Судья Ди
Поделись знанием:
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.
В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.
Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.
Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
- Фильмы:
- Молодой детектив Ди: Восстание морского дракона (2013)
- Детектив Ди и тайна Призрачного Пламени (2010)
Судья Ди (кит. 狄仁傑 Ди Жэньцзе) — главный герой повестей Роберта ван Гулика. В повестях ван Гулика охвачен период жизни судьи, в котором он работал наместником в различных городах и округах Древнего Китая (в те времена наместники сочетали в одном лице функции законодательной, исполнительной и судебной власти).
Содержание
Происхождение
Ди Жэньцзе 狄仁傑 (Di Renjie, 630—700) — реальная историческая фигура эпохи Тан. Во времена династии Мин (1368—1644) вошёл в моду жанр детективного романа, в котором действие происходит в прошлом, но при этом присутствует множество деталей из современного обихода. Ван Гулик приобрел копию романа династии Мин 狄公案 (dí gōng àn, «Знаменитые дела судьи Ди») в токийском антикварном магазине; его перевод на английский язык вышел в 1949 году под названием Celebrated Cases of Judge Dee (en). В романе содержались детали, которые выглядели весьма странно для западного читателя — одновременное расследование нескольких дел и участие в делах потусторонних сил. Это натолкнуло ван Гулика на идею написать стилизованную повесть, которая была бы более удобоварима для современной западной аудитории, сохранив при этом специфику китайских историй.
Вначале судью сопровождает только его верный советник Хун Лян. Однако в повести «Золото Будды» судья приобретает двух верных помощников, бывших «людей из зелёного леса» (китайский эвфемизм для обозначения разбойников). В повести «Убийство в цветочной лодке» к команде судьи присоединяется «гость рек и озёр» (мошенник, шулер) Дао Гань. Судья Ди заканчивает свою карьеру в должности наместника имперской столицы, а его помощники получают высокие армейские звания.
Персонажи
Судья Ди
В повестях судья Ди предстает как образец честности и порядочности, ответственный и отважный служитель закона. Он лишён заносчивости, всегда открыт для восприятия новых идей, теорий, демократичен и заботлив с подчинёнными, но вместе с тем не допускает панибратства.
Поскольку он вынужден исполнять функции законодательной, исполнительной и судебной власти одновременно [people.westminstercollege.edu/faculty/mmarkowski/212/7/hierarchy.htm], у него почти не остаётся времени на личную жизнь. У него есть три жены, и в свободное время они обыкновенно играют в маджонг. Иногда постоянная занятость судьи и его служебные дела даже являются причиной разладов в семье, недостатка взаимопонимания (см. «Убийство на улице Полумесяца»).
Судью отличает высокая нравственность, хотя он ни в коей мере не является закоренелым пуританином. Он, например, не прибегает к услугам женщин из «домов ив и цветов» (проституток), хотя это обычное дело для мужчин из всех социальных слоёв того времени, от бродяг до высокопоставленных чиновников. Судья отрицательно относится к практике группового секса (подобное было возможно, так как в Древнем Китае была узаконена полигиния), поскольку считает, что это крайне пагубно сказывается на внутрисемейных отношениях (такой вывод можно сделать из реплики судьи Ди в «Монастыре с привидениями» — там он высказывает недовольство тем, что ему придётся провести ночь в одной постели со всеми тремя своими женами).
Судья категорически против каких-либо коррупционных сделок, хотя в «Убийстве на улице Полумесяца» ему приходится брать взятку для того, чтобы изловить высокопоставленного преступника, поскольку жалованья судьи на эти цели может не хватить.
Судья не воспринимает закон как мёртвую догму, он старается толковать право в соответствии с живой ситуацией. В повести «Четыре пальца» он по закону обязан посадить молодую девушку в тюрьму. Однако, понимая, насколько пагубно это скажется на её дальнейшей жизни, он решает отдать её служанкой в дом зажиточного горожанина с тем, чтобы впоследствии она могла устроить свою судьбу.
Неоднократно судье приходится сталкиваться с моральными дилеммами. В повести «Убийства гвоздями» он ставит свою карьеру под удар, приказав произвести повторное вскрытие могилы (в случае, если оно не даст необходимого результата, ему грозит смертная казнь, так как безосновательное вскрытие могилы считалось в Древнем Китае тяжким преступлением). Не получив нужных улик, судья готовится отправиться в цепях в столицу, но тут жена судебного лекаря подсказывает ему решение. Спасая ему жизнь, она одновременно косвенно признается в том, что когда-то совершила преступление, аналогичное тому, что расследует судья. Он вынужден открыть против неё дело, но она избавляет его от нравственных мучений, покончив с собой. Этот случай заставляет судью подвергнуть пересмотру многие жизненные приоритеты, он даже подумывает о том, чтобы уйти в отставку (см. «День тигра»), но в конце концов решает до последнего идти по своему пути.
Ди является последовательным сторонником конфуцианства, с симпатией относится к даосизму и не приемлет буддизм, называя его «учением, занесённым иноземцами в чёрных одеждах». Впрочем, ему приходится признать за альтернативными учениями право на выражение истины, когда он сталкивается с мудрецами, подобными наставнику Тыкве («Ожерелье и тыква-горлянка») или чань-буддистскому монаху-псаломщику Лу («Поэты и убийцы»).
Второстепенные персонажи
Судья Ди в основном занимается умственной работой (хотя в ходе своей работы ему неоднократно приходится демонстрировать владение рукопашным боем и фехтованием). На его долю приходится духовное и интеллектуальное противостояние с противниками, нередко значительно более опытными и высокопоставленными лицами, чем сам судья. Кроме того, лишь он несёт ответственность за свои обвинения по принципу «фань-цзо» («обратное наказание» — в случае, если выдвинутое судьей обвинение не доказывается, он сам подвергается тому же наказанию, какое хотел назначить подозреваемому). Физическую работу выполняют его помощники, каждый из которых является весьма колоритной личностью с необычной судьбой.
- Советник Хун Лян — старый воспитатель и советник судьи, который находился при нем с самого рождения. Он отличается неторопливостью, рассудительностью, всегда беспокоится о здоровье судьи и предостерегает его от опасных и авантюрных мероприятий. Судья безоговорочно доверяет советнику во всех вопросах, делится с ним своими личными проблемами, обсуждает предварительные гипотезы по ходу расследования преступлений. Советник уже немолод, и потому в физическое противостояние с преступниками ему вступать не приходится. В основном он занимается сбором информации в архивах или ходит по «разговорным» поручениям. Он большой поклонник театрального искусства (см. «Золото Будды»). Советник — воплощение жизненной мудрости, опыта, отцовской заботы.
- Ма Жун — могучий парень, бывший разбойник, который поступает на службу к судье вместе со своим другом и «лесным братом» Цзяо Таем. Ма Жун очень любит женщин, и они отвечают ему взаимностью. Он любитель грубых шуток, весёлых попоек, драчун и бонвиван. Ма Жун отличается огромной физической силой и завидным здоровьем, ему и Цзяо Таю приходится неоднократно вступать в смертельные схватки с преступниками, нередко превосходящими отважных сыщиков числом, но никогда — умением. Ма Жун ушел в разбойники потому, что ему грозила смертная казнь — однажды он ударил в лицо своего хозяина, продажного судью. После перевода в имперскую столицу Ма Жун женится на сестрах-близнецах («Пейзаж с ивами») и в последнем деле судьи в Кантоне уже не участвует. В целом Ма Жун — олицетворение энергичности, жизнелюбия, добродушия, маскулинности в её «простонародном» воплощении.
- Цзяо Тай — «брат» Ма Жуна из «зеленых лесов». Он, в отличие от здоровяка Ма, происходит из благородного семейства (имя Цзяо Тай — его псевдоним). Когда-то Цзяо был сотником, но из-за предательства военачальника весь его батальон погиб, а сам он подвергся преследованиям. Ему пришлось скрываться и примкнуть к «лесным братьям». Цзяо Тай также отличается физической силой и выносливостью, прекрасно владеет холодным оружием. Его образ, в отличие от скорее комического образа Ма Жуна, окрашен в грустные тона. Отношения с женщинами у Цзяо Тая не ладятся, некоторые из его возлюбленных даже погибают (Ю-су в «Золоте Будды» или Зумурруд в «Убийстве в Кантоне»). Да и сам Цзяо Тай гибнет, защищая судью («Убийство в Кантоне»). В целом Цзяо Тай — воплощение благородства, стойкости, серьезности, верности и преданности делу.
- Дао Гань — бывший «гость рек и озер», то есть жулик. В повести «Убийство в цветочной лодке» судья с помощниками спасает его от серьезных увечий — крестьяне хотят избить его по подозрению в шулерстве при игре в кости. Дао Гань в благодарность решает исправиться и поступает к судье на службу. Он — хитрейшая личность, искусный взломщик, любитель пудрить мозги. Неоднократно в ходе повестей он придумывает хитрые комбинации для того, чтобы выудить у кого-нибудь нужную информацию или заманить бандитов в ловушку. Не брезгует Дао Гань — по старой привычке — и сжульничать при игре в кости, но при этом он верно служит судье. Несмотря на тщедушное телосложение, Дао Гань абсолютно бесстрашен — в повестях «Убийство в цветочной лодке» и «Убийство в лабиринте» он проявляет себя как отважный и хитроумный боец. В повести «Убийство в Кантоне» Дао Гань женится на слепой девушке, которая поначалу была одной из подозреваемых. Он — олицетворение «народной» смекалки, хитрости, неизбывной изобретательности и здравомыслия, зачастую с оттенком цинизма.
- Жёны судьи Ди фигурируют в романах лишь эпизодически. В первом деле судьи Ди — «Золото Будды» — у него две жены, но после окончания этого дела Ди женится на госпоже Цао, которую изнасиловал преступник, затем бросил её муж, жестокосердный и ограниченный человек, а к тому же — как выясняется по ходу расследования — сообщник банды контрабандистов. Первая жена судьи Ди занимается управлением домашним хозяйством, вторая — воспитанием всех детей, третья в основном практикуется в изящных искусствах — живописи, каллиграфии, и украшает жилище. Жёны судьи живут в мире и согласии, чему он очень радуется. Зачастую он переживает, что не уделяет им достаточно внимания из-за обилия работы. Судья строго следит за тем, чтобы жёны не были никоим образом причастны к его служебным делам, однако и это ему не удаётся в повести «Призрак в храме». Там ему помогает в расследовании третья жена, та самая, что сама в своё время пострадала от рук преступных негодяев.
- Судья Ло — друг и коллега судьи Ди, наместник округа Цзиньхуа. Ло — комическая фигура, бабник и кутила, который при этом умудряется отлично управляться со своим уездом. Ди наносит судье Ло дружеский визит в «Убийстве на улице Полумесяца», а затем дважды расследует преступления в округе Цзиньхуа в повестях «Красный павильон» (вместе с Ма Жуном) и «Поэты и убийцы» (вместе с судьей Ло). Ло является воплощением образа богатого сибарита, старающегося следовать модным тенденциям времени, неисправимого женолюба (у него восемь жен, но это не мешает ему заводить интрижки на стороне), но вместе с тем дисциплинированного чиновника и добродушного начальника. Он относится к Ди с большим уважением и считает его «старшим братом».
- «Дождевой Дракон» (в некоторых переводах «Дракон дождя») — меч судьи Ди, легендарный клинок, выкованный знаменитым кузнецом Трехпалым более чем за триста лет до рождения судьи. Он передается в семье Ди из поколения в поколение. Меч не раз выручает судью в боях с противниками. В повести «Золото Будды» есть эпизод, где Ма Жун и Цзяо Тай восхищаются великолепным качеством этого меча, а Цзяо Тай восклицает, что если уж ему суждено погибнуть в бою, то он хотел бы погибнуть именно от этого меча. Это печальное пророчество Цзяо Тая сбывается в повести «Убийство в Кантоне».
Помощники судьи
- «Знаменитые дела судьи Ди» — Хун, Ма Жун, Цзяо Тай, Дао Гань
- «Убийство на улице Полумесяца» — Хун, Ма Жун, Цзяо Тай, Дао Гань
- «Золото Будды» — Хун, присоединяются Ма Жун и Цзяо Тай
- «Убийство в цветочной лодке» — Хун, Ма Жун, Цзяо Тай, присоединяется Дао Гань
- «Убийство в лабиринте» — Хун, Ма Жун, Цзяо Тай, Дао Гань
- «Убийства гвоздями» — Хун (гибнет от руки главного преступника), Ма Жун, Цзяо Тай, Дао Гань
- «Монастырь с привидениями» — Дао Гань
- «Императорская жемчужина» — Хун
- «Лакированная ширма» — Цзяо Тай
- «Красный павильон» — Ма Жун, судья Ло
- «Обезьяна и тигр», рассказы — Дао Гань («Четыре пальца»); судья в одиночку («День тигра»)
- «Пейзаж с ивами» — Ма Жун, Цзяо Тай, Дао Гань
- «Убийство в Кантоне» — Цзяо Тай (гибнет в бою с преступником, спасая судью Ди), Дао Гань
- «Призрак в храме» — Ма Жун
- «Судья Ди в деле», рассказы
- «Ожерелье и тыква-горлянка» — судья в одиночку
- «Поэты и убийцы» — судья Ло
Библиография
В порядке публикации в Великобритании
- «Знаменитые дела судьи Ди» (Celebrated Cases of Judge Dee) (перевод с китайского, 1949)
- «Убийство на улице Полумесяца»/«Смерть под колоколом» (The Chinese Bell Murders) (1958)
- «Золото Будды» (The Chinese Gold Murders)(1959)
- «Убийство в цветочной лодке» (The Chinese Lake Murders) (1960)
- «Убийство в лабиринте»/«Китайский лабиринт»(The Chinese Maze Murders) (1962)
- «Убийства гвоздями» (The Chinese Nail Murders) (1961)
- «Монастырь с привидениями» (The Haunted Monastery) (1963)
- «Императорская жемчужина» (The Emperor’s Pearl) (1963)
- «Лакированная ширма» (The Lacquer Screen) (1964)
- «Красный павильон» (Red Pavillion) (1964)
- «Обезьяна и тигр» (The Monkey and the Tiger), рассказы (1965):
- «Четыре пальца»
- «Ночь тигра»
- «Пейзаж с ивами»/«Белая ваза с синим рисунком» (The Willow Pattern) (1965)
- «Убийство в Кантоне» (Murder in Canton) (1966)
- «Призрак в храме» (The Phantom of the Temple) (1966)
- «Судья Ди в деле» (Judge Dee at Work), рассказы (1967):
- «Пять облаков»
- «Убийства с красной лентой»
- «Он пришел вместе с дождем»
- «Убийство на лотосовом пруду»
- «Два бедняка»
- «Не тот меч»
- «Саркофаг императора»
- «Убийство в новогоднюю ночь»
- «Ожерелье и тыква-горлянка»/«Ожерелье и тыква» (Necklace and Calabash) (1967)
- «Поэты и убийцы» (Poets and Murder) (1968)
В хронологическом порядке
| № | Название | Место, год | Примечание |
|---|---|---|---|
| 1. | «Золото Будды» | Пэнлай, 663 г. | Первое дело судьи, ему 33 года |
| 2. | «Пять облаков» / "Пять благоприятных облаков", рассказ | Пэнлай, 663 г. | из сборника «Судья Ди в деле» |
| 3. | «Убийство с красной лентой» / "Канцелярская тесьма", рассказ | Пэнлай, 663 г. | из сборника «Судья Ди в деле» |
| 4. | «Он приходил с дождем», рассказ | 663 г. | из сборника «Судья Ди в деле» |
| 5. | «Лакированная ширма» | Гаоян, 663 г. | Судье 34 года, Чао Таю — 30. |
| 6. | «Убийство на озере» («Тайна нефритовой доски» /«Убийство в цветочной лодке») | Тайюань, 666 год | |
| 7. | «Четыре пальца», рассказ | Тайюань, 666 год | из сборника «Обезьяна и тигр» |
| 8. | «Монастырь с привидениями» | Тайюань, 666 год | |
| 9. | «Убийство на лотосовом пруду», рассказ | Тайюань, 666 год | из сборника «Судья Ди в деле» |
| 10. | «Смерть под колоколом» | Пуян, 668 г. | |
| 11. | «Красный павильон» | Цзиньхуа, 668 г. | Действие происходит в бытность судьи Ди наместником округа Пуян |
| 12. | «Ожерелье и тыква-горлянка» | 668 г. | Действие происходит в бытность судьи Ди наместником округа Пуян, хронологический порядок этих 2 произведений не ясен. |
| 13. | «Два бедняка», рассказ | 668 г. | из сборника «Судья Ди в деле» |
| 14. | «Не тот меч», рассказ | 668 г. | из сборника «Судья Ди в деле» |
| 15. | «Поэты и убийство» | Цзиньхуа, 668 г. | Действие происходит в бытность судьи Ди наместником округа Пуян |
| 16. | «Императорская жемчужина» | Пуян, 668 г. | |
| 17. | «Убийство в лабиринте» | Ланьфан, 670 г. | |
| 18. | «Призрак Храма Багровых Туч» | Ланьфан, 670 г. | Указывается возраст судьи — ему 40 лет. |
| 19. | «Саркофаг императора», рассказ | 670 г. | из сборника «Судья Ди в деле» |
| 20. | «Убийство в новогоднюю ночь», рассказ | 670 г. | из сборника «Судья Ди в деле» |
| 21. | «Убийство гвоздём» | Пэйчжоу, 676 г. | Указывается возраст судьи — ему 46 лет. |
| 22. | «День тигра», рассказ | 676 г. | из сборника «Обезьяна и тигр» |
| 23. | «Пейзаж с ивами» | Чанъань, 677 г. | Ди, Верховный судья, возведен в ранг временного губернатора столицы империи |
| 24. | «Убийство в Кантоне» | Кантон, 681 г. |
Другие публикации
Ван Гулик, помимо 19 повестей, издал также серию комиксов о судье Ди (1964—1967).
Французский писатель Фредерик Ленорман возобновил серию повестей о судье Ди, в свет вышли уже четырнадцать : «Замок Чоу-ань» (2003), «Расследует госпожа Ди» (2004), «Смерть повара» (2005), «Kитайская медицина для убийц» (2007).
Иллюстрации
Роберт ван Гулик хорошо разбирался в китайском искусстве, был коллекционером гравюр. Свои романы о судье Ди он иллюстрировал самостоятельно, создавая гравюры в технике ксилография в традиционной китайской стилистике.
Влияние на другие произведения
- Русские писатели-фантасты В.Рыбаков и И.Алимов под псевдонимом «Хольм ван Зайчик» (очевидная отсылка на ван Гулика) создали цикл детективных романов в жанре альтернативной истории. Один из романов цикла называется «Дело Судьи Ди», Судья Ди — имя кота одного из персонажей, данное в честь настоящего судьи.
- В романе фантаста Генри Лайона Олди «Мессия очищает диск» действие происходит в средневековом Китае. Один из главных действующих лиц, государственный чиновник, ведущий расследование — судья Бао по прозванию «Драконова Печать». Его образ в книге создан под явным воздействием персонажа ван Гулика, хотя сам судья Бао является героем нескольких аутентичных китайских повестей.
Напишите отзыв о статье "Судья Ди"
Ссылки
- [www.judge-dee.com/photorama.php?lng=fr Обширное собрание гравюр-иллюстраций (фр.)]
Отрывок, характеризующий Судья Ди
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.
В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.
Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.
Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
