Суйюань

Суйюа́нь (кит. трад. 綏遠省, упр. 绥远省, пиньинь: Suíyuǎn shěng) — существовавшая в 1928—1954 годах провинция в северной части Китайской Республики. Занимала площадь 329 397 км², население её составляло 1718 тыс. чел. (1954). Административный центр — город Гуйсуй (с апреля 1954 года — Хух-Хото).

История

Под властью северных милитаристов

С древних времён территорию провинции населяли монголы. В январе 1914 года из состава провинции Шаньси был выделен «особый административный округ Суйюань», переданный под управление командующему гарнизоном Гуйсуя. С этого времени Суйюань контролировалась северокитайскими милитаристами; с распадом в 1916 году северной группировки на аньхойскую и чжилийскую клики Суйюань перешла под контроль аньхойской клики Дуань Цижуя. Летом 1920 года контроль над Суйюанью установила фэнтяньская клика Чжан Цзолиня, а весной 1922 года он перешёл к чжилийской клике У Пэйфу и Цао Куня. С 1925 года Суйюань контролировал командующий 1-й Национальной армией Фэн Юйсян, который в 1926 году встал на сторону гоминьдана.

Начало гоминьдановского правления

В сентябре 1928 года гоминьдановское Национальное правительство Китая преобразовало особый административный округ Суйюань в провинцию Суйюань. На территориях с преобладающим ханьским населением была введена обычная для Китая уездная система управления, а в районах, населённых монголами, сохранялось старое деление на аймаки (Икэчжаоский на западе и Уланцабский на востоке провинции) и хошуны.

В 1920—1930-е годы на территории провинции усиливается ханьская колонизация. Политика гоминьдановского правительства вызывает подъём национально-освободительного движения среди монгольского населения провинции. Наиболее крупным выступлением было восстание в Ордосе под руководством Улдзэй Джаргала (1929—1931 гг.). Росту напряженности в отношениях между ханьским и монгольским населением в этот период способствовало и распространение националистических настроений: среди монголов разжиганию таких настроений способствовала феодально-теократическая верхушка (что приводило к выступлениям монголов против китайцев вообще), среди ханьцев — деятельность тайных обществ (в одном из районов Суйюани тайное общество «Гэлаохуэй» выставило лозунги «Бей монголов!», «Бери монгольские земли!»).

В конце 1930 года Суйюань перешла под власть правителя Маньчжурии Чжан Сюэляна. Однако этот период был непродолжителен, и с начала 1930-х гг. реальный контроль над Суйюанью оказался в руках Янь Сишаня, губернатора соседней провинции Шаньси (степень этого контроля была столь велика, что один из журналистов, посетивших Суйюань, назвал её «колонией Шаньси»).

Борьба с японской агрессией

В 1931 году японские войска захватили Маньчжурию, а в феврале-марте 1933 года оккупировали провинцию Жэхэ, в результате чего реальная угроза оккупации нависла и над Западной Внутренней Монголией. В этих условиях Чан Кайши после долгих колебаний пошёл навстречу требованиям сторонников автономии Внутренней Монголии (автономистское движение организационно оформилось в сентябре 1933 года на совещании князей монгольских сеймов Икэчжао, Уланцаба и Силингола в местечке Байлинмяо в Суйюани, а 15 октября 1933 года в Баньцзяне ими было создано «автономное правительство Внутренней Монголии»). 23 апреля 1934 года в Байлинмяо состоялась официальная церемония создания Политического комитета по делам местной автономии Монголии; в соответствии с положением об этом комитете, утверждённым 7 марта нанкинским правительством, он располагался в Байлинмяо, находился в прямом подчинении Исполнительного юаня Национального правительства Китайской Республики и отвечал за политические дела и дела самоуправления монгольских административных единиц — аймаков и хошунов — в провинциях Суйюань, Чахар и Нинся. Фактически полномочия комитета, впрочем, были весьма ограниченными.

Китайские власти Политическому комитету в Байлинмяо не доверяли и сформировали в феврале 1936 года из прогоминьдановских монгольских деятелей «Политический комитет по делам местной автономии для монгольских районов провинции Суйюань», находившийся в окрестностях Гуйсуя. Предполагалось, что комитету в Байлинмяо будут подведомственны территории, населённые монголами в Чахаре, а Суйюаньскому комитету — монгольские районы провинции Суйюань. В мае Политический комитет в Байлинмяо получил от гоминьдановского правительства предписание переехать в Чахар. В ответ на это фактический глава комитета монгольский князь Дэ Ван Дэмчигдонров, установивший к этому времени контакты с японцами, 27 мая 1936 года заявил о независимости Внутренней Монголии от Китая и образовании государства Мэнцзян (Монгольский край). Началась создание так называемых «национальных» монгольских частей, насчитывавших к октябрю около 20 тыс. человек. После установления в 1935 году японского контроля над северной частью Чахара японские войска оказались на границах Суйюани. В военном отношении эта провинция имела для Японии исключительно важное значение как база для операций против Северного Китая и МНР. Для её захвата Япония организовала в октябре 1936 года вторжение в Суйюань подконтрольных ей марионеточных воинских формирований — Национальной армии Мэнцзяна Дэмчигдонрова и Великой ханьской справедливой армии китайского милитариста Ван Ина. Однако китайские войска под командованием генерала Фу Цзои (с 1931 года — губернатор провинции Суйюань) в середине ноября успешно отразили удар противника и обратили его в бегство («Битва при Байлинмяо», кит. упр. 百灵庙战役, пиньинь: Bǎilíng miào zhànyì), а 23 ноября заняли город Байлинмяо. Победа при Байлиньмяо стала первым после обороны Шанхая в 1932 году случаем решительного наступления китайских войск в борьбе с японской агрессией. Она вызвала огромный резонанс в стране; по всему Китаю была развёрнута кампания помощи суйюаньскому фронту.

После начала в июле 1937 года японо-китайской войны 1937—1945 гг. провинция Суйюань стала частью театра боевых действий. 14 октября японские войска заняли Гуйсуй, 17 октября — Баотоу. 27 октября Дэмчигдонров созвал в Гуйсуе «2-й Всемонгольский съезд», провозгласивший создания «Автономного правительства Монгольского союза» (в состав этого образования с центром в Гуйсуе вошли северная половина Чахара и оккупированная часть Суйюани). К концу года японские войска оккупировали бо́льшую часть восточной и центральной Суйюани; позднее линия фронта не раз менялась, а на оккупированной части территории провинции развернулась партизанская борьба, в которой активное участие принимали и ханьцы, и монголы. Так, ещё в 1935 году в районе Байлинмяо был создан крупный партизанский отряд под командованием коммуниста Уланьфу, боровшийся как против оккупантов, так и против сторонников Дэмчигдонрова. После объединения 1 сентября 1939 года Автономного правительства Монгольского союза с аналогичными марионеточными правительствами — «Автономным правительством Южного Чахара» и «Автономным правительством Северного Цзинь» (в северной Шаньси) — было создано «Объединённое автономное правительство Мэнцзяна».

Между тем в оккупированных районах Суйюани усиливается партизанское движение, причём значительная часть этих партизанских отрядов ориентируется на коммунистов и координирует свои действия с действиями 8-й армии. В 1944 году на территории Икэчжаоского аймака было создано антияпонское правительство во главе с Уланьфу.

Суйюань после второй мировой войны

После капитуляции японских оккупационных войск в августе-сентябре 1945 года провинция Суйюань вновь стала самостоятельной административной единицей в прежних границах. Однако мира это не принесло: в провинции развёртывается вооружённая борьба между коммунистами и гоминьдановцами. Гоминьдановские войска в конце августа заняли Баотоу и Гуйсуй, но часть территории провинции находилась под контролем коммунистов, входя в состав освобождённого района Шаньси — Суйюань (вооружёнными силами данного района командовал Хэ Лун). В октябре-декабре на территории провинции разыгралось Суйюаньское сражение, в котором войска Хэ Луна, действуя совместно с вооружёнными силами освобождённого района Шаньси — Чахар — Хэбэй (командующий — Не Жунчжэнь), пытались нанести поражение гоминьдановским войскам Фу Цзои и не допустить их соединения с войсками Янь Сишаня, контролировавшими юг и центр Шаньси. Части коммунистических войск окружили Баотоу и Гуйсуй, но не смогли их взять и отступили.

В середине 1946 года конфликт между гоминьданом и КПК перерос в полномасштабную гражданскую войну. Первоначально военное превосходство было у гоминьдана, и в первой половине 1947 года гоминьдановским войскам удалось значительно расширить контролируемую ими территорию Суйюани, но летом 1947 года военной инициативой завладела Народно-освободительная армия Китая — НОАК (так стали с лета 1946 года называться вооружённые силы, сформированные из 8-й армии, Новой 4-й армии и Северо-Восточной демократической объединённой армии). В январе 1948 года монгольские войска самообороны были реорганизованы в Народно-освободительную армию Внутренней Монголии (главнокомандующий — Уланьфу), являвшуюся составной частью НОАК.

Весной 1949 года Дун Циу (губернатор Суйюани с октября 1946 года) вступает в переговоры с коммунистами. Их итогом стала состоявшаяся 19 сентября 1949 года в Баотоу церемония подписания руководителями Суйюани во главе с Дун Циу соглашения о мирном освобождении Суйюани. В результате к концу сентября вся территория Суйюани, ранее занятая гоминьдановцами, перешла под контроль НОАК. Провинция стала частью провозглашённой 1 октября Китайской Народной Республики.

Однако на территории Икэчжаоского и Уланцабского аймаков продолжали действовать остатки войск Дэмчигдонрова (сам он в декабре 1949 года бежал на территорию МНР). В феврале 4-я и 5-я кавалерийские дивизии Народно-освободительной армии Внутренней Монголии завершили освобождение обоих аймаков от сторонников Дэмчигдонрова.

В марте 1954 года территория упразднённой провинции Суйюань вошла в состав автономного района Внутренняя Монголия.

См. также

• Карта Китайской Республики с указанием местоположения провинции и территорий, на которые КР выдвигала претензии

Литература

• Автономный район Внутренняя Монголия Китайской Народной Республики / Под общ. ред. Б. Ширендыба, М. И. Сладковского. — М.: Наука, 1980. — 158 с.
• Богословский В. А., Москалёв А. А.  Национальный вопрос в Китае (1911—1949). — М.: Наука, 1984. — 262 с.
• Новейшая история Китая. 1928—1949 / Гл. ред. М. И. Сладковский. — М.: Наука, 1984. — 439 с.

Отрывок, характеризующий Суйюань

– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.