Суизи, Пол

Пол Суизи
англ. Paul Marlor Sweezy
Пол Суизи (1960 год)
Дата рождения:	10 апреля 1910(1910-04-10)
Место рождения:	Нью-Йорк
Дата смерти:	27 февраля 2004(2004-02-27) (93 года)
Место смерти:	Нью-Йорк
Научная сфера:	экономика
Место работы:	Гарвардский университет
Учёная степень:	доктор философии (PhD) по экономике
Альма-матер:	Академия Филлипса в Эксетере, Гарвардский университет, Лондонская школа экономики
Научный руководитель:	Йозеф Шумпетер
Известные ученики:	Джон Беллами Фостер
Известен как:	создатель теории монопольного капитализма

Пол Суизи (англ. Paul Marlor Sweezy, 10 апреля 1910 года — 27 февраля 2004 года) — американский экономист левого толка, теоретик и популяризатор марксизма, основатель и главный редактор журнала Monthly Review.

Суизи родился в семье банкира, получил элитное образование в Гарвардском университете (1927—1932) и Лондонской школе экономики (1932—1933). После возвращения в Гарвард получил магистерскую (1934), а вскоре и докторскую степень (1937). Несколько лет преподавал в Гарварде экономику социализма, в 1942 году был направлен в Великобританию на службу в штаб Управления стратегических служб. После завершения войны Суизи отказался от поста преподавателя в Гарварде и переехал в Нью-Гэмпшир, где активно занялся писательской и издательской работой. В 1949 году вместе с Лео Губерманом основал журнал Monthly Review, впоследствии — наиболее популярный на Западе социалистический журнал. В 1953 году, в разгар маккартизма, Суизи был привлечён в суд за прокоммунистические симпатии, впоследствии оправдан.

В центре научных интересов Суизи главное место неизменно занимала проблема развития капитализма на его монополистической стадии, при этом работы учёного не ограничивались одной экономикой, зачастую соприкасаясь со многими сопредельными дисциплинами, как-то, история, социология и экология. Суизи также приобрёл широкую известность как популяризатор марксизма: его первая книга, «Теория капиталистического развития» (1942), на Западе стала первой публикацией с популярным изложением марксистской политэкономии. Она также возродила интерес западных мыслителей к проблеме трансформации стоимости в цену — одной из центральных проблем марксистской политэкономии. Практически все основные идеи Суизи подверглись обстоятельно критике, в основном со стороны марксистом, в том числе — из Советского Союза.

Пик активной творческой Суизи деятельности пришёлся на 60-80 гг. До начала 90-х гг. он активно занимался редакторской работой, изредка публиковал статьи, но во второй половине 90-х гг. полностью отошёл от научной и общественной деятельности. Скончался учёный 27 февраля 2004 года в Нью-Йорке.

Биография

Юность и начало академического пути

Пол Суизи родился 10 апреля 1910 года, он стал третьим сыном в семье Эверетта Суизи (англ. Everett B. Sweezy), вице-президента Первого национального банка Нью-Йорка (предшественник нынешнего Citibank, и Кэролин Суизи (в девичестве — Уилсон) (англ. Caroline (Wilson) Sweezy), студентки Гаучер-колледжа.

У Пола было два старших брата: Эверетт (англ. Everett, род. в 1901 году) и Алан (англ. Alan, род в 1907 году). Все три брата посещали Академию Филиппса в Эксетере, затем продолжили образование в Гарварде. В университетские годы Пол следовал по стопам Алана: как и старший брат, он отучился в Академии Филлипса, затем поступил в Гарвард, где они оба изучали экономику и состояли в рабочем профсоюзе. В 1931 году, когда Пол заканчивал четвёртый курс бакалавриата, неожиданное умер его отец. Суизи был вынужден прервать обучение и получил степень бакалавра (magna cum laude) лишь в следующем, 1932 году. Спустя многие годы Суизи так описывал интеллектуальную атмосферу, царившую в Гарварде: «Моё знакомство с экономикой состоялось в конце 20-х. Я посещал Ec A на втором курсе обучения, 1928—1929, и курс по расширенной теории Тауссига (Ec 7, кажется, так он звался) в следующем году. То, что мы изучали, это в основном была теория Маршалла с небольшим вкраплением австрийской теории капитала.. <…> Я не припомню, чтобы само имя Маркса прозвучало на каком-либо из курсов, которые я посещал, не говоря уже о его идеях».

В 1932 году Суизи отправился в Англию, чтобы продолжить образование в Лондонской школе экономики. Как и в Гарварде, ведущие позиции там занимали сторонники неоклассической теории, наибольшим авторитетом среди которых пользовался видный представитель австрийской школы Фридрих Хайек. «Там в моде была некая смесь австрийской и шведской школы, чуть более оригинальная вариация на тему той буржуазной ортодоксии, в которой я вырос», — вспоминал Суизи. В Лондоне Суизи участвует в многочисленных научных дискуссиях, в ходе которых неожиданно открывает для себя марксизм — научную школу, ранее ему совершенно неведомую. Важную роль в формировании научных интересов молодого учёного сыграли лекции видного британского политика-социалиста Гарольда Ласки, а также только вышедшая из печати «История русской революции» Льва Троцкого (переведена на английский Максом Истменом в 1932 году). В это же время Суизи знакомится с молодыми кембриджскими экономистами левого толка, в частности с Джоан Робинсон.

Возвращение в Гарвард

В Америку Суизи вернулся, по его собственному выражению, «убеждённым, но крайне безграмотным марксистом». За год его отсутствия жизнь в стране изменилась коренным образом: четверть работоспособного населения оказалась безработной, банковская система переживала коллапс, президент Рузвельт лишь только приступил к реализации своего Нового курса. Всё это не могло не сказаться на интеллектуальной жизнь страны: студенты стали проявляться всё больше интереса к марксизму, в некоторых крупных университетах, в том числе и Гарварде, были созданы дискуссионные группы по марксизму, а иногда он даже стал появляться в лекционных курсах.

Суизи являл собой то лучшее, что могли произвести на свет Гарвард и Эксетер. <…> [Он] рано заявил о себе как один из самых многообещающих экономистов своего поколения. <…> Немного несправедливым казалось то, что боги наградили его не только блестящим умом, но также дали приятную внешность и остроумие. Если бы той ночью его поразила молния, люди наверняка бы сказали, что он вызвал зависть богов.

Пол Самуэльсон (1969 год)

Оригинальный текст  (англ.): 

Sweezy was the best that Exeter and Harvard can produce … [and] had early established himself as among the most promising economists of his generation…. Unfairly, the gods had given Paul Sweezy, along with a brilliant mind, a beautiful face and wit…. If lightning had struck him that night, people would truly have said that he had incurred the envy of the gods.

Крупным событием в интеллектуальной жизни Гарварда стало появление профессора Йозефа Шумпетера, одного из ведущих экономистов ХХ века. Будучи учеником Бём-Баверка, самого яростного критика Маркса, Шумпетер, тем не менее, испытывал огромное уважение к экономическому учению последнего, по выражению Суизи, он пытался «создать структуру мысли, которая могла бы конкурировать с Марксовой. Другими словами, он взял Маркса за образец». Шумпетер вёл небольшой семинар для полудюжины студентов, в котором Суизи принимал активное участие. Дискуссии Суизи и Шумпетера стали неотъемлемой частью интеллектуальной жизни экономического факультета. Самая известная дискуссия «Будущее капитализма» состоялась зимой 1946—1947 гг. при участии Василия Леонтьева, будущего лауреата Нобелевской премии по экономики, в качестве модератора. Спустя многие годы другой лауреат Нобелевской премии Пол Самуэльсон будет вспоминать об этой дискуссии как о времени, «когда гиганты ходили по земле и по Гарвард-ярду». Другие современники вспоминали дискуссию о стагнации и называли полемические дискуссии Шумпетера и Суизи как самые яркие моменты в своей жизни. Джон Кеннет Гэлбрейт называл Суизи «доминирующим голосом того времени», а Сигето Цуру отмечал, что в свои двадцать Суизи был «центральной фигурой в золотую эпоху экономического факультета Гарварда в 1930-х гг.».

В 1934 году Суизи получает степень магистра. В 1937 году он успешно защищает докторскую диссертацию на тему «Монополии в британской угольнодобывающей промышленности», а в 1938 году становится преподавателем в Гарварде: параллельно с принципами экономики и курсом по корпорациям он преподаёт экономику социализма («Лекции в то время читал Эдвард Мэйсон, я был его ассистентом два или три года [1935(36)-38]. Потом, когда ему надоело вести этот курс, он отдал его мне»). Прорабатывая материал к данному курсу молодой учёный обнаружил, что на английском языке не существует никаких учебников, излагающих марксистскую политэкономию. Чтобы восполнить этот пробел, Суизи пишет «Теорию марксистской политической экономии» (англ. The Theory of Capitalist Development: Principles of Marxian Political Economy), которая станет настольной книгой для нескольких поколений студентов-экономистов. «Мне кажется с того времени не было выпущено ничего стоящего», — без лишней скромности отмечал учёным в одном из поздних интервью.

После выхода в 1936 году «Общей теории занятости, процента и денег» Кейнса Суизи становится активным участником гарвардских дискуссий вокруг кейнсианской революции в экономической теории. Сам он испытывает значительное влияние кейнсианства. В течение 1930-х он напечатал 25 статей и обзоров на экономические темы. Две статьи имели непреходящую значимость для экономической науки: «Ожидания и их влияние на экономику» в журнале Review of Economic Studies (июнь 1938 года), а также «Спрос в условиях олигополии» в журнале Journal of Political Economy (август 1939 года). В первой статье разбирался кейнсианский взгляд на роль ожиданий экономических субъектов в условиях экономического неравновесия и неопределённости. Во второй объяснялась природа ломаной кривой спроса, давалось объяснение, почему в условиях олигополии цены идут только в одном направлении. Обе эти темы позже займут важное место в теории монопольного капитала, которую Суизи разработает вместе с Полом Бараном.

В это же время Суизи работает на различные государственные учреждения, созданные в период «Нового курса». В 1937 году он написал доклад «Группы интересов в американской экономике» (англ. Interest Groups in the American Economy) для Национального комитета по природным ресурсам, который был опубликован в 1939 году как дополнение к докладу комитета «Структура американской экономики» (англ. The Structure of the American Economy). В противовес Берли и Минзу, которые утверждали, что большая часть американских фирм, управляются менеджерами, Суизи утверждал, что можно выделить восемь ведущих «групп интересов», состоящих из промышленных и финансовых союзов. Также Суизи подготовил исследование о монополиях для Комиссии по ценным бумагам и биржам (1939 год) и исследования для Временного национального комитета по экономике, который отвечал за изучение вопрос о конкуренции и монополии (1940)

В годы войны

После того, как США вступили во Вторую мировую войну, Суизи был направлен в Управление стратегических служб (УСС), где стал работать под началом своего бывшего наставника и коллеги Эдварда Мейсона. Суизи приступил к работе летом 1943 года, осенью того же года он был отправлен в Лондон, где присоединился к отделу аналитики УСС. Там его непосредственным начальником стал другой американский экономист Чендлер Морс (Chandler Morse). Главная роль Суизи заключалась в том, чтобы следить за изменением британской экономической политики по отношению к правительству США. К тому времени было очевидно, что война приведёт к реорганизации мировых экономических отношений и что Соединённые Штаты заинтересованы в том, чтобы стать после войны мировым лидером. В то время Британия по-прежнему оставалась «экономикой № 2» в мире и вопрос, что делать с ней, всё ещё не был решён.

Отдел аналитики УСС занимался подготовкой докладов и анализом событий в отдельных странах, которые были распределены между несколькими сотнями военных ведомств. Лондонское отделение издавало еженедельный бюллетень, где предоставляло обзор того, что происходит в странах Оси. Информация черпалась в основном из немецкой прессы, а также из средств информации других оккупированных стран. Эта информация собиралась в нейтральной Португалии, а затем направлялась в Лондон. Суизи организовал сбор информации в форме еженедельного журнала «Европейский политический отчет». Информационный бюллетень занимал пролевую, антифашистскую позицию. Экономист Тибор Скитовски, которому довелось встретить Суизи в Лондоне в те дни, позднее вспоминал, с каким энтузиазмом последний относился к своей работе и заявил о своем желании начать свой собственный журнал, когда он вернулся в Соединенные Штаты после войны. Лондонское отделение переехало в Париж зимой 1944-45, а затем весной в Висбаден. Позже некоторые из его отделения переехали в Берлин, где он стал свидетелем разрушений, вызванных в результате бомбардировок союзников.

В сентябре Суизи был отправлен домой и демобилизован. Он дослужился до звания младшего лейтенанта и был награждён Бронзовой звездой в 1946 году за его роль в качестве редактора «Европейского политического отчета».

Независимый интеллектуал

Вернувшись в Гарвард осенью 1945 года, Суизи, который должен был отработать ещё два с половиной года, узнал, что ведущий американский университет по истечению срока контракта скорее всего не оставит работать на постоянной основе преподавателя-марксиста, и поэтому решил сам разорвать контракт. В том же году он получил грант от Исследовательского совета по социальным наукам, благодаря которому смог обосноваться в Нью-Гэмпшире и выпустить свою следующую работу — «Социализм» (1949). Вскоре после смерти Шумпетера в 1950 году Суизи выступил в качестве редактора двухтомного сборника эссе своего учителя «Империализм и социальные классы». Он также издал том, посвящённый проблеме трансформации стоимости в цену, в который было включено три работы: «Карл Маркс и конец его системы» Ойгена Бём-Баверка, «Критика Маркса Бём-Баверком» Рудольфа Гильфердинга и «Корректировка фундаментальных теоретических построений Маркса в третьем томе Капитала» Владислава Борткевича (которую сам Суизи и перевёл с немецкого).

В Штатах, если у тебя нет доступа к небольшой прибавочной стоимости, у тебя никак не получится сохранять независимое положение в интеллектуальной среде. Так что я вовсе никого ни в чём не корю. Я просто пытаюсь объяснить это и я благодарен своей счастливой звезде за то, что мне удалось избежать того натиска, которого не выдержало так много людей.

Пол Суизи (1987 год)

Оригинальный текст  (англ.): 

In the United States, if you don't have access to a little surplus value, you know, you're not going to be able to play a really independent role in the intellectual environment. So I don't blame these people in any personal sense. I try to explain it and thank my lucky stars that I was able to escape those pressures, to which so many people succumbed.

В это же время Суизи всё больше загорается идеей создания собственного журнала. В этом ему помогает давнее знакомство с Лео Губерманом, журналистом и писателем-социалистом. В конце 1940-х Губерман и Суизи обдумывают план создания социалистического журнала. «В нашем представлении это было что-то вроде защитной или охранительной акции, — вспоминал Суизи, — необходимо было что-то предпринять, чтобы сохранить традиции марксизма в этой стране». Впрочем, затея оказалась труднореализуема с финансовой точки зрения. События приобрели неожиданное развитие в конце 1948 году. Среди близких друзей Пола был гарвардский профессор Фрэнсис Отто Маттиссен. Маттисен и Суизи вместе работали над созданием профсоюза преподавателей в Гарварде и с того времени поддерживали общение. После провала на выборах 1948 года кандидатуры Генри Уоллеса, в избирательной кампании которого участвовали все трое, Маттисен, узнав об идее Суизи создать свой журнал, навестил последнего в Нью-Гемпшире и предложил свою материальную помощь для реализации идеи: он готов был выделять для журнала $5000 каждый год в течение трёх лет. Именно благодаря его помощи появления журнала стало возможно. Первый номер журнала Monthly Review: An Independent Socialist Magazine появился в мае 1949 года со статьёй Альберта Эйнштейна «Почему социализм?». Однако уже в следующем году, когда Маттиссен совершил самоубийство, завещав журналу всего 5000$, издатели Monthly Review вновь оказались перед лицом острой нехватки средств. В начале 1950 года Суизи и Губерман в редакторской заметке оповестили читателей о том, что тираж журнала должен достичь 8000 экземпляров, чтобы его издание стало самоокупаемым. Впрочем, этот рубеж был преодолён лишь спустя десять лет, а Суизи и Губерман уже в ноябре 1950 года были вынуждены начать сбор пожертвований.

Обязанности отцов-основателей Monthly Review были разделены поровну: Губерман занимался продвижением и организаторской работой, оформлял все необходимые бумаги и подписки («Он управлял делами намного, лучше чем я. <…> У него были все те таланты, которых я был лишён напрочь. Мне же удавалось создавать ли хаос вместо порядка»), Суизи в свою очередь был ответственен за теоретическую направленность журнала и за написание «обзоров месяца» от имени редакции («Я был куда большим теоретиком, чем Лео. Лео был видным левым деятелем, он держал нас в курсе всех событий, но в плане теории он ничего не генерировал, это была моя парафия»). Для своих «обзоров месяца» Суизи выбирал одну из актуальных политических или социальных тем, как то: империалистические войны в Корее и Иране, революции в Китае и на Кубе, репрессии в Советском Союзе и маккартизм в США, при этом давая тем или иным событиям и явлениям независимую марксистскую оценку. В то время, как Губерман работал непосредственно в нью-йоркском офисе, Суизи по-прежнему жил на своей вилле в Нью-Гемпшире и лишь раз в месяц наведывался в Нью-Йорк для сдачи обзоров в печать.

В послевоенных Штатах на фоне тотальной антикоммунистической истории издание Monthly Review было сопряжено с проблемой массовой антикоммунистической пропаганды. По этой причине редакторы были вынуждены беспокоиться не только об анонимности читателей, но и обеспечивать анонимную рассылку журнала, из-за чего долгое время журнал рассылался по подписке в пластиковых непроницаемых пакетах. Впрочем, это не помешало ему приобрести широкую известность в США и всём Западном полушарии и в скором времени стать «самым известным из малоизвестных журналов Америки». В 1977 году тираж Monthly Review достиг 12 000 экземпляров, в 1980-х и начале 90-х годов он упал до 5000, но в 2003 вновь вернулся к отметке в 7000. В 1963 году Леонард Силк в своей заметке для Business Week так охарактеризовал идейную направленность журнала: «трезвый и серьёзный подход к социализму, достаточно радикальный для того, чтобы порвать с прошлым, которое для многих левых в развивающихся странах является квинтэссенцией социализма. В то же время они соблюдают здоровую независимость от Москвы и Пекина. Их умение манипулировать таинственными концепциями современной экономики впечатляет псевдоинтеллектуалов, их анализ проблем современного капитализма настолько правдоподобный, что начинает раздражать». В той же статье отмечалось, что несмотря на скромный тираж в 8000 экземпляров влияние журнала выходит далеко за пределы США: «Взгляды этой группы оказывают огромное влияние на левых интеллектуалов в развивающихся странах Азии, Африки и Латинской Америки». Высокую популярность журнала в Латинской Америке отмечал и писатель Нэд О'Горман, который в 1964 году вернулся из путешествия по Южной Америке. В своей статье для National Catholic Reporter он заявлял: «Издатели Monthly Review, Суизи и Губерман, Эдгар Алан По, Уолт Уитмен и JFK — вот о ком больше всех говорят в Южной Америке».

Суд

В послевоенной Америке на фоне широкомасштабной борьбы с коммунистами активная «левая» политическая деятельность Суизи не могла не вызвать внимания со стороны властей. В январе 1954 года генпрокурор Нью-Гемпшира Луис Уиман (Louis C. Wyman) вызвал Суизи в суд для дачи показаний. От учёного потребовали изложить свои политические убеждения, раскрыть имена политических соратников, передать содержание лекций, прочитанных в Университете Нью-Гэмпшира и дать ответ на ряд других вопросов, так или иначе связанных с его политической позицией. Суизи признал, что является умеренным социалистом, но никогда не состоял в коммунистической партии, воспользовавшись Первой поправкой к Конституции США, он отказался давать ответы на вопросы, которые касались его политических убеждений и называть имена людей, с которыми сотрудничал в ходе избирательной кампании 1948 года. В результате он был обвинён в неуважении к суду и помещён под стражу. Приговор суда был обжалован в высших инстанциях, и в 1957 году Верховный суд США вынес оправдательный приговор.

Политически мотивированное дело над видным учёным привлекло внимание прессы в разных странах мира: Англии, Франции, Японии и странах Латинской Америки.

Список работ

Монографии

• Socialism (1949)
• Cuba: Anatomy of a Revolution (1960)
• Socialism in Cuba (1969), с соавторстве с Лео Хуберманом;
• Monopoly Capital (1966), с Полом Бараном;
• The Dynamics of U.S. Capitalism (1970),
• The End of Prosperity (1977),
• The Deepening Crisis of U.S. Capitalism (1980), с Гарри Мадгоффом
• Stagnation and the Financial Explosion (1987), с Гарри Мадгоффом
• The Irreversible Crisis (1988), с Гарри Мадгоффом.

Сборники статей

• The Present as History (1953),
• Modern Capitalism and Other Essays (1972),
• Post-Revolutionary Society (1980),
• Four Lectures on Marxism (1981).

Отрывок, характеризующий Суизи, Пол

Но это продолжалось только одну минуту. Государь вдруг нахмурился, как бы осуждая самого себя за свою слабость. И, приподняв голову, твердым голосом обратился к Мишо.
– Je vois, colonel, par tout ce qui nous arrive, – сказал он, – que la providence exige de grands sacrifices de nous… Je suis pret a me soumettre a toutes ses volontes; mais dites moi, Michaud, comment avez vous laisse l'armee, en voyant ainsi, sans coup ferir abandonner mon ancienne capitale? N'avez vous pas apercu du decouragement?.. [Я вижу, полковник, по всему, что происходит, что провидение требует от нас больших жертв… Я готов покориться его воле; но скажите мне, Мишо, как оставили вы армию, покидавшую без битвы мою древнюю столицу? Не заметили ли вы в ней упадка духа?]
Увидав успокоение своего tres gracieux souverain, Мишо тоже успокоился, но на прямой существенный вопрос государя, требовавший и прямого ответа, он не успел еще приготовить ответа.
– Sire, me permettrez vous de vous parler franchement en loyal militaire? [Государь, позволите ли вы мне говорить откровенно, как подобает настоящему воину?] – сказал он, чтобы выиграть время.
– Colonel, je l'exige toujours, – сказал государь. – Ne me cachez rien, je veux savoir absolument ce qu'il en est. [Полковник, я всегда этого требую… Не скрывайте ничего, я непременно хочу знать всю истину.]
– Sire! – сказал Мишо с тонкой, чуть заметной улыбкой на губах, успев приготовить свой ответ в форме легкого и почтительного jeu de mots [игры слов]. – Sire! j'ai laisse toute l'armee depuis les chefs jusqu'au dernier soldat, sans exception, dans une crainte epouvantable, effrayante… [Государь! Я оставил всю армию, начиная с начальников и до последнего солдата, без исключения, в великом, отчаянном страхе…]
– Comment ca? – строго нахмурившись, перебил государь. – Mes Russes se laisseront ils abattre par le malheur… Jamais!.. [Как так? Мои русские могут ли пасть духом перед неудачей… Никогда!..]
Этого только и ждал Мишо для вставления своей игры слов.
– Sire, – сказал он с почтительной игривостью выражения, – ils craignent seulement que Votre Majeste par bonte de c?ur ne se laisse persuader de faire la paix. Ils brulent de combattre, – говорил уполномоченный русского народа, – et de prouver a Votre Majeste par le sacrifice de leur vie, combien ils lui sont devoues… [Государь, они боятся только того, чтобы ваше величество по доброте души своей не решились заключить мир. Они горят нетерпением снова драться и доказать вашему величеству жертвой своей жизни, насколько они вам преданы…]
– Ah! – успокоенно и с ласковым блеском глаз сказал государь, ударяя по плечу Мишо. – Vous me tranquillisez, colonel. [А! Вы меня успокоиваете, полковник.]
Государь, опустив голову, молчал несколько времени.
– Eh bien, retournez a l'armee, [Ну, так возвращайтесь к армии.] – сказал он, выпрямляясь во весь рост и с ласковым и величественным жестом обращаясь к Мишо, – et dites a nos braves, dites a tous mes bons sujets partout ou vous passerez, que quand je n'aurais plus aucun soldat, je me mettrai moi meme, a la tete de ma chere noblesse, de mes bons paysans et j'userai ainsi jusqu'a la derniere ressource de mon empire. Il m'en offre encore plus que mes ennemis ne pensent, – говорил государь, все более и более воодушевляясь. – Mais si jamais il fut ecrit dans les decrets de la divine providence, – сказал он, подняв свои прекрасные, кроткие и блестящие чувством глаза к небу, – que ma dinastie dut cesser de rogner sur le trone de mes ancetres, alors, apres avoir epuise tous les moyens qui sont en mon pouvoir, je me laisserai croitre la barbe jusqu'ici (государь показал рукой на половину груди), et j'irai manger des pommes de terre avec le dernier de mes paysans plutot, que de signer la honte de ma patrie et de ma chere nation, dont je sais apprecier les sacrifices!.. [Скажите храбрецам нашим, скажите всем моим подданным, везде, где вы проедете, что, когда у меня не будет больше ни одного солдата, я сам стану во главе моих любезных дворян и добрых мужиков и истощу таким образом последние средства моего государства. Они больше, нежели думают мои враги… Но если бы предназначено было божественным провидением, чтобы династия наша перестала царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив все средства, которые в моих руках, я отпущу бороду до сих пор и скорее пойду есть один картофель с последним из моих крестьян, нежели решусь подписать позор моей родины и моего дорогого народа, жертвы которого я умею ценить!..] Сказав эти слова взволнованным голосом, государь вдруг повернулся, как бы желая скрыть от Мишо выступившие ему на глаза слезы, и прошел в глубь своего кабинета. Постояв там несколько мгновений, он большими шагами вернулся к Мишо и сильным жестом сжал его руку пониже локтя. Прекрасное, кроткое лицо государя раскраснелось, и глаза горели блеском решимости и гнева.
– Colonel Michaud, n'oubliez pas ce que je vous dis ici; peut etre qu'un jour nous nous le rappellerons avec plaisir… Napoleon ou moi, – сказал государь, дотрогиваясь до груди. – Nous ne pouvons plus regner ensemble. J'ai appris a le connaitre, il ne me trompera plus… [Полковник Мишо, не забудьте, что я вам сказал здесь; может быть, мы когда нибудь вспомним об этом с удовольствием… Наполеон или я… Мы больше не можем царствовать вместе. Я узнал его теперь, и он меня больше не обманет…] – И государь, нахмурившись, замолчал. Услышав эти слова, увидав выражение твердой решимости в глазах государя, Мишо – quoique etranger, mais Russe de c?ur et d'ame – почувствовал себя в эту торжественную минуту – entousiasme par tout ce qu'il venait d'entendre [хотя иностранец, но русский в глубине души… восхищенным всем тем, что он услышал] (как он говорил впоследствии), и он в следующих выражениях изобразил как свои чувства, так и чувства русского народа, которого он считал себя уполномоченным.
– Sire! – сказал он. – Votre Majeste signe dans ce moment la gloire de la nation et le salut de l'Europe! [Государь! Ваше величество подписывает в эту минуту славу народа и спасение Европы!]
Государь наклонением головы отпустил Мишо.


В то время как Россия была до половины завоевана, и жители Москвы бежали в дальние губернии, и ополченье за ополченьем поднималось на защиту отечества, невольно представляется нам, не жившим в то время, что все русские люди от мала до велика были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать отечество или плакать над его погибелью. Рассказы, описания того времени все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских. В действительности же это так не было. Нам кажется это так только потому, что мы видим из прошедшего один общий исторический интерес того времени и не видим всех тех личных, человеческих интересов, которые были у людей того времени. А между тем в действительности те личные интересы настоящего до такой степени значительнее общих интересов, что из за них никогда не чувствуется (вовсе не заметен даже) интерес общий. Большая часть людей того времени не обращали никакого внимания на общий ход дел, а руководились только личными интересами настоящего. И эти то люди были самыми полезными деятелями того времени.
Те же, которые пытались понять общий ход дел и с самопожертвованием и геройством хотели участвовать в нем, были самые бесполезные члены общества; они видели все навыворот, и все, что они делали для пользы, оказывалось бесполезным вздором, как полки Пьера, Мамонова, грабившие русские деревни, как корпия, щипанная барынями и никогда не доходившая до раненых, и т. п. Даже те, которые, любя поумничать и выразить свои чувства, толковали о настоящем положении России, невольно носили в речах своих отпечаток или притворства и лжи, или бесполезного осуждения и злобы на людей, обвиняемых за то, в чем никто не мог быть виноват. В исторических событиях очевиднее всего запрещение вкушения плода древа познания. Только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается бесплодностью.
Значение совершавшегося тогда в России события тем незаметнее было, чем ближе было в нем участие человека. В Петербурге и губернских городах, отдаленных от Москвы, дамы и мужчины в ополченских мундирах оплакивали Россию и столицу и говорили о самопожертвовании и т. п.; но в армии, которая отступала за Москву, почти не говорили и не думали о Москве, и, глядя на ее пожарище, никто не клялся отомстить французам, а думали о следующей трети жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке маркитантше и тому подобное…
Николай Ростов без всякой цели самопожертвования, а случайно, так как война застала его на службе, принимал близкое и продолжительное участие в защите отечества и потому без отчаяния и мрачных умозаключений смотрел на то, что совершалось тогда в России. Ежели бы у него спросили, что он думает о теперешнем положении России, он бы сказал, что ему думать нечего, что на то есть Кутузов и другие, а что он слышал, что комплектуются полки, и что, должно быть, драться еще долго будут, и что при теперешних обстоятельствах ему не мудрено года через два получить полк.
По тому, что он так смотрел на дело, он не только без сокрушения о том, что лишается участия в последней борьбе, принял известие о назначении его в командировку за ремонтом для дивизии в Воронеж, но и с величайшим удовольствием, которое он не скрывал и которое весьма хорошо понимали его товарищи.
За несколько дней до Бородинского сражения Николай получил деньги, бумаги и, послав вперед гусар, на почтовых поехал в Воронеж.
Только тот, кто испытал это, то есть пробыл несколько месяцев не переставая в атмосфере военной, боевой жизни, может понять то наслаждение, которое испытывал Николай, когда он выбрался из того района, до которого достигали войска своими фуражировками, подвозами провианта, гошпиталями; когда он, без солдат, фур, грязных следов присутствия лагеря, увидал деревни с мужиками и бабами, помещичьи дома, поля с пасущимся скотом, станционные дома с заснувшими смотрителями. Он почувствовал такую радость, как будто в первый раз все это видел. В особенности то, что долго удивляло и радовало его, – это были женщины, молодые, здоровые, за каждой из которых не было десятка ухаживающих офицеров, и женщины, которые рады и польщены были тем, что проезжий офицер шутит с ними.
В самом веселом расположении духа Николай ночью приехал в Воронеж в гостиницу, заказал себе все то, чего он долго лишен был в армии, и на другой день, чисто начисто выбрившись и надев давно не надеванную парадную форму, поехал являться к начальству.
Начальник ополчения был статский генерал, старый человек, который, видимо, забавлялся своим военным званием и чином. Он сердито (думая, что в этом военное свойство) принял Николая и значительно, как бы имея на то право и как бы обсуживая общий ход дела, одобряя и не одобряя, расспрашивал его. Николай был так весел, что ему только забавно было это.
От начальника ополчения он поехал к губернатору. Губернатор был маленький живой человечек, весьма ласковый и простой. Он указал Николаю на те заводы, в которых он мог достать лошадей, рекомендовал ему барышника в городе и помещика за двадцать верст от города, у которых были лучшие лошади, и обещал всякое содействие.
– Вы графа Ильи Андреевича сын? Моя жена очень дружна была с вашей матушкой. По четвергам у меня собираются; нынче четверг, милости прошу ко мне запросто, – сказал губернатор, отпуская его.
Прямо от губернатора Николай взял перекладную и, посадив с собою вахмистра, поскакал за двадцать верст на завод к помещику. Все в это первое время пребывания его в Воронеже было для Николая весело и легко, и все, как это бывает, когда человек сам хорошо расположен, все ладилось и спорилось.
Помещик, к которому приехал Николай, был старый кавалерист холостяк, лошадиный знаток, охотник, владетель коверной, столетней запеканки, старого венгерского и чудных лошадей.
Николай в два слова купил за шесть тысяч семнадцать жеребцов на подбор (как он говорил) для казового конца своего ремонта. Пообедав и выпив немножко лишнего венгерского, Ростов, расцеловавшись с помещиком, с которым он уже сошелся на «ты», по отвратительной дороге, в самом веселом расположении духа, поскакал назад, беспрестанно погоняя ямщика, с тем чтобы поспеть на вечер к губернатору.
Переодевшись, надушившись и облив голову холодной подои, Николай хотя несколько поздно, но с готовой фразой: vaut mieux tard que jamais, [лучше поздно, чем никогда,] явился к губернатору.
Это был не бал, и не сказано было, что будут танцевать; но все знали, что Катерина Петровна будет играть на клавикордах вальсы и экосезы и что будут танцевать, и все, рассчитывая на это, съехались по бальному.
Губернская жизнь в 1812 году была точно такая же, как и всегда, только с тою разницею, что в городе было оживленнее по случаю прибытия многих богатых семей из Москвы и что, как и во всем, что происходило в то время в России, была заметна какая то особенная размашистость – море по колено, трын трава в жизни, да еще в том, что тот пошлый разговор, который необходим между людьми и который прежде велся о погоде и об общих знакомых, теперь велся о Москве, о войске и Наполеоне.
Общество, собранное у губернатора, было лучшее общество Воронежа.
Дам было очень много, было несколько московских знакомых Николая; но мужчин не было никого, кто бы сколько нибудь мог соперничать с георгиевским кавалером, ремонтером гусаром и вместе с тем добродушным и благовоспитанным графом Ростовым. В числе мужчин был один пленный итальянец – офицер французской армии, и Николай чувствовал, что присутствие этого пленного еще более возвышало значение его – русского героя. Это был как будто трофей. Николай чувствовал это, и ему казалось, что все так же смотрели на итальянца, и Николай обласкал этого офицера с достоинством и воздержностью.
Как только вошел Николай в своей гусарской форме, распространяя вокруг себя запах духов и вина, и сам сказал и слышал несколько раз сказанные ему слова: vaut mieux tard que jamais, его обступили; все взгляды обратились на него, и он сразу почувствовал, что вступил в подобающее ему в губернии и всегда приятное, но теперь, после долгого лишения, опьянившее его удовольствием положение всеобщего любимца. Не только на станциях, постоялых дворах и в коверной помещика были льстившиеся его вниманием служанки; но здесь, на вечере губернатора, было (как показалось Николаю) неисчерпаемое количество молоденьких дам и хорошеньких девиц, которые с нетерпением только ждали того, чтобы Николай обратил на них внимание. Дамы и девицы кокетничали с ним, и старушки с первого дня уже захлопотали о том, как бы женить и остепенить этого молодца повесу гусара. В числе этих последних была сама жена губернатора, которая приняла Ростова, как близкого родственника, и называла его «Nicolas» и «ты».
Катерина Петровна действительно стала играть вальсы и экосезы, и начались танцы, в которых Николай еще более пленил своей ловкостью все губернское общество. Он удивил даже всех своей особенной, развязной манерой в танцах. Николай сам был несколько удивлен своей манерой танцевать в этот вечер. Он никогда так не танцевал в Москве и счел бы даже неприличным и mauvais genre [дурным тоном] такую слишком развязную манеру танца; но здесь он чувствовал потребность удивить их всех чем нибудь необыкновенным, чем нибудь таким, что они должны были принять за обыкновенное в столицах, но неизвестное еще им в провинции.
Во весь вечер Николай обращал больше всего внимания на голубоглазую, полную и миловидную блондинку, жену одного из губернских чиновников. С тем наивным убеждением развеселившихся молодых людей, что чужие жены сотворены для них, Ростов не отходил от этой дамы и дружески, несколько заговорщически, обращался с ее мужем, как будто они хотя и не говорили этого, но знали, как славно они сойдутся – то есть Николай с женой этого мужа. Муж, однако, казалось, не разделял этого убеждения и старался мрачно обращаться с Ростовым. Но добродушная наивность Николая была так безгранична, что иногда муж невольно поддавался веселому настроению духа Николая. К концу вечера, однако, по мере того как лицо жены становилось все румянее и оживленнее, лицо ее мужа становилось все грустнее и бледнее, как будто доля оживления была одна на обоих, и по мере того как она увеличивалась в жене, она уменьшалась в муже.


Николай, с несходящей улыбкой на лице, несколько изогнувшись на кресле, сидел, близко наклоняясь над блондинкой и говоря ей мифологические комплименты.
Переменяя бойко положение ног в натянутых рейтузах, распространяя от себя запах духов и любуясь и своей дамой, и собою, и красивыми формами своих ног под натянутыми кичкирами, Николай говорил блондинке, что он хочет здесь, в Воронеже, похитить одну даму.
– Какую же?
– Прелестную, божественную. Глаза у ней (Николай посмотрел на собеседницу) голубые, рот – кораллы, белизна… – он глядел на плечи, – стан – Дианы…
Муж подошел к ним и мрачно спросил у жены, о чем она говорит.
– А! Никита Иваныч, – сказал Николай, учтиво вставая. И, как бы желая, чтобы Никита Иваныч принял участие в его шутках, он начал и ему сообщать свое намерение похитить одну блондинку.
Муж улыбался угрюмо, жена весело. Добрая губернаторша с неодобрительным видом подошла к ним.
– Анна Игнатьевна хочет тебя видеть, Nicolas, – сказала она, таким голосом выговаривая слова: Анна Игнатьевна, что Ростову сейчас стало понятно, что Анна Игнатьевна очень важная дама. – Пойдем, Nicolas. Ведь ты позволил мне так называть тебя?
– О да, ma tante. Кто же это?
– Анна Игнатьевна Мальвинцева. Она слышала о тебе от своей племянницы, как ты спас ее… Угадаешь?..
– Мало ли я их там спасал! – сказал Николай.
– Ее племянницу, княжну Болконскую. Она здесь, в Воронеже, с теткой. Ого! как покраснел! Что, или?..
– И не думал, полноте, ma tante.
– Ну хорошо, хорошо. О! какой ты!
Губернаторша подводила его к высокой и очень толстой старухе в голубом токе, только что кончившей свою карточную партию с самыми важными лицами в городе. Это была Мальвинцева, тетка княжны Марьи по матери, богатая бездетная вдова, жившая всегда в Воронеже. Она стояла, рассчитываясь за карты, когда Ростов подошел к ней. Она строго и важно прищурилась, взглянула на него и продолжала бранить генерала, выигравшего у нее.
– Очень рада, мой милый, – сказала она, протянув ему руку. – Милости прошу ко мне.
Поговорив о княжне Марье и покойнике ее отце, которого, видимо, не любила Мальвинцева, и расспросив о том, что Николай знал о князе Андрее, который тоже, видимо, не пользовался ее милостями, важная старуха отпустила его, повторив приглашение быть у нее.
Николай обещал и опять покраснел, когда откланивался Мальвинцевой. При упоминании о княжне Марье Ростов испытывал непонятное для него самого чувство застенчивости, даже страха.
Отходя от Мальвинцевой, Ростов хотел вернуться к танцам, но маленькая губернаторша положила свою пухленькую ручку на рукав Николая и, сказав, что ей нужно поговорить с ним, повела его в диванную, из которой бывшие в ней вышли тотчас же, чтобы не мешать губернаторше.
– Знаешь, mon cher, – сказала губернаторша с серьезным выражением маленького доброго лица, – вот это тебе точно партия; хочешь, я тебя сосватаю?
– Кого, ma tante? – спросил Николай.
– Княжну сосватаю. Катерина Петровна говорит, что Лили, а по моему, нет, – княжна. Хочешь? Я уверена, твоя maman благодарить будет. Право, какая девушка, прелесть! И она совсем не так дурна.
– Совсем нет, – как бы обидевшись, сказал Николай. – Я, ma tante, как следует солдату, никуда не напрашиваюсь и ни от чего не отказываюсь, – сказал Ростов прежде, чем он успел подумать о том, что он говорит.
– Так помни же: это не шутка.
– Какая шутка!
– Да, да, – как бы сама с собою говоря, сказала губернаторша. – А вот что еще, mon cher, entre autres. Vous etes trop assidu aupres de l'autre, la blonde. [мой друг. Ты слишком ухаживаешь за той, за белокурой.] Муж уж жалок, право…
– Ах нет, мы с ним друзья, – в простоте душевной сказал Николай: ему и в голову не приходило, чтобы такое веселое для него препровождение времени могло бы быть для кого нибудь не весело.
«Что я за глупость сказал, однако, губернаторше! – вдруг за ужином вспомнилось Николаю. – Она точно сватать начнет, а Соня?..» И, прощаясь с губернаторшей, когда она, улыбаясь, еще раз сказала ему: «Ну, так помни же», – он отвел ее в сторону:
– Но вот что, по правде вам сказать, ma tante…
– Что, что, мой друг; пойдем вот тут сядем.
Николай вдруг почувствовал желание и необходимость рассказать все свои задушевные мысли (такие, которые и не рассказал бы матери, сестре, другу) этой почти чужой женщине. Николаю потом, когда он вспоминал об этом порыве ничем не вызванной, необъяснимой откровенности, которая имела, однако, для него очень важные последствия, казалось (как это и кажется всегда людям), что так, глупый стих нашел; а между тем этот порыв откровенности, вместе с другими мелкими событиями, имел для него и для всей семьи огромные последствия.
– Вот что, ma tante. Maman меня давно женить хочет на богатой, но мне мысль одна эта противна, жениться из за денег.
– О да, понимаю, – сказала губернаторша.
– Но княжна Болконская, это другое дело; во первых, я вам правду скажу, она мне очень нравится, она по сердцу мне, и потом, после того как я ее встретил в таком положении, так странно, мне часто в голову приходило что это судьба. Особенно подумайте: maman давно об этом думала, но прежде мне ее не случалось встречать, как то все так случалось: не встречались. И во время, когда Наташа была невестой ее брата, ведь тогда мне бы нельзя было думать жениться на ней. Надо же, чтобы я ее встретил именно тогда, когда Наташина свадьба расстроилась, ну и потом всё… Да, вот что. Я никому не говорил этого и не скажу. А вам только.
Губернаторша пожала его благодарно за локоть.
– Вы знаете Софи, кузину? Я люблю ее, я обещал жениться и женюсь на ней… Поэтому вы видите, что про это не может быть и речи, – нескладно и краснея говорил Николай.
– Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а ты сам говорил, что дела твоего папа очень плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет? Мать в отчаянии, дела расстроены… Нет, mon cher, ты и Софи должны понять это.
Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.
– Все таки, ma tante, этого не может быть, – со вздохом сказал он, помолчав немного. – Да пойдет ли еще за меня княжна? и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом думать?
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a maniere et maniere, [На все есть манера.] – сказала губернаторша.
– Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее пухлую ручку.


Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.
Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, – княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.