Стыцина, Александр Михайлович

Александр Михайлович Стыцина
Дата рождения	23 декабря 1950(1950-12-23)
Место рождения	Дзауджикау, Северо-Осетинская АССР, РСФСР, СССР
Дата смерти	18 января 1996(1996-01-18) (45 лет)
Место смерти	село Первомайское, Дагестан, Россия
Принадлежность	СССР СССР, Россия Россия
Род войск	пехота
Годы службы	1968-1996
Звание	полковник
Сражения/войны	Первая чеченская война
Награды и премии

Александр Михайлович Стыцина (1950—1996) — полковник ВС РФ, участник Первой чеченской войны, Герой Российской Федерации (1996).

Биография

Александр Стыцина родился 23 декабря (по другим данным 24 декабря) 1950 года в Дзауджикау. Окончил орджоникидзевскую школу № 18. В 1968 году был призван на службу в Советскую Армию. Окончил Орджоникидзевское высшее общевойсковое командное училище и разведывательный факультет Военной академии имени Фрунзе. В 1994 году полковник Александр Стыцина был назначен начальником разведки 58-й армии Северо-Кавказского военного округа. Участвовал в боях первой чеченской войны, был ранен.

Участвовал в боях за село Первомайское, где со взятыми в Кизляре заложниками укрылась банда Салмана Радуева. Руководил расстановкой групп специального назначения в возможных местах прорыва боевиками окружения. В ночь с 17 на 18 января 1996 года, когда большая часть радуевцев попыталась прорваться сквозь позиции отряда 22-й бригады спецназа, Стыцина принимал активное участие в бою с ними, был ранен в бедро и шею, но продолжал сражаться, заменив собой погибшего пулемётчика. Прикрывая отход основных сил, он вызвал огонь на себя, погибнув вместе с тремя бойцами. Благодаря действиям Стыцины было уничтожено около 70 боевиков. Похоронен на Аллее Славы во Владикавказе.

Указом Президента Российской Федерации от 12 сентября 1996 года за «мужество и героизм, проявленные при выполнении специального задания» полковник Александр Стыцина посмертно был удостоен высокого звания Героя Российской Федерации. Был также награждён орденом «За службу Родине в Вооружённых Силах СССР» 3-й степени и рядом медалей.

В честь Стыцины названа школа, в которой он учился.

Отрывок, характеризующий Стыцина, Александр Михайлович

С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.