царских орденов. — СПб., 1844.

Отрывок, характеризующий Струков, Григорий Никанорович

Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.