Сукарно

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Сукарно, Ахмед»)
Перейти к: навигация, поиск
Это имя — индонезийское; здесь «Сукарно» — личное имя, а фамилии у этого человека нет.
Сукарно<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Президент Индонезии
18 июля 1945 года — 12 марта 1967 года
(фактически не имел реальной власти после 11 марта 1966 года)
Предшественник: должность учреждена
Преемник: Сухарто
 
Вероисповедание: Ислам, суннитского толка
Рождение: Сурабая, Голландская Ост-Индия
Смерть: Джакарта, Республика Индонезия
Супруга: Утари, Инггид Гарнасих, Фатмавати и другие
Дети: Мегавати Сукарнопутри
Партия: Национальная партия Индонезии (в период президентства — официально беспартийный)
 
Автограф:
 
Награды:

Сука́рно (индон. Sukarno, согласно правилам индонезийского языка, действовавшим до 1972 года — индон. Soekarno; 6 июня 190121 июня 1970) — президент Индонезии в 19451967 годах, национальный герой Индонезии. Один из основателей Индонезийской национальной партии, считается одним из основоположников индонезийского национализма. Известен под прозвищем товарищ Карно (индон. Bung Karno).





Детство

Сукарно родился на восходе солнца 6 июня 1901 года в городе Сурабае, в семье мусульманина и индуистки, и был наречён Кусно. По яванскому поверью, появившийся на свет в год Быка на восходе солнца — избранник судьбы, которого ожидает героическое будущее. Ребёнок рос слабым и болезненным и отец, свято веря, что болезни сына проистекают из-за неудачного имени, дал ему другое имя — Карно, имя героя-воина древнеиндийского эпоса «Махабхараты», прибавив к нему префикс «Су», означающий «лучший». Сукарно стал заложником своего имени. Мальчик бредил подвигами, видел себя в роли сильной личности, героя-спасителя, который может одержать победу над злом. О завете быть «вторым Карно» отец напомнил сыну, когда он покинул семью, чтобы продолжить образование в одной из лучших школ Восточной Явы.

Юность

Юный Сукарно вступил в движение «Сарекат ислам» («Союз ислама») и четыре года прожил в доме лидера движения Чокроаминото. Там он женился на 14-летней дочери лидера Утари и получил первые уроки политической борьбы.

Участие в повстанческом движении

Сукарно догадался объединить три основных течения, на которые распалось индонезийское освободительное движение — национализм, исламизм и марксизм. «Корабль, который приведёт нас к свободной Индонезии — это корабль единства», — провозгласил он в 1926 году. 4 июля 1927 года в Бандунге был проведён съезд Национальной партии Индонезии, во главе которой встал Сукарно, однако уже в 1931 году партия самораспустилась. Его постоянно преследовала полиция, в 19291931 и 19331942 годах он находился в заключении или ссылке за участие в борьбе против голландского колониального господства. Сукарно без устали ездил по стране, используя любую площадку для своих речей. Блестящий психолог, он прекрасно чувствовал настроение аудитории и говорил то, что от него хотели услышать. Наделённый актёрским талантом, он словно разыгрывал перед собравшимися театр одного актёра. Его всё чаще стали называть Бунг-Карно, он становится признанным вождём индонезийского народа.

Японская оккупация

В 1942 году японские войска заняли Индонезийский архипелаг. Сукарно пошёл на сотрудничество с новыми властями. Это был компромисс, но во имя цели, к которой он шел всю свою сознательную жизнь — во имя независимости Индонезии. Япония обещала индонезийцам предоставить их стране независимость, но тянула с обещанием три года. Сукарно был принят японским императором, его наградили одним из орденов империи. Противники именовали Сукарно японским лакеем, он же утверждал: «Мы посадили семена национализма. Пусть японцы их выращивают». После изгнания японцев и восстановления голландской колониальной администрации Сукарно возглавил военные действия против неё, завершившиеся провозглашением независимости страны.

Война за независимость Индонезии

Сукарно и его ближайшие соратники провозгласили Декларацию независимости республики через три дня после капитуляции Японии во Второй мировой войне. 17 августа 1945 года Сукарно выступил с речью перед собравшимся у его дома митингом. Он провозгласил независимость и призвал народ Индонезии взять судьбу страны в собственные руки. 18 августа 1945 года Комиссия по подготовке независимости избрала его президентом страны. Конституция наделяла первого президента неограниченной законодательной и исполнительной властью. И он не замедлил этим воспользоваться. Один из первых его указов предписывал всем гражданам приветствовать друг друга словом «мердека» (свобода) и поднятием руки, пять пальцев которой символизировали провозглашенные Сукарно пять принципов «панча сила» — индонезийский национализм, интернационализм или гуманизм, дискуссия или демократия, социальное благосостояние и вера в Бога. 22 августа Сукарно выступил с планом установления однопартийной системы. Но провозглашённая Индонезийская национальная партия так и не стала реальностью: уже 31 августа президент «заморозил» её формирование якобы для того, чтобы исключить дублирование ею создаваемых Национальных комитетов Индонезии. Таким образом в стране установилась монократическая форма правления, возглавляемая Сукарно, при полном отсутствии выборных представительных органов.

Тем временем с помощью Великобритании голландцы вернулись в свою бывшую колонию. В целях защиты правительство Сукарно мобилизовало индонезийские вооруженные подразделения, сформированные ещё в годы японской оккупации. По всей Яве стихийно возникали группы молодых революционеров, вставших на защиту республики. Перед угрозой вооруженного конфликта с Нидерландами руководители республики предпочли перевести своё правительство в Джокьякарту. В течение трёх лет шла борьба между индонезийскими патриотами и голландскими колонизаторами, одновременно между представителями Нидерландов и Республики Индонезия шли переговоры.

В декабре 1948 года голландцы подвергли бомбардировке аэропорт Джокьякарты и, захватив город, взяли в плен Сукарно, вице-президента Мохаммеда Хатту и премьера Сутана Шарира вместе с половиной кабинета министров. Все пленники были отправлены в ссылку.

Весной 1949 возобновились переговоры при посредничестве ООН. Результатом давления США на Нидерланды, включавшего угрозу прервать оказание помощи в рамках плана Маршалла, стало прекращение огня в августе 1949 года. Сукарно вернулся в Джокьякарту

Голландцы создали на контролируемой ими территории несколько марионеточных государств. 23 августа 1949 года в Гааге началась т. н. «конференция круглого стола», на которой было принято решение о передаче суверенитета над индонезийской территорией Республике Соединенные Штаты Индонезии (РСШИ), в которую в качестве штатов вошли Республика Индонезия и созданные голландцами марионеточные государства. Президентом республики был объявлен Сукарно. Западная часть острова Новая Гвинея оставалась в руках голландцев. Сторонники республики настороженно относились к вновь образованной федерации. Они понимали, что голландцы задумали её в качестве средства для сохранения влияния консервативных сил в индонезийском обществе. Кроме того, после передачи власти в созданных голландцами государствах наблюдалось усиление прореспубликанских настроений. Это произошло после освобождения из тюрем тысяч политических заключенных, а также стало реакцией на некоторые военные операции голландцев. 17 августа 1950 была провозглашена независимая унитарная Республика Индонезия во главе с Сукарно.

Концепция «направляемой демократии»

В первые годы после ухода голландцев из Индонезии в стране было создано более 30 различных политических партий, которые начали борьбу между собой. Происходила частая смена правительств, резко менялся курс страны во внешней политике. В этих условиях вело свою работу Учредительное собрание, избранное для разработки новой индонезийской Конституции. В это трудное для страны время президент Сукарно обнародовал 21 февраля 1957 года свою программу укрепления государственной системы и сплочения народа. Он предложил создать кабинет взаимного сотрудничества из представителей всех партий, имеющихся в парламенте, также создать Национальный совет из представителей всех слоёв общества, который должен стать своего рода мостом между народом и правительством. Тогда же им была предложена концепция «направляемой демократии», которая предусматривала ослабление влияния политических партий, ограничение власти парламента и значительно усиление власти президента. Новое правительство во главе с Раденом Джуандой Картавиджайя ликвидировало угрозу распада страны. 5 июля 1959 года президентским декретом была восстановлена конституция Республики Индонезии 1945 года. Одновременно президент распустил Учредительное собрание, которое оказалось неспособным выработать новую конституцию в результате противодействия его работе со стороны представителей Машуми и других правых партий. На следующий день правительство Джуанды вышло в отставку, так как согласно конституции 1945 года кабинет должен возглавлять сам президент. 9 июля 1959 года Сукарно сформировал новое правительство.

Оппозиция все отчетливее выражала недовольство авторитарным курсом президента и нарушением законодательных процедур. В феврале 1960 года она заблокировала принятие в парламенте проекта бюджета, предложенного правительством, в ответ на что 5 марта 1960 года Сукарно распустил парламент. Его заменил Совет народных представителей (готонг-ройонг), в котором все решения предполагалось принимать единодушным одобрением, а не голосованием, что исключало какую-либо оппозицию. Высшим органом власти стал Временный народный консультативный конгресс (ВНКК), сформированный 15 августа 1960 года. Согласно конституции, этот орган должен был определять основное направление государственной политики и на своих сессиях раз в пять лет избирать президента и вице-президента. С его созданием Национальный совет был упразднён.

Возвращение Западной Новой Гвинеи

В начале 1960-х годов Сукарно активизировал усилия, чтобы «возвратить» Индонезии западную часть Новой Гвинеи (Ириан-Джая). Следуя его приказу, подразделения индонезийской армии совершили несколько неудачных экспедиций на остров. В конечном счете благодаря содействию ООН вопрос был решён в пользу Индонезии. 15 августа 1962 года в Нью-Йорке было подписано индонезийско-голландское соглашение, по которому Нидерландская Новая Гвинея с 1 октября 1962 года перешла под управление Временной исполнительной администрации ООН, а 1 мая 1963 года была передана Республике Индонезия. В знак заслуг Сукарно в борьбе за присоединение западной части Новой Гвинеи ВНКК 18 мая 1963 года провозгласил его пожизненным президентом и присвоил титул «великий вождь революции».

Противостояние Индонезии и Малайзии

За этим последовала кампания Сукарно по «сокрушению Малайзии» — недавно возникшего независимого государства, которое имело общую границу с Индонезией и включало бывшие британские колонии Малайю, Саравак, Бруней и Сабах (северное Борнео). По распоряжению Сукарно все официальные связи с Малайзией были прерваны, а на торговлю и транспортное сообщение с этой страной был наложен полный запрет. На территорию Малайзии через границу в разных местах просачивались индонезийские партизаны. Правительство Сукарно заключило союз с рядом коммунистических стран (Северный Вьетнам, Северная Корея и Китайская Народная Республика) и демонстрировало все более враждебное отношение к государствам Запада. В связи с избранием Малайзии в Совет Безопасности ООН Сукарно объявил 7 января 1965 о выходе Индонезии из ООН.

Недовольство политикой Сукарно

В начале 1960-х годов экономика Индонезии переживала тяжелейший кризис. Национализация голландской собственности, а затем изгнание из страны голландцев и китайцев (всего были вынуждены эмигрировать свыше 160 тыс. человек) привели к дезорганизации транспортной системы и торговли, оттоку капиталов и нарушению внешнеэкономических связей, а привлечение армии к управлению государственным сектором только способствовало распространению коррупции и воровства. На содержание бюрократического аппарата и вооружённых сил уходило две трети всех бюджетных ассигнований, в то время как на нужды экономического развития тратилось заметно меньше. Непосильные военные расходы в связи с борьбой за Западный Ириан, а затем против Малайзии вели к срыву планов развития, на которые выделялось менее 10 процентов всех средств бюджета. Особое влияние на президента приобрёл его заместитель в правительстве, министр иностранных дел и руководитель спецслужб страны Субандрио, сторонник союза с Китаем. Недовольство политикой президента привело к нарастанию внутриполитической напряжённости и противостояния различных политических сил в Индонезии, которое закончилось переворотом в стране.

Смещение

Внутри президентского окружения созрел план т. н. контрзаговора, направленного на устранение ряда высших должностных лиц в составе вооруженных сил. Основной костяк заговорщиков составляли недовольные коррупцией офицеры из состава частей стратегического резерва армии и полка президентской охраны во главе с подполковником Унтунгом, а также офицеры ВВС, придерживавшиеся левых взглядов. В ночь с 30 сентября на 1 октября 1965 подразделения восставших заняли стратегические части Джакарты; были схвачены и убиты шесть высокопоставленных генералов, включая главкома сухопутных сил Ахмада Яни. Восставшие заявили о роспуске правительства и переходе всей власти в руки «Революционного совета», но больше не предприняли никаких попыток закрепить своё положение. Разрозненные выступления в поддержку «Движения 30 сентября» произошли только в Сулу, Семаранге, на Северной Суматре и Риау. Пользуясь возникшим хаосом, командующий стратегическим резервом армии генерал-майор Сухарто сумел собрать верные ему части, и в течение нескольких дней восстание было подавлено. Несмотря на отсутствие каких-либо доказательств, в случившемся он обвинил Коммунистическую партию Индонезии (некоторые из членов Исполкома Политбюро КПИ, как считают исследователи, действительно могли принимать участие в заговоре, но в целом партия ничего об этом не знала и осудила попытку переворота, назвав её «внутренним делом армии»). Сукарно сохранил пост президента, однако был вынужден передать власть кабинету министров. 11 марта 1966 года Сукарно вынужден был издать приказ о передаче полномочий Сухарто, который получил право действовать от имени президента. На следующий день правительство запретило деятельность КПИ. В июне-июле состоялась сессия ВНКК, которая утвердила Сухарто как и. о. президента. ВНКК обновлённого состава в марте 1968 избрал Сухарто президентом. Процесс легитимного утверждения режима нового порядка, установившегося фактически с 1 октября 1965, завершился.

Смерть

После отстранения от власти Сукарно был помещён под домашний арест. У него обострилась сердечная болезнь, всё чаще и чаще случались сердечные приступы. Летом 1970 года его состояние стало безнадёжным, утром 21 июля он скончался. На его похороны собрались, несмотря на отсутствие огласки, миллионы людей. В девятую годовщину смерти первого президента Сухарто организовал пышную церемонию перезахоронения, в торжественной обстановке был открыт мемориал памяти усопшего. Здание высотой в 18 метров было выполнено в национальном стиле и имело три ступени, символизирующие три этапа жизни человека — юность, зрелые годы и старость. На могильной плите была выгравирована надпись: «Здесь лежит Бунг-Карно — провозвестник независимости и первый Президент Республики Индонезия. Родился 6 июня 1901 года. Умер 21 июля 1970 года».

Личная жизнь

Первой женой Сукарно стала Утари — дочь его учителя Чокроаминото. Сукарно женился на 14-летней Утари, когда ему самому едва исполнилось двадцать лет, но ему было не до семьи и он полностью ушёл в политику.

Спустя какое-то время Сукарно переехал в Бандунг, где поступил в Технологический институт. Он снял квартиру в доме преподавателя института по имени Сануси и сразу влюбился в его жену Инггид Гарнасих, которая была на 12 лет старше Сукарно. Через два года Инггид развелась с Сануси и вышла замуж за Сукарно. Детей у Инггид не было, хотя они прожили с Сукарно более двадцати лет. Умерла Инггид в возрасте 96 лет, пережив своего мужа на 14 лет.

В то время семья Сукарно была вынуждена скрываться от преследований голландских колониальных властей и переезжать с места на место. В 1938 году, отбывающий ссылку Сукарно был переведен на юг острова Суматра, где стал преподавать в местной школе. И снова Сукарно влюбился, на этот раз в одну из своих учениц, которую звали Фатмавати. Сукарно поначалу хотел жениться на Фатмавати, не разводясь с 50-летней Инггид. Но та решительно отвергла этот вариант и подала на развод. Отбыв ссылку, Сукарно переехал в столицу страны. В июне 1943 года через своего представителя (так позволяет ислам) Сукарно заочно женился на Фатмавати, которая ещё оставалась на Суматре. Через год к неописуемой радости Сукарно Фатмавати родила ему сына, которого назвали Гунтуром, что означает «гром». И всем последующим детям Сукарно были даны имена, имеющие отношение к природным явлениям: Мегавати (облако), Сукмавати (душа), Баю (ураган), Картика (звезда).

В 1953 году на одном из великосветских приемов Сукарно встретил Хартини, которой было суждено стать его четвёртой женой. От первого брака у Хартини было пятеро детей, но она была необычайно красива. Фатмавати не согласилась на новый брак своего мужа и ушла от него. В её защиту выступили многие женские организации. В конце концов был достигнут компромисс: Фатмавати формально осталась «первой леди» государства, а Хартини — женою Сукарно, но не как президента, а как частного лица. Поселилась она в загородной резиденции президента, в Богоре, где родила мужу двоих сыновей.

В 1962 году президент женился в пятый раз — на юной очаровательной японке Наоко Немото. Но наряду с ней у престарелого Сукарно были ещё две новые жены. В 1964 году он женился на не менее очаровательной светлокожей Юрике Сангер с острова Сулавеси, студентке университета, входившей в «парад красавиц», сопровождающих президента во время официальных церемоний. Через год он женился в последний, седьмой, раз — на 23-летней служащей государственного секретариата Харьяти. Они развелись через три года. После смерти Сукарно в 1970 году все его жены опубликовали воспоминания о своей жизни с ним. Все без исключения утверждали, что выходили за Сукарно по любви, а отнюдь не потому, что он был президентом.

Интересные факты

Сукарно знал шесть иностранных языков — японский, арабский, английский, голландский, немецкий, французский. Коллекционировал живопись. Несколько роскошных альбомов репродукций из его коллекции были выпущены на русском языке.

В 1956 году Ахмед Сукарно побывал с официальным визитом в Свердловске. Прибыв на Урал, он первым делом направился… в цирк. Индонезийская делегация с удовольствием посмотрела представление труппы Венедикта Белякова. [1]

В начале 1960-х во время визита в Москву индонезийского диктатора Ахмеда Сукарно в отеле для него подготовили специальный номер, где «клиента» ожидали сразу несколько сексуальных разведчиц. Оргию засняли на камеру, а пленку на следующий же день продемонстрировали Сукарно. Однако индонезийский лидер не растерялся и с видимым удовольствием попросил сотрудников КГБ прислать ему еще несколько копий. По словам президента, он собирался показывать их в кинотеатрах Индонезии. «Мой народ будет горд за своего лидера», — объяснил он.

Память

В честь Сукарно назван самый большой стадион Индонезии «Бунг Карно», международный аэропорт в Джакарте Сукарно-Хатта. С 1963 по 1968 год административный центр Западного Ириана носил название Сукарнопура (ныне — город Джаяпура).

В Викицитатнике есть страница по теме
Сукарно

Библиография

Напишите отзыв о статье "Сукарно"

Примечания

  1. Анна Осипова. [www.oblgazeta.ru/society/30003/ Президент Индонезии дирижировал иностранным оркестром задолго до Ельцина — в Кольцово]. www.oblgazeta.ru. Проверено 2 сентября 2016.

Ссылки

  • [www.hrono.ru/biograf/bio_s/sukarno.html Сукарно]. На сайте «Хронос».
  • [www.turlocman.ru/indonesia/7479 История Индонезии в период правления Сукарно]

Предшественник:
президент Индонезии
1945–1967
Преемник:
Сухарто

Отрывок, характеризующий Сукарно

– Taisez vous, mauvaise langue, [Удержите ваше злоязычие.] – сказал Долгоруков. – Неправда, теперь уже два русских: Милорадович и Дохтуров, и был бы 3 й, граф Аракчеев, но у него нервы слабы.
– Однако Михаил Иларионович, я думаю, вышел, – сказал князь Андрей. – Желаю счастия и успеха, господа, – прибавил он и вышел, пожав руки Долгорукову и Бибилину.
Возвращаясь домой, князь Андрей не мог удержаться, чтобы не спросить молчаливо сидевшего подле него Кутузова, о том, что он думает о завтрашнем сражении?
Кутузов строго посмотрел на своего адъютанта и, помолчав, ответил:
– Я думаю, что сражение будет проиграно, и я так сказал графу Толстому и просил его передать это государю. Что же, ты думаешь, он мне ответил? Eh, mon cher general, je me mele de riz et des et cotelettes, melez vous des affaires de la guerre. [И, любезный генерал! Я занят рисом и котлетами, а вы занимайтесь военными делами.] Да… Вот что мне отвечали!


В 10 м часу вечера Вейротер с своими планами переехал на квартиру Кутузова, где и был назначен военный совет. Все начальники колонн были потребованы к главнокомандующему, и, за исключением князя Багратиона, который отказался приехать, все явились к назначенному часу.
Вейротер, бывший полным распорядителем предполагаемого сражения, представлял своею оживленностью и торопливостью резкую противоположность с недовольным и сонным Кутузовым, неохотно игравшим роль председателя и руководителя военного совета. Вейротер, очевидно, чувствовал себя во главе.движения, которое стало уже неудержимо. Он был, как запряженная лошадь, разбежавшаяся с возом под гору. Он ли вез, или его гнало, он не знал; но он несся во всю возможную быстроту, не имея времени уже обсуждать того, к чему поведет это движение. Вейротер в этот вечер был два раза для личного осмотра в цепи неприятеля и два раза у государей, русского и австрийского, для доклада и объяснений, и в своей канцелярии, где он диктовал немецкую диспозицию. Он, измученный, приехал теперь к Кутузову.
Он, видимо, так был занят, что забывал даже быть почтительным с главнокомандующим: он перебивал его, говорил быстро, неясно, не глядя в лицо собеседника, не отвечая на деланные ему вопросы, был испачкан грязью и имел вид жалкий, измученный, растерянный и вместе с тем самонадеянный и гордый.
Кутузов занимал небольшой дворянский замок около Остралиц. В большой гостиной, сделавшейся кабинетом главнокомандующего, собрались: сам Кутузов, Вейротер и члены военного совета. Они пили чай. Ожидали только князя Багратиона, чтобы приступить к военному совету. В 8 м часу приехал ординарец Багратиона с известием, что князь быть не может. Князь Андрей пришел доложить о том главнокомандующему и, пользуясь прежде данным ему Кутузовым позволением присутствовать при совете, остался в комнате.
– Так как князь Багратион не будет, то мы можем начинать, – сказал Вейротер, поспешно вставая с своего места и приближаясь к столу, на котором была разложена огромная карта окрестностей Брюнна.
Кутузов в расстегнутом мундире, из которого, как бы освободившись, выплыла на воротник его жирная шея, сидел в вольтеровском кресле, положив симметрично пухлые старческие руки на подлокотники, и почти спал. На звук голоса Вейротера он с усилием открыл единственный глаз.
– Да, да, пожалуйста, а то поздно, – проговорил он и, кивнув головой, опустил ее и опять закрыл глаза.
Ежели первое время члены совета думали, что Кутузов притворялся спящим, то звуки, которые он издавал носом во время последующего чтения, доказывали, что в эту минуту для главнокомандующего дело шло о гораздо важнейшем, чем о желании выказать свое презрение к диспозиции или к чему бы то ни было: дело шло для него о неудержимом удовлетворении человеческой потребности – .сна. Он действительно спал. Вейротер с движением человека, слишком занятого для того, чтобы терять хоть одну минуту времени, взглянул на Кутузова и, убедившись, что он спит, взял бумагу и громким однообразным тоном начал читать диспозицию будущего сражения под заглавием, которое он тоже прочел:
«Диспозиция к атаке неприятельской позиции позади Кобельница и Сокольница, 20 ноября 1805 года».
Диспозиция была очень сложная и трудная. В оригинальной диспозиции значилось:
Da der Feind mit seinerien linken Fluegel an die mit Wald bedeckten Berge lehnt und sich mit seinerien rechten Fluegel laengs Kobeinitz und Sokolienitz hinter die dort befindIichen Teiche zieht, wir im Gegentheil mit unserem linken Fluegel seinen rechten sehr debordiren, so ist es vortheilhaft letzteren Fluegel des Feindes zu attakiren, besondere wenn wir die Doerfer Sokolienitz und Kobelienitz im Besitze haben, wodurch wir dem Feind zugleich in die Flanke fallen und ihn auf der Flaeche zwischen Schlapanitz und dem Thuerassa Walde verfolgen koennen, indem wir dem Defileen von Schlapanitz und Bellowitz ausweichen, welche die feindliche Front decken. Zu dieserien Endzwecke ist es noethig… Die erste Kolonne Marieschirt… die zweite Kolonne Marieschirt… die dritte Kolonne Marieschirt… [Так как неприятель опирается левым крылом своим на покрытые лесом горы, а правым крылом тянется вдоль Кобельница и Сокольница позади находящихся там прудов, а мы, напротив, превосходим нашим левым крылом его правое, то выгодно нам атаковать сие последнее неприятельское крыло, особливо если мы займем деревни Сокольниц и Кобельниц, будучи поставлены в возможность нападать на фланг неприятеля и преследовать его в равнине между Шлапаницем и лесом Тюрасским, избегая вместе с тем дефилеи между Шлапаницем и Беловицем, которою прикрыт неприятельский фронт. Для этой цели необходимо… Первая колонна марширует… вторая колонна марширует… третья колонна марширует…] и т. д., читал Вейротер. Генералы, казалось, неохотно слушали трудную диспозицию. Белокурый высокий генерал Буксгевден стоял, прислонившись спиною к стене, и, остановив свои глаза на горевшей свече, казалось, не слушал и даже не хотел, чтобы думали, что он слушает. Прямо против Вейротера, устремив на него свои блестящие открытые глаза, в воинственной позе, оперев руки с вытянутыми наружу локтями на колени, сидел румяный Милорадович с приподнятыми усами и плечами. Он упорно молчал, глядя в лицо Вейротера, и спускал с него глаза только в то время, когда австрийский начальник штаба замолкал. В это время Милорадович значительно оглядывался на других генералов. Но по значению этого значительного взгляда нельзя было понять, был ли он согласен или несогласен, доволен или недоволен диспозицией. Ближе всех к Вейротеру сидел граф Ланжерон и с тонкой улыбкой южного французского лица, не покидавшей его во всё время чтения, глядел на свои тонкие пальцы, быстро перевертывавшие за углы золотую табакерку с портретом. В середине одного из длиннейших периодов он остановил вращательное движение табакерки, поднял голову и с неприятною учтивостью на самых концах тонких губ перебил Вейротера и хотел сказать что то; но австрийский генерал, не прерывая чтения, сердито нахмурился и замахал локтями, как бы говоря: потом, потом вы мне скажете свои мысли, теперь извольте смотреть на карту и слушать. Ланжерон поднял глаза кверху с выражением недоумения, оглянулся на Милорадовича, как бы ища объяснения, но, встретив значительный, ничего не значущий взгляд Милорадовича, грустно опустил глаза и опять принялся вертеть табакерку.
– Une lecon de geographie, [Урок из географии,] – проговорил он как бы про себя, но довольно громко, чтобы его слышали.
Пржебышевский с почтительной, но достойной учтивостью пригнул рукой ухо к Вейротеру, имея вид человека, поглощенного вниманием. Маленький ростом Дохтуров сидел прямо против Вейротера с старательным и скромным видом и, нагнувшись над разложенною картой, добросовестно изучал диспозиции и неизвестную ему местность. Он несколько раз просил Вейротера повторять нехорошо расслышанные им слова и трудные наименования деревень. Вейротер исполнял его желание, и Дохтуров записывал.
Когда чтение, продолжавшееся более часу, было кончено, Ланжерон, опять остановив табакерку и не глядя на Вейротера и ни на кого особенно, начал говорить о том, как трудно было исполнить такую диспозицию, где положение неприятеля предполагается известным, тогда как положение это может быть нам неизвестно, так как неприятель находится в движении. Возражения Ланжерона были основательны, но было очевидно, что цель этих возражений состояла преимущественно в желании дать почувствовать генералу Вейротеру, столь самоуверенно, как школьникам ученикам, читавшему свою диспозицию, что он имел дело не с одними дураками, а с людьми, которые могли и его поучить в военном деле. Когда замолк однообразный звук голоса Вейротера, Кутузов открыл глава, как мельник, который просыпается при перерыве усыпительного звука мельничных колес, прислушался к тому, что говорил Ланжерон, и, как будто говоря: «а вы всё еще про эти глупости!» поспешно закрыл глаза и еще ниже опустил голову.
Стараясь как можно язвительнее оскорбить Вейротера в его авторском военном самолюбии, Ланжерон доказывал, что Бонапарте легко может атаковать, вместо того, чтобы быть атакованным, и вследствие того сделать всю эту диспозицию совершенно бесполезною. Вейротер на все возражения отвечал твердой презрительной улыбкой, очевидно вперед приготовленной для всякого возражения, независимо от того, что бы ему ни говорили.
– Ежели бы он мог атаковать нас, то он нынче бы это сделал, – сказал он.
– Вы, стало быть, думаете, что он бессилен, – сказал Ланжерон.
– Много, если у него 40 тысяч войска, – отвечал Вейротер с улыбкой доктора, которому лекарка хочет указать средство лечения.
– В таком случае он идет на свою погибель, ожидая нашей атаки, – с тонкой иронической улыбкой сказал Ланжерон, за подтверждением оглядываясь опять на ближайшего Милорадовича.
Но Милорадович, очевидно, в эту минуту думал менее всего о том, о чем спорили генералы.
– Ma foi, [Ей Богу,] – сказал он, – завтра всё увидим на поле сражения.
Вейротер усмехнулся опять тою улыбкой, которая говорила, что ему смешно и странно встречать возражения от русских генералов и доказывать то, в чем не только он сам слишком хорошо был уверен, но в чем уверены были им государи императоры.
– Неприятель потушил огни, и слышен непрерывный шум в его лагере, – сказал он. – Что это значит? – Или он удаляется, чего одного мы должны бояться, или он переменяет позицию (он усмехнулся). Но даже ежели бы он и занял позицию в Тюрасе, он только избавляет нас от больших хлопот, и распоряжения все, до малейших подробностей, остаются те же.
– Каким же образом?.. – сказал князь Андрей, уже давно выжидавший случая выразить свои сомнения.
Кутузов проснулся, тяжело откашлялся и оглянул генералов.
– Господа, диспозиция на завтра, даже на нынче (потому что уже первый час), не может быть изменена, – сказал он. – Вы ее слышали, и все мы исполним наш долг. А перед сражением нет ничего важнее… (он помолчал) как выспаться хорошенько.
Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились. Было уже за полночь. Князь Андрей вышел.

Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не одобрявшими план атаки, он не знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моей, моей жизнью?» думал он.
«Да, очень может быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг, при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично размягченном и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед домом.
Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет. «Да, завтра, завтра! – думал он. – Завтра, может быть, всё будет кончено для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, даже наверное, завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец, показать всё то, что я могу сделать». И ему представилось сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец, представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтобы уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает победу. А смерть и страдания? говорит другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и продолжает свои успехи. Диспозиция следующего сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове, но делает всё он один. Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он… Ну, а потом? говорит опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что ж? – «Ну, а потом, – отвечает сам себе князь Андрей, – я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков; один голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара, которого знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: «Тит, а Тит?»
– Ну, – отвечал старик.
– Тит, ступай молотить, – говорил шутник.
– Тьфу, ну те к чорту, – раздавался голос, покрываемый хохотом денщиков и слуг.
«И все таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом тумане!»


Ростов в эту ночь был со взводом во фланкёрской цепи, впереди отряда Багратиона. Гусары его попарно были рассыпаны в цепи; сам он ездил верхом по этой линии цепи, стараясь преодолеть сон, непреодолимо клонивший его. Назади его видно было огромное пространство неясно горевших в тумане костров нашей армии; впереди его была туманная темнота. Сколько ни вглядывался Ростов в эту туманную даль, он ничего не видел: то серелось, то как будто чернелось что то; то мелькали как будто огоньки, там, где должен быть неприятель; то ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его закрывались, и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские воспоминания, и он опять поспешно открывал глаза и близко перед собой он видел голову и уши лошади, на которой он сидел, иногда черные фигуры гусар, когда он в шести шагах наезжал на них, а вдали всё ту же туманную темноту. «Отчего же? очень может быть, – думал Ростов, – что государь, встретив меня, даст поручение, как и всякому офицеру: скажет: „Поезжай, узнай, что там“. Много рассказывали же, как совершенно случайно он узнал так какого то офицера и приблизил к себе. Что, ежели бы он приблизил меня к себе! О, как бы я охранял его, как бы я говорил ему всю правду, как бы я изобличал его обманщиков», и Ростов, для того чтобы живо представить себе свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или обманщика немца, которого он с наслаждением не только убивал, но по щекам бил в глазах государя. Вдруг дальний крик разбудил Ростова. Он вздрогнул и открыл глаза.
«Где я? Да, в цепи: лозунг и пароль – дышло, Ольмюц. Экая досада, что эскадрон наш завтра будет в резервах… – подумал он. – Попрошусь в дело. Это, может быть, единственный случай увидеть государя. Да, теперь недолго до смены. Объеду еще раз и, как вернусь, пойду к генералу и попрошу его». Он поправился на седле и тронул лошадь, чтобы еще раз объехать своих гусар. Ему показалось, что было светлей. В левой стороне виднелся пологий освещенный скат и противоположный, черный бугор, казавшийся крутым, как стена. На бугре этом было белое пятно, которого никак не мог понять Ростов: поляна ли это в лесу, освещенная месяцем, или оставшийся снег, или белые дома? Ему показалось даже, что по этому белому пятну зашевелилось что то. «Должно быть, снег – это пятно; пятно – une tache», думал Ростов. «Вот тебе и не таш…»
«Наташа, сестра, черные глаза. На… ташка (Вот удивится, когда я ей скажу, как я увидал государя!) Наташку… ташку возьми…» – «Поправей то, ваше благородие, а то тут кусты», сказал голос гусара, мимо которого, засыпая, проезжал Ростов. Ростов поднял голову, которая опустилась уже до гривы лошади, и остановился подле гусара. Молодой детский сон непреодолимо клонил его. «Да, бишь, что я думал? – не забыть. Как с государем говорить буду? Нет, не то – это завтра. Да, да! На ташку, наступить… тупить нас – кого? Гусаров. А гусары в усы… По Тверской ехал этот гусар с усами, еще я подумал о нем, против самого Гурьева дома… Старик Гурьев… Эх, славный малый Денисов! Да, всё это пустяки. Главное теперь – государь тут. Как он на меня смотрел, и хотелось ему что то сказать, да он не смел… Нет, это я не смел. Да это пустяки, а главное – не забывать, что я нужное то думал, да. На – ташку, нас – тупить, да, да, да. Это хорошо». – И он опять упал головой на шею лошади. Вдруг ему показалось, что в него стреляют. «Что? Что? Что!… Руби! Что?…» заговорил, очнувшись, Ростов. В то мгновение, как он открыл глаза, Ростов услыхал перед собою там, где был неприятель, протяжные крики тысячи голосов. Лошади его и гусара, стоявшего подле него, насторожили уши на эти крики. На том месте, с которого слышались крики, зажегся и потух один огонек, потом другой, и по всей линии французских войск на горе зажглись огни, и крики всё более и более усиливались. Ростов слышал звуки французских слов, но не мог их разобрать. Слишком много гудело голосов. Только слышно было: аааа! и рррр!
– Что это? Ты как думаешь? – обратился Ростов к гусару, стоявшему подле него. – Ведь это у неприятеля?
Гусар ничего не ответил.
– Что ж, ты разве не слышишь? – довольно долго подождав ответа, опять спросил Ростов.
– А кто ё знает, ваше благородие, – неохотно отвечал гусар.
– По месту должно быть неприятель? – опять повторил Ростов.
– Може он, а може, и так, – проговорил гусар, – дело ночное. Ну! шали! – крикнул он на свою лошадь, шевелившуюся под ним.
Лошадь Ростова тоже торопилась, била ногой по мерзлой земле, прислушиваясь к звукам и приглядываясь к огням. Крики голосов всё усиливались и усиливались и слились в общий гул, который могла произвести только несколько тысячная армия. Огни больше и больше распространялись, вероятно, по линии французского лагеря. Ростову уже не хотелось спать. Веселые, торжествующие крики в неприятельской армии возбудительно действовали на него: Vive l'empereur, l'empereur! [Да здравствует император, император!] уже ясно слышалось теперь Ростову.
– А недалеко, – должно быть, за ручьем? – сказал он стоявшему подле него гусару.
Гусар только вздохнул, ничего не отвечая, и прокашлялся сердито. По линии гусар послышался топот ехавшего рысью конного, и из ночного тумана вдруг выросла, представляясь громадным слоном, фигура гусарского унтер офицера.
– Ваше благородие, генералы! – сказал унтер офицер, подъезжая к Ростову.
Ростов, продолжая оглядываться на огни и крики, поехал с унтер офицером навстречу нескольким верховым, ехавшим по линии. Один был на белой лошади. Князь Багратион с князем Долгоруковым и адъютантами выехали посмотреть на странное явление огней и криков в неприятельской армии. Ростов, подъехав к Багратиону, рапортовал ему и присоединился к адъютантам, прислушиваясь к тому, что говорили генералы.
– Поверьте, – говорил князь Долгоруков, обращаясь к Багратиону, – что это больше ничего как хитрость: он отступил и в арьергарде велел зажечь огни и шуметь, чтобы обмануть нас.
– Едва ли, – сказал Багратион, – с вечера я их видел на том бугре; коли ушли, так и оттуда снялись. Г. офицер, – обратился князь Багратион к Ростову, – стоят там еще его фланкёры?