Субморф

Субмо́рф — часть корня, внешне похожая на аффикс, но не имеющая своего значения и поэтому не вычленяемая в качестве самостоятельного элемента морфемной структуры слова: -ак в колпак, табак (ср.: рыбак, резак), -ец в венец, огурец (ср.: зубец, резец), -ок в кубок, чулок (ср.: грибок, дубок) и др.

В отличие от таких же незначимых интерфиксов (-ш- в кино-ш-ный, -й- в кофе-й-ник) при попытке отделения субморфа от морфа значение теряется (например, *таб из табак, *огур из огурец, *чул из чулок).

Субморфы представляют интерес для морфонологии, поскольку в них наблюдаются те же чередования, что и в омонимичных им аффиксах; ср.: венец — венца — венчик и зубец — зубца — зубчик.

Концепция субморфа впервые получила освещение в работе В. Г. Чургановой «Очерк русской морфонологии» (1973).

Возражения, встречаемые концепцией субморфа, связаны как с тем, что членение словоформы на субморфы видится слишком уж произвольным, так и с тем, что существуют примеры различного морфонологического поведения омонимичных морфем и сходного морфонологического поведения синонимичных морфем.

Литература

• Петрухина Е. В. [www.portal-slovo.ru/philology/37384.php Структура и членимость русского слова].
• Чурганова В. Г. Очерк русской морфонологии. — М.: Наука, 1973.
• Касевич В. Б. Субморфы, слогоморфемы и слогоморфемные языки // Типология и грамматика / Отв. ред. В. С. Храковский. — М.: Наука, 1990.
• Алпатов В. М. Морфема. Субморф. Слогофонема.
• Касаткин Л. Л. и др. Краткий справочник по современному русскому языку. — М.: Высшая школа, 1991.

Отрывок, характеризующий Субморф

Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.