Сумасшествие

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Сумашествие»)
Перейти к: навигация, поиск

Сумасше́ствие (также устар. безу́мие) — трудноизлечимое тяжёлое психическое расстройство.

До конца XIX века сумасшествием или безумием считалось поведение или мышление, выходившее за рамки принятой социальной нормы, как, например, болезненные судороги, галлюцинации при полном сохранении рассудка, странные или саморазрушающие действия, а также попытки самоубийства. Кроме того, приступы эпилепсии, контузии и последствия черепно-мозговых травм также считались проявлением безумия.

Так как исторически этот термин применялся к целому ряду различных психических заболеваний, в современной медицине и психиатрии он используется редко, хотя по-прежнему популярен в разговорной речи.





История определения

«Сумасшествие» является более современным вариантом понятие «безумие» и означает дословно: сошедший с ума, потерявший ум. Существительное «безумие» образовано путём прямого перевода с греческого aphrosyne: а — без, phronis — ум, syne (суффикс) — ие. Во многих славянских языках слово «безумие» имеет сходное звучание[1].

Симптоматика

Так как формы сумасшествия очень разнообразны, выделить определенные признаки не представляется возможным. Общим критерием может служить отклонение поведения от принятых общественных норм, начиная с патологической гиперактивности и заканчивая кататоническим ступором и депрессией. Первое проявляется потерей контроля над эмоциями, невозможностью сдерживать проявления страха, гнева, злобы и определяется в психологии как состояние аффекта. В этом состоянии поведение не поддается самоконтролю, действия бессмысленны или направлены на удовлетворение инстинктивных потребностей и последствия действий не играют никакой роли. Внешний и внутренний мир смешаны, восприятие реальности нарушено. Примеры можно найти в древнегреческой мифологии: Геракл убивает своих детей, Аякс перерезает отару овец Одиссея и налетает на собственный меч, а Медея убивает сыновей. Другая крайность безумия — депрессия и меланхолия, нарушение в общении, безучастность и отсутствие интереса к жизни.

Сумасшествие в живописи

Литература и живопись помогают создать впечатление о том, что расценивалось как сумасшествие в прошлом. Источниками служат картины, иконы, фрески и другие произведения живописи. Но так как живопись имеет эмоциональную основу, эти источники не могут считаться непредвзятыми. Безумие в живописи проявляется искаженной мимикой, противоречивыми или бессмысленными жестами, абсурдными действиями, а также неправильным, перекошенным положением тела. Не последнюю роль играет лицо с негармоничными, асимметричными или искаженными чертами лица, гримасы, непропорционально широко раскрытые, косящие глаза. Часто используется неподходящая ситуации мимика, как например смех в трагической или пугающей ситуации. Жесты сумасшедшего чаще всего противоречивы и непонятны, положение тела неправильно или искажено судорогой.

Сумасшествие в литературе

Описание сумасшествия встречается не только в живописи, но и во многих исторических и современных произведениях. Чаще всего сумасшедшие играют роль предсказателей, волхвов, колдунов или показывают и высмеивают сложившийся общественный порядок в произведениях с социальной тематикой. Примерами русской литературы с тематикой безумия могут служить «Идиот» Фёдора Михайловича Достоевского, «Записки сумасшедшего» Николая Васильевича Гоголя, «Горе от ума» Александра Сергеевича Грибоедова и другие.

Формы

За многовековую историю человечества было выявлено множество различных форм сумасшествия и предложено несколько классификационных систем. Исторически сумасшествию приписывали различные признаки, такие как деменция, аментивный синдром, меланхолия, мания, ярость, ликантропия, экстаз, летаргия, делирий, кома, сомнамбулизм, невежество, эпилепсия, инсульт, паралич, ипохондрия и другие.

Полезное безумие

В древнегреческом μανία, manía означает страсть, влечение и сродни μαντις, mantis, что означает прорицатель, пророк. В Античности полезными формами безумия считались поэтическое вдохновение, дар предсказания и экстаз, в особенности безумие Диониса. Платон различал четыре формы полезного безумия: магическое, мистическое, поэтическое и эротическое безумие. В средние века тоже существовало так называемое разрешённое безумие. К нему относились экстаз, восторг и видения.

Разумное и безрассудное

в 1798 году Иммануил Кант предложил описание безумия как дихотомию разумного и безрассудного[2]. По степени тяжести Кант разделил сумасшествие на три группы: безумие, помешательство и невменяемость. Его определение безумия как смещение разумного в безрассудное являлось в XVIII и XIX веках классическим определением сумасшествия. Помешательство же Кант определяет как систематическое нарушение разумного, которое проявляется в «позитивном» безумии: больные вырабатывают собственные логические правила, которые не отвечают логике здоровых. Во всех формах сумасшествия личное восприятие заменяет здравый смысл.

Меланхолия

Эта форма сумасшествия была описана уже в Античности, а во времена гуманизма обрела особую популярность, хотя телосложение меланхолика с тонкими костями и мёртвым лицом и не считалось красивым. Причиной являлся намёк в работах Аристотеля и Цицерона на гениальность, заложенную в болезни, что и привело к распространению культа меланхолии. Считалось, что одарённые художники, писатели и поэты находятся на грани гения и безумия. Эта форма сумасшествия как средство самовыражения потеряла популярность только в начале XIX века.

Мания и истерия

Полной противоположностью меланхолии считается мания. В отличие от меланхолии мания проявляется свирепостью, возбуждением и горячностью. Характерными проявлениями мании также считаются повышение аппетита, нарушение внимания и переоценка собственной личности.

Истерия же долгое время считалась женской болезнью, и причину искали в расстройствах женской половой системы. Во второй половине XIX века множество женщин было искалечено врачами, безуспешно лечившими истерию хирургическим вмешательством.

Другие формы

До недавнего времени к сумасшествию причислялись не только психические отклонения, но и такие заболевания и дефекты, как эпилепсия, бешенство, ликантропия и другие. Помутнение сознания после приёма таких наркотических и отравляющих веществ, как алкоголь и галлюциногены, также считалось проявлением безумия. Другими формами безумия считались, к примеру, врождённые состояния и потеря разума вследствие комы, летаргии, болезненных состояний или старости. Скорбь при потере близкого человека, как и боль неразделённой любви также относились к безумию. В литературе часто встречается описание таких проявлений скорби, как бессонница, плач и заламывание рук. Все эти проявления считались признаком сумасшествия.

До середины XX века понятие здоровья для большинства членов общества определялось понятием нормы. Всё, что по каким-либо причинам отвергалось обществом, считалось болезненным отклонением. Как следствие, члены общества, не подходившие под описание «разумного» человека, подвергались остракизму и гонениям. Идеал умственно здорового человека менялся с развитием общества, но иногда насаждался принудительно.

Причины безумия

Первым, кто дал научное описание сумасшествию, был Платон. В диалоге «Федр» он различает два вида безумия: болезнь и божественный дар. В последующем описании причины безумия также разделены на сверхъестественные и физические для лучшего сравнения.

Сверхъестественные причины

Колдовство и дар богов

Вавилоняне (XIX век до н. э. — VI век н. э.) и шумеры (XXVII—XXIV века до н. э.) считали безумие следствием колдовства, нарушения табу, и безумие являлось приговором и наказанием одновременно.

В древней Греции безумие считалось одержимостью демонами, но могло быть и ниспослано богами. Тогда как соматическое расстройство считалось болезнью души и, как описал Платон в «Тимее», несло зло, божественное безумие давало настоящее знание и потому имело позитивное значение. В противовес сказанному в древнегреческих мифах божественное безумие чаще всего вело к саморазрушению и убийству невинных — обычно близких родственниковК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 3310 дней].

В Ветхом Завете безумию также приписывают роль наказания. Примером может служить образ вавилонского царя Навуходоносора, наказанного безумием за гордыню. Причём вначале об этом наказании Навуходоносор видел сон, который был истолкован ему пророком Даниилом, а уж затем наказание было исполнено, и Навуходоносор превратился на семь лет в дикого зверя, как и было ему предсказано[3]. Это описание послужило основой взглядов на безумие в средние века и считалось наказанием, ниспосланным Богом за грехи. Кроме того, о безумии упоминается и в библейской книге Псалтирь. Пророк Давид сообщает ещё об одной причине безумия — это неверие в Бога[4], а в книге Премудрости Иисуса, сына Сирахова гордыня и неверие в Бога тесно связываются[5].

Вселение демона

Со временем безумие всё чаще расценивалось как одержимость бесами и демонами. Пример царя Саула, одержимого демоном, мучающего его за грехи перед амаликитянами, служил подтверждением этой теории, в особенности во времена инквизиции. В Евангелии можно найти примеры изгнания демонов, например, изгнание Иисусом демона из жителя Джараша. Главными признаками одержимости бесами служили неконтролируемые действия и в особенности глоссолалия. И лишь в XVII веке голландские кальвинисты начали интерпретировать этот пример не как наказание Богом за грехи, а как «обычное» сумасшествие.

И, наконец, в позднем средневековье и в новом времени безумие приобрело значение борьбы между демоном и силами Бога за душу одержимого.

Физические причины

Душевные и моральные

По эпосу Гомера можно судить, что древние греки под «обычным» сумасшествием понимали потерю самоконтроля и помутнение рассудка из-за боли, ярости, желания мести или ненависти. В древнегреческих трагедиях безумие описано как потеря своего «Я», что имеет катастрофические последствия для безумного и его окружения. В то время никакие попытки описать физические причины возникновения безумия не предпринимались.

Лишь в конце средних веков, когда охота на ведьм приобрела угрожающие размеры, медик Иоганн Вейер выступил против инквизиции и развенчал религиозные заблуждения. К сожалению, он не сумел в одиночку побороть религиозных суеверий. Известны также работы Парацельса (1493—1541) и Феликса Платера (1536—1614), поддерживающие точку зрения Вейера. Так, Платер считал, что не любое безумие — это одержимость бесами, есть и простая, «обычная» форма сумасшествия.

С XVI века определение безумия начало понемногу меняться и в XVII веке перестало использоваться в контексте одержимости демонами. К этому времени безумие приобрело смысл наказания за распущенность и безрассудство и вменялось в вину безумному. Эпоха Просвещения принесла новое определение сумасшествия и объясняло безумие как расстройство изначально здорового разума. Таким образом сумасшествие противопоставлялось разуму и могло быть обосновано и описано. Доказательство невозможности безумия без разума привёл Артур Шопенгауэр, обосновавший свою теорию тем, что животные не сходят с ума, так как не имеют разума.

Физические

Греческая медицина, опираясь на тексты Гиппократа, толковала сумасшествие как избыток «чёрной желчи», чьи пары оседали на головном мозге, разъедали его и приводили к помешательству. «Жёлтая желчь», наоборот, приводила к повышению активности — холерическому безумию, эпилепсии и мании. Эта теория обрела вторую жизнь во времена гуманизма и ренессанса.

Меланхолия причислялась к болезням сердца, которое, в отличие от головного мозга, считалось хранителем характера и чувств, хотя это мнение и оспаривалось в медицинских кругах. Например, Джироламо Меркуриале описывал меланхолию как повреждение отдела активного воображения в передней части головного мозга.

И напротив, учёные были едины во мнении, что воспаление мозговых оболочек головного мозга ведет к потере разума, хотя причиной воспаления по прежнему считался избыток «чёрной желчи».[6]

Также известной причиной безумия являются черепно-мозговые травмы. Например, Вильгельм фон Кончес (1080—1154) описал влияние травм головы на возникновение психических расстройств, а Мондино де Луччи (1275—1326) создал теорию желудочков головного мозга[7].

Теория позитивизма гласила, что душа является лишь марионеткой мозга, все проявления безумия имеют под собой физическое объяснение и излечимы. Эта точка зрения окончательно утвердилась во второй половине XIX века, и понятие «душевнобольной» (которое подразумевало, что у человека есть «душа», которая может «болеть») окончательно заменило определение «безумец». А в начале XX века понятие поменялось ещё раз, и сегодня все признаки, обобщённые ранее словом безумие, обозначаются как психическое расстройство.

В современной психиатрии принято считатьК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 3310 дней], что психические расстройства происходят из-за нарушения нейромедиаторного баланса, то есть: нейроны, из которых состоит мозг, не соединены друг с другом, между ними есть расстояние — синаптическая щель, в ней находятся так называемые нейромедиаторы (серотонин, дофамин, норадреналин и т. д.), которые передают импульсы между нейронами. Из-за нарушения этого баланса происходят психические расстройства. Лечится нейролептиками, которые этот баланс восстанавливают.

Диагностика

Начало опирающейся на наблюдения диагностики сумасшествия положил в 1793 году медик и филантроп Филипп Пинель (1745—1826), став управляющим врачом в парижском заведении для умалишенных Бисетр (Bicêtre). Он ввёл гуманитарные методы лечения, выхлопотал у революционного Конвента разрешение снять цепи с душевнобольных и классифицировал их по тяжести и форме недуга. Все группы больных были разделены на зоны, где развитие и течение отдельных видов болезни могло непосредственно сравниваться и изучаться. Весь полученный опыт Пинель вложил в монографию, увидевшую свет в 1798 году. Именно эта работа стала основой научной классификации сумасшествия.

Другой известный своим вкладом в развитие психиатрии медик Иосиф Галль считал сумасшествие органической болезнью и искал физические причины её развития. В 1785 году в своей лаборатории в Вене он занялся изучением нейрологического строения головного мозга. В результате ему удалось установить связь между повреждением отдельных частей головного мозга и формами безумия, и как следствие стать основателем френологии.

Сегодня психические расстройства не объединяют таким общим понятием, как «безумие» или «сумасшествие», а делят с помощью таких диагностических систем, как DSM-5 Американской психиатрической ассоциации (АПМ) или MКБ Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ).

Лечение

Лечение магией

В средние века сумасшествие часто пытались излечить магией и заклинаниями, пытаясь при этом изгнать злого беса из больного. Считалось, что существует вероятность заменить одного беса другим, и таким образом неудачное «лечение» не ставилось никому в вину. Средствами лечения в католицизме служили молитвы, мессы и паломничество к святым местам, в евангелизме дополнительно применялось чтение Библии над душевнобольным.

Хирургическое лечение

Раскопки подтвердили, что уже в каменном веке для лечения применялась трепанация черепа. Считалось, что отверстие в черепе освобождает демона и даёт ему дорогу на волю. И хотя данный метод лечения безумия сомнителен, можно предположить, что уже тогда сумасшествие связывали с повреждением головного мозга. Похожие методы применялись и в более позднее время.

Тёмные стороны психиатрии выявились в XIX и в начале XX века, когда применялись такие хирургические методы лечения как гистерэктомия, женское обрезание, лоботомия, а также печально известный метод шоковой терапии.

Изгнание и воспитание

Во времена абсолютизма и меркантилизма сумасшествие вытеснялось из сознания людей: больных изгоняли из общества и обрекали на жизнь в работных или воспитательных домах. Считалось, что работа, контроль, а иногда и телесные наказания положительно влияют на разум и не дают безумию развиваться. Часто больных выставляли на потеху толпе и таким образом зарабатывали деньги.

В конце XVIII века эпоха Просвещения освободила больных от этой незавидной участи, и общество распознало в них людей, нуждающихся в лечении. И хотя больных по-прежнему изолировали и врачи зачастую занимались не лечением болезни, а «дисциплиной» больного, это был большой шаг в развитии гуманного отношения к больным.

Отсутствие лечения

В средние века, когда безумие считалось наказанием за грехи или происками Сатаны, лечение безумия не предпринималось. Отношение общества к больным существенно различалось и зависело по большей части от общественного положения больного. Чем выше было социальное и материальное положение семьи, тем больше шансов имел больной на хороший уход и выздоровление. Больных из богатых семей чаще всего интегрировали в общество, тогда как больные из бедных семей были предоставлены сами себе. Безобидные часто носили одежду шута как предупреждение случайных людей о болезни. Если же больной представлял опасность, его сажали в клетку за городскими стенами или совсем изгоняли из города.

Психотерапия и психофармакотерапия

Сегодня психические расстройства лечат как медикаментозно, так и психотерапевтически, сочетая одно с другим. В зависимости от вида расстройства и его тяжести, доля одного или другого вида лечения может меняться. Шоковая терапия в её современной форме (под наркозом) и сейчас применяется для лечения таких заболеваний, как биполярные расстройства. Кроме того, до сих пор людей с психическими расстройствами изолируют от общества. К счастью, современные клиники не имеют ничего общего с домами душевнобольных XIX века, хотя это слово до сих пор имеет негативную окраску.

Напишите отзыв о статье "Сумасшествие"

Литература и цитаты

  • [ec-dejavu.ru/b/Bezumie_a.html Михаил Эпштейн. Методы безумия и безумие метода] // Эпштейн М. Знак пробела: О будущем гуманитарных наук. — М.: НЛО, 2004, с. 512—540.
  • Мишель Фуко. История безумия в классическую эпоху.

См. также

Ссылки

В Викицитатнике есть страница по теме
Безумие
В Викицитатнике есть страница по теме
Сумасшествие

Примечания

  1. [slovo.dn.ua/bezumie-bezumstvo.html В мире слов: Безумие. Безумство]
  2. Иммануил Кант, Anthropologie in pragmatischer Hinsicht, 1798
  3. Книга Пророка Даниила. Глава 4
  4. Пс. 13:1. Сказал безумец в сердце своем: нет Бога.
  5. Сир. 10:14-15. Начало гордыни человеку отступление от господа, и егда от сотворшаго и отвращается сердце его: яко начало греха гордыня, и держай ю изрыгнетъ скверну (церковнославянский текст).
  6. Ioannes Marinellus, 1615
  7. Michael Kutzer: Anatomie des Wahnsinns. Geisteskrankheit im medizinischen Denken der frühen Neuzeit und die Anfänge der pathologischen Anatomie. Pressler, Hürtgenwald 1998, ISBN 3-87646-082-4

Отрывок, характеризующий Сумасшествие

Из за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из за свиста и ударов снарядов неприятелей, из за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из за вида крови людей и лошадей, из за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), из за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик.
– Вишь, пыхнул опять, – проговорил Тушин шопотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, – теперь мячик жди – отсылать назад.
– Что прикажете, ваше благородие? – спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что то.
– Ничего, гранату… – отвечал он.
«Ну ка, наша Матвевна», говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый номер второго орудия в его мире был дядя ; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим то дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.
– Ишь, задышала опять, задышала, – говорил он про себя.
Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра.
– Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! – говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос:
– Капитан Тушин! Капитан!
Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:
– Что вы, с ума сошли. Вам два раза приказано отступать, а вы…
«Ну, за что они меня?…» думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника.
– Я… ничего… – проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. – Я…
Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь.
– Отступать! Все отступать! – прокричал он издалека. Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.
– А то приезжало сейчас начальство, так скорее драло, – сказал фейерверкер князю Андрею, – не так, как ваше благородие.
Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были и так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.
– Ну, до свидания, – сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
– До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.


Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.